355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Поппи Адамс » Мотылёк » Текст книги (страница 3)
Мотылёк
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 09:14

Текст книги "Мотылёк"


Автор книги: Поппи Адамс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

По-прежнему не вставая со скамьи, я перевожу взгляд на окна второго этажа восточного крыла. В одном из них появляется Вивьен и с несчастным видом смотрит куда-то вдаль. Меня она не замечает. Чудесная, полная жизни и веселья Вивьен! Наконец-то она снова в Балбарроу!

Я все еще сижу снаружи, когда Вивьен в сопровождении верного шофера спускается по лестнице.

– Джинни, дорогая, что случилось с домом? – с укором спрашивает она.

– А, он начинает заваливаться! – отвечаю я, чувствуя замечательную легкость мыслей.

– Я про мебель. Тебя грабили?

Я и забыла, что она не видела обстановку в таком состоянии. Я распродавала мебель постепенно. Раз в несколько месяцев приезжал на своем фургоне Бобби и забирал очередной предмет. Я познакомилась с ним, когда он работал в управлении по водным ресурсам – его прислали починить водопровод, проходящий по нашей земле. Три дня спустя, закончив свою работу (и съев все мое печенье), Бобби сообщил мне, что в Чарде у него есть антикварный магазин, и предложил продать часть нашей обстановки. Сбыв первую партию, он приехал с помощником и загрузил еще несколько тяжелых дубовых вещей, а спустя несколько месяцев появился опять. В последние десять лет он приезжал довольно-таки регулярно и каждый раз расплачивался наличными. Такая система меня полностью устраивала – я превращала обстановку в живые деньги, обходясь при этом без банка и без поездок в город. Мебель стала для меня неисчерпаемым кладом. При этой мысли я громко рассмеялась – головокружение от нашей истерики у входа все еще не прошло, и я ощущала себя чуточку пьяной, как после глотка вина.

– Она стала моей пенсией, – отвечаю я, готовая вновь засмеяться.

Но Вивьен не разделяет моего веселья.

– Ты продала все? – испуганно выдыхает она, округлив подведенные глаза.

Перемена в ее настроении пугает меня, но я не могу понять, не шутит ли она. Я перевожу взгляд на Саймона, однако тот лишь моргает, будучи не в состоянии дать мне хоть какую-нибудь подсказку.

– Ну, остались все рабочие часы и барометры, а также голова Джейка, – говорю я, указав на чучело кабана на стене (мы по-прежнему стоим на пороге).

По правде говоря, Бобби заявил, что ему все это не нужно, но, как оказалось, и к лучшему.

Кабан Джейк был любимцем шестилетней Виви, и когда он умер (не естественной смертью), Клайв сохранил его голову и поместил на стену, дабы Виви могла видеть, что в момент смерти Джейк счастливо улыбался.

Я и сама улыбаюсь при мысли о Джейке, о котором я вспомнила едва ли не впервые за много лет, но Вивьен даже не скрывает своего разочарования.

– Но Вирджиния, неужели ты не понимаешь, – говорит она с медленными, выразительными мамиными интонациями в голосе (неужели – ты – не понимаешь!), – чтобы обеспечить себе пенсию, нужно было всего лишь продать сервант эпохи Карла Второго, стоявший в холле? Или диван, или буфет, или гобелен из Обюссона, или несколько старинных кресел…

Ее голос становится все выше и наконец обрывается. Она как подкошенная падает на скамью.

– Или картины, черт возьми! – наполовину кричит, наполовину всхлипывает она. – Но продать все?! Джинни, дом ведь ломился от мебели!

Она вскидывает руки в таком жесте, словно собирается покрасить что-нибудь кистью.

– Мебель, канделябры из горного хрусталя, гардеробы… – гладкой скороговоркой перечисляет она все, что помнит, – ковры, буфеты, серебро, вазы, зеркала… – она переводит дух, – …фарфор, то зеркало с перламутровым ободом, которое висело здесь, – она показывает на голую стену перед собой, – эпохи Вильгельма и Марии…

Вивьен закрывает лицо руками:

– Джинни, эта мебель была бесценна!

Уверяю вас, я уже не сомневаюсь, что Вивьен не шутит. Я понимаю, что все это стало потрясением для нее – и совершенно неожиданным потрясением, – но я и подумать не могла, что пропажа мебели так глубоко заденет ее. Ну почему в старости люди начинают так цепляться за вещи и с таким пренебрежением относиться к знаниям? Каждое поколение наших предков последовательно урезало первоначальное поместье Сэмюэла Кендала – сначала ушла земля, затем флигеля и внешние строения… Так неужели ненужные горы вещей не являются естественным продолжением этого ряда? К тому же – но только это между нами – я считаю Вивьен недалекой. Бедняжка думает, что мы должны передать кому-то наше наследие, но на самом деле все кончено. Вивьен и я последние в роду, следующих поколений просто не будет. После того как мы умрем, дом будет распродан по частям, а деньги достанутся правительству – если он уже не продан. Возможно, у нее нелады с головой? Ведь наш бедный отец сошел с ума, когда был гораздо моложе, чем она сейчас. Я пытаюсь успокоить ее, как часто делала это в детстве. Мне всегда нравилось утешать свою сестру.

– Но ведь дом совершенно, абсолютно, полностью пуст! – жалобно произносит она, как будто существуют разные степени пустоты. – Ни картин, ни одежды, ни фотографий! Я про то, что ты избавилась от всей памяти о нашем прошлом. Какой смысл в двух веках существования нашего рода, если от него ничего не осталось?

Интересная точка зрения, но я ее не разделяю. Так ли необходимо фиксировать историю своей жизни, чтобы сделать ее стоящей или достойной? И так ли плохо умереть, не оставив после себя память? Безусловно, все эти свидетельства просуществуют самое большее два поколения, и даже в этом случае в них мало смысла. Как известно, мы лишь частицы всеобъемлющего круговорота энергии в мире, но никому не по душе мысль о том, что жизнь, прожитая так бурно и насыщенно, сразу после смерти уходит в никуда так же быстро и бессмысленно, как невысказанная идея.

– Вивьен, честное слово, я не вижу в этом ничего плохого. Я никогда не пользовалась всеми этими вещами, и зачем мне лишний хлам? Без него я чувствую себя намного лучше, – сказала я, сидя рядом с сестрой.

И я не преувеличиваю – мебель действительно давила на меня. Я старалась не смотреть на нее из страха обнаружить, что ее нужно почистить или что на ней появилась новая царапина. С ее исчезновением ушел и узел, вечно сидевший у меня в животе. Теперь дом и пространство в нем стали намного более управляемыми.

Вивьен проводит ладонями по лицу, еще сильнее размазывая тушь, и подпирает пальцами уголки рта, отчего тот становится похож на клюв утконоса. Похоже, она пришла к какому-то решению.

– Ох, Джинни, Джинни! – вздыхает она, явно немного успокоившись. – Ведь это была наша фамильная коллекция мебели и всего на свете – вещи, которые наши предки собирали в течение двухсот лет!

– Я не продавала книги по энтомологии, а также самих бабочек и оборудование, – быстро отвечаю я, словно защищаясь. – Музей, лаборатория и остальные комнаты на чердаке остались нетронутыми.

Вивьен медленно кивает.

– Я совсем забыла. Ты всегда была безнадежна в денежных вопросах, правда? Надо было обязательно позвонить мне, – бесцветным тоном укоряет меня она.

Вивьен как будто обращается не столько ко мне, сколько к потертому плитняку крыльца. Я не отвечаю ей, и не потому, что я согласна – у меня даже нет телефона, – а потому, что на этой фразе удобно закончить разговор. Поверь-те, мне ужасно хочется его закончить, чтобы спасти наш совместный смех, то возбуждение и эйфорию, которые я испытывала так недолго. К тому же какой во всем этом смысл? Мебель была продана потому, что я хотела продать ее и нуждалась в деньгах. Я так решила, и все тут.

Теперь меня раздражает то, что я стала защищаться. В конце концов, она уехала сорок семь лет назад и сама захотела вернуться – а теперь ей не нравится принятое мной решение! И она еще говорит, что мне надо было прежде позвонить ей. Я вспоминаю, что Виви любила опекать меня, но в те времена я была не против. Я всегда признавала, что она лучше приспособлена к жизни, чем я, и мне это даже нравилось – она будто охраняла меня. Такой уж у нее был характер. Теперь же, когда я веду самодостаточное существование, когда я достигла всех своих целей в жизни, ее критика воспринимается намного острее. Я заставляю себя больше не думать об этом – мне не хочется разрушать только что воссозданный союз.

Я говорю Виви, что приготовлю нам чаю, иду в дом и ставлю чайник на плиту. Мы забудем о мебели. Мы будем сидеть, пить чай и болтать, вспоминать прошлое и веселиться. Она расскажет мне много забавных случаев из своей жизни в Лондоне, а я буду внимательно слушать ее, заново все переживая вместе с ней. И мы будем смеяться. Нам надо наверстать упущенное – и времени на это у нас вполне достаточно! Вивьен была права. Она всегда права. Начинает свистеть чайник – сначала слабо и несмело. Это была ее идея, что нам надо вновь поселиться вместе, и ее возвращение под конец наших жизней вполне естественно. Мы будем преданными друг другу, неразлучными подругами и единомышленницами.

Чайник срывается на отчаянный пронзительный визг, и я убираю его с плиты.

4
Чайник Белинды

После нашей ссоры из-за мебели мы с Вивьен еще не разговаривали. Я полностью сосредоточилась на процессе заваривания чая, а потому не смотрю на то, как она прохаживается взад-вперед мимо открытой двери в кухню, разговаривая при этом по своему мобильному телефону, или на то, как водитель носит коробки от машины на второй этаж дома. Однако на меня произвел впечатление тот факт, что у Вивьен есть такой телефон и что она идет в ногу со временем.

Уголком глаза я вижу, как Саймон, песик Виви, с уверенным видом заходит в кухню. Он останавливается рядом со мной и начинает моргать, явно намереваясь втереться в доверие. Я не обращаю на него внимания, и, словно признав, что ему недостает качеств, нужных для того, чтобы изменить мое отношение к нему, он отступает и ложится рядом с плитой – сначала крутится на выбранном месте, а затем падает на пол.

Я гоняю воду по стенкам заварника, держа его левой рукой за ручку и совершая размеренные круговые движения, а правой рукой накрыв чайничек сверху. Я дожидаюсь, когда тонкий фарфор прогреется, и рассматриваю рисунок из мелких, красиво переплетенных полевых цветов, покрывающий заварник от дна до крышки. Я постепенно разгоняю водоворот в нем, чтобы вода достигла верхней части стенок. По правде говоря, я понятия не имею, почему заварник надо прогревать и улучшается ли от этого вкус чая, но если мать с детства учила вас разным маленьким заповедям, а ей раньше то же самое внушала ее мать, отказаться от такой привычки в пожилом возрасте непросто.

У чайника элегантная форма – он скорее высокий, чем толстый. И хотя он принадлежал маме Мод, мы всегда называли его чайником Белинды. Я не знаю подробностей – с самой Белиндой я не была знакома, – но история гласит, что Белинда в своем завещании отписала чайник маме в благодарность за то, что та ей помогала делами, советами или просто умением слушать. Ко всему этому мама была предрасположена от природы: сколько я себя помню, она всегда играла в деревне роль советчика и посредника-миротворца. К примеру, она написала заявление с просьбой прислать больше военнопленных для уборки урожая на ферме Певерилла, а некоторое время спустя погасила ссору, вызванную тем, что лошадь Шарлотты Дэвис повалила надгробья на кладбище при церкви Святого Варфоломея. Она же предотвратила кровопролитие, когда Майкл угостил младшую дочь Экстеллсов сигаретой с марихуаной. Мод давала советы, исправляла ошибки и исполняла роль третейского судьи. По воскресеньям, после церкви, она угощала жителей Балбарроу кофе, два раза в год приглашала всех выпить чего-нибудь, а летом на месяц открывала для деревенских наши сады. Одним словом, мама любила людей, хорошо их понимала и обожала окружать себя компанией, помогая другим или развлекая их. Виви часто шутила, что если бы нашу маму лишили возможности делать добро своим ближним, она долго не протянула бы.

Можно сказать, что Мод была почти идеальной женщиной. Ей всегда хватало мудрости, смекалки и доброты. Будучи высокой, выше своего мужа, она при этом выглядела элегантно в любых вещах, от одежды для работы в саду до домашнего халата. В ее гардеробе имелось множество цветастых платьев средней длины, длинное вечернее платье с блестками, высокие и низкие сапожки, а также шляпы и перчатки на любой случай. И эти случаи она никогда не упускала.

Папа Клайв же, наоборот, не был ни общительным, ни хорошо воспитанным, однако ему не давали возможности скрыться от всего мира. Он уныло плелся за Мод на все деревенские сборища и смущенно улыбался, когда она игриво представляла их как «леди и бродягу». Как я уже говорила, Мод всегда одевалась безукоризненно, тогда как Клайв непременно выходил в свет в одном из двух своих извечных костюмов серого цвета. Костюмы висели на нем мешком – ближе к старости он ел намного меньше, чем раньше, – и были потертыми на воротнике и на манжетах. Иногда мне казалось, что он специально одевался так убого. Однажды – клянусь, это правда! – он отправился в гости в соседнюю деревню в домашних тапочках. Папа сказал, что в них меньше дыр, чем в его туфлях, но мама весь день поддразнивала его – она словно наслаждалась его наплевательским отношением к этикету, которому она сама так безоговорочно подчинялась. После нескольких тостов мама становилась душой компании, и я несколько раз обращала внимание на то, как папа с обожанием наблюдает за ней издалека, завороженный очарованием и жизненной энергией жены. Но сам Клайв – он никогда не пил, утверждая, что от алкоголя у него обостряется подагра, – также был весьма известен в округе. Особенно большим успехом он пользовался у дам, принимавших его невольное несоблюдение приличий за тайное бунтарство, которое в благопристойном Дорсете пятидесятых годов являлось чем-то невиданным.

Я кладу в чайник Белинды два новомодных чайных пакетика – две недели назад Майкл привез их мне вместо обычного листового чая, объяснив, что в наше время можно не возиться с заваркой и таким образом экономить немало времени. Как вы можете догадаться, сначала мне инстинктивно захотелось отказаться от новинки, но я все равно опробовала ее и обнаружила, что пользоваться пакетиками намного удобнее, особенно с моими искалеченными болезнью пальцами. Раньше мне было очень трудно донести чай в ложке до заварника, не рассыпав его по столу, особенно по утрам, когда мои пальцы скрючены от боли. А после того как я насыпала в отделение для заварки столько чая, сколько мне нужно, еще ведь следовало поставить все на место, что также было непросто и каждый раз занимало несколько минут, при этом немало чаинок попадало в сам заварник. В итоге крепость чая зависела больше от моей неспособности поместить чай куда следует, чем от моих вкусовых предпочтений, и нередко приходилось начинать весь процесс заново. Но теперь у меня появились пакетики, и я никогда больше не вернусь к листовому чаю. Майкл тем временем пытается убедить меня, что в заварниках уже нет необходимости. Я делаю вид, что согласна с ним, – просто потому, что не хочу спорить, но, между нами говоря, Майкл в этом смысле профан. Он понятия не имеет о том удовольствии, которое приносит правильно выполненный ритуал заваривания чая.

Я заливаю чайник Белинды кипятком и накрываю его крышкой, чтобы напиток настоялся. Возможно, сегодня стоило взять листовой чай. Тогда у меня была бы сложная задача, на которой я смогла бы сосредоточиться, на время отбросив мысли о том, что сейчас делает и о чем думает Вивьен. Она наверху, – издавая какие-то шаркающие звуки, ходит между комнатой, расположенной прямо над кухней, и своей старой спальней, которая над кладовой. Шофер заносит в дом последние ее вещи.

Я достаю из серванта две чашки с блюдцами и беру из холодильника молоко, расставляю все это рядом с дышащим паром заварником и сажусь ждать. Пока Вивьен не придет, я не стану разливать чай по чашкам, иначе он остынет.

Я хотела бы сказать об одном странном и необычном ощущении, которого я никак не ожидала. Я чувствую, что наши с Вивьен взаимоотношения возрождаются, однако – ив этом как раз заключается странность – становятся точно такими же, какими они были полвека назад. Как будто мы по-прежнему юны, как будто детство вновь нахлынуло на нас бурным потоком и теперь пытается наверстать прошедшие годы. Я, как когда-то давно, покорно жду, каким будет ее решение: захочет ли она забыть нашу небольшую размолвку и возобновить процесс воссоединения. Именно Вивьен устанавливает правила и границы, идет на риск, а я стою позади, на подхвате – на случай, если она будет нуждаться во мне. Я почти забыла, какую роль Вивьен всегда мне отводила.

Наши сестринские взаимоотношения немного изменились, когда спустя два года после того несчастья нас отослали в школу для девочек леди Мэри Вишем. Вечером перед отъездом мы выслушали мамино напутствие.

«Я хочу, чтобы вы присматривали друг за дружкой, и если у одной из вас возникнут какие-нибудь сложности, – говорила она, переводя суровый взгляд с меня на Вивьен и обратно, – каждая должна помнить о том, что у нее есть сестра, к которой можно обратиться и которая обязательно выслушает».

И поскольку я была старшей, я решила, что мама говорит это прежде всего мне, призывая меня заботиться о Вивьен.

Наши родители считали, что если мы начнем учиться в одно время, то сможем оказывать поддержку друг другу, но, как оказалось, Вивьен вовсе не нуждалась в моей поддержке. Ей было десять лет, и ее записали в четвертый класс. Она сразу стала очень популярной среди остальных сорока девочек, тогда как я, тринадцатилетняя, вынуждена была искать уголок, чтобы в него забиться, – мой класс представлял собой переплетение дружественных и союзнических отношений, которые за три года успели установиться и окрепнуть.

Школа находилась в часе езды от дома, и в начале очередного учебного семестра мы с Вивьен вместе с нашими пожитками забирались в голубой папин «Честер», превращенный им в передвижную станцию для обработки пойманных мотыльков. Он убрал задние сиденья, чтобы освободить место для рабочего стола. Стол был прикручен к полу салона, и нам приходилось втискиваться по бокам от него, держась рукой за его край, чтобы не удариться головой на ухабе. Где-то рядом стучали едва закрепленные бутылки с бромидом, цианидом, нитратом натрия и другими ядами, а вокруг были разложены по ящикам и полочкам сетки, ловушки, булавки, скальпели, приспособления для водяной бани, пробковые дощечки и прочее необходимое энтомологу оборудование. В наше время Клайва назвали бы чуть ли не преступником, ведь он возил своих дочерей вместе с огромным количеством ядовитых веществ по разбитой сельской дороге, но в 1951 году его передвижная станция была предметом сильной зависти его коллег. В его машине имелось все необходимое для умерщвления, анестезирования и восстановления, закрепления цветов и монтирования бабочки на пластинку, то есть он мог сделать все это еще в поле, до того, как внешний вид бабочки испортят такие типичные для энтомологии беды, как повреждение крыла, изменение цвета и трупное окоченение.

Школа леди Мэри являлась тем местом, в котором добропорядочные девочки могли «научиться хорошим манерам, умению держаться и вести беседу», а также получить некоторое образование. Наши манеры, умение держаться и вести светскую беседу старательно оценивались каждую неделю, и если обнаруживалось, что чьи-то оценки ниже средних, виновная несла наказание. Несмотря на все это, за годы обучения в школе я так и не заметила в своем окружении хороших манер. И даже наоборот – я постоянно подвергалась тайным, но от этого не менее жестоким нападкам со стороны остальных девочек моего класса.

Первый такой случай произошел уже на второй неделе моего пребывания в школе, когда я схлестнулась с Элис Хэйвуд, которая забавы ради давила мух. Эти несчастные создания пытались вырваться на свободу через окна класса, и я сказала Элис, чтобы она открыла одно из окон. Всего лишь за несколько секунд она устроила так, что надо мной смеялся весь класс. Этот случай упрочил ее главенствующее положение и навсегда определил мою участь, убив все надежды на то, что я смогу с кем-нибудь подружиться, – и все это лишь потому, что я не могла и мухи обидеть.

Я была недостаточно сообразительной и уверенной в себе, чтобы играть по их жестоким правилам. Когда я пыталась найти достойный ответ, мне в лицо неизменно бросалась кровь и я вспоминала о своей толстой нижней губе, не знала, куда деть руки и что делать со своим неловким телом, – одним словом, безнадежно терялась. Мне приходилось отступать, а в спину мне летело обидное хихиканье. Я не плакала, но всеэти случаи сказывались на чем-то скрытом глубоко внутри, меняя того человека, которым я была и которым должна была стать. Я теряла уверенность в себе и одновременно погружалась во все большую замкнутость и сдержанность, то есть, можно сказать, училась держать удар.

На каникулах я все рассказывала маме, которая в моем неумении справляться с насмешками ровесниц винила исключительно папу.

– Дорогая, боюсь, в тебе слишком много от твоего отца, – с сожалением говорила мама. – У него тоже не слишком боевой характер.

И хотя я очень любила отца, мне было не так уж и приятно слышать, что я пошла в него. На первый взгляд Клайв казался скучным человеком, но стоило присмотреться, и вы замечали, что в этой заурядности есть нечто примечательное. Его мир был невероятно двухцветным – он или интересовался чем-либо до крайности, либо не интересовался совершенно. Например, еда его не интересовала, и он старался тратить на нее как можно меньше времени. Обычно он ел один раз в день, чаще всего по вечерам, но даже и тогда мог подняться из-за стола посреди ужина, увлеченный более важной вещью, которая только что пришла ему в голову, – например, необходимостью слить воду из батареи в библиотеке или планом предстоящего посева овощей. Он был скрупулезным до мелочей в вопросах, которые его занимали, но во всем прочем доводил дело до полного хаоса: в его спальне царил жуткий беспорядок, а треснувшее окно он просто заклеивал липкой лентой, и оно могло простоять так несколько лет.

Мама делала все, что могла, чтобы помочь мне преодолеть трудности в школе. Во-первых, она посвящала немало времени и усилий попыткам выработать у меня самоуважение, уверенность в себе, которая позволит мне видеть все лучшее в моем характере и не переживать о том, что обо мне думают другие. Она сжимала мое лицо ладонями и заставляла меня смотреть ей прямо в глаза, словно пыталась загипнотизировать меня.

«Ты должна всегда помнить о том, – торжественно говорила она, – что ты красивая, умная и добрая девушка. Они просто завидуют тебе, ведь три этих качества встречаются вместе очень редко».

Заканчивала она обычно чем-нибудь вроде: «А теперь ты пойдешь и покажешь им всем», – как будто я играла роль в какой-то пьесе.

Во-вторых, мама всегда готова была вступиться за меня. За Вивьен она никогда не заступалась – она была убеждена, что Виви и сама способна за себя постоять, – на если я рассказывала ей об очередных своих затруднениях, она ничтоже сумняшеся вмешивалась в ход событий и устраняла проблему, пустив в ход либо свое очарование, либо агрессивный напор. В результате меня стали называть ябедой, что лишь усугубило мое положение, и теперь я каждый раз тщательно обдумывала, стоит ли рассказывать что-либо маме.

Таким образом, Мод реагировала на мои трудности во взаимоотношениях с классом чересчур сильно. Виви же, несомненно, ничем не могла мне помочь, поэтому во время учебы мы виделись с ней довольно редко. Эти встречи происходили либо у корзин за раздевалкой, либо в третьей кабинке главного туалета. Мама говорила, что мы должны поддерживать друг друга, но Виви, судя по всему, в поддержке не нуждалась, и она ничего не могла сделать для меня. Я ни в чем ее не винила, но все равно отчаянно скучала по ее обществу. И когда мы в очередной раз ехали в школу по ухабистым деревенским дорогам, скорчившись среди бутылок с ядами, я мысленно прощалась на семестр не только с папой и мамой, но и с Виви. Я с нетерпением ждала каникул, когда мы могли опять делать все вместе. Маме я никогда не рассказывала о том, что в ходе семестра Виви почти не видится со мной, – каким-то чутьем я понимала, что маму ужасно огорчило бы это известие.

В окно я вижу, как к дому начинает подползать туман. До ночи еще далеко, но уже начало смеркаться.

Вивьен и ее шофер о чем-то говорят на втором этаже – до меня долетают лишь отдельные приглушенные слова. Я наблюдаю за одной из последних струек пара, поднимающихся над чайником, и спрашиваю себя, не передумала ли она вообще спускаться к чаю. Мне пришла в голову мысль, что можно было бы отнести ей чай, но об этом не может быть и речи. Она выбрала комнату, расположенную по другую сторону от лестничной площадки относительно моей спальни, а я не была в той части дома более сорока лет. И я сомневаюсь, что вообще смогла бы туда зайти: там я не чувствовала бы себя в безопасности. И дело не в предрассудках – для этого я слишком уравновешенный человек. Просто это было бы нарушением Обычного Порядка Вещей, а я всегда соблюдаю Порядок.

Чай готов, и я не знаю, чем еще себя занять. У меня появляется идея зайти в кладовую и прижать ухо к деревянному дверному косяку – так я могла бы услышать, о чем говорят наверху. Я так и поступаю, и теперь я действительно могу различить голос Вивьен. Но перепробовав несколько положений, я прихожу к выводу, что она беседует с кем-то по телефону – слышно только ее. Похоже, она кого-то благодарит за помощь. Ее голос становится тише – видимо, она выходит из комнаты. В коридоре она сворачивает в маленькую ванную, расположенную на лестничной площадке. Я возвращаюсь на кухню и иду в сторону холла, стараясь держаться примерно под ней. Вивьен обращается к шоферу – просит его «попробовать дотянуться до этой штуки». Затаившись между двумя кладовыми, лестницей и кухней и вслушиваясь в долетающие сверху звуки, я ловлю себя на том, что четко вижу мысленным взором все то, что Вивьен сейчас делает.

Кто-то, тяжело ступая, спускается по лестнице. Я слышу на площадке второго этажа громкое «спасибо» Вивьен. К этому времени я уже вернулась к чайнику и чашкам. Проходя через дверь кухни, шофер останавливается, берется одной рукой за косяк и заглядывает внутрь. Я внимательно смотрю на его руку, думая о том, что он пачкает косяк и мне придется хорошенько вымыть его. Затем я поднимаю взгляд и на короткое время встречаюсь с ним глазами. Это может показаться вам странным, но даже столь короткий контакт выводит меня из равновесия. Я уже очень давно не встречалась взглядом с незнакомыми людьми, и мне кажется, что его глаза пытаются проникнуть внутрь меня или даже взять надо мной верх. Интересно, он знает, что я подслушивала? Я инстинктивно опускаю взгляд в пол, чувствуя себя виноватой за что-то – и напрасно. В следующую секунду его вторая рука взлетает вверх, и он дружелюбно машет ею. Я понимаю, что неправильно истолковала его намерения.

– Всего хорошего, – говорит мужчина, уходя.

Я хочу ответить ему, но не успеваю этого сделать. Я вновь чувствую себя девочкой– школьницей, которая в любую секунду ждет подвоха или насмешки и никогда не может ответить достаточно быстро.

Я уже говорила, что именно мама научила меня искусству держать себя в руках, которое было так необходимо мне, чтобы вынести поддразнивания? Она поведала мне о том, что можно мысленно зайти в какое-нибудь место, закрыть за собой дверь и забаррикадировать ее, чтобы никто не мог приблизиться к вам. И тогда вы сможете не слушать, что вам говорят, и никакие обидные слова вас не коснутся. Само собой, мне пришлось научиться задерживать дыхание, пока я бежала по туннелю, ведущему от моего физического тела. Я слышала лишь свои громкие шаги, их отголоски и отголоски их отголосков у себя за спиной, а также свист сурового ветра в ушах – все остальные звуки оказывались отрезанными. Долетающие издалека голоса сливались с шумом ветра, неясными звуками и непостижимыми смыслами, создавая далекий непрерывный гул, который подобно грому катился по туннелю за мной, разрастаясь по пути, догоняя меня по скорости, размерам и инерции движения. Но я все равно добегала до конца туннеля, заскакивала в свою комнату и запирала за собой дверь, оставив снаружи свист ветра, ком шума, узоры шагов, отзвуков и переплетений бессмыслицы. Очутившись в безопасности, я медленно, спокойно запирала дверь на все замки. Один засов за раз, сверху донизу, закрывая все защелки и собачки, не торопясь и с достоинством. На двери бесчисленное множество замков и засовов, и я могу оставаться здесь столько, сколько мне нужно, чтобы почувствовать себя в полной безопасности. Слышны лишь сухие щелчки, но в конце концов и они прекращаются и в комнате воцаряется моя незамутненная безмятежность. Я нашла спокойствие и мир, ко мне возвращается дыхание, размеренное и тихое. И тогда я могу посмотреть, ушли ли мои преследователи. Все ли закончилось?

Я стою и слушаю звуки, долетающие снаружи. Хлопает дверца машины, начинает работать мотор, затем машина трогается с места и едет прочь. Мы с Вивьен остаемся одни. Я слышу, как автомобиль добирается до конца подъездной дорожки, останавливается, выезжает на дорогу и поворачивает налево. Дорога здесь идет в гору и к тому же немного приближается к дому, так что шум мотора на некоторое время становится громче. Но потом автомобиль достигает вершины холма, скрывается за ней, и все затихает. Я смотрю в окно, но туман настолько густой, что невозможно разглядеть даже бук, растущий в нескольких шагах от двери. Туман проглотил дом, принеся с собой тишину, – слышно только монотонное тиканье двух настенных часов.

В обычных условиях я была бы даже рада туману – частому гостю в долине Балбарроу. Он окутывает дом, и я чувствую себя в безопасности под его теплым, надежным одеялом, за его толстой стеной, отделяющей меня от всего мира. Но сегодня туман не принес обычного утешения. Для меня непривычна мысль о том, что кто-то другой находится со мной в одном доме, – более того, эта мысль выводит меня из равновесия! Раньше у меня было лишь мое уединение, теперь же я думаю о том, что каждый из нас делает по отношению к другому. Мне довольно просто убедить себя, что мы с Вивьен одни во всем свете, что мы связаны множеством невидимых нитей, что ничего иного не существует и что каждый из нас – единственная надежда спастись для другого. Я хочу услышать ее шаги, ее голос, что угодно, – но не слышу ничего. Я прикована к своему месту этой тишиной и невидящим взглядом смотрю на неподвижный туман снаружи. Во мне нет ни мыслей, ни чувств, и сама я как будто не здесь, а где-то еще.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю