Текст книги "Мотылёк"

Автор книги: Поппи Адамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

В четыре часа я слышу, как к особняку подъезжает машина. Вивьен так и не спустилась к чаю. Я брожу по библиотеке среди стен, уставленных голыми полками, – отсюда лучше видно, что происходит перед домом. Наконец раздаются звуки шагов Вивьен, спускающейся по лестнице. Из тумана, подобно привидению, показывается небольшой грузовой автомобиль – я даже могу различить на его борту черные буквы: «Мебельный салон R amp; S, Чард». С двух сторон кабины на землю спрыгивают двое молодых мужчин. Они открывают будку, достают оттуда части небольшой одинарной кровати, заносят их в дом и поднимают в комнату Вивьен. Затем они вытаскивают столик, небольшую вешалку для одежды, две лампы, одну из которых они, занеся в дом, через некоторые время отправляют обратно в фургон, а также еще какие-то вещи, которые мне не удается разглядеть. Я внимательно слушаю и слежу за действиями грузчиков, поглощенная желанием узнать, что происходит, хотя подобное любопытство для меня вообще-то нехарактерно.

Они некоторое время проводят на втором этаже. Находясь на своем наблюдательном пункте за лестницей, я могу догадаться, что они, судя по всему, собирают кровать. Они тихо переговариваются между собой, а время от времени смеются. Я не могу разобрать, о чем именно они говорят, но все равно остаюсь на своем месте, охваченная странной решимостью дослушать все до конца, даже когда мужчины садятся в свой грузовичок и отъезжают.

– Джинни, дорогая, вот ты где! – громко говорит Вивьен, заходя в библиотеку некоторое время спустя. – Я сама не заметила, как заснула, – настолько сильно меня вымотал этот переезд. Должно быть, это все сельский воздух.

Она держится так, словно не осознает, как некрасиво она поступила с чаем. Или она действительно об этом не догадывается? Я совсем забыла, как сложно мне понимать мысли других людей или оценивать их настроение.

Подумав, я отвечаю:

– Наверное, все дело в доме. Я всегда сплю днем.

– Что ж, главное, что мы уже проснулись. Как насчет пиццы? У меня есть заготовки, а также куча всякой начинки…

Она идет в кухню, я – за ней. Наверное, мне следовало подумать о том, что предложить ей на ужин. Все-таки это ее первый ужин дома. И как она догадалась, что я ничего не приготовила?

Я никогда раньше не делала пиццу. Вообще-то я даже не помню, пробовала ли я ее когда-нибудь, но что-то удерживает меня от того, чтобы сказать об этом Вивьен. Ее бурная реакция на известие о продаже мебели настолько поразила меня, что я теперь не знаю, чего еще можно от нее ожидать.

Должна признаться, что меня изрядно взволновала возможность наконец попробовать пиццу, – я много раз видела ее на буклетах и всегда хотела узнать, какова она на вкус.

Вечер удался на славу – я давно не получала такого удовольствия. Сначала мы решали, с чем лучше сочетаются оливки – с ветчиной или с грибами, – а также сколько нужно сыра. В конце концов мы решили все перемешать. Также мы говорили о наших руках – у Вивьен тоже артрит, пусть пока и не такой сильный, как у меня, – рассматривали пальцы друг друга и чуть ли не хвастались болезнями, с которыми нам теперь приходится жить, и средствами от боли, которые мы принимаем. Мы сошлись во мнении, что с пуговицами нам приходится несладко, что змейки намного удобнее и что нам нужен рожок для обуви с очень длинной ручкой, чтобы можно было не наклоняться, когда обуваешься. Вивьен рассказала, что каждый день пьет аспирин – по словам ее доктора, он бережет костяшки пальцев, – а также пообещала дать мне противовоспалительные средства, которые ей прописали.

Итак, мы весело обсуждали руки, ноги и пиццу, что было очень приятно. Потом мы ели эту пиццу, которая и впрямь оказалось весьма вкусной штукой. Мы сидели в креслах в комнатке за кухней и грелись у огня, разожженного в очаге, но еще сильнее нас согревало общество друг друга. Меня немного удивило то, что никто из нас не спрашивал о пропавшей мебели, а также не задавал других скользких вопросов, которые, как мы знали, можно будет задать позже. Например, я могла бы поинтересоваться, почему Вивьен после стольких лет наконец решила вернуться домой.

5
Чудовище, воровка и суп в куколке

Через два дня после своего шестого дня рождения я нашла в сухих листьях на второй террасе нашего южного сада чудовищную гусеницу. Гусеница была просто невероятной: толщиной со штопор и длиной раза в два больше моего пальца, бледно-зеленая и испещренная пятнами белого, багряного и желтого цветов, с блестящим черным хвостом с крючком на конце. Некоторое время я наблюдала за ней – так, как, по моему представлению, это делал бы папа. Казалось, гусеница объелась до такой степени, что вот-вот лопнет. В некоторых местах ее тело было упругим, в других – вялым, и даже в свои шесть лет я поняла, насколько она необычная.

До этого я не раз видела, как ведут себя гусеницы на открытых местах. Они являются желанной добычей для птиц, а потому торопятся добраться до укромного уголка и лишь время от времени останавливаются и поднимают верхнюю часть туловища над землей, как будто хотят осмотреться и определить, куда им двигаться дальше в поисках еды. Моя же гусеница неторопливо и вальяжно ползала туда-сюда, а когда она пыталась подняться вверх, ее огромное вялое тело тут же тянуло ее на землю. Было понятно, что она никуда не доберется, и в конце концов я подняла ее – вместе с листьями, на которых она сидела, – и завернула в свитер. Держа свитер обеими руками; я побежала к дому, чтобы показать находку отцу.

Но, добравшись до двери его кабинета, я остановилась – настолько поразил меня вид существа, которое извивалось на моем свитере, скручиваясь и вытягиваясь в струнку, размахивая ножками, словно танцуя во внезапном наплыве яростной энергии. А потом – поверьте, я видела это так же четко, как сейчас вижу вас, – вдоль ее спины начали вздуваться пупырчатые наросты, которые увеличивались в размерах и покрывались пузырями, словно кипящая патока. За минуту я насчитала восемь таких образований, а потом из них потекла жидкость.

Ни до, ни после этого дня я так сильно не пугалась, и когда папа вышел из своего кабинета, я все еще стояла, застыв на месте и держа свой свитер на вытянутых руках. Он увидел меня, бледную и с искаженным от ужаса лицом, – наверное, у меня был такой вид, словно я извергла изо рта собственные внутренности. Склонившись надо мной, папа спросил:

– Где ты ее нашла?

Судя по всему, эта находка не слишком обрадовала его.

– Под сиренью, – прошептала я, не сводя с нее глаз.

Я боялась, что это чудовище что-нибудь сделает с моим свитером. Но папа и не подумал убрать гусеницу – он выпрямился и стал читать очередную лекцию.

– Это гусеница бражника сиреневого, – сказал он. – Как видно из названия, они любят сирень, а также ясень. Она собирается превратиться в куколку – вот почему ты нашла ее на земле, а не на кусте…

– Ничего подобного! – резко возразила я, крайне удивленная тем, что такой специалист, как папа, не смог заметить разницу – Я видела кучу бражников сиреневых.

С этими словами я попыталась еще сильнее вытянуть руки, чтобы как можно дальше убрать от себя эту тварь. Я знала, что в прошлом году папа вывел несколько таких бабочек на чердаке.

– Бражники зеленые с багровыми, белыми и желтыми полосами, а не пятнами, – продолжала я. – И они гладкие, а не пупырчатые.

– Именно поэтому твой экземпляр представляет такой интерес, – ответил папа, наконец сняв гусеницу с моего свитера с помощью серебряной столовой ложки. – Эта гусеница вся дрожит и исходит влагой, посмотри… – Папа отцепил иглу, которая была приколота к его лацкану, и указал на какую-то слизь возле ануса существа. – У нее понос.

После этого папа отнес гусеницу в кабинет. Я надеялась, что он бросит ее в огонь, но несколько секунд спустя он вернулся, держа в руке коробочку из-под печенья, выложенную мхом и накрытую стеклом. Усадив меня на ступеньку лестницы у дверей кабинета, он положил коробку мне на колени так, чтобы я могла наблюдать за гусеницей через стекло.

– Смотри внимательно, если не хочешь пропустить кое-что интересное, – сказал он.

Следующие два часа я как зачарованная просидела под кабинетом отца, держа коробку из-под печенья на коленях. Гусеница постепенно темнела, а потом я увидела, как она разошлась по всей длине, – трещина появилась у нее на спине за головой и распространилась по всему телу. Когда шкура расползлась надвое и отпала, моему взгляду открылась коричнево-красная куколка, а пары ног, с помощью которых она лишь недавно перемещалась, враз стали неживыми, словно сброшенная одежда. Первое время во всем этом не было ничего необычного – я много раз видела, как гусеницы превращаются в куколок, – но потом началось нечто странное. Блестящая новая кожа гусеницы покрылась крошечными отверстиями, которые появлялись по одному за раз, и из этих отверстий высунулись головы личинок совсем другого существа – мельчайших прозрачных созданий, жадно прогрызавших свой путь в теле гусеницы, живьем пожирая ее изнутри. Я не шевелилась, лишь все смотрела и смотрела на самый омерзительный пир, какой только можно себе представить, – личинки пожирали не только гусеницу, из которой они вылупились, но и друг друга. Это были самые настоящие каннибалы!

Очень скоро личинки и сами превратились в куколки, а потом коробка из-под печенья наполнилась крылатыми существами. Огромное тело гусеницы бражника сиреневого было наполовину съедено будущими мухами. Позже папа рассказал мне, что эти насекомые называются «наездниками», что их мать прокалывает шкуру гусениц и откладывает внутри яйца, так что, когда личинки созревают, им всегда есть чем питаться. Гусеница превращается в живой склад пищи.

Так вот, событие, свидетелем которого я стала в шестилетнем возрасте, вызвало у меня настолько сильный страх и отвращение, что я до сих пор неравнодушна к этим существам. Виви бабочки не интересовали, поэтому когда в жизни мотыльков наступала страдная пора, именно я, а не она вызывалась помогать отцу – и я, а не она, пошла по его стопам. Клайв всегда говорил, что я стану великим энтомологом. «Эта профессия сидит в твоей крови, – говорил он, – и перед ее зовом ты не устоишь, как ни пытайся».

Он оказался прав. Но лишь несколько лет спустя, на ежегодном «празднике урожая», который устраивала мама, я осознала, что мотыльки – это мое призвание. Я была неразговорчивой и не любила вечеринки, поэтому мама, как обычно, велела мне обносить гостей орехами на большом стеклянном блюде. Я кружила по комнате, надеясь, что на меня никто не обратит внимания. Даже в те времена мне было очень сложно встречаться взглядом с теми, кто не принадлежал к числу моих родных, поэтому, подходя к очередной группке людей и протягивая им блюдо, я смотрела не на них, а на их руки, тянущиеся к орехам, – как будто считала, сколько именно орехов они берут.

Подойдя к миссис Джефферсон, жене ректора, я сразу узнала ее – для этого даже не нужно было поднимать глаза. Это была полная, грубоватая на вид и одевавшаяся по-деревенски женщина, известная привычкой всегда высказывать свое мнение напрямую. Миссис Джефферсон решила, что не заметить меня было бы грубостью, поэтому, взяв с блюда четыре ореха, она спросила, чем я собираюсь заниматься, когда вырасту. Мне нравилась эта женщина, и я, конечно же, ответила бы ей, но только я сама не знала, чем именно я собираюсь заниматься, Я просто не задумывалась над этим. Я беспомощно стояла, разглядывая край тонкого матового блюда и раздумывая над своим ответом, когда ко мне на помощь пришла мама, – она часто отвечала на обращенные ко мне вопросы. Мод ответила:

– Чем она будет заниматься, говорите? Ну как же, она пойдет по стопам своего отца!

Миссис Джефферсон наклонилась ко мне так близко, что мне пришлось немного отступить.

– Так значит, Вирджиния, ты будешь заниматься мотыльками? – спросила она, дыша мне в лицо.

«Правда, что ли?» – подумалось мне.

– Да, мотыльками, – донесся откуда-то сверху решительный голос мамы.

Миссис Джефферсон выпрямилась, а я двинулась дальше – к компании гостей у окна.

После того дня все вокруг решили, что энтомология станет моей профессией. Произнеся эти слова, мама предопределила мое будущее. Через несколько лет, когда нас с Вивьен исключили из школы леди Мэри, никто, в том числе и я, ни на минуту не усомнился, что я стану ученицей отца.

Когда Вивьен было пятнадцать, ее выгнали из школы за то, что она стащила бананы из ящика, доставленного в школу фургоном компании, снабжавшей нас фруктами. Виви попыталась возразить, что она всего лишь получила бананы немного раньше, чем все остальные, но директор школы мисс Рэндел видела все в ином свете. Рэнди пришла к выводу, что это был тщательно продуманный план, что Виви каждую неделю следила за прибытием фургона и записывала действия грузчика, заносившего ящики с фруктами в здание. Таким образом, Виви была не только воровкой (Рэнди заявила, что человек либо вор, либо нет, и это такая же неизменная черта, как форма носа), но и заговорщицей, и что между организованным ей ограблением и ограблением банка существует лишь незначительная разница, которая рано или поздно сойдет на нет. «Это дело принципа», – сказала Рэнди. На утренней линейке она принудила Вивьен встать перед строем остальных учениц и десять раз повторить: «Я воровка». Сама Виви нашла все это даже забавным – я же, стоя в последнем ряду, тихо плакала от такой вопиющей несправедливости.

Мама получила письмо, в котором сообщалось об исключении ее лживой и вороватой дочери, утром в понедельник. В полдень, ураганом пронесшись по узким, обрамленным живой изгородью дорогам западной Англии, она забарабанила в дверь кабинета Рэнди. Мама подняла такой шум, что Руби Моррис прибежала в мой класс и заявила, что моя мать собирается перебить всех учителей.

Я так никогда и не узнаю, что произошло потом и почему меня тоже выгнали из школы. Мама сказала, что ее привело в такую ярость неслыханное обращение с Виви, что она заодно забрала домой и меня, наказав таким образом школу. Мисс Рэндел же заявила, что склонность к воровству передается по наследству и когда-нибудь может проявиться и во мне, а в ее обязанности входит защита своих подопечных от любого зла, в том числе и будущего. Однако меня ее слова не убедили, и, заметив это, она заявила, что, коль уж я хочу знать правду, меня приняли в школу лишь как сестру Вивьен. Мы поступили в комплекте и вместе должны уйти.

Она произнесла все это, стоя за столом в своем кабинете, опираясь на прямую, сжатую в кулак правую руку, – как будто рука была костылем, поддерживающим ее худое тело, – и покачиваясь вперед-назад. Наверное, так на ней сказалось то долгое и бурное утро. За ее спиной висела большая репродукция картины, на которой на зрителя мчался во весь опор слон, и я все ждала, когда же этот слон наконец выскочит с холста и снесет Рэнди.

Когда я рассказала маме Мод про комплект из двух сестер, она совсем взбеленилась – заявила, что это бред и что она никогда раньше не слышала такой отъявленной чуши. (Впоследствии, лишь заслышав имя мисс Рэндел, она неизменно начинала проклинать ее.) Потом мама долго объясняла мне, какая я умная и какое блестящее будущее меня ждет, – они с папой и раньше довольно часто говорили мне нечто подобное. Надо сказать, Виви никогда не слышала от них таких слов.

Больше всего меня удивило то, что мама ничуть не рассердилась на Виви за кражу бананов. Она сказала, что если ученица увидела бананы в ящике под окнами школьной столовой и взяла один, это никак не может считаться веским основанием для ее исключения. «Я считаю, мисс Рэндел просто искала повод, чтобы избавиться от нас. В этой школе царит несправедливость», – заявила мама.

Итак, в школе я считалась исключенной, в нашей семье же имела хождение другая версия – что я ушла из школы в знак протеста против несправедливого отношения к моей младшей сестре. Этот случай стал одним из самых приятных моих воспоминаний.

Папа сказал, что школы с нас хватит, что мы и так достаточно умны. Я сразу поняла, что, когда закончится лето, я наконец стану его ученицей.

На своем веку я приняла не так уж много серьезных самостоятельных решений – не такой я человек. Я никогда не сопротивлялась тому, что мне предлагала жизнь, лишь плыла по течению. Я принадлежу к числу счастливчиков, у которых все образуется само собой, главное не дергаться. Казалось, мой успех был с самого начала записан в неведомой книге, в соответствии с которой разворачивается история вселенной, – книге, которая ничуть не противоречит теории большого взрыва и расширения-свертывания вселенной, а является ее частью. Мне было на роду написано стать знаменитой, как бы я ни пыталась сопротивляться этому. Я еще не говорила вам, что я и впрямь весьма знаменита как специалист по семейству молей?

Миссис Джефферсон и представить себе этого не могла. Считалось, что не я, а Виви может добиться успеха в жизни, которую она едва не потеряла в восемь лет. Я же просто плыла туда, куда меня несет, – но мое имя еще много лет будет звучать в научных кругах, шепотом произноситься в коридорах то одного, то другого университета, а цитаты из моих теоретических или практических трудов, мои проницательные выводы и смелые предположения будут вдохновлять все новых и новых ученых. Надеюсь, вы не считаете меня нескромной фантазеркой: поверьте, моя слава действительно распространилась по всему миру и имя мое известно во всех ведущих энтомологических кругах, научных учреждениях и обществах. Даже здесь, в сельском Балбарроу, знают, что я известный ученый. Кажется, в местном обществе меня называют «бабочницей», как в свое время звали «бабочником» моего отца.

Клайв не то чтобы в точности «пошел по стопам своего отца». Как я себе это представляю, он был первым представителем нового поколения энтомологов. Он не являлся «коллекционером» и не желал, чтобы его считали таковым. Коллекционеры просто хотят собрать полную коллекцию – кто-то желает насадить на булавки все виды, встречающиеся в округе, другие – один и тот же вид, но из всех уголков страны, третьи же охотятся только за редкими видами. Поскольку представителей различных видов можно группировать в соответствии с единой системой классификации, а значит, количество категорий является конечным числом, любую такую коллекцию можно сделать полной.

Цели папы отличались от целей его коллег. Ему не было дела до коллекций – между нами говоря, до самих насекомых ему также почти не было дела. Папа стремился узнать, как «устроена» природа. Его интересовала природа в целом, но он избрал предметом своего интереса молей. Он говорил, что это древнее создание, чей эволюционный путь намного длиннее пути бабочки, которая, строго говоря, отличается от моли в том числе и намного более сложным строением. Папе хотелось знать, как «работает» организм моли, каким образом происходящие в нем сложные внутренние процессы делают его живым, заставляют его размножаться, питаться, двигаться, линять, менять форму и умирать.

Между подходами к изучению этих насекомых, которые применялись «коллекционерами» с одной стороны и папой и энтомологами нового поколения (в том числе и мною) – с другой, существует огромная разница. У коллекционеров есть одна общая черта: все они ищут идеальные экземпляры с безупречным внешним видом и анатомическим строением. Насекомое, имеющее какое-то отклонение, например, одно лишнее или одно недостающее пятнышко, либо другое несовершенство или недостаток, недостойно того, чтобы попасть в коллекцию. Иначе говоря, того больного бражника сиреневого, которого я нашла через два дня после шестого дня рождения, настоящий коллекционер тут же с отвращением выбросил бы в огонь.

Папу же в его желании узнать, что делает моль молью, привлекали отнюдь не идеальные экземпляры. Он раньше, чем другие знаменитые зоологи размеренной послевоенной эпохи – Томас Смит-Форд, Робин Дойл и братья Д'Абретте, – понял, что если вы хотите открыть тайные законы наследственности и генетики, а также других биологических механизмов, вам следует изучать именно изъяны в облике природы. Клайв часто говорил, что о механизме гораздо больше узнаешь, когда он работает со сбоями, – а мотылек в его представлении был именно механизмом, небольшим роботом, функции которого однажды будут сведены к законам биомеханики, к формулам и уравнениям. По его мнению, каждую частичку этого механизма можно отделить от остальных и разложить на столе, как детальки детского конструктора. Ему хотелось получить полную формулу мотылька, например такую:

5х + 2у + 1z + (другие составляющие) = моль.

Клайв хотел разобрать мотылька на слагаемые, поэтому идеальные экземпляры не представляли для него ни малейшего интереса, тогда как шестикрапчатая пестрянка с пятью пятнышками, бескрылый коконопряд малиновый или бесхвостый вилохвост буковый приводили его в восторг (должна сказать, у последнего вида этот дефект встречается довольно часто). Папа говорил, что если установить, каким образом у них появляются эти нарушения, можно намного больше узнать о законах природы.

В то время как большинство энтомологов посвящали себя поиску идеальных насекомых, папа все свое время тратил на выведение идеальных уродцев. Мы с папой задумали и создали больше мотыльков-калек, чем вы можете себе представить. За наши долгие научные карьеры мы разработали сотни, если не тысячи «сбойных условий», как я это называю. Обычно мы занимались этим весной, проводя на чердаке многочисленные опыты с физическими дефектами. Иногда мы приступали к делу, имея конкретную цель, – например, сформировать то или иное отклонение в строении или внешнем виде бражника липового, – но чаще просто экспериментировали с различными неблагоприятными условиями, фиксировали дефекты, проявлявшиеся в результате, и искали закономерности и подсказки, которые помогли бы разгадать какие-нибудь тайны природы. Подобно незримым богам, мы изменяли для бабочек условия зимовки или времени их пробуждения, создавали для них раннее лето, позднюю зиму или внезапные наводнения. Мы заделывали их дыхальца вазелином, закрывая им доступ кислорода, прокалывали их хитиновые покровы, замораживали их зимой, подвергали воздействию неестественного света. Мы окунали их или разбрызгивали на них все возможные сочетания химикатов из нашей лаборатории, срезали им надкрылья, удаляли веточки, мох или землю, на которых они зимовали. Мама считала всю эту вивисекцию проявлением извращенных наклонностей, а Виви называла чердак «комнатой Франкенштейна».

На фоне живой природы в целом моль выглядит очень простым механизмом – эдаким картом по сравнению с современным автомобилем, – и, чтобы сломать его, надо как следует постараться. Именно эта загадочная простота, представление, что его можно разобрать на части и вновь собрать за один день, а сняв оболочку, рассмотреть его внутренние механизмы, превращает мотылька в столь любопытный объект исследований. Мотыльки все одинаковые: в них нет индивидуальности. Каждый из них реагирует на то или иное условие или стимул предсказуемым, воспроизводимым образом. Это запрограммированные роботы, не способные использовать прошлый опыт. Например, известно, что мотыльки реагируют на запах, феромон или конкретный световой спектр всегда одинаково. Если я воссоздам запах цветка, мотылек всегда полетит прямо на источник этого запаха, даже если я сделаю так, чтобы он непременно при этом обо что-нибудь ударился и погиб. Сколько бы я ни брала мотыльков, каждый из них совершит такое самоубийство. Это постоянство делает их отрадой для настоящего ученого: вам не нужно учитывать элемент неконтролируемой индивидуальности.

Несмотря на то что мотылек является достаточно сложным существом, чтобы ставить перед вами непростые задачи, он не настолько сложен, чтобы эти задачи нельзя было решить. Сводя «детали», элементы строения мотылька к почти молекулярному уровню, к набору спонтанных реакций, Клайв намеревался вскоре научиться прогнозировать все уравнения причинно-следственной связи, определяющие поведение мотыльков, и даже, возможно, составить план каждой их клеточки, сделать из них механизмы, управляемые четкими химическими и электрическими сигналами на молекулярном уровне. Таким образом, мой одержимый папа представлял, что однажды – и довольно скоро – мы узнаем полную химическую формулу мотылька. И подпитывал эту одержимость суп в куколке.

Если посреди зимы прорезать кокон, наружу выступит густая сметанообразная жидкость – и ничего более. Осенью в кокон забирается гусеница, а весной из него выходит нечто совсем иное: целый мотылек с тонкими крылышками, ножками толщиной с волос и усиками. Однако зиму это существо проводит в виде серовато-зеленой жидкости, эдакого первичного «супа». Чудесное превращение живого существа в сосуд с жидкими химическими соединениями и его замечательное возрождение в виде совсем другого существа было той хитроумной головоломкой, которая навсегда захватила воображение Клайва и двигала его научные изыскания. Он считал, что хотя эта головоломка и является невероятно объемной и сложной, ее можно было решить, а значит, и достичь цели всей его жизни. Ведь все химические соединения, необходимые для того, чтобы создать мотылька, находились перед ним в виде «супа в куколке», внутри ее роговой оболочки. Его одержимость непостижимостью того, что находится там, возрастала каждую зиму и заставляла его проводить на чердаке бесчисленные часы, проводя вскрытия и исследования химических формул соединений, обнаруженных им в коконе, а также изменений в их химическом составе при переходе из одного состояния в другое.

Видимо, в конце концов химический состав супа в куколке свел его с ума, поглотив и заполонив его разум. Видите ли, Клайв был убежден, что он пришел на эту землю, чтобы сделать какое-то важное открытие, познакомить человечество с чем-то, улучшить мир, наконец. Он не мог постичь того, что его существование не имеет великой цели, что оно так же никчемно, как для него – жизни насекомых, которых он исследовал. Мои предки были фанатиками, и похоже, всех их в итоге пожирало то дело, которому они себя посвящали.