Текст книги "Мотылёк"

Автор книги: Поппи Адамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Джинни, я приехал, как только смог, – сказал он.

Я молчала – я даже не знала, что он к нам приедет. Чтобы он мог войти, я пошире открыла дверь. Меня по-прежнему мучила мысль, почему мама зла на меня.

– Твоя мама хотела меня видеть, – объяснил тем временем доктор Мойзе. – Есть какие-нибудь новости из больницы?

Я покачала головой и сказала:

– Мама наверху.

После этого, оставив доктора в холле, я пошла в библиотеку. В камине потрескивал и шипел огонь, мерцающие янтарные отблески которого возвращали к жизни ос, бабочек и сверчков, со вкусом нарисованных на плитке вокруг камина. Я уселась на гладкое дубовое сиденье под окном, открывавшим вид на долину, залитую красным светом предзакатного солнца, и на аккуратные террасы, уже накрытые тенью дома. Еще можно было разглядеть две низкие изгороди, по форме которых угадывалось, что их стригли прошлым летом. Каменные ступеньки вели вниз, на пастбище, которое через пару месяцев будет переливаться волнами редкой луговой травы, посеянной мамой. Бэзил вошел в эркер следом за мной; его необрезанные когти цокали по паркетному полу. Он положил мне на колени морду, холодную и мокрую от воды, которую он только что лакал из чашки. На меня, иногда моргая, внимательно смотрели его глаза, расположенные высоко на голове, как у крокодила, – я решила, что Бэзил умоляет меня не грустить. Я погладила его по голове, и от удовольствия его хвост размеренно застучал по ножке скамьи.

Мама рассказывала: когда я родилась, выпал такой сильный снег, что мы на целый месяц оказались отрезаны от всего мира. Снег шел шесть дней и ночей, и в конце концов его уровень поднялся до подоконников первого этажа. По словам мамы, севшему у окна и взглянувшему на долину Балбарроу казалось, что дом утонул. Верхушки изгородей на южной террасе выглядели как раскиданные по земле ветки, оставшиеся после стрижки кустов, а у каменного гуся фонтана, из задранного клюва которого летом била струя воды, был такой вид, словно ему лишь с большим трудом удается удерживать голову над поверхностью, чтобы не задохнуться. Судя по всему, погода, стоявшая во время моего рождения, сказалась на моем характере: мама говорит, что тот снег сделал меня убежденным домоседом.

– Можно войти? – спросил доктор Мойзе от дверей библиотеки.

Бэзил с дружелюбным видом поковылял к нему, чтобы обнюхать, после чего всем своим существом выразил готовность подчиняться и дружить.

– Нет, – твердо ответила я, хоть и знала, что это очень невежливо.

Затем я отвернулась к окну – главным образом для того, чтобы отгородиться от собственной дерзости и от тех неприятностей, которые она могла на меня навлечь. Не обращая внимания на мое «нет», доктор молча вошел в библиотеку и сделал вид, что рассматривает корешки книг на полках, сами шкафы и картинки на стенах – в основном сатирические карикатуры из газет и журналов викторианской эпохи. На этих рисунках были изображены мужчины в цилиндрах, черных плащах и тяжелых ботинках, блуждающие по полям, преследующие мотыльков на болоте или бесстрашно высунувшиеся на ходу из поезда. Все они держали в руках огромные сачки и бутыли с ядом – то было напоминание о временах, когда это хобби находилось на пике популярности и каждые выходные целые тучи жителей Лондона наводняли сельскую местность, чтобы посвятить пару дней охоте на бабочек и других насекомых.

– Красиво, правда?

Он уже стоял у окна рядом со мной и с нарочито непринужденным видом смотрел туда же, куда и я, – как будто это могло помочь ему войти в мои мысли.

– Джинни, не волнуйся. Я уверен, что с ней все будет хорошо, – сказал доктор, неловко положив руку мне на плечо.

Я повернулась к огню и стала неотрывно смотреть на яркие языки пламени, танцевавшие среди поленьев. В комнате раздавались писк и шипение не до конца просохших дров – Вира в который раз взяла их из поленницы этого года, а не прошлого.

– С кем? – спросила я, думая о маме, которая злилась на меня в комнате на втором этаже.

– Как это «с кем»? – изумленно переспросил доктор, отдернув руку так, словно он обжегся об меня, и опускаясь на колени, чтобы быть со мной вровень.

Он посмотрел мне прямо в глаза и покровительственным тоном спросил:

– Ты что, не осознаешь, что Вивьен в больнице, в критическом состоянии?

Как будто я была полной дурой и не понимала этого!

– Да знаю, знаю! – чуть раздраженно ответила я. – Просто я подумала… Впрочем, неважно.

Я все равно не смогла бы как следует объяснить все доктору Мойзе. Я уже знала: стоит человеку решить, что ты имела в виду нечто конкретное, он никогда не изменит своего мнения. Но как он может знать, что с Виви все будет хорошо? Он ведь не видел ее и не разговаривал с ней в больнице!

Во взгляде доктора отразилось сильное беспокойство.

– Джинни, ну же, расскажи мне, о чем ты подумала! Мы ведь с тобой друзья?

Он всегда это говорил: «Мы ведь с тобой друзья», хотя никакими друзьями мы с ним не были. И мне не хотелось ничего ему рассказывать. К тому же все это было слишком запутанно, чтобы так просто взять и объяснить.

– Я уже забыла, – солгала я.

– Джинни, ты же знаешь, что мы все на твоей стороне, но иногда ты должна немного нам помочь, – сказал доктор.

Я не поняла, о чем он говорит. Потом он стал спрашивать, разозлило ли меня то, что произошло, что я чувствую, сержусь ли я на Вивьен или на родителей. Он все задавал и задавал эти странные вопросы, и меня так и подмывало сказать, что меня злит только он сам – и не может ли он оставить меня в покое? Я знаю, доктор Мойзе был хорошим человеком и хотел только добра, но иногда мне казалось, что он допрашивает меня. Он интересовался, что я думаю по тому или иному дурацкому поводу, желала ли я когда-нибудь отомстить. Виви он никогда таких вопросов не задавал. В конце концов я заявила ему, что вообще ничего не чувствую, – я пришла к выводу, что это лучший способ прекратить его навязчивые расспросы. После этих слов он обычно просто не знал, что делать дальше.

Некоторое время спустя тишину, охватившую дом, разорвал телефонный звонок. Трубку взял папа.

– Крюкерне два пять один, – сказал он, как обычно выпятив подбородок и поглаживая вверх-вниз стриженую густую бороду, которая спускалась вниз по шее и сливалась с растительностью, видневшейся из-под сорочки.

Минуту спустя я услышала:

– Спасибо, девушка, соединяйте.

Мы с мамой молча смотрели на него. Мое сердце оглушительно громко отбивало секунды, но наполовину скрытое бородой лицо отца, слушающего врачей, не выдавало никаких эмоций, а движения руки оставались все такими же размеренными.

Положив трубку, он внешне спокойно сказал:

– Хорошие новости! С Вивьен все в порядке. За ее состоянием внимательно следят, но доктор уверен, что она выкарабкается.

У меня отлегло от сердца, и неизвестная причина, по которой мама сердилась на меня, вскоре отступила в ряд прочих недоразумений, которые случались в нашей семье. Мама стала держаться так, словно ничего и не произошло. Она обняла меня и сказала: «Как же повезло Виви, что у нее есть такая любящая старшая сестра!» В этом она была права: я никогда, даже в годы, когда Вивьен находилась далеко, не переставала любить ее. И что бы ни случилось, моя любовь к ней никуда не исчезнет.

Свалившись в ту весну с колокольни, Виви, к счастью, не погибла, но утратила способность иметь детей. Она напоролась на железный штырь балюстрады, расположенной на козырьке над входом. Мама сказала, что когда-то это был балкон, на который выходили с лестничной площадки второго этажа, а окошко, в которое я смотрела, было дверью, которая туда вела. По словам мамы, во время войны правительство обратилось к людям с призывом сдавать металл на военные заводы, чтобы там его переплавили на оружие и боеприпасы, поэтому от балкона, а также от главных ворот поместья пришлось отказаться.

Железный прут пробил Вивьен матку, и воспаление быстро перешло на яичники, так что через неделю после падения ей пришлось делать операцию по удалению всех внутренних половых органов. Она потеряла все это, но зато сохранила жизнь. Саму Вивьен в детстве это ничуть не тревожило. Она любила рассказывать, что уже однажды умерла и вот уже столько-то недель, месяцев или лет, прошедших после падения, она могла быть мертвой. Миссис Джефферсон твердила Виви, что жизнь ей сохранили не просто так, что позже она обретет какое-то «призвание», а миссис Акстел постоянно расспрашивала ее о том, что она видела, когда находилась при смерти, – очевидно, женщина пыталась получить хоть какое-то представление о загробной жизни. Позже, учась в школе, Вивьен любила пугать подруг рассказами о своих предсмертных ощущениях. Ни одна из этих подруг не была знакома с человеком, который побывал на том свете. А когда Виви узнала о том, что яйцеклетки находятся в яичниках женщины с самого ее рождения, она стала говорить маминым гостям, что утратила всех своих детей.

Но тогда Виви еще сама была ребенком и не ощущала острого женского желания прижать к груди своего младенца, почувствовать неразрывную связь с ним и его полную зависимость от матери и то, что именно в этом заключается вся жизнь и все остальное не важно. Не знала этого и я, так что в те времена мы не понимали истинного значения произошедшего. Мы осознавали только одно: что Виви невероятно повезло.

3
Вивьен, собачка и пропавшая мебель

Арочное окно от пола до потолка, расположенное в конце коридора на втором этаже, – это мой наблюдательный пункт. Я по-прежнему стою у окна и дожидаюсь Виви. Это может показаться смешным, но иногда я думаю о доме как о своем корабле, а о себе – как о его капитане, который стоит у штурвала, задавая курс и направление движения. Отсюда мне видно, кто подходит к дому, кто выгуливает собак на тропинке, бегущей по склону холма, и что за автомобиль спускается к дому по дороге. К примеру, мне известно, что каждый день в восемь утра на гребне холма гуляет со своей колли женщина из Ист-Лодж – ее имени я не знаю. Иногда – нечасто – она поворачивает голову в мою сторону, проходя через участок, с которого хорошо виден дом, но она не знает, что я за ней наблюдаю: в такие минуты я всегда прячусь за колонной. Когда я нахожусь на этом капитанском мостике, у меня все под контролем: я вижу все, что мне нужно, а меня не видит никто.

У меня есть еще два наблюдательных пункта в стратегических местах. Из окна своей спальни я смотрю на церковь, почтовый ящик на стене, дорогу, ведущую к дому пастора, и вечно охваченную суетой ферму Певерилла. Из ванной я могу обозревать южные подходы к дому, ручей, теплицы с плодовыми деревьями, бывшее здание конюшни, в котором живет Майкл, сторожки и дороги, соединяющие их.

В последнее время я стараюсь поменьше выходить из дому. В этом просто нет необходимости. Майкл, который раньше работал у нас в саду вместе со своим отцом, покупает для меня продукты и выполняет всякую мелкую работу – например, приводит в порядок подъездную дорожку. Я давно уже не являюсь его работодателем и сама не знаю, почему он все это делает – из доброты или из чувства долга. По сути, Майкл единственный человек, с которым я общаюсь, хотя ежедневно по несколько часов наблюдаю за жизнью деревни издали. Здания Балбарроу теснятся на дне долины, и с трех наблюдательных пунктов они открываются мне все, кроме парочки новых, построенных на северном склоне. Если я стою у штурвала корабля, то Балбарроу-корт расположен у штурвала деревни – настоящая диспетчерская башня, из которой можно управлять и следить за всем вокруг.

В детстве мы с Виви знали в деревне каждого человека, но сейчас мне известны не все они. Многие из наших знакомых умерли, а их дети разъехались. Это одна из незадач старости – чем большее количество людей ты пережил, тем сильнее твоя жизнь напоминает каталог чужих смертей.

Первым человеком, чью смерть я запомнила, стала бедняжка Вира, наша экономка. Она умирала целых четыре месяца. Мама сказала, что Вира медленно раздувалась и в конце концов лопнула. Нам с Виви не разрешали бывать в ее комнате в северном крыле – мама говорила, что после этого у нас будут кошмары. Впрочем, я уверена, что эти кошмары, даже если бы они являлись к нам, не шли бы ни в какое сравнение с теми ужасами, которые рождались у нас в воображении, когда мы думали о Вире. Однако сильнее всего на нас сказалась смерть мамы Мод. Она ушла без боли, хотя ее кончина и не была исполненной достоинства, как ей, вероятно, хотелось бы. Она просто свалилась с лестницы, ведущей в подвал. Это навсегда изменило нашу жизнь: вскоре Виви уехала и с тех пор ни разу не возвращалась. А это немало, скажу я вам: Виви тогда шел двадцать первый год, то есть она лишь недавно вышла из детства. Мне в то время было двадцать четыре.

Меня вывел из задумчивости равномерный гул современной машины, которая спускалась по противоположному склону холма. Гул сначала затих, потом вновь усилился, и я поняла, что автомобиль приближается к дому. В последние годы на дорожку, ведущую к нему, машины заезжают редко – и то это в основном чужаки, которые не туда свернули и которые, подъехав к особняку, быстро дают задний ход или разворачиваются. Бывают также визитеры другого рода – в последнее время их становится все больше. Подкатив на своих больших красивых машинах, они стучат в дверь, а затем, не дождавшись моего ответа, уезжают, чтобы вернуться с письмом, в котором у меня спрашивают, не собираюсь ли я продать дом. И с чего вдруг они взяли, что я хочу уехать отсюда? Раз в месяц на подъездной дорожке появляется женщина в полосатой вязаной шляпке. Она работает в социальной службе. Постучав в дверь и также не дождавшись ответа, она оставляет на пороге свою визитку и кипу буклетов. Мне нравится просматривать их, а также всю ту рекламу, которая появляется у двери, – это дает мне хоть какое-то представление о том, что происходит во внешнем мире. Мне предлагают кредитные карточки, лотереи с призами в виде путешествий, услуги поставщиков топлива и многое другое. Время от времени мне в руки попадает бесплатная рекламная газета – курьеры не всегда заносят ее ко мне. Раньше у меня было радио, но оно всегда барахлило, и в конце концов я от него избавилась.

Буклеты, которые приносит женщина в вязаной шляпке, представляют для меня наибольший интерес. Например, именно из них я узнала, что мои узловатые суставы и опухшие пальцы, отсутствие аппетита, апатия, сухость во рту и глазах вызваны ревматоидным артритом и поэтому мне надо есть больше зеленых мидий. Также я узнала, что поскольку «обострения» сменяются у меня «ремиссиями», болезнь пока еще находится в ранней стадии, но когда она перейдет в хроническую, все будет намного хуже. Тогда боль останется со мной навсегда, и чтобы вывести из суставов излишки синовиальной жидкости, мне придется делать «проколы». Все эти описания мне совсем не нравятся.

Появляется серебристая машина. Она широкая, длинная и низкая, ее урчание говорит о высоком качестве и заносчивости. Вивьен сообщила мне, когда приедет, но не написала, как это произойдет. Автомобиль описывает широкую дугу и останавливается прямо перед входом, как это делали кареты в те времена, когда наша мама была еще ребенком. Мое сердце бьется так громко, что когда мотор глохнет, у меня в ушах раздается глухой стук. Я осознаю, что на самом деле никогда не верила в приезд Виви, не верила до этой минуты. Потом меня на миг – всего лишь на короткий миг – посещает сомнение в том, что я хочу ее приезда. Конечно же, хочу! Она возвращается потому, что я ей нужна. В конце концов, я ее старшая сестра.

Дверца водителя открывается. Ну почему все происходит так медленно? Возможно, быстрое сердцебиение и впрямь замедляет бег времени – как у мушки-подёнки, которая машет крылышками сто раз в секунду и вся жизнь которой проходит за один день. Я представляю себе, как из машины выходит юная Виви – та девушка, которую я помню. У меня совсем вылетело из головы, что должна показаться незнакомая мне женщина. Но вместо этого на землю ступает молодой человек от силы двадцати пяти лет от роду с густыми темными волосами, в элегантном синем костюме. Меня охватывает замешательство. Где же Виви? Может быть, этот мужчина не имеет к ней никакого отношения? Волна возбуждения уходит, сменившись разочарованием. Возможно, он тоже не туда повернул? Или приехал, чтобы купить у меня особняк, и оставит после себя только приторно-вежливое письмо, на которое я никогда не отвечу? Но вместо того чтобы пойти к дому, мужчина обходит автомобиль и открывает заднюю дверцу – ту, которая оказалась прямо напротив входной двери. Я понимаю: это она!

Из салона появляется разукрашенная трость. Она упирается в грязный гравий. Мужчина протягивает руку, и вот, опираясь одной рукой на трость, а второй взяв мужчину за пальцы, показывается Виви, важная, как член королевской семьи. Мое лицо прижато к стеклу, но она находится слишком близко к дому, чтобы можно было хорошо ее рассмотреть. Мне видно только ее макушку, такую же седую, как моя, – с той разницей, что мои волосы длинные и прямые, а ее коротко подстрижены и, похоже, завиты. Виви подходит к багажнику машины, останавливается и поворачивается к зданию. Поставив трость на землю, она обеими руками обхватывает ее ручку, для равновесия немного расставляет ноги и начинает рассматривать Балбарроу-корт. Тем временем молодой человек достает из машины сумки, коробки и плечики с одеждой, складывая все это в кучу рядом с машиной.

Вивьен медленно поворачивает голову, обозревая дом. Я представляю себе, что она видит: окна, некоторые с треснувшими стеклами, а другие частично или полностью забитые досками; химеры, точные копии тех, что стоят на современном соборе в Карлайле, – неистовые выражения на их лицах пугали нас в детстве; ступенчатые опоры крыльца; барельефные щиты, вырезанные под створчатыми окнами; зубчатую стену наверху. Вообразить, что она сейчас видит, несложно, но какие воспоминания вызывает у нее это зрелище? Какие чувства порождают эти древние темно-серые камни или мощные гранитные глыбы его фундамента – и фундамента нашей жизни, а также жизней нескольких поколений наших предков?

Увлечена ли она осмотром дома так же сильно, как увлечена я наблюдением за ней? Ах, как бы мне сейчас хотелось узнать ее мысли!

Виви поднимает голову и медленно поворачивает ее, разглядывая верхние окна. Я уже почти могу рассмотреть черты ее лица, но она вдруг резко вскидывает голову к козырьку над входом и моему окну… Я отступаю в тень, не дожидаясь, чтобы она меня заметила, но тут меня пронзает мысль: я только что видела призрак. Призрак мамы Мод. Я не ожидала ничего подобного – я не пыталась представить себе, как будет выглядеть Вивьен, а уж то, что она будет так похожа на маму, мне даже в голову не приходило. Мне кажется, что я вернулась в детство, и я не осмеливаюсь снова выглянуть из окна из страха встретиться взглядом со всеведущими глазами Мод. Нерешительность сковывает мое тело, как паралич. Даже не знаю, сколько минут прошло до того мгновения, как я осознала, что дверной молоток раскачивают из стороны в сторону (а не взад-вперед, как это обычно делали чужаки).

Я смотрю на свою одежду. Я была так занята размышлениями о том, какова будет наша жизнь с Вивьен, что и не подумала о том впечатлении, которое на меня произведет ее приезд. Я задумываюсь, какой я могу показаться ей, но поскольку я никогда не смотрю на себя в зеркало, конкретный ответ так и не приходит мне в голову. Я знаю, что мои волосы, скорее всего, в полном беспорядке, словно у бродяги, и у меня нет никакой косметики – а ведь Вивьен, как я успела заметить, ею пользуется. Я торопливо распускаю свой «конский хвост», провожу пальцами по волосам в попытке расчесать их и возвращаю резинку на свое место. Затем, опустив глаза на синюю кофту, я убираю крошки чего-то белого и твердого, – возможно, зубной пасты, – спускаюсь по лестнице и иду к двери. Мой желудок по-прежнему сжимает тяжелая рука нехорошего предчувствия. Подойдя к дубовой парадной двери, я останавливаюсь, чтобы собраться с духом, и начинаю теребить черный пластмассовый ремешок у себя на запястье – это занятие всегда успокаивало меня. Запустив указательный палец под гладкую полоску пластмассы, я прижимаю ее подушечкой большого пальца и слегка поглаживаю ее. И вот я уже готова ко встрече.

Я открываю дверь. Вивьен стоит чуть поодаль, словно позволяя лучше рассмотреть ее. В руках у нее уже нет трости – как будто она пользовалась ею просто для виду. И ей удается произвести на меня впечатление. Она выглядит не на три года младше меня, а как минимум на десять. Она просто шикарно смотрится в своих желтых вельветовых брюках и тонком сером джемпере с пестрым меховым воротом. Усыпанный жемчугом пояс с эмалированной пряжкой свободно обхватывает ее бедра, и от нее веет какими-то духами. На одной ее руке простой гнутый браслет из золота, а на левой груди тяжелая бриллиантовая брошь в виде паука, похожая на те броши, которые носила мама. В ушах Виви яркие серьги, и я замечаю, что на них нарисованы петушки. Под мышкой она небрежно держит мелкую собачку неизвестной мне породы, белую и кудрявую. И хотя сходство с мамой Мод все еще удивляет меня, вблизи оно, к счастью, кажется не таким разительным, чем из окна второго этажа. У Вивьен мамино умное, мудрое лицо со складками на переносице и в уголках рта, но глаза совсем не мамины.

– Привет, Вивьен, – внешне спокойно говорю я.

Хотя на самом деле ее безупречная внешность повергла меня в некоторое благоговение. Я помню, что Виви, как и мама, любила производить впечатление на окружающих, добиваться от них какой-либо реакции, и ее всегда раздражало, что я такая бесчувственная и непробиваемая, – вернее, что я умею скрывать свои истинные чувства. Мои эмоции не отражались у меня на лице – в отличие от Вивьен. Я всегда считала, что такова цена, которую Виви заплатила за красивое, четко очерченное личико с тонкими чертами: с прямым носом, изящной линией губ и выступающими скулами. Все это не годилось для того, чтобы скрывать поднимавшуюся бурю, и любые переживания Виви неизменно становились очевидными для окружающих. Черты моего лица не были настолько элегантными и четкими, но зато за моими широкими щеками и носом картошкой можно спрятать целую тысячу мыслей. Мои губы также чересчур полные и широкие, к тому же нижняя слишком тяжелая, немного изогнута вниз и частично открывает зубы. В то время как Виви, взрослея, училась таить свои мысли, я пыталась разработать лицевые мышцы, чтобы поднять нижнюю губу и свести ее с верхней.

– Джинни… – сердечно говорит она.

– Виви… – отвечаю я, поймав себя на мысли, что копирую ее тон.

– Восточное крыло свободно? – нарочито серьезно спрашивает она, словно обращаясь к портье в отеле.

– Восточное, западное, северное – свободны все, – отвечаю я.

И это не игра, а самая что ни на есть правда.

– Что ж, тогда мне все три, – улыбается она, пытаясь встретиться со мной взглядом.

Наступает краткая заминка – она стоит, глядя на меня, а я на нее. Мы словно бы изучаем друг друга, как два кота, встретившиеся нос к носу. Когда мы были молоды, я всегда инстинктивно держала паузу – пусть даже самую короткую, – чтобы определить, в каком Виви настроении. Она первая что-то говорила, делала первый ход, и сейчас я с досадой отмечаю, что снова жду каких-нибудь признаков, по которым можно судить о ее настроении, – как будто все эти годы были лишь коротким мигом.

– Джинни… – произносит Виви вновь, на этот раз низким вопросительным голосом.

Затем ее лицо вдруг расслабляется, и она разражается неудержимым громким смехом, закинув голову назад и вся отдавшись своему хохоту.

– Что смешного? – спрашиваю я, чувствуя себя чуточку обиженной.

– Ах, Джинни, – в перерывах между приступами хихиканья произносит она, – ты только посмотри на нас. Посмотри на нас, Джинни, мы старухи!

На нее вновь накатывает волна хохота. Я сразу же узнаю этот смех, и меня удивляет, что я почти забыла его – судорожный смех маленькой девочки, который сопровождал все мое детство и который я была способна узнать с другого края поля, смех настолько заразительный, что он мгновенно растапливал самый твердый лед.

И конечно же, я поддаюсь. Думаю, так безудержно я не смеялась с самого детства. Это тот самый хохот, который заставляет вас перегнуться пополам, когда вы словно ощущаете тугой узел, завязанный у вас в животе, а во время кратких перерывов угли вашего веселья остаются настолько горячими, что малейшей искры хватает, чтобы пламя в животе вспыхнуло с новой силой.

Кто бы мог подумать, что смех после многих лет жизни без смеха так окрыляет? Нас охватывает неконтролируемое, истерическое веселье, и собачка, которую держит Вивьен, вся трясется от телодвижений своей хозяйки – впрочем, если судить по виду песика, ему не привыкать к таким приступам. Маленькая спутница Вивьен не имеет даже самых основных признаков собаки – она не лает, не виляет хвостом… Я и хвоста ее не вижу. Она похожа скорее на какой-то отросток на теле Вивьен, чем на домашнее животное, – отросток, о котором, как и о любой другой части тела, хозяйка обычно не вспоминает. Ощущая необычное приятное головокружение, я перевожу взгляд за спину Вивьен и вижу ее шофера, который рассматривает башенки и зубчатые стены на крыше дома. Казалось, он не обращает на нас ни малейшего внимания – как настоящий слуга, который даже в пикантной ситуации делает вид, что не замечает, чем занимается его хозяйка, но при этом внимательно следит за входной дверью. Мы с Вивьен встречаемся глазами и вновь разражаемся смехом – и смеемся до тех пор, пока на макияже Виви не появляются дорожки от слез. Я уже не сомневаюсь в том, что теперь моя жизнь пойдет веселее.

Вивьен садится передохнуть на каменную скамью, которая расположена под козырьком перпендикулярно стене, и усаживает собачку себе на колени. Мы обе опустошены этим весельем и не даже в силах стоять на ногах. На меня накатывает волна ностальгии, и я не противлюсь ей. Когда-то мама и Виви наполняли стены этого дома смехом. Иногда, прислушиваясь к их затянувшимся далеко за полночь беседам, я завидовала тому, как они умеют вызывать друг у друга смех, – и теперь, сидя на крыльце рядом с Вивьен, я впервые осознала, что очень давно вместе с ней исчезла важная часть моего «я», что я стала совсем другим человеком. Лишь теперь я увидела, какой я когда-то была и даже какой могла бы стать, если бы Вивьен была рядом.

Собачка на коленях Вивьен начинает вычищать себе когти, вылизывая промежутки между ними. Со стороны кажется, что она грызет свою лапу. Глядя на песика, я задаюсь вопросом, ходил ли он когда-нибудь по грязи и даже бывал ли он на улице. Или чистить лапы – это действие, свойственное всем собакам от природы, в каких бы условиях они ни жили? Скажу честно, обычно я очень настороженно отношусь к хозяевам собак. Большинство из них кажутся мне громогласными назойливыми типами, любовь которых к своим питомцам всегда выходит за рамки личной гигиены.

– Кстати, это Саймон, – говорит Виви, уловив мой внимательный взгляд. – Он совсем незаметный. Он уже, старичок, и ему недолго осталось, – добавляет она.

Я не знаю, благодарить мне ее за заявление, что песик скоро умрет, или выразить свое сочувствие. Или признать, что я почти уже перестала замечать его. Но вместо этого я вновь смотрю на Саймона и пытаюсь сделать мину, которая говорила бы о том, что я считаю его очень милым песиком, – как это обычно делают люди, глядя на младенцев. Однако судя по реакции Вивьен – вернее, отсутствию таковой, – выражение моего лица даже отдаленно не напоминает искреннее. Более того, Вивьен отводит взгляд с таким видом, словно заметила, что я ковыряюсь в носу.

Я не умею и никогда не умела общаться с людьми. Наша мать была в этом смысле большим мастером: она всегда произносила нужные слова и выражала нужные чувства в нужное время. Думаю, чтобы это выглядело естественно, необходимо поверить в свою искренность, даже если на самом деле ты не такой. Я же не умею обманывать себя так: если я во что-то не верю, я не в состоянии произнести это вслух. Что является одной из причин, но которым люди ощущают неловкость в моем обществе, – поэтому мне всегда было сложно казаться «такой, как все». Сама не знаю, была ли я обделена этим умением от рождения или мне просто не удалось научиться ему.

Папа Клайв тоже не отличался особой общительностью, но скорее потому, что не испытывал интереса к людям, чем из-за того, что его не понимали. Он предпочитал молчание светской беседе, мама же была сильна и в том, и в другом. Она умела сразу определить, с каким человеком имеет дело, и подстроиться под него.

Однажды, когда мне было двенадцать, мы с мамой поехали в Чард покупать мне чулки для какого-то сельского праздника с танцами – мама собиралась отправить меня туда с Виви. Едва мы зашли в отдел женской одежды магазина «Денингс», как мама подбежала к толстой, изможденного вида женщине с коляской и склонилась над невыразительным младенцем в ней. Потом она воскликнула на весь магазин: «Какая же она милая!» – и все продавцы и покупатели стали смотреть на нас. Ее неискренность была настолько очевидной, что я решила: все уставились на нас потому, что она вела себя как дура.

Некоторое время спустя, прячась в одиночестве в темном углу помещения, где проходили танцы, я приняла решение осторожно сказать матери об этом, дабы впредь она не делала таких глупое гей. Когда я так и поступила, мама погладила меня по голове и от всего сердца поблагодарила. Но много лет спустя я осознала, что ошибалась тогда: никто в магазине ни на секунду не усомнился в искренности восторгов Мод. Мама просто решила немного подбодрить усталую молодую мать, придав ей уверенности в себе и в красоте ребенка. И та действительно приосанилась и улыбнулась – ей явно было очень приятно. Я же тем временем тянула маму за брюки, пытаясь утащить ее куда-нибудь подальше. Таким образом я пытаюсь объяснить, что меня убила не ложь Мод во имя неизвестно чего, а то, что сама она так никогда в этом и не призналась, а также то, что остальные покупательницы были убеждены в ее искренности. Они инстинктивно поняли, почему она хвалит ребенка, как будто они все принадлежали к одному клубу и с рождения знали правила поведения в нем.

Вивьен встает, заходит в дом и поднимается по лестнице, по пути велев шоферу занести сумки. Я же по-прежнему сижу на крыльце, чувствуя, как во мне нарастает удивление. Удивляюсь я сразу многим вещам, словно малыш, который в первый раз заинтересовался окружающим миром. Мне интересно, всегда ли Виви так безупречно одета; я спрашиваю себя, почему она хочет поселиться в восточном крыле; мучает ли ее, как и меня, артрит; не забыла ли она переступить вторую ступеньку сверху, которая всегда ужасно скрипит. (Как-то Виви заявила, что эта ступенька стонет, жалуясь на то, что на нее целый век все наступают, и мы договорились больше никогда не становиться на нее.) Еще мне интересно, что Виви оставила в Лондоне и завяжутся ли у нас особенные отношения – наподобие тех, которые были у нас много лет назад. Более же всего мне интересно, почему она наконец решила вернуться домой.