Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Зачем тебе?

– Надо... Может, кто поедет туда, так я ей передам чего-нибудь...

– Избави тебя бог! – испугалась Акимовна.—Ты и забудь про это. Ты без меня не смей ничего делать. Слышишь? Ты свою соседку Дашу жалей, она несчастная. Ох, боюсь, как бы с ее матерью опять чего не сделали. В Ивановской да в Стеблиевской снова над семьями красных издевались. Счастье еще, что мать не трогают... Зато красные ей спасибо не скажут.

– Лучше б трогали нас,—с горечью сказала Нюра.—Я как вспомню про Феньку... Ну, ладно... Побегу. До свидания, спасибо вам. А где в городе Олю искать?

– Нигде! – рассердилась старуха. И уже сама была не рада, что доверилась Нюре. – Много узнаешь – скоро состаришься, – пошутила она, а потом – строго: – Тебе ж к ней не ехать.

– Конечно, не ехать,—печально согласилась Нюра,—Я так спросила, для интереса... А вы олиному отцу родственница?

«Что она допытывается?—подумала Акимовна.—Может, подослал кто?» Она испытующе посмотрела на нее.

– Ты ко мне не ходи, а то твоему батьке беда будет. Ты батьку-то любишь?

– А то нет—искренне воскликнула Нюра.

– А мать?

– Мать? И мать люблю,—немного подумав, ответила она,– только мама моя... Ничего вы не знаете, бабушка, а мне так плохо, так плохо, что лучше бы я и не родилась на свет... Ну, спасибо вам, побегу.

Той же дорогой она вернулась домой.

– Помолилась?—спросила тетка.

– Помолилась...

– Ну, и хорошо. Вот тебе и радость бог послал: мать с хутора приехала.

– Мама?

Нюра растерялась. «Что я ей скажу? Что я ей скажу? Может, притвориться, что ничего не знаю?..»

Села в углу, прижалась к стене, не спускала глаз с дверей.

Тетка это поняла по-своему, заметила ласково:

– Ишь, обрадовалась! Мать—она всегда мать. Ближе матери нет в мире никого.

Открылась дверь, вошла Карповна.

– Что, девочка, нездорова?—она шагнула к Нюре.

Та молчала, даже не поднялась со скамьи, а когда Карповна подошла совсем близко, она вдруг вскочила и, не помня себя, крикнула:

– Что вам фенькина мать сделала? Что она вам сделала? Бессовестная вы, мама! Стыда у вас нету! Уйдите, я не хочу глядеть на вас! Вы мне теперь не мама!..

И сама испугалась, и своего голоса, и своих слов. Чтобы заглушить этот страх, крикнула еще громче:

– За что вы меня мучаете?! Вы меня Лельке продали!

Карповна переглянулась с теткой, положила на скамью узелок и села.

– Так, так...—тихо промолвила она.–Молодец дочка... Матери своей такие слова... Что ж мне тебе сказать теперь? А? В помойном ведре тебя, как щенка, утопить да в ерик выкинуть, чтоб ты там сгнила. Да и то тебе много чести.Ах, ты, мерзкая! Да я тебе, знаешь, что сейчас сделаю?

Она бросилась на Нюру.

– Убью, проклятая!

Тетка стала между ними.

– Завтра же на хутор повезу, не будешь больше в школу ходить. Будешь, мне кизяки лепить!—не унималась мать и весь вечер, до поздней ночи, вместе с теткой журила Нюру.

А утром Нюра исчезла. Ее искали и во дворе, и у соседей, и в школе. Нигде не нашли.

– Явится, не пропадет,—махнула рукой Карповна.

А когда наступило время возвращаться на хутор, она не на шутку встревожилась:

– Где ж она, сумасшедшая?—села к столу и тихо заплакала.

XXX

Глухими и еще безлюдными улицами вышла Нюра в степь и вскоре увидела небольшое кирпичное здание с мокрой железной крышей. «Станция»,—тревожно сказала она себе. Ей еще никогда в жизни не приходилось ездить по железной дороге, и она невольно остановилась. «Может, вернуться, пока еще мама не проснулась?»

Оглянулась. Станица утопала в серой мгле. На дороге показался незнакомый человек. Когда он поровнялся с ней, она спросила:

– Как поездом ехать?

– Садись да езжай, не велика наука,—равнодушно ответил тот и, не останавливаясь, пошел дальше.

Она побрела вслед за ним. На мокром и липком от грязи перроне толпились вооруженные казаки. Было и несколько женщин—с узлами, с мешками. Откуда-то из степи донесся свисток. Люди засуетились, и вскоре, гремя на разболтанных стыках, подошел поезд. Вагоны были полны, даже на крышах сидели вооруженные люди. На открытой платформе стояло покрытое мокрым брезентом орудие.

На перрон выскочил офицер. Он что-то кричал, грозил кому-то. Люди заметались от вагона к вагону. В воздухе повисла брань. Где-то грянул выстрел...

Нюра робко прижалась к стене и не решалась подойти к поезду. «Еще побьют»,—думала она.

Раздался свисток, и поезд медленно отошел от перрона.

«Куда же теперь идти?»—спросила она себя и посмотрела по сторонам. Возвращаться домой, к тетке, было стыдно. Она была уверена, что теперь уже каждый знает о ее побеге и что ее совсем засмеют. Но выхода не было: оставалось либо ждать следующего поезда, либо идти домой. И то и другое казалось ей теперь одинаково невозможным.

В раздумье присела она на разбитый ящик. Как просто ей все казалось ночью. Думала: «Прибегу на станцию, сяду в поезд, доеду до города, найду Олю и буду жить, как она...» Вздохнула, поднялась и медленно пошла к выходу.

– Ты что здесь бродишь?—окликнул ее старик-сторож.

Нюра ничего не ответила и ускорила шаги. Она снова пересекла пустырь, снова пробиралась глухими улицами. Теперь навстречу ей все чаще стали попадаться станичники. Боясь встретить кого-нибудь из знакомых, она сворачивала из одного переулка в другой и сама не заметила, как очутилась недалеко от хаты Акимовны. Вошла во двор, постояла у дверей и робко постучала. Акимовна вышла, удивленно посмотрела на нее.

– Ты что?

Нюра не знала, говорить или не говорить правду. Наконец, решилась:

– Я от тетки ушла...

Путаясь и волнуясь, рассказала она Акимовне все. Та слушала, качала головой и все больше и больше хмурилась.

– Не дело,—наконец, сказала она.—Так нельзя. Плохо тебе в школе, а все-таки ходи в нее, перетерпи. И у тетки тебе плохо. Тоже перетерпи. А ко мне не бегай, я уже тебе раз об этом сказала. Иди, не бойся, ничего тебе не будет. Стисни зубы и жди, пока батька вернется.

– Я у вас хоть немножко посижу.

– Что ж с тобой делать? Сиди.

Когда Нюра вернулась домой, было уже часов одиннадцать. Ни тетки, ни матери она ни в чем не призналась. Сказала, что рано встала и ходила по улицам. Мать недоверчиво покосилась на нее и снова принялась журить. Но теперь она уже не кричала, а скорее упрашивала Нюру:

– Не дури, не гарцуй, как батька. Что взрослые делают – тебя не касается. Твое дело уроки учить да богу молиться да старших уважать.

Нюра равнодушно слушала все, что ей говорили. Ей хотелось одного: скорей бы уехала мать, скорей бы ушла на базар тетка, лишь бы остаться одной. В школу она уже опоздала и была рада хоть этому. «Стисни зубы,—вспомнила она слова Акимовны,—и жди».

XXXI

В первое же воскресенье Карповна снова приехала в станицу. Она встретила Нюру без упреков. Сказала только:

– Ну что, коза?

Ласковый голос матери тронул Нюру, но еще слишком остра была обида, и она ответила холодно:

– Здравствуйте!

Потом стало жалко мать, и она добавила мягче:

– На базар приехали?

– Нет... Так... Тебя проведать.

Мать солгала, постеснялась сказать правду и покосилась на кошолку, оставленную ею у дверей. В ней лежали яйца. Это Марина опять послала ее торговать.

– Так, дочка, так...—стараясь не глядеть на Нюру, она набросила на кошолку платок.—А тетя где?

– Сейчас придет.

– Ну, хорошо...

А дальше разговор не клеился. Мать сидела и уныло покачивала головой. Нюра подошла к печке, погладила кошку. На стене монотонно постукивали ходики. Прошло минут пять.

Наконец, отворилась дверь и вошла тетка. Она была возбуждена, недрвольна чем-то. Лицо ее покраснело от холодного ветра. Сбрасывая с себя кожух, она заговорила быстро:

– И что оно делается? И чего только ни болтают люди! Ничего не поймешь. Кто божится, что наши уже под Москвой и советской власти уже нема, а кто гундосит, что красные уже под Ростовом, а Иван Макарович разоряется, кричит, что Кубань будет отдельное государство, а добровольцы того не хотят, что Деникин против казаков пошел, против Кубанской Рады. А бабы болтают, что небесное знамение было и страшный суд надвигается. Сахару нигде нема, крупы нема, лавочник Мозгалев весь товар припрятал. Бумажки какие-то по ночам раскидывают. Что оно делается? Не иначе, и правда, что конец света. Колесной мази, и той нема.

Карловна поделилась тоже новостью:

– Папашу встретила. Еду я с хутора, а меня догоняет кто-то. Оглянулась, а это он. Сидит на фуре, конями правит. И такой хмурый! Я испугалась, дала дорогу ему, поклонилась. Смотрю—коней придержал, остановился. Я опять поздоровалась, а он молча, значит, показал кнутом на постромки и коней тронул. Ничего не сказал мне. Я слезла с фуры, постромки поправила, а он уже далеко. Кони у него гладкие. Поехала за ним шагом. Еду да плачу, а он и ни разу не оглянулся. Видно, и правду люди говорят, что на том свете черти не будут так грешных мучить, как на этом свете нас батька мучает.

– На Ивана Макаровича он сильно злой,—косясь на Нюру, уже тише сказала тетка.–Иван Макарович вокруг атамана день и ночь ходит, а папаша того не любит, он сам думает опять атаманом быть. Бешмет себе новый сшил, черкеску.

– Прости, господи! Одурел на старости. Да кто ж его теперь в атаманы выберет? С него ж песок сыплется.

Тетка ничего не ответила. Она не была у отца в такой немилости, как ее сестра. Выходя замуж, она получила в приданое и скотину, и деньги, да и сейчас жила неплохо. И покойный ее муж был зажиточным казаком. От него остался земельный пай. Она сдавала этот пай в аренду, и в скрыне у нее кое-что было припасено, хотя она об этом тщательно умалчивала.

– Что ж,—помолчав, сказала она,—наша женская доля тяжелая, а папашу бранить грех.

Кроме нее и сестры, у деда Карпо детей не было, и втайне она надеялась, что после его смерти ей еще кое-что перепадет из его богатства. Поэтому она даже радовалась, что сестра не пользовалась расположением отца, и сама не упускала случая что-нибудь шепнуть ему про Карповну.

В полдень, когда мать собралась возвращаться на хутор, Нюра проводила ее до калитки. Набралась решимости и спросила:

– А как же Фенька теперь?

– Чего Фенька?—насторожилась мать.

– Одна ж она...

– Ну и что?

– Трудно ей.

– Не мучь ты меня!—вдруг раздраженно крикнула Карповна.—Что ты мне душу вытягиваешь? Что я могу теперь сделать?

– Вы бы, мама...

Но Карповна не стала слушать и ушла.

Нюра постояла у калитки и вернулась во двор. Ее тихо окликнула Даша, и они сошлись на месте обычных своих встреч.

Даша за последние дни похудела и стала казаться старше. На лбу появилась даже морщинка.

– Ты не больная?—невольно спросила Нюра.

Даша улыбнулась. Такая хорошая была у нее улыбка, так ласково засветились ее глаза, что Нюра невольно придвинулась к ней, схватила за плечи.

– Ой, Дашка! Ты ж моя деточка дорогая.

– Ну, и деточка,—засмеялась та.—Я теперь как старая бабушка. Честное слово, Нюрка, как бабушка. Такая стала серьезная!.. И мама больная и хату топить нечем. И что они, проклятые беляки, с нами сделали!

И вдруг горячо:

– Слушай! Слушай, что я тебе скажу. Я тебе, Нюрка, верю. Ты ж поклялась, что будешь подругой мне. Иди до нас.

Нюра не поняла. Даша разъяснила:

– Беляков все равно выбьют. Ты думаешь, в станице наших нет? Ты думаешь, что только одни жинки да старики от красных здесь остались?

– Ну? Что ты? О чем ты?

– А о том. Сама понимать должна. И еще знаешь, что? Сказать? Ты обрадуешься. Только, Нюра, клянись отцом, что никому не разболтаешь. Поклянешься?

Нюра внимательно слушала Дашу, взволнованная ее шопотом, ее горящими глазами.

– Клянусь...—твердо сказала она.—Пусть мне на свете не жить, пусть я батю никогда не увижу! Говори.

И Даша ей открыла самый большой секрет:

– Оля опять в станице... Живет у бабушки Акимовны, только никто не знает. Степа один и видал ее. Недавно ночью из соседней станицы пешком пришла. Одна. Не знаю—останется здесь или опять уедет в город. Давай к ней сходим.

– Олька?—и удивилась и обрадовалась Нюра.—Ой, Дашка, а я сама... Я сама чуть в город не уехала. Ты ничего не знаешь. Я как к поезду подошла, а там что делается! Что делается! У меня нехватило духу. А один офицер—ну прямо Костик. Такой противный! Казаки ругаются, кричат. Все с винтовками, с бомбами! А один вагон весь с офицерами. Вот жуть!

– Да ты постой, ты мне скажи—будешь с нами?—переби-ла ее Даша, и лицо ее снова стало строгим.

– А чего с вами?—все еще не понимала Нюра.—Конечно, буду. Мне бы Ольку повидать. Вот интересно!

– Ну ладно, я тебе потом скажу.

– Погоди. Кажется, тетка кличет,—Нюра прислушалась. – Я пойду. Еще увидимся.

Она отошла от плетня, потом опять подбежала к Даше.

– Как думаешь—наши батьки вернутся? А?

– Хоть бы вернулись!—вздохнула та.

– Вот бы праздник был!

И Нюра радостная побежала домой.

XXXII

Сегодня в классе дежурила Симочка. За последний год она еще вытянулась и чуть ли не на голову переросла подруг. Над ее угреватым лбом появились мелкие рыженькие кудряшки,– ставшие предметом ее постоянных забот. Врач заставил ее носить очки. Она решила, что очки ей не к лицу, и упросила отца купить пенснэ. В них она выглядела еще смешней, и подруги прозвали ее «баронессой». Симочка не обижалась. Наоборот—это прозвище ей льстило, и она стала еще больше важничать: то и дело снимала пенснэ, протирала стекла обшитым кружевами платочком и без нужды щурилась.

Вытянув шею, она вбежала в класс!

– Девочки! Последнего урока не будет! Зато придет батюшка и еще кто-то. А кто—не скажу. Мучайтесь!

Но мучиться никому не пришлось, так как почти вслед за ней в класс вошли отец Афанасий и есаул Костик. Он был в темной малиновой черкеске, в новых позолоченных погонах. На поясе поблескивал оправленный в серебро кинжал, такая же шашка сверкала сбоку и такие же гозыри украшали грудь. Его закрученные усы были тщательно нафабрены, а широкая плоская голова наголо выбрита. Он бесшумно, как кошка, ступал в своих мягких кавказских сапогах, поводил черными, как у Марины, бровями и привычно любовался собой.

Все встали. У Симочки от радости даже вспотел лоб. Она по-уши была влюблена в Костика и не умела этого скрыть.

Батюшка медленно обвел глазами класс и, когда все успокоились, предложил Костику начать беседу.

Костик собрал на переносице складку, придал лицу страдальческое выражение и, рисуясь перед ученицами, стал говорить о борьбе с большевиками. Вдоволь нахваставшись, он принялся крутить ус и обратился к Симочке:

– Правильно я говорил?

Ощущая на себе взгляды подруг, Симочка смутилась, но все же восторженно крикнула:

– Совершенно правильно' Папа сказал, что большевизм – это...

Она еще больше покраснела и потерялась окончательно, не зная, что сказать дальше. Нужное ей слово внезапно вылетело из головы. Мучительно стараясь его вспомнить, она то и дело поправляла на носу пенснэ. Наконец, отчаявшись, выпалила:

– Я забыла!

Девочки засмеялись. Даже Нюра поддалась общему веселью, улыбнулась и подумала: «Ох, и дура же!»

Потом говорил батюшка, и снова говорил Костик, а кончилось все дело тем, что ученицам приказали готовить подарки раненым офицерам. Решили, что каждый день они будут оставаться на лишний час и вышивать шелком кисеты.

– Наполним их душистым кубанским табаком,—восторженно сказал Костик,—и каждая из вас пусть вложит в кисетик записочку.

– А что писать? – спросила Зоя.

– Кто что хочет.

Кто-то поднялся:

– А молитву можно в кисет засунуть?

В классе засмеялись, но перебил батюшка. Он сказал:

– Молитву—это желательно. Молитву и теплое слово от себя христову воину.

Когда они с Костиком ушли, Симочка заявила:

– Я напишу: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».

– А кисет обязательно подаришь Костику, – съязвил кто-то, но увлеченная Симочка уже ничего не слышала. Она подбегала ко всем по очереди и спрашивала:

– А ты что напишешь? А ты что вышьешь?

– Я вышью белую лилию,—подумав, решила Леля,—или белого голубя. Вообще что-нибудь белое.

– А ты, Нюра?—толкнув локтем Лелю, спросила Симочка.

– Твой портрет!

– Подумаешь—сострила. Тебя спрашивают, так ты и отвечай как следует.

– А ты не спрашивай. Не твое дело.

– Хотя, что ж с тобой говорить!

Симочка повела острыми плечами и отошла от Нюры.

На другой же день некоторые девочки уже принесли с собой лоскуты и нитки и, когда кончились уроки, принялись за работу. Тем, кто ничего не принес, Таисия Афанасьевна сделала строгое внушение.

Кто-то сказал:

– Ау меня нема шелку. И кисет сшить нема из чего. Не сошьешь же его из ситцу для есаула или полковника.

Учительница подняла брови.

– Как это «нема»? И что это за «нема»? Скажи матери, пусть достанет.

Она подошла к Нюре.

– Ау тебя что?

Нюра молча показала лоскут кремового сатина и лоскут яркокрасного шелка. Таисия Афанасьевна поморщилась.

– Сделай так: красное пусти на подкладку, а кремовое положишь сверху. Вышьешь белые ромашки и зеленые листья.

– Хорошо...

Несколько дней шла работа. Леля и ее подруги шептались.

– Глядите, как Нюрка прилежничает.

– За отца грехи замаливает.

– Все равно никто ей не поверит.

Когда работа подходила к концу, Таисия Афанасьевна и та должна была признать, что самый нарядный кисет получился у Нюры. Она похвалила ее, а дома сказала Костику:

– Поражаюсь. Вот уже неискренность какая! То есть до того эта девчонка старается, что просто глядеть противно. А может, и в самом деле, поняла, на чьей стороне правда?

Костик ничего не ответил и только пожал плечами.

XXXII!

Нюра с нетерпением ждала субботы. Она уже договорилась с Дашей, что в этот вечер отпросится у тетки ко всенощной.

Когда зазвонили в церкви, она торопливо собралась и пошла. По улице стлался густой туман, но земля была уже тронута морозцем, грязь не так липла к ногам, и идти было легче.

Нюра быстро завернула за угол и длинной широкой улицей вышла к площади. Серой бесформенной массой подымалась в тумане неуклюжая церковь. Тусклый свет с трудом пробивался из ее узких окон и расплывался мутными желтыми кругами.

Вместе с другими станичниками поднялась Нюра по липким каменным ступенькам и остановилась в полуосвещенном притворе. Сбросив с головы шаль, осторожно посмотрела по сторонам, отыскивая глазами Дашу. Протискиваясь вперед, мимо нее прошла Рая. Немного спустя в церковь вошел Федя Тарапака. Он попрежнему не носил гимназической формы, на нем был длинный, не по росту, кожух, на плечах—верблюжьего цвета башлык и неизменная кубаночка в руках.

Остановившись, он перекрестился и зевнул. Потом спохватился, прикрыл рот рукой и переступил с ноги на ногу. Нюра кашлянула, чтобы привлечь его внимание. «Пусть меня видит,– подумала она.—Если что—скажу тетке: «Не верите, что была в церкви? Спросите Федьку Тарапаку».

Федя ее не сразу узнал, а узнав, улыбнулся, подошел и стал рядом.

– Молишься?—тихо спросил он.

Нюра пожала плечами. Он понял, что вопрос вышел не совсем удачным. Смутился, поднял глаза к потолку. Немного спустя снова заговорил:

– Что тебя не видать?

– А тебе зачем?

– Так... Просто...

Нюра скрыла улыбку.

– Тебя тоже не видать.

Стоявшая рядом старуха укоризненно погрозила пальцем, и они умолкли. Но Феде было скучно молчать. Осторожно, чтобы никто не услышал, он опять сказал:

– А на Мишку я до сих пор злой. В классе не разговариваем.

Нюра сделала вид, что не слышит. Он подождал и, улучив минуту, шепнул ей на ухо:

– Давай выйдем из церкви.

Нюра отрицательно покачала головой. Ей совсем не улыбалось выходить с Федей. «Вот пристал»,—подумала она и, подавшись немного в сторону, притворилась усердно молящейся. Потом незаметно продвинулась вперед и постепенно затерялась в толпе. «Да где же Даша? – встревожилась она и стала оглядываться по сторонам.—Неужели не пришла?». Вдруг ее кто-то тронул за руку, она оглянулась: Даша стояла возле.

– Пойдем,—показала она глазами на дверь. Нюра молча кивнула, и они вышли из церкви.

Туман рассеялся, но на улице стало еще темней, только в стороне от площади, в здании станичного правления, светились два окна да возле лавки Мозгалева тускло мерцал покосившийся керосиновый фонарь.

Они обогнули церковь и утонули во мраке черных безлюдных улиц. Шли быстро, изредка переговаривались. Нюра сказала:

– Ко мне в церкви Федька прицепился.

– Он хлопец ничего... Теперь уже не так за кадетов стоит. Они у его батьки коня забрали, так он на них обижается.

– А Оля зачем в станицу вернулась?

– Дело есть.

– Да ты объясни.

– Сейчас узнаешь...

Добравшись до двора бабки Акимовны, они внимательно посмотрели вокруг. Нигде ни огонька—ни на земле, ни в небе. Бесшумно перелезли через плетень. Даша взяла Нюру за руку и повела за собой. Вскоре они очутились в темном сарае.

Нюра сказала:

– Ты как колдунья какая.

– Я и есть колдунья,—тихо засмеялась Даша,—вот заворожу тебя сейчас и сделаю курицей.

Послышались чьи-то шаги.

– Олька!—невольно вскрикнула Нюра и бросилась к дверям.

Подруги обнялись, долго всматривались друг в друга. Потом рассмеялись обе.

– Вот обрадовались! Не шумите!—ласково остановила их Даша,—давайте лучше сядем.—И, опустившись на связки сухого камыша, заторопила Олю:

– Говори, а то надо пораньше домой вернуться. Маме опять плохо.

Оля заговорила не сразу. Она, как и Даша, опустилась на камыш, подождала, пока усядется Нюра, и, придвинувшись к ней, начала:

– Слушай: и мой отец, и твой, и дашин у красных... Степа—сирота, он сам красный...

– А чего же он не пришел?—вдруг вспомнила Даша.—Может, еще придет...

Оля обратилась к Нюре-.

– Нам сейчас плохо здесь всем. Дашину мать избили, многих избили... И казнили многих. А над тобой в школе девочки смеются, издеваются. Я ведь знаю, мне Даша все сказала. Видишь, Нюра, а ты меня раньше не слушалась. Говорила тебе– не дружи с Лелькой. Она над твоими башмаками, платьями всегда смеялась, а ты, дурочка, и не видела...

– Так что? Ты меня теперь попрекать начнешь? Для того и позвала сюда? – заволновалась Нюра и встала.—Сама знаю... Что тебе от меня надо?

– А ты не обижайся. Я тебя вовсе не попрекаю. Так, к слову пришлось...

Даша покачала головой:

– Ох, и горячка! Чего вскочила?

Нюра продолжала стоять. Даша тревожно посмотрела на нее, взяла ее за руку и усадила на место.

– Жила я в городе у родственников Акимовны,—продолжала Оля.—Не знаю, что и рассказать тебе... Там, в городе, такое делается! Что ни ночь, то выводят людей на Кубань и рубят над кручей... Есть там, в городе, внучка Акимовны Таня. Молоденькая, лет семнадцать ей. Такая хорошая. Она меня познакомила с хлопцами, с девчатами... Знаешь, кто они?

– Ну?

– Нюрка, только смотри: что я буду тебе говорить—ты никому не болтай.

– Она не скажет,—уверенно ответила за нее Даша.—Говори все.

– Эти хлопцы и девчата... Они... комсомольцы. Поняла?

– Поняла. Дальше!—не терпелось Нюре.

– Ну, так вот... Я теперь так рада, так рада! И не страшно мне вот даже столечко,—она показала кончик пальца.—Как рассказали они мне про то, про другое, да как походила я с ними... Ночью раз целую кошолку наганов несла... ей-богу, девочки, иду прямо по главной улице, кругом фонари горят, офицеры туда-сюда ходят, а мне хоть бы капельку страшно было. Только одно и думаю: как бы не узнали, как бы мои наганы не пропали! Потом сама удивлялась: отчего не страшно? Если бы я еще была храбрая, а то я совсем не храбрая. Ночью лежу, где-нибудь стукнет, а я уже вскакиваю. А здесь, ну прямо удивительно, как я не боялась...

«Может быть, и я не побоялась бы,—задумалась Нюра.—Не знаю...»

– Ну, вот, слушай,—еще тише заговорила Оля,—познакомилась я с теми комсомольцами. Таня—она тоже комсомолка. Как начнет рассказывать, так глаза у ней делаются ясные-ясные. Я раз спросила: «Отчего у тебя такие глаза?», а она говорит: «Не знаю. Какие такие глаза?» Ну, ей не видно какие глаза, а я вижу. Я б теперь сроду не бросила комсомол. Мне и папу жалко, и всех жалко. Папа мой все время на фронте был, с белыми дрался, его ранили.

Нюра внимательно слушала и, когда Оля умолкла, спросила: – Вот это ты мне и хотела сказать? Затем и звала?

– Да. И еще я хотела спросить тебя_: хочешь быть с нами?

Нюра посмотрела на Дашу. Та смутилась и в свою очередь 'спросила:

– Ну как, Нюра? Будешь?

– А ты как? – снова вспыхнула Нюра. – Думаешь – я дурочка, ничего не вижу? Думаешь, не понимаю, что вы с Олей заодно? Зачем вы от меня скрывали? Ты ж тоже комсомолка. Что я, не вижу? И Степа, наверное, тоже. Не могла мне сразу сказать... Вам люди набрехали, что я Рыбальчиху выдала, так вы мне теперь не верите. Да? Не верите?

Она быстро пошла к дверям. Даша вскочила, преградила ей дорогу и в первый раз за всю их дружбу сказала повелительно:

– Сумасшедшая! Совсем рехнулась! Если б не верили, не говорили бы тебе всё.

Нюра остановилась.

– Ничего вы не понимаете. Ничего не знаете...

И вдруг горячо:

– Вы думаете, мне как? Хорошо? Сама не знаю, куда деваться. Мне как в школу теперь ходить, так лучше бы я умерла. А мама ничего не понимает. Ей говори, не говори – один толк. То ругается, то плачет... Комсомолкой быть? Как же я буду? Меня вон в школе заставили раненым офицерам кисеты шить А не шей – что будет? Либо меня мать со света сживет, либо ее шомполами бить станут. Я шью, а сама думаю: что ж я делаю? Может, те офицера уже давно моего батьку казнили. Плакать мне хочется, я не плачу, сама себе говорю; «Не плачь, не плачь, лучше смейся, чтоб никто ничего не знал». Заплачь – одна Лелька три дня издеваться будет. Видите как? А вы меня в комсомол... А потом тоже вспомните: «Белым кисеты шила».

Нюра хотела еще что-то сказать, но раздались чьи-то шаги, и она умолкла.

– Степа! – обрадовалась Даша.

В сарай тихо вошел высокий парень в потертом и тщательно залатанном кожушке, в серой солдатской шапке. Всматриваясь в сидящих в темноте девочек, он поздоровался с ними, остановился у дверей и стал внимательно прислушиваться.

Оля продолжала свой разговор с Нюрой:

– Ты говоришь – кисет. Ну что ж... Это, конечно... Но мы же знаем, что ты не по своей воле.

– Ясно, – ухватилась за эту мысль Даша. – Чего ты, Нюра, в самом деле? Ты говори: согласна или не согласна?

– Я и сразу была согласна, – неохотно ответила Нюра, – только ничего я не знаю... Что ж мне теперь делать? Ну, буду я комсомолкой, буду с вами. Но ведь я же и так с вами. А потом что? Опять кисеты шить? – уже с досадой сказала она. – Вы ж объясните, что ж вы теперь сами делаете?

– А мы еще только сговариваемся, – боясь выдать свою радость, осторожно ответила Даша. – Мы еще сами ничего не знаем. Что нам скажут, то и будем делать. Может, куда пошлют, может, где оружие надо спрятать. Вон Оля рассказывала, что в городе такие хлопцы! Кто к красным прорвался, те на фронте.

– Да, – все еще прислушиваясь к чему-то, тихо сказал Степа, – только прорваться туда трудно...

– А девчата? – спросила Нюра.

– Есть и девчата.

–С винтовками?

– Да.

– Может, и правда, – задумалась Нюра. – А еще что?

– Еще? Вот Таня сказала мне: «Уезжай в свою станицу, собери самых-самых надежных хлопцев и девчат, таких, что против белых, что жизни своей не пожалеют. А работа найдется...» Мне здесь еще к одному человеку сходить надо. Тоже городской. Я уже с ним раз видалась, да только не успела все спросить. Может, завтра опять пойду к нему.

– К кому? – спросила Нюра.

– Этого сказать нельзя.

– Значит, опять не верите мне?

– Заладила свое. А ты не спрашивай. Так принято у комсомольцев.

Где-то поблизости залаяли собаки. Степа опять встрепенулся. Оля заметила его волнение.

– Что ты все слушаешь? – тревожно спросила она.

– Тсс... Не шуми...

Он еще постоял и стал рассказывать:

– Сейчас, один человек чуть не пропал. Иду сюда к вам мимо кладбища. Темно. И вот слышу шаги. Место глухое. Я остановился. Вдруг шум, крик, а потом с винтовки кто-то раз-раз! И побежали. Я тогда через забор да за могилки, в самую темь забрался и притаился. Опять кто-то бахнул с винтовки. Слышу, кричат: «.Обходи! Обходи с той стороны! Держи его! Лови!» Я догадался, что человека казнить вели, а он вырвался и убежал. Слышу—ходят кругом, ищут, ругаются, сернички зажигают. То ко мне ближе, то от меня дальше. Я лег, не дышу. Жуть берет. Потом стало тише, ушли... Что, думаю, делать? Вылезать или не вылезать? Подождал еще. Тихо... Я поднялся. Только хотел идти, вдруг слышу,—стонет кто-то да совсем близко. Я аж сел. Слушаю... Опять стонет. Я – к нему. Он замолчал, подумал, что я из тех, кто его ловит. Я еще ближе к нему подкрался, а он от меня, от меня, а сам вот-вот упадет. Раненый. Схватится за дерево, постоит и ковыляет дальше. Я шепчу: «Не беги, не беги, я не кадет. Не беги, пропадешь». Он остановился. Глянул я, а это...

– Кто же? – невольно вырвалось у девочек.

Степа молчал.

– Да не бойся. Нюрка ж теперь наша, – сказала Даша.

Степа еще помедлил. Потом присел и продолжал:

– Только смотрите, девчата, чтоб никому ничего! Понимаете? По-комсомольски. То был Илья Гаркуша, что еще весной с фронта пришел раненый. Помните? Когда наши отступали, он в тифу лежал. Вылечился. Его не трогали, а недавно взяли и посадили. Он хотел бежать из тюрьмы, а его поймали и приговорили к казни... Я его под руку взял, и мы пошли, а куда идти – сами не знаем. Гадали, гадали, путались, путались, да и пришли в одно место. А куда пришли – про то спрашивать не надо.

Он поднялся и стал бродить по сараю. В самом темном углу остановился, пошарил там что-то и позвал_:

– А ну, идите сюда, девчата.

Те обступили его.

– Вот тут бы в стене дыру сделать, – сказал он. – Будет лазейка прямо на огород. Если нас кто-нибудь здесь захватит, мы – раз! и до свиданья. Ищи ветра в степи. Отверстие пробить, камышом прикрыть... Как думаете? И вот что надо сделать... Гаркуша хоть и спрятался, а кто его знает, что дальше будет. Надо его так укрыть, чтобы никто не нашел. И рану ею лечить надо. Сейчас, правда, мы ничего не выдумаем, а завтра я кой-что порасспрошу у людей, опять соберемся здесь и будем знать, как и что. Завтра приходите, девчата, сюда. Только ты, Нюрка, гляди теперь в оба. Ты теперь у нас, знаешь, кто? – Он лукаво посмотрел на нее и, склонившись к уху, прошептал: – Ком-со-мол-ка...

– Нy тебя! – смутилась Нюра и отвернулась.

Степа подошел к дверям, распахнул их и вдруг удивленно Крикнул:

– Глядите!

Все подбежали к нему.

Легкие белые хлопья бесшумно и обильно падали на землю, на плетень, на черные ветви акаций.

– Зима! – обрадовалась Нюра. Она выскочила во двор, схватила горсть снега, бросила им в Степу. – Вот тебе!

Через час, когда они, распрощавшись с Олей, шли домой, Степа говорил:

– Эге, на снегу нас теперь здорово видно.

Но скрыться было некуда. И долго еще маячили три темных фигуры по забеленной снегом станичной улице.

XXXIV

Снег пролежал недолго. К утру подул южный ветер, и вскоре белые чистые улицы вновь превратились в темное вязкое месиво.

Выбирая места посуше, Федя Тарапака шел домой из гимназии. Сегодня у него опять была стычка с Мишкой Садыло. Всю перемену Мишка донимал его, доказывая, что он плохой казак, Не умеет сидеть в седле, что заставь его драться с красными, он на коне никого не догонит, а из винтовки не попадет в человека. Федя понимал, что Мишка нарочно хочет раздразнить его, и поэтому старался быть поспокойней, но, когда вмешались одноклассники и кто-то, поддерживая Мишку, сказал, что Федя сидит на коне, «як трясогузка на веточке», он не вытерпел и загорячился. Слово за слово, и началась перепалка.