Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Ты не стыдись. Говори все прямо.

– Да что говорить-то? – продолжала изводить его Нюра.– Чего ты хочешь от меня?

Она снова пошла. Мишка – за ней.

– Будешь со мной дружить?

– С тобой? – Нюра опять остановилась, с изумлением посмотрела на него. – Я с хлопцами не дружу.

– Почему? Что ты, маленькая?

Нюра вдруг рассердилась.

– Отстань ты от меня. Вот еще в самом деле! Дружишь с Лелечкой, чего тебе еще надо?

– Ты мне теперь больше нравишься.

– Брось, Мишка! – уже строго сказала Нюра. – Говори лучше про Скубецкого или еще про что-нибудь.

– Про Скубецкого? – усмехнулся тот. – Может, познакомить тебя с ним? Я так думаю, что Скубецкий – комсомолец. Вот это, Может, тебе на руку? Ты про комсомол знаешь?

– Слыхала, – она внимательно посмотрела на Мишку.

– Чего ж ты сама не запишешься? – уже со злостью спросил он.

– Мне ни к чему. А ты запишись.

– Я б записался, чтобы их всех передушить.

– А зачем дело стало?

– Меня не примут. А тебя примут.

– Скажешь глупость такую. Я ж не хлопец.

Она запнулась, стала кусать губы. Мишка заметил ее волнение и с любопытством ждал, что она скажет, но Нюра переборола себя и закончила спокойней:

– Мне тетя с хлопцами гулять не велит, и ты мне про это не говори. Никто из девчат ни в какой комсомол не пойдет. Не бывает так. Вот спроси Лелечку, пойдет она или не пойдет... А кавалера со мной тоже не строй. У тебя еще и усов не видать. Вот тебе и весь мой сказ. А как твой батька узнает, что я тебе понравилась, так он тебе сорок плетей всыплет. Вон моя мама вышла без согласия деда Карпо, так он и сейчас ей простить не может... А мне ты не нужен. Я тебя не знаю, кто ты есть.

Попади мой отец твоему батьке в руки, что он с ним сделает? Ты это понять можешь или не можешь?

Мишка оторопел. Пробормотал что-то невнятное и вдруг почувствовал, что краснеет. От этого еще больше рассердился. Не зная, чем досадить Нюре, сказал:

– А батьки твоего тебе все равно не видать. Никогда красные верх не возьмут, и не мечтай.

Нюра молчала. Трудно ей было молчать, но она опять взяла себя в руки, пересилила. Невольно вспомнилась Оля, сарай, первая зимняя ночь...

– Ну, а если мы будем дружить с тобой, как это дружить будем? – уже не скрывая насмешки, спросила она.

Мишка недоверчиво посмотрел на нее.

– Обыкновенно... – сказал он, – только теперь я сам не знаю – дружить с тобой или нет.

– Не знаешь – подумай. Батьку спроси, он тебя научит.

Она расхохоталась ему прямо в глаза и быстро пошла вперед. Мишка злобно глянул ей вслед и остался стоять на месте. Только после того как она завернула за угол, он медленно перешел на другую сторону и поплелся домой. «Ну, и начихать, ну, и наплевать», – старался он себя утешить, но его мучила досада. А тут, не успел он пройти и двадцати шагов, как навстречу показался Скубецкий. «Вот он, дружок», – сердито подумал Мишка и, когда они поровнялись, сказал с насмешечкой:

– Здравствуйте, Комсомол Иванович.

Скубецкий остановился.

– Почему комсомол да еще Иванович? – он пожал плечами. – И почему ты меня так величаешь? Во-первых, я классом старше тебя, а, во-вторых, почему такая фамильярность?

Последнее слово Мишке было незнакомо, и это еще больше его обозлило.

– Выражаешься, – с презрением сказал он, – хочешь ученость показать. Думаешь, как из города, так тут уже умней всех.

– А ты не очень гостеприимный станичник-то, – спокойно продолжал Скубецкий. – Я слыхал, что казаки народ хлебосольный. Разве ты не казак?

– А ты?

– К сожалению – нет. А жаль...

– Красный или белый? – нахально спросил Мишка.

– Не знаю. Приглядись сам.

Его спокойный голос обескуражил Мишку, он сбавил тон.

– А чего приглядываться? И так видно.

– На лбу написано? Ты вот что, милый мой, – Скубецкий взял его за пуговицу, – ты Ивана Макаровича сын, что ли?

– Ну, так. А при чем тут батька?

– А при том, голубчик мой. Понял? А не понял, так слушай: я – Скубецкий, зовут меня Виталий. Может, я комсомолец. Не возражаешь? – вдруг засмеялся он. – А может, я и не комсомолец. Ты понял или еще ничего не понял?

– Ничего, – невольно признался Мишка, зло и растерянно поглядывая на Скубецкого.

– Ну, значит, ты еще младенец и глуп, как пробка,—захохотал Скубецкий, – а потому не лезь куда не следует. А за сим будьте здоровы, уважаемый Михаил Садыло. – И, откозыряв, пошел своей дорогой.

– Чорт! – тихо пробормотал ему вслед Мишка и уже совсем расстроенный зашагал домой. Несколько раз оглядывался на Скубецкого и, окончательно сбитый с толку, не знал, что думать.

– Большевик! – наконец, решил он и сжал кулаки.

XXXVII

Утром тетка разбудила Нюру.

– Вставай, гляди, что на улице делается.

Нюра подошла к окну. Все было засыпано выпавшим снегом. Легкими ватными клочьями повис он даже на самых тоненьких веточках.

Она задумалась. «Теперь и вовсе не доберешься до хутора. Неужели все праздники здесь сидеть?» Решила обязательно повидаться с друзьями. Вчерашний разговор с Мишкой встревожил ее. «Чего это он вдруг про комсомол заговорил? Не сам же он выдумал, значит, и другие говорят...» Улыбнулась: «Предлагал дружить...»

Принесла воды, умылась, взяла зеркальце и вдруг зарделась вся. «А ведь я и правда дивчина ничего...» Стало вдруг весело. Потом нахмурилась. «Знаю я его дружбу...» – и, отшвырнув зеркальце, принялась помогать по хозяйству тетке. Побежала в сарай за кизяками, чуть не по колено утонула в снегу.

– Хорошо? – услышала из-за плетня.

Оглянулась, захохотала.

– Лови, Дашка! – и бросила ей ком снега. Ком попал в торчавший из плетня колышек и рассыпался. – Опять зима! Сейчас выйду, ты погоди.

Живо отнесла кизяки, затопила печь, замела сор в угол—и снова направилась к дверям.

– Уже к Дашке? – остановила ее тетка. – Я тебе что сказала?

– Ни к какой я не к Дашке, а сарай припереть забыла... А хоть бы к ней, – рассердилась она. – Нельзя и слова сказать?

– Слов-то нужных у вас нет. Кабы соображать могла, так слушалась бы меня. Ничего не знаешь.

– А что знать надо?

– Иди уже, – тетка махнула рукой. – И когда это кончится?!– закричала она. – Опять будет в станице все так вот: – она завертела руками в воздухе. – Дурни! Перепороли большевистских жинок да стариков, а теперь они нас скоро сами пороть начнут. Меня б не тронули, я никого не обидела, а Дашкина мать, небось, теперь на меня первая пальцем укажет.

Она подошла к Нюре.

– Может, батька твой, коли жив, вернется. Чуешь? И дашкин отец... А ну, как все они вернутся, что тогда? – она впилась в Нюру глазами. – Бросятся по своим хатам, а там только ветер гудит. Думаешь, спасибо скажут? Ой, Нюрка, что тогда в станице заварится!

Посмотрела по сторонам, продолжала тише:

– Болтают, что красные уже недалече. Ты не маленькая, понимать должна. Чем все это кончится, один бог знает. Может, еще не допустит господь...

– Чтобы батя вернулся? – перебила Нюра.

– Во! Уже и глаза, как у филина! – тетка развела руками.– Не про батьку твоего речь. Ум надо иметь, сидеть тихо. Что будет, то божья воля. Ты расспроси у. Дашки, – вдруг ласково заговорила она, – может, мать ее что знает. Осторожненько расспроси, чтоб ничего не подумала. А батька твой, что ж, пусть приходит. Не чужой... Спросит: «Где дочка?» Скажу: «Вот дочка. Жила у меня, поила ее и кормила!» Не велики ж гроши Карповна за то мне платит. Да и когда еще расплатится. А я ж ее не тороплю... Может, и вовсе грбшей не возьму с вас...

Нюра с любопытством смотрела на тетку. Никогда еще не видала она ее такой.

– Или вот, – продолжала та, – повыселяли многих из станицы, хаты их позабирали, худобу порастащили. А как вернутся они, тогда что?

– Тетя! – Нюра резким движением скинула с головы платок, – а что вы раньше мне говорили? А что вы сказали про фенькину мать, когда ее арестовали? А разве не вы жалели, что большевистских жинок мало шомполами секли? А батю моего разве вы не бранили?

– А если красные не вернутся, и у кого ты опять жить будешь?– в свою очередь спросила тетка. – Ты меня не кори. А что, как я тебе опять пригожусь? Тебя с матерью кто спасает? Кабы не дедушка, чтоб с ней было?

Нюра нетерпеливо повела плечами, но тетка не дала ей говорить.

– Не тебе такие дела решать, – погрозила она, – вырасти сначала. А у Дашки спроси, что я тебе велела. Не слиняешь, и ничего с тобой не сделается, и Дашке от того беды не станет.

– Сами спрашивайте.

– Вот, вот, – с укором сказала тетка, – это такое твое спасибо? Хорошая ты у меня племянница...

Она с трудом сдерживала гнев, и Нюра это видела. Но ей нисколько не было жалко тетку,—наоборот, та стала ей еще противней. Захотелось еще сильнее досадить ей. Но неожиданно открылась дверь и вошел дед Карпо. Не снимая папахи и даже не стряхнув с себя снега, он сел на скамью.

– Ну, здравствуйте, – помолчав, сказал он.

– Здравствуйте, – тихо ответила Нюра. Дед поднял глаза. Он давно уже не видел ее, а если и встречал, то не особенно к ней приглядывался.

– Когда ж ты успела вырасти? – наконец, сказал он.

На короткую-короткую минуту в его глазах даже мелькнул добрый огонек, но тут же он нахмурил брови и снова стал глядеть себе под ноги.

– Как живете? Как здоровьице ваше? – заискивающе спросила тетка. – Может, чайку вам скипятить?

Дед точно и не слышал ее, продолжал сидеть хмурый.

– Ну-ка, – вдруг обратился он к Нюре, – пойди погуляй.

Нюра молча покосилась на него, на тетку и вышла из хаты. «Скрывают что-то», – поняла она и, остановившись в сенях, стала прислушиваться. Но как ни напрягала она слух, не могла уловить ни одного слова. Тогда она выбежала во двор и подкралась к окну. Но здесь и вовсе ничего не было слышно. Не утерпела и осторожно заглянула в стекло. Дед сидел по-прежнему на скамье и, постукивая ребром руки по столу, что-то сердито говорил тетке. Та стояла неподвижно, внимательно слушала, и вся фигура ее выражала тревогу. Боясь быть замеченной, Нюра отошла от окна, стала искать глазами Дашу, но раскрылась дверь и раздался голос тетки:

– Иди, дедушка тебе что-то скажет.

Дед стоял посреди хаты. Нюра сделала к нему шаг и здесь впервые заметила, что она уже выше его ростом. Даже папаха не спасала его. «Дед-горобец», – вспомнила она, и ей стало приятно, что его так дразнят.

– Собирайся, – сказал тот, – довезу до хутора, – и вышел из хаты. Нюра испытующе посмотрела на тетку, та пояснила:

– Дедушка скоро заедет за тобой, у него еще дела есть. Видишь? А ты говоришь, что он неласковый. Это он только с виду хмурый. Собирайся.

– А почему меня за дверь попросили?

– Все тебе знать надо. Почему да отчего... Дело у него было, говорили мы тут... Весна подходит, хлеб надо сеять...

– А при мне нельзя про хлеб говорить?

– Вот пристала!

– Знаю я, про какой вы хлеб говорили.

Однако, Нюра все же была довольна, что представился случай уехать на хутор. Хоть и небольшая была радость сидеть в одних санях с дедом, она все же согласилась ехать. Вскоре к воротам рысцой подбежали кони, она уселась позади деда, и сани тронулись. «Как же я Даше ничего не сказала?» – спохватилась Нюра, но было уже поздно об этом думать.

Кони косились на снег, но бежали дружно. Нюра посмотрела по сторонам. На улице играли мальчишки. Они сбивали палками с деревьев снег, и он осыпался сверкающей пылью.

Дорога была давно знакома. Вот и степь, и курган. Теперь он, как огромная белая папаха, стоял на пути. А вот и балка... Здесь остановили их когда-то незнакомые люди... большевики. Было страшно. «А теперь я, может быть, и не испугалась бы,– подумала она. – Тогда было хорошо, ничего я не знала, играла с Фенькой...» И вдруг встрепенулась вся. «Фенька... что она мне теперь скажет?» И уже всю дорогу не могла оторваться от этой мысли. Хотелось, очень хотелось увидеть подругу, но предстоящая встреча и радовала, и пугала. Мысли ее оборвал дед:

– Батьку ждешь? – неожиданно спросил он. Голос его был так суров, что Нюра невольно вздрогнула и посмотрела вокруг себя. Всюду лежала безмолвная белая степь, только на горизонте серели еле различимые тополя да какая-то птица черным крылом чертила белесое небо.

Дед оглянулся, и они встретились глазами. Прошло несколько секунд. Дед остановил коней. Нюре стало страшно, она впилась руками в сани, но все же ответила:

– Жду.,.

Дед еще раз поглядел на нее, потом медленно отвернулся и отпустил вожжи. Кони тронули шагом.

– Ну, жди, – наконец, тихо выговорил он.

И оттого, что нельзя было понять, ласково или сурово он это сказал, Нюре стало еще страшней. Не отрывая взгляда от спины деда, она незаметно отползла к самому краю саней. Но дед сидел неподвижно и угрюмо молчал. И только когда миновали запушенный снегом мостик и уже ясно вырисовалась застывшая в неподвижности ветряная мельница, она успокоилась и подумала даже: «А чего ж я боялась?» И тут только сообразила, что дед с ней, пожалуй, и не справился бы. А когда въехали в хутор, она даже улыбнулась. «Ох, и дура я», – упрекнула она себя. С жадностью всматривалась в родные места. Здесь она летом гуляла с Феней... А вот и старая груша, а вот и хата Марины... Кони вдруг стали.

– Слезай, – сказал дед.

Нюра быстро выпрыгнула из саней, бросила коротко: «Спасибо вам» – и побежала домой. Дед отворил калитку и пошел к Марине.

XXXVIII

Приезду Нюры мать обрадовалась и даже обняла ее. Нюра этого не ожидала, она уже отвыкла от ласки, и не нашлась, как ответить на нее.

Поговорили немного, и каждый ушел в свои думы. Мать достала из печки борщ, молча поставила его на стол. Нюра села, взялась за ложку, но молчание стало тяготить ее. Она спросила:

– Что вы, мама, такая скучная?

В другое время Карповна или не ответила бы, или сказала бы что-нибудь резкое, вроде того, что: «Гляди в тарелку, не твоя печаль», но на этот раз она вздохнула и пожаловалась:

– А чему же радоваться? Живем, не знаем, что будет завтра. А эта, – она показала рукой в окно, и Нюра сразу поняла, что речь идет о Марине, – теперь совсем на меня волком смотрит. Ходит хмурая, рвет и мечет, и прямо не подступись к ней. Праздники подошли, завтра кутью варить, Христос рождается... Она к празднику и печет и жарит. Гостей, что ли, ждет? Не пойму. Только ходят к ней казаки да по-за уголками шепчутся... Костик недавно был. И папаша наш чего-то засуетился и такой ходит грозный... Не знаю что...

– Он прямо к Марине во двор и пошел, – сказала Нюра.

– Вот видишь! – еще больше встревожилась Карповна. – Вот видишь! Что-то есть... Что-то есть, дочка, и боязно мне так, что и никогда так не было. Может, красные верх берут. Не знаю. Что оно будет? Лежу ночью и думаю. Иногда до света думаю. И про батьку твоего, прости ему бог, тоже думаю... И про тебя, дурочка, думаю. Что за жизнь, как дальше жить?

Нюра не спускала с матери глаз.

– А ты только и знаешь, что меня попрекать, – закончила та. – Тебе что мать, что чужая...

– А что случилось, мама? – спросила Нюра.

И вдруг вспомнила, как дед о чем-то таинственно шептался с теткой. Нюра рассказала об этом и, видя, что с матерью сегодня можно разговаривать мирно, спросила осторожно:

– Про Феньку вы ничего не знаете?

– Жива твоя Фенька. Ты лучше мать жалей. Мне, может, хуже, чем ей, приходится.

Но тут же она вдруг взволнованно добавила:

– Рыбальчиху засадили... забрали... И чего забрали? Ну, что она? Что она кому сделала?

Она встала, бесцельно подошла к окну и снова села.

– Я уже и сама подумала: как же будет жить твоя Фенька? Смотрю – живет. Выйдет во двор, птицу кормит... А лошадь и корову у них уже давно забрали. Кто забрал, люди не видели, а по хутору шепчут, что не иначе, как Алешка Гуглий. От того бандита всего ждать можно.

Нюра не узнавала мать. Не она ли сама донесла на Рыбальчиху? Не она ли гнала со двора Феню? Не она ли во всем потакала Марине? А теперь?

И стало ей вдруг радостно. Она вскочила:

– Мама, вы теперь не будете за кадетов? Вы теперь не будете батю бранить? Вы знаете, мама...

Она уже готова была всё-всё рассказать ей, даже про комсомол. Вспомнила, как Даша со своей матерью живут дружно, как ничего они не скрывают одна от другой. И самой захотелось так. В пылу откровенности, радуясь, что наконец-то с матерью можно говорить по душам, она простодушно сказала:

– Эх, мама, мама. Кабы вы раньше так... Вы бы фенину мать не выдали.

И тогда произошло то, чего Нюра как раз и не ожидала. Первую минуту Карповна сидела спокойно, точно и не слышала нюриных слов, потом вскочила, как ужаленная, и крикнула:

– Чтоб ты мне про это не смела и говорить! Кто тебе наврал? Когда я Рыбальчиху выдала? Что ты мне ею глаза колешь? Мать я тебе или кто? Хочешь, чтоб за косы тебя оттаскала? Выбрось, дура, из головы. Слышишь! И чтоб ты не смела из себя большевичку строить. Не хочу ни твоих красных, ни твоих белых. Пропади вы все пропадом!

Она хлопнула дверью и выбежала из хаты. Нюра стояла растерянная, ничего не понимая, и, наконец, тихо прошептала:

– А я ей чуть и про комсомол не рассказала...

Утром Нюра вскочила чуть свет. Поминутно бегала к калитке, ждала – когда же, наконец, появится Феня, и вдруг заметила, что на дверях фениной хаты висит замок. Бросилась было к матери, сказать ей об этом, но раздумала. Стала ждать в надежде, что Феня вот-вот вернется, но так и не дождалась.

Карповна принялась убирать хату к «святому христову вечеру», когда за ней прислала Марина.

У Марины Карповна пробыла весь день, до самых сумерек, ощипывала гусей и кур, таскала воду, чистила картошку, стирала. Вернулась злая, как никогда, и Нюра уже боялась подходить к ней. Мать заговорила сама:

– Вот кто с жиру бесится! Костика с жинкой на праздники к себе ждет. Немало гостей назвала. Чего только ни нажарили, ни напекли! Никогда еще такого праздника она не делала. Гордится перед людьми, а сама, вижу я, неспокойная. Делает что-нибудь, а потом бросит все, брови сдвинет, нахмурится и стоит так, думает. Вижу я их думки... Красные мне тоже не радость, а иной раз молю бога, чтоб они поскорей налетели сюда да чтоб от той Марины и костей не осталось.

– Видите, мама, – не утерпела Нюра, – а когда я так говорила, вы бранили меня.

– И буду бранить, не твое это дело, и ты до старших не встревай. – Помолчав, она продолжала – Свинью ей закололи, так я ж одна ей и колбасы начиняла, и сало солила. Что ни день, то работала, думала– хоть под праздник для себя что-нибудь сделаю, так нет – и сегодня не дала покоя. Даже пирожков не удалось нам, детка, под праздник спечь.

Она стала возиться с горшками, с мисками. Нюра сидела на своей кровати, изредка поглядывала в окно. Ей все казалось, что в фениной хате вот-вот засветится огонек... Мать помыла руки, накрыла чистой скатеркой стол, поставила кутью, взвар, нарезала хлеба, надела чистую кофту и перекрестилась:

– Ну, дочка, будем вечерять. Христов вечер наступил.

Подошла к иконам, поправила лампадку.

– Давай, детка, помолимся.

Нюра встала, подошла к матери и вдруг вспомнила: «Я ж комсомолка». Почти одновременно пришла в голову и другая мысль: «А вдруг все-таки есть бог?»

Она отодвинулась, чтобы стать позади матери. Стояла смущенная, и, как на зло, в голову снова лезли ненужные мысли: «А что, как бог накажет и за мой грех белые батьку убьют?»

Даже вздрогнула и подняла руку, чтобы скорее перекреститься. «Узнает Оля, что скажет?.. Не узнает», – промелькнуло в голове, но опять что-то удержало ее. Сама того не замечая, громко вздохнула. Мать услышала и принялась сама вздыхать и еще усерднее кланяться иконе. Нюра глядела на ее покачивающуюся фигуру и вдруг заметила: на плече у матери кофта заплатана. «Ох, и бедно живем», – подумала она, и мысли ее потекли по-иному. Забыла уже и про молитву и про комсомол, вспомнилась почему-то тетка. «Вот, небось, рада, что я от нее на праздники уехала...»

Мать повернулась к ней.

– Помолилась?

– Помолилась, – тихо ответила Нюра.

Они сели за стол. Мать опять подобрела.

– Кушай, деточка, кушай, что бог послал.

Придвинула к ней тарелку с кутьей, по голове погладила.

– Может, батька наш еще вернется, может, и гроши у нас когда-нибудь будут... Сошью тогда тебе платье новое.

Она встала, открыла скрыню и долго рылась там. Наконец, вытащила красную ленту, ту самую, которую когда-то отец привез Нюре с фронта. С приходом белых ленту она спрятала, да, правду сказать, и сама она ненавидела ее алый цвет. А сейчас показала ее Нюре:

– Дала бы тебе на праздник, нет у меня другого ничего. Только сама видишь – и так Марина глаза колет, что батька у красных. Куда ж ты в такую вырядишься? На весь хутор видать. Пусть лучше лежит.

Она положила ленту на место и стала снова шарить в скрыне. Вдруг лицо ее посветлело.

– Вот, гляди, а я и забыла. – Нюра увидела у нее в руках нитку стеклянных бус. Простенькие, дешевенькие – они не представляли никакой ценности, но Карповна бережно держала их на ладони, и теплая улыбка не сходила с ее лица.

– Еще была я молода, – сказала она, – и батька твой был парубком. Вот он мне и подарил... Пусть теперь будет тебе.

– Спасибо, мама, – взяв бусы, поблагодарила Нюра.

Они снова сели за стол и за этот вечер уже ни разу не повздорили. После ужина, убирая посуду, Нюра вдруг спохватилась: «Что ж я сделала? Кутья ж – поповское питание, религиозное блюдо, а я ее ела... Да пусть! Я ж не молилась, – успокоила она себя и посмотрела – много ли еще осталось кутьи. – Еще на завтра мне хватит, – улыбнулась она... – Что ж? Как комсомолка, так уж ничего вкусного и не кушать? Не может того быть...»

Кто-то постучал в дверь. Вошла девочка, племянница Марины. В руках у нее была тарелка с пирожками.

– Тетя вечерю прислала, – сказала она и, поставив тарелку на стол, ушла.

Закрыв за ней дверь, Карповна схватила тарелку.

– Прислала, как нищим, – с обидой сказала она. – Пусть сама ест.

Раздраженная, она не знала, куда эти пирожки девать. Поставила их на подоконник, прикрыла полотенцем и отошла.

Нюра засмеялась. Ей было приятно, что мать так отнеслась к подачке... Перед сном она еще раз выбежала во двор и выглянула за калитку. Вокруг было тихо, но в хатах еще светились окна, только фенина хата попрежнему стояла темной. Медленно падали редкие снежинки. Небо было беззвездно, где-то глубоко за облаками еле уловимо маячила луна...

– Куда ж Феня могла уйти? – недоумевала Нюра и, опечаленная, вернулась в хату.

XXXIX

Наступил праздник. Нюра бесцельно бродила по двору. Старый ее друг Серко вывалялся в снегу и, отряхиваясь, подошел к ней. Но и он не радовал. Фенина хата по-прежнему была на замке, с крыши свисали длинные ледяные сосульки, безмолвно чернели два маленьких слепых окошечка.

Мать еще с утра ушла к Марине. Там ждали гостей. Костик с женой, Таисией Афанасьевной, уже приехал. Шли последние приготовления, и ей снова пришлось помогать. Изредка она прибегала домой, и Нюра видела, что злая улыбка не сходила с ее лица. Нюра скучала. Решилась пройтись по хутору.

Дул ветерок, снежок кое-где подтаял. Она шла, угрюмо глядя себе под ноги. Под чьим-то окном колядовали хуторские ребятишки, и до ее слуха донеслась знакомая с детства песенка:

А дева Мария по саду ходила...

Опять вспомнила: «Комсомолка я...» И другое: «Батя мой где-нибудь сейчас на коне едет... Может, близко уже, может, про меня думает...»

Подняла голову. Захотелось увидать поющих ребятишек. Ускорила шаги и неожиданно натолкнулась на Алешку Гуглия. Он шел с такими же, как сам, молодыми казаками, на папахе у него была белая повязка. Не успела Нюрка посторониться, как он окликнул ее:

– Га! С праздником!

По его рябому лицу расплылась улыбка, масляные глазки еще больше сузились.

– Здорова була! – он пошатнулся на пьяных ногах, захохотал и хотел обнять Нюру. Она отстранилась. Он снова шагнул к ней, но вдруг, испугавшись кого-то, опустил руки и пошел стороной. Нюра невольно оглянулась и увидела грозящего клюкой деда Карпо. Друзья Алешки тоже притихли, и вся гурьба быстро скрылась за углом.

Дед погрозил им вслед и поманил к себе Нюру. Та была и не рада, что вышла на улицу. Нехотя подошла к нему. Дед Карпо стоял, ждал, пока она его поздравит с праздником, даже руку засунул в карман, отыскивая монету, но Нюра молчала, сказала только одно слово: «Здравствуйте».

Дед нахмурил брови.

– Оце и все? – спросил он. Подождал, медленно вынул из кармана руку, повернулся и злой зашагал по снегу.

Нюра проводила его глазами и тут только сообразила, на что он обиделся. «Ну и пусть», – подумала она, и ей вдруг стало страшно. Вспомнилось, как спросил он ее, когда вез в санях через балку: «Батьку ждешь?»

И представилась ей картина: вернулись красные. Много-много их, все на конях. Уже никакая сила их не сломит. И вот батя дома, на хуторе. И живут они тихо, белых нет. И вот ночью выйдет батя в конюшню к своему коню, а кто-нибудь (этот кто-нибудь представился ей притаившимся непременно во дворе Марины) выстрелит из-за плетня, и батя упадет мертвым. «Убили ж так фениного отца», – и вдруг захотелось скорее вернуться в станицу, увидеться с Олей, со Степой, с Дашей и сказать им: «Так давайте ж что-нибудь делать, ну что ж мы ничего не делаем? Что ж то за комсомол, если ничего не делать?»

Но что делать – она толком и сама не знала. «Сесть бы на коня да помчаться к красным, да сказать им: «Терпенья нет ждать вас. Что ж вы не идете?!» и вместе с ними прискакать домой. Вот бы когда Марина взбеленилась! Нюрка на коне с красными! Глаза б у нее от злости лопнули. А Лелечка... Ой, та сделалась бы, как мел, белая, упала бы на колени и запросила бы: «Я ж с тобой, Нюра, дружила, я ж с тобой в одном классе сидела, я ж тебя в гости приглашала».

Она даже засмеялась от удовольствия. Под вечер к Марине съехались гости. Кроме Костика и его жены, были здесь дед Карпо со своей старухой, отец Афанасий, атаман, Иван Макарович, офицер Юрченко, лавочник Мозгалев и еще несколько богатых и влиятельных казаков из хутора и из станицы. Марина, нарядно одетая, пригласила гостей к столу. На ней было зеленое атласное платье и дорогая пестрая шаль на плечах. Голову ее облегали толстые пышные косы, прикрытые черным вязаным шелковым чепцом. В ушах горели золотые серьги, а на полных выхоленных пальцах – массивные перстни.

– Благословите, батюшка, – попросила она.

Отец Афанасий прочитал молитву, перекрестил стол.

Шурша атласным платьем, Марина обходила стол, наливая каждому вина. Самодовольная и гордая, она улыбалась, но улыбка не делала ее веселой. Между бровей залегла у нее еле уловимая складка. Было заметно, что неотвязная мысль преследовала ее. Гости тоже были хорошо одеты, тоже шутили и улыбались, но Карповна, прислуживавшая за столом, прекрасно видела, что за шутками и улыбками у всех скрывалась тревога.

На самое почетное место, в углу под образами, Марина усадила атамана. По одну сторону от него сидел дед Карпо с супругой, по другую – батюшка.

Дед Карпо на этот раз был в черкеске темно-вишневого сукна, с гозырями из слоновой кости. Его гладко выбритый подбородок выдавался вперед и лоснился. Сидя между высокой супругой и статным атаманом, дед выглядел карликом и, сознавая это, злился, топорщился и оттого казался еще смешней. Поминутно выпячивая грудь и хмуря брови, он испытующе посматривал на всех, и казалось – вот-вот он вскочит, ударит кулаком по столу и начнет ссору. Взгляд его упал на Карповну, он еще больше нахмурился и сердито перевел глаза на Марину. Как-никак, а Карповна – его родная дочь. Никого не касается, что он почти отказался от нее. Это его личное дело. Но с какой стати она прислуживает здесь всем? Она все-таки дочь казака. «Слишком уж много берет на себя Марина»,—подумал дед Карпо и с досадой отодвинул стакан. Марина заметила это, но, не зная причины его гнева, подошла и сказала вкрадчиво:

– Прошу вас, кушайте, Карпо Григорьевич.

Тот только буркнул что-то в ответ.

Иван Макарович сидел, уперев левую руку в бок, правой разглаживал бороду. Офицер Юрченко сел рядом с Таисией Афанасьевной. Та была в поплиновом голубом платье, с пышной высокой прической. Длинная золотая цепь с часиками,засунутыми за муаровый пояс, переливалась на ней. На груди сверкал отделанный бирюзой кулон, в ушах вспыхивали маленькие алмазики, а на спинке стула висела горжетка из белого песца.

Стол был убран богато. Гуси, утки, индейки, куры, пироги с капустой, с мясом, с курагой, кольца жареной домашней колбасы, окорока, соленья, моченые яблоки, вяленый виноград, варенье, мед, графины водки, коньяку, что Костик целыми ящиками привез с фронта, разные вина—и чего-чего только тут не было!

– Кушайте, дорогие гости, – поминутно приглашала хозяйка. – Извините: чем бог послал... Праздник великий, и сын вот звание полковника получил...

Костик вскочил и, подняв стакан с вином, провозгласил тост за гостей. И сразу заговорили, зашумели все, каждому захотелось сказать свое слово. Тамадой выбрали Ивана Макаровича, но слово первым получил дед Карпо, как самый старший. Он поднялся, обвел всех глазами и сурово сказал:

– За престол государя императора!

И сразу наступила тишина. Гости переглянулись. Этого никто не ожидал.

– Государь-то наш уже в бозе почил, – тихо заметил ему отец Афанасий.

Тогда дед Карпо стал говорить о том, что никакой он власти не хочет, кроме царской. Его не перебивали, считали неприличным перебивать старика, но и не слушали, за исключением лавочника Мозгалева и отца Афанасия. Отец Афанасий, как более хитрый, не спешил высказывать свое мнение, а Мозгалев сочувственно кивал головой. Потом говорили тосты атаман, Костик, батюшка. Сначала пили за здоровье друг друга.

– Шоб наша доля нас не цуралась, Шоб в свити нам краще жилося, —

затянул баском Иван Макарович. Снова пили, снова поздравляли один другого с праздником, опять пели песни. Потом, когда разгорячило вино, когда в просторной хате стало уже жарко и лица у всех раскраснелись, атаман попросил слово, и тут, когда его выслушали, начался горячий спор. Иван Макарович расстегнул ворот бешмета и с пеной у рта доказывал, что Кубань должна принадлежать только кубанским казакам и больше никому, атаман же и Костик стояли за то, чтобы Кубань по-прежнему была частью России, чтобы вместе с белой армией бороться с красными. А дед Карпо не слушал ни тех, ни других, метал молнии из-под бровей и кричал, что все равно без царя не будет толку. Единственно, на чем все сходились – что самый лютый враг у них один: большевики.

И вот тут-то, переглянувшись с Мариной, Костик попросил всех хоть чуточку успокоиться и внимательно выслушать его.

– Спорить, – сказал он, – не время.

Пристально осмотрел окружающих и, заметив у дверей Карповну, показал на нее глазами Марине. Та что-то сказала ей тихо, и она вышла. Это не ускользнуло от деда Карпо. Уже крепко выпивший, он вдруг почувствовал себя кровно обиженным.

– А что моей дочери здесь уже и места нема?—взвизгнул он и стал выбираться из-за стола. – Муж ее—большевик, красный. Знаю. Я его сам из винтовки убью, а может, як собаку, на дереве повишу. А кровь мою на позор вам не дам. Мое отцовское дило: захочу – прокляну свою дочь, захочу – сгною ее, окаянную, а не вам над ней потешаться. Желаю, чтоб вона здесь сидела. Вот где! – он показал на место рядом с Таисией Афанасьевной. И, вспомнив, как Алешка Гуглий вольничал утром с его внучкой Нюрой, он еще больше загорячился:—Не дам свою кровь на позор!