Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Стоило большого труда успокоить его. То, о чем собирался сейчас сказать Костик, никак нельзя было говорить при жене большевика. Но и с дедом Карпо Костику и Марине теперь ссориться было невыгодно. Дед был нужен им, они знали, что он имеет большое влияние на зажиточных казаков.

– Ну, я пошлю за Карповной, – опять переглянувшись с Костиком, сказала Марина.

Дед кое-как успокоился, и Костик начал говорить. Он сказал о том, что у белых сейчас решающие дни, что положение на фронте серьезное. Всего он, конечно, не сказал, он знал, что положение не только серьезное, но и безнадежное. Даже матери, и той он всего не открыл. Их целью было собрать на эту вечеринку самых влиятельных людей в хуторе и в станице и не только предупредить, но и попробовать сговориться, как поступить, как спасти имущество, как, в случае прихода красных, продолжать с ними невидимую, неуловимую войну, из-за угла, из-за спины. Его личное положение ему было ясно. Оставалось одно: бежать. Но об этом он, конечно, и не заикнулся: об этом знала одна Таисия Афанасьевна, решившая бежать вместе с ним.

Когда Костик умолк, все притихли, и разговор невольно перешел на шопот. Одна Марина сохраняла спокойствие. Она по-прежнему потчевала гостей и зорко следила за настроением каждого. Осталась довольна, поняла, что деньги ее, потраченные на угощенье, не пропадут даром.

Цель была достигнута. Нужные ей люди, только что горячо спорившие, теперь сплотились. «Царь ли, чорт ли, – думала Марина, – все равно, лишь бы не большевики».

А Карповна – в глубине души оскорбленная, – выйдя из хаты, снова подумала: «И красные мне не радость, а хоть бы уж скорей налетели они сюда, чтоб от той проклятой Марины и костей не осталось». Озлобленная, она подкралась к окну, припала ухом и жадно слушала. Марина же обманула деда Карпо, только сделала вид, что послала за ней.

... Расстроенная и испуганная вернулась Карповна домой.

Долго сидели они с Нюрой. Нюра все успокаивала мать:

– Чего вы, мама, волнуетесь? Ну, чего вы волнуетесь? Лучше ж нам будет, как батя вернется.

А Карповну все пугала мысль: «Докажут, что я на Рыбальчиху указала, – убьют...» И она думала: «Разве ж я знала, что ее заарестуют? Я ж ей зла не желала. Нюрку жалела, душой болела – как же дивчина без школы останется?»

Взгляд ее случайно остановился на пирожках, что принесла маринина племянница. Они так и лежали нетронутыми. Ни слова не говоря, она взяла тарелку в руки и пошла к дверям.

– Куда вы? – спросила Нюра.

– Снесу в погреб.

– Лучше Серко отдайте.

Карповна не ответила и вышла. Во дворе испуганно остановилась: в хате у Фени горел огонек. Упало сердце. «Такой праздник, а она, сиротка, одна», – подумала Карповна и, неожиданно для себя, приняла решение. Пугливо озираясь,, перебежала улицу и постучала к Фене в окно. Та испуганно спросила:

– Кто?

– Я, я, – торопливо шептала Карповна, – не бойся, отвори.

Когда Феня ее впустила, она подала ей пирожки и быстро посмотрела по сторонам.

– Возьми... Не брани меня, деточка, я перед тобой не виновата. Бог даст, мать вернется. Я тебя тоже не забуду. А мать вернется – скажи, что я тебя жалела. Я тебе, может, еще когда что принесу. Только ничего не говори людям, а я побегу, пока на улице никого не видно.

– А Нюра где? – спросила Феня.

– В станице, в станице... Она не приезжала, ее здесь нет...

И Карповна скрылась. Добежав до своих ворот, спохватилась: «Что ж я сделала? Я ж ей и маринину тарелку отдала!» Но еще раз перебегать улицу не решилась и пошла домой.

Нюра сказала:

– Чего вы пирожки в погреб прячете? Не лето же. Отдайте их Серко. Пускай за здоровье Марины жрет.

– Что ты! В своем уме? – Карповна строго посмотрела на нее: – Рождественские пирожки – собаке... Очумела?

XL

Карповне не спалось. Она несколько раз вставала ночью, подходила к окну, прислушивалась. Изредка открывалась дверь марининой хаты, и тогда вместе с полоской света вырывались и звуки песен. Чаще всего слышался бас Ивана Макаровича.

– Догуляетесь, голубчики, – шептала Карповна и снова ложилась, и снова думала: «И чем оно все кончится?..»

Проснулись они с Нюрой рано. Нюра накинула платок и пошла в сарай за соломой. Невольно оглянулась на фенину хату.

– Дома! – чуть не вскрикнула она от радости, увидав, что замка на дверях уже нет. Рванулась было к воротам, но тут же остановилась. «Как я пойду? Как ей в очи гляну?.. Да и люди заметят... Лучше вечером... Нет, сейчас же побегу!»

Но не успела она выглянуть на улицу, как увидела выходящего с фениного двора Алешку Гуглия.

«Что он там делал?» – испугалась Нюра.

Алешка ее заметил и ускорил шаги. Во двор вышла Карповна, и в ту же минуту в соседнем дворе появилась Марина. На ней было уже будничное платье, поверх которого она накинула теплый кожух. Голова ее была повязана черным платком. Она искала глазами Карповну.

– А! – вдруг улыбнулась она, заметив с ней Нюру. – На праздники к маме? Что ж ты ко мне в гости не пришла? Я б тебя угостила яблоками, орехами.

Нюра даже не поклонилась ей, отвернулась и пошла в хату, Марина проводила ее глазами и поманила к себе Карповну.

– Что это твоя дочка меня так не любит? За что я у нее в такой немилости? Может, ты мне разъяснишь?

– Молодо – зелено, – подойдя к плетню, сказала Карпов-на, – не обращайте внимания. Колобродит, дура.

– Придут красные—твоя Нюрка мне обязательно хату подпалит, – и Марина вдруг громко захохотала.

Смех ее испугал Карповну.

– Что вы! Что вы! Такое скажете... И не приснится такого.

– Что не приснится, то, может, твой Степан подскажет. Небось, ждете, не дождетесь его.

– Ничето я не знаю, – смутилась Карповна. – А вы не беспокойтесь. Был он дома – никого не трогал, а до вашего двора и шагу не сделал. Не сомневайтесь. Мы с Нюркой живем тихо, никого не трогаем, дай боже, чтоб и нас не трогали. А насчет того, что вы сказали, это напрасно. Глядите, чтоб кто другой не обидел вас, а от нас обиды не будет. Ничего я от вас дурного не видала, и дочка моя, слава богу, в школу ходит. Я ни во что не встревала, жила по-соседски.

Марина не спускала с Карповны глаз. «Хитрит или не хитрит?» – старалась понять она. Наконец, сказала строго:

– Ты меня знаешь. Мое слово свято. Помни, Карповна: если придут красные – не надолго они придут. Я тебя берегла. С фенькиной матерью, видала, что было? С другими, знаешь, что было? А тебя не тронули и опять не тронут, если не будешь дурой. А если что – тогда сама себя вини...

Карповна кивала головой, делала вид, что согласна, а у самой закипало в груди злорадное чувство. «Вот ты как запела»,– думала она. Но все же была осторожна. «То ли придут красные, то ли нет... А с волками жить – по-волчьи выть» – мелькнуло у нее в голове, и она спросила заботливо:

– Может, вам подсобить в чем надо? Может, посуду помыть или еще что? Гости ж у вас были.

Марина снова испытующе посмотрела на нее. Кипя от злобы, но, тоже сдерживаясь, ответила так же ласково:

– Зайди, помоги. Может, тебе гроши нужны? Скажи, немного дам.

«Вот хитрая», – подумала Карповна, а сама обрадовалась:

– Спасибо! Дайте, сколько можете. Верите – грошей, ну, никак нет... И еще муки я у вас хотела попросить...

Она пошла к Марине. Нюра сидела одна. Она думала об Алешке; «Зачем он был у Фени?» – Тревожные мысли не давали ей покоя. «А вдруг, – подумала она, – вдруг он...»

Даже вскочила. «Не может быть! Не может быть!» – старалась она успокоить себя, но не выдержала, схватила платок и побежала. На снегу, от калитки до самых дверей фениной хаты, были ясно видны отпечатки больших алешкиных сапог. Она толкнула дверь, вошла в сени и тихо позвала-.

– Феня!

Никто не отозвался. Вошла в горницу, и здесь никого не было. Остановилась удивленная, быстро огляделась. В углу у стены виднелась деревянная кровать, но ни подушки, ни одеяла на ней не было. Скрыня стояла открытой; тут же на глиняном полу валялся замок, согнутая кочережка и черепки разбитой тарелки. «Маринина тарелка, – узнала по расписанному ободку Нюра и удивилась:—Как же она сюда попала?» И вдруг вспомнила: «На этой же тарелке Марина прислала пирожки маме!..»

Стояла, не знала, что подумать. Еще раз внимательно посмотрела вокруг, заглянула в скрыню. Там, на дне, лежала груда скомканных тряпок, и все было почему-то осыпано золой. Под столом валялись еще какие-то вещи, среди них сильно поношенная коричневая папаха. В ней лежали пожелтевшие от времени гозыри.

– Фениного отца, – еле слышно сказала Нюра.

«Значит, Алешка здесь вот что делал...» И теперь она вспомнила, что видела у него в руке узелок.

Осторожно вышла из хаты, оглядываясь, прикрыла за собой дверь. «А где же Феня?» И снова спросила себя: «Как же попала сюда маринина тарелка?»

Вернулась домой в растерянности. Когда пришла мать, рассказала ей обо всем. Та всплеснула руками, а услышав про тарелку, невольно выдала себя:

– Ох, я дура, дура!

– Так это вы! – Нюра схватила ее за руку. – Мама, зачем от меня скрывали? Значит, вы ей носили пирожки! Мама, ну что ж вы молчите? Где же Феня? Вы ж ее видели!

– Видела. Не шуми! И чтоб ты мне про это сейчас же забыла! Побеги, собери черепки. Нет, не надо, не беги. Я сама... Ох, Алешка ж проклятый! Куда ж она, бедная, ушла? Где ж она живет? Как бы чего с ней этот бандит не сделал!

– Вы носили ей пирожки... – Чего-чего, а этого Нюра от матери никак не ожидала. – Что ж вам Феня сказала?

– Ничего не сказала. Я сунула ей пирожки и ушла.

И до позднего вечера они только об этом и шептались. Строили всякие предположения... За окном шумел поднявшийся ветер. По временам колючие снежинки, точно сухой песок, царапали стекло. Карловна вышла во двор, прикрыла ставни. Вернулась запорошенная снегом, сказала, вздыхая:

– Метет... Ветер – аж щекам больно.

И поплотнее прикрыла печную заслонку. На столе скупо светила лампочка. Карловна поправила фитиль и пожаловалась:

– Керосин кончается. – И добавила с завистью: – А у этой жаднюги еще целый бочонок в погребе.

– Хату бы ее тем керосином облить да запалить, – с досадой отозвалась Нюра.

Карловна вспомнила недавний разговор с Мариной, испугалась:

– Совсем ты бешеная! Что ты языком мелешь!

– А вам жалко ее?

– Пусть она пропадет пропадом... А глупости не говори.

Мать села за стол, принялась перешивать нюрину юбку. Кто-то постучал. Она насторожилась. Насторожилась и Нюра. Снова раздался стук, и—чей-то тихий голос:

– Тетя, пустите...

Нюра подбежала к дверям и быстро открыла их. Вошла Феня. Она была вся в снегу, даже ресницы ее покрыл иней. Стояла, вздрагивала, с изумлением глядела на Нюру, которую она никак не ожидала встретить здесь, и силилась вспомнить приготовленные слова, которые всю дорогу твердила, чтобы объяснить Карловне свой приход.

Нюра бросилась к ней. Молча стряхивала с подруги снег, стаскивала с нее рваный платок и пальтишко и, только усадив на скамейку, спросила:

– Где была? Что с тобой?

Карловна поспешно закрыла дверь на крючок, посмотрела на окна, уменьшила в лампочке и без того маленький огонек и тоже спросила:

– Что с тобой?

– Совсем обмерзла я, – все еще дрожа, ответила Феня, и на скулах у нее заблестела влага – то ли от слез, то ли от оттаявших ресниц.

Робко и путано, сбиваясь, рассказала она свою историю:

– Как маму взяли, осталась я в хате одна. Ночью страшно, не сплю. Утром глянула – сарайчик пустой, корову и лошадь увели, цыбарка перекинута.. Что делать? Я сарайчик прикрыла, плачу, пошла к курам, покормила их. Думала: порезать? Все равно их не станет, а резать не могу. Никак не могу. Я их в хату загнала. Ночью лежу, не сплю. Кушать хочется, а от мамы что осталось? Ничего не осталось. Думала бросить хату, уйти, а куда – не знаю. А раз ночью лежу... Ой, так я испугалась!

Она вздрогнула и заплакала. Потом пугливо посмотрела вокруг себя и спросила Карловну:

– Тетя, вы не браните, что я пришла?

– Ну тебя! Сиди. Расскажи, что было, – растерялась Карповна, а сама опять покосилась на дверь.

– Мама! – Нюра показала глазами на хлеб.

Карповна поняла и утвердительно кивнула головой.

Феня продолжала:

– Как глянула я в окно, а там Алешка. К стеклу прижался, глядит. Я как закричала! Ой, Нюрка, и кричала ж я! Ничего не помню. И на другую ночь—тоже. Я и убежала из дому. Настал вечер, снег пошел, темно, я и ушла в заброшенную хату, что у старого колодезя. Помнишь? И сижу там... А на чем спать? Крыша сломана, и окна выбиты. Холодно... Я днем дома, а ночью – опять туда. Подушку и одеяло перетащила... В уголок забилась, дрожу. Как раз под праздники было, когда вы мне пирожки давали... – она повернулась к Карповне, – а тут метель, я и обмерзла вся. Думаю: пирожки давали, значит жалеете, пойду я в вашу хату, может не прогоните. Иду, а сама робею. Дошла до нашей улицы, заглянула в свою хату. Смотрю – замка нет, скрыня сломана, батина папаха мне прямо под ноги попалась. Тут я уже прямо к вам. Что мне делать?..

И снова залилась слезами. Ее с трудом успокоили, накормили. Карповна испуганно смотрела на Нюру, как бы спрашивая у нее совета: надо было решать, как поступить с Феней. Дать ей приют? А если люди об этом узнают? Нет, на это Карповна не могла решиться! «И не прогонишь же, – думала она. – Вот несчастье! Вот на мою голову опять беда!»

Нюра внимательно следила за матерью. Знала она ее и угадывала каждую ее мысль. Наконец, Карповна сказала:

– Давайте спать. Ничего не выдумаешь.

Нюра облегченно вздохнула. Она несказанно была рада, что хоть на этот раз не пришлось спорить с матерью.

– Вы не бойтесь, – сказала она ей, не стесняясь присутствия Фени. – Никто не узнает. Мы ей на печке постелим, и пускай она там будет. А как пройдут праздники, она в станицу уйдет. Там мы устроим, где ей жить.

– Кто это мы? – удивилась Карповна.

Нюра спохватилась, а потом решилась и сказала:

– Вы думаете, в станице большевиков мало? У меня, мама, есть люди, я знаю...

– Про что ты? – оторопела мать. – Что ты болтаешь?

– Вы всё думаете, что я маленькая, что я ничего не понимаю. В станице ж Даша есть, еще люди есть... Что ж они Феню жить не устроят? Вы ничего, мама, не знаете.

– А ты что знаешь? Что ты знаешь? – уже не на шутку испугалась Карповна. – Ты меня, Нюрка, не морочь, смотри! Ты что? Как батька твой, голову под петлю подставляешь? К кому ты там, в станице, ходишь? С кем говоришь?

– Ни к кому не хожу, ни с кем не говорю, а знаю...

И, чтобы успокоить мать, добавила ласково:

– Не я, а люди Фене помогут. Вы не бойтесь. Дашке скажу, она матери скажет, а та, может, еще кому скажет...

– Дашка твоя умная больно.

Но у Карповны другого выхода не было, волей-неволей надо было согласиться. Однако пришла еще и новая тревога: «С кем там Нюрка еще якшается? Что ж оно кругом делается?»

XLI

Перед окончанием зимних каникул Нюра вернулась в станицу, сейчас же бросилась к Даше и рассказала ей обо всем, что было в хуторе. Договорились поскорей повидаться с товарищами. Нюра знала: мать тяготится присутствием Фени. Да за эти десять дней Нюра и сама истомилась, – нелегко было скрывать от соседей, а в особенности от Марины, что Феня живет у них. А больше всего утомляла мать: она уже и не рада была своей доброте, а однажды даже принялась уговаривать Феню вернуться к себе в хату. Ничего, мол, Алешка с тобой не сделает, попугал да и только.

Даша тоже делилась новостями.

– Мы уже два раза собирались, – сказала она. – Степа хлопцев привел, и у них у всех теперь наганы. К нам и коммунист приходил. Сидели мы, а он говорил. Потом он нам давал бумажки, мы их по станице раскидали. А Степа что рассказал! Нарвался он на одного казака из тех, что с офицером Юрченко по ночам по станице ездят. Казак говорит: «Ты что, сатана, прокламации тут по заборам клеишь?» Степа испугался, хотел бежать, а казак ему: «Дурень, я ж ничего не видал. Дай мне одну». Взял бумажку, сунул за папаху, стегнул коня и ускакал. Теперь Степа ругает себя: «Жаль, что я его лица не приметил!» Тут в станице теперь казаки, как пчелы в улье, шумят! Знаешь, Нюра, красные, ей-богу, уже недалече. Коммунист говорил, будто Ворошилов Ростов взял. И еще говорил – Буденный с ним гонит белых и красные казаки идут.

Они обе задумались. Первой оторвалась от своих мыслей Нюра. Спросила:

– А что за хлопцев Степа привел? Казаки или неказаки?

– Сеньку Михайлова, Тараса Дорошенко, а с ними еще один, я его не знаю.

– Здешний?

– Нет. Из Стеблиевской. Степу туда коммунист посылал, он с ним и вернулся. Не иначе, как там тоже ячейка есть. Ты думаешь, только у нас комсомольцы?

Вечером, перед тем как пойти к Оле, Нюра решила повидаться с Галей. Шла по улице и думала; «Хорошо, когда есть подруги!» Невольно вспомнила Лелю, Симочку, Раю, Мишку. Что теперь ей они? Собирались, болтали чепуху всякую, сказки рассказывали, про хлопцев шептались – кому кто нравится, кто за кем ухаживает, в офицеров рядились... «А теперь собираемся и говорим про что-нибудь такое, про дело, про комсомол, а не то, что про бантики да про хлопцев».

Она еще бодрее зашагала по улице и опять принялась беседовать сама с собой. «И в школе не буду бояться, и Таисии, если что скажет, молчать не стану». Шла и сама удивлялась – откуда такая бодрость, такая радость? «Может, и батя скоро вернется... Тогда посмотрим!» – И захотелось вдруг петь, смеяться. «Точно праздник нынче», – пришло ей в голову.

Еще раз спокойно посмотрела вокруг себя и увидела идущего ей навстречу Федю Тарапаку. Он приветливо поздоровался и вдруг напрямик сказал:

– Я уже за белых не стою. Батька—тоже.

Это было так неожиданно, что Нюра не нашлась что ответить. Простой и откровенный, Федя не умел таить своих мыслей.

– Чорт их дери! У своих же коней берут. Юрченко на нашей Ласточке по всей станице гарцует и людей не совестится. Все равно я Ласточку у него возьму. А ты куда идешь?

– Так... Никуда. Гулять вышла...

– Ну, и я с тобой.

Он пошел рядом.

– Тебе политика нравится? – спросил Федя.

– Какая политика?

– Говорить про политику, про белых, про красных, про немцев. Мне интересно. Тут новый гимназист есть – Скубецкий. Не видала? Он хоть в седьмом классе, а со мной подружил. Башка у него! Ух, и башка! Сцепятся в седьмом спорить про политику, а он не встревает, молчит, а потом как что-нибудь скажет, так по его и выходит. Мишка его не любит, говорит, – «большевик, комсомолец», а я наверняка знаю, что не комсомолец.

– Откуда знаешь? – осторожно спросила Нюра.

– Сам он мне говорил. Только говорил так, чтоб люди не знали. Я б, говорит, пошел в комсомол, да приехал из города, а тут его нет. А может, и есть. Кабы знал, где он есть... И меня подбивает. «Видишь, Ласточку у тебя взяли, офицерье что хочет, то и делает. Давай, говорит, вместе за советскую власть».

– А ты уже и всем разболтал? – строго спросила Нюра.

– Почему так думаешь?

– А мне ж говоришь.

Федя смутился.

– Ей-богу, никому не рассказывал! – вдруг с жаром воскликнул он. – А тебе сказал потому, что ты...

Опять смутился. Нюра повернулась к нему.

– Чего же замолчал?

– Да ну тебя! – добродушно засмеялся он. – Я раз нацепил кинжал, а мне навстречу Олька Гнездюкова. Я как гляну на нее! А она в сторону. Я тогда красных не любил. А про Скубепкого я сказал – не знаю, почему... Батька ж твой у красных, вот я и сказал. Не будешь же звонить по станице?

– Ясно – не буду.

Она подумала и сказала:

– Мне хочется, чтобы хорошо было, чтобы люди жили не так. А тебе хочется?

– Мне не по душе, что придет какой-нибудь Юрченко и грабит. Я не хочу, чтобы была такая власть. Мне белые не нравятся. Я думал, – казаков красных не бывает...

Нюра слушала его и гордо улыбалась. «Значит, я не дура, – думала она, – мне же видно, что Федька говорит, как маленький».

– Ты, Федя, хороший хлопец, – сказала она тоном старшей.– Мне нравится с тобой дружить. Только ты раньше веселей был, стихи, прибаутки говорил. Ты теперь тоже веселый будь. Только никому не болтай про комсомол, про Скубецкого. Он хороший, Скубецкий, а?

– Мозговитый хлопец. Ей-богу, мозговитый! – искренне ответил Федя. – Вот увидишь – он комсомол устроит!

Нюра улыбнулась. Ей было приятно, что Мишка со Скубецким не в ладах, – это еще больше поднимало Скубецкого в ее глазах.

– Ну, я к Гале, – уже не нашла она нужным скрывать этого от Феди. – А ты приходи к нашей калитке, поговорим.

Федя с благодарностью пожал ей руку и не знал, что бы такое сказать, чтобы ей было приятно. Подумал и сказал:

– А с Лелькой я теперь и здороваться не стану.

Они расстались. Нюра завернула за угол.

Гале она прежде всего рассказала о Фене, о том, что сегодня надо обязательно собраться, о своем разговоре с Федей и о Скубецком. Галя слушала внимательно и отвечала так, будто она уже самая опытная комсомолка. Нюра невольно засмеялась.

– Чего ты? – спросила та.

– Ничего. Весело мне. Помнишь, как ты говорила: «Попробую в комсомоле». Попробовала? Не скушали тебя? Косу не отрезали? Сажей морду не намазали?

– Вот глупая! Я и не думала этого. Я только думала, что девчат не берут.

– Врешь! Боялась.

– Ну, боялась, а теперь не боюсь. Знаешь, – вдруг, выпрямившись, сказала Галя, – пускай мне, что хотят, говорят: «Сделай то, сделай это», – все сделаю. У меня так сердце горит! А мама одна? Сколько людей погубили! За что? Что люди хотят земли? Что люди хотят кушать? Что люди хотят, чтобы власть была наша?

Нюра глазам не верила.

– Ох, и большевичка ж ты! – невольно вырвалось у нее.

– А я и была большевичка, только ничего не знала. Тебе Даша не рассказывала, что к нам коммунист приходил? Ох, и понятно ж он говорил! Вот, Нюра, интересно было! Потом мы его спрашивали и про то, и про другое, а он нам так ясно все говорил! Только я не все запомнила. Трудно все сразу. А такой хороший! Сначала мы стеснялись, робели. Хлопцы с ним говорят, а мы сбились в кучку и сидим. Оля первая начала. Потом Дашка осмелилась, потом я.

Нюра позавидовала, что не пришлось ей побывать на этом собрании. Договорились обязательно всем встретиться вечером и разошлись. Домой Нюра шла все с тем же радостным и бодрым чувством.

XLII

Вечером Нюра собиралась к Оле. Ей хотелось поскорее договориться, как быть с Феней. Шла с предосторожностью. Уже давно договорились комсомольцы приходить к Оле поодиночке и так, чтобы никто не видел, но это было нелегко. Пойти засветло – кто-нибудь встретится, а позже по улицам разъезжают патрули. Лучшим временем были сумерки, а сегодня, кстати,, повалил снег и закрутил ветер. У тетки можно было уже и не отпрашиваться, – она присмирела, не придиралась, только настороженно поглядывала по сторонам да прислушивалась.

Вся запорошенная, точно белая снежная кукла, Нюра благополучно добралась до олиного двора. Напротив, через улицу, кое-где в хатах замерцали огни, но свет еле-еле пробивался сквозь снежную мглу. Нюра направилась прямо к сараю. Ветер намел к дверям высокий сугроб, и она с трудом приоткрыла их, вошла, стряхнула с себя снег, зябко поежилась.

«Кажется, рано явилась я», – подумала она и выглянула во двор. Снег все падал и падал. «Вот Олька какая! Не могла у ворот меня встретить».

Подождала еще немного и побежала к хате. Постучала. Никто не отозвался. Постучала громче. Пожала плечами.

– Ушли, что ли?

Заметила чью-то крадущуюся фигуру. Узнала Степу, бросилась за ним, тихо окликнула. Он оглянулся, сделал знак рукой, и они вошли в сарай.

– Оли нет, и никого нет, – шепнула Нюра.

– Знаю. Скоро не придет. Она там...

Нюра сразу поняла, но чтобы проверить себя, спросила:

– У коммуниста?

– Да...

– А бабушка?

– В церкви,

Степа тоже стряхнул с себя снег. Они сели рядом, и Нюра торопливо рассказала о Фене.

– Ничего, – подумав, успокоил Степа, – устроим. Я знаю...

– Здесь, у Акимовны? С Олей?

– Нет. У меня.

– У тебя?

Нюра знала, что Степа сирота и живет у своей дальней родственницы, глухой и уже не способной к труду старухи.

– Выдумал тоже, – сказала она, – у тебя не годится. Люди узнают.

– Никто не узнает. Будет сидеть в хате.

– А кушать?

– И кушать будет.

– Ты, я вижу, богатый...

Он обиделся.

– Что ж, по-твоему, мне ей и куска хлеба жалко?

Помолчали. Степа встал, прошел в угол сарая, где по его совету уже давно была проделана лазейка на огород, повозился там и сказал;

– Это верно: Фенька у нас не раздобреет. Если б таких людей поискать, кому нянька нужна...

– Тоже радость... А кто ж ее возьмет? Мать арестованная, никто не захочет.

– Погоди. Придумал! Кирееву, учительницу, знаешь? Клавдию Владимировну, что в очках ходит? У которой на квартире новый гимназист стоит? Вот ей нужна прислуга. Она мне еще недавно говорила: «Степа, не найдешь ли мне девчонку?» Она, по-моему, женщина хорошая, обижать не станет. Семья три человека – она, отец у нее есть, старик, дочка лет шести. Муж давно помер. Вот и устроим твою Феньку.

– Погоди, погоди, – взволнованно спросила Нюра,—ты про какого гимназиста говоришь? Про Скубецкого, что ли?

– Ну да. А ты и фамилию знаешь?

Она рассказала ему свой недавний разговор с Федей.

– В комсомол хочет? – заинтересовался Степа. – Что ж, нам наруку, только надо посмотреть, что за хлопец. Новый он здесь, никто его не знает. А Федька... Это такой, что не очень верь ему. Давно он с кинжалом ходил, как индюк? Давно он кричал; «Я – казак! Всем большевикам кишки выпущу!»

– Да это он так... с большого ума. Он, ей-богу, добрый. Теперь и батька его не такой.

– Да ну их! – Степа махнул рукой. – Ласточку у них забрали, так, подумаешь, – уже и большевиками стали. А верни им коня, они опять за белых будут.

– Не знаю, – задумалась Нюра. – Только Федька, по-моему, хлопец ничего. Он не продаст.

– Федьку я не боюсь, – согласился Степа, – отца его боюсь. А Федька что? Как отец, так и он. Вот новые хлопцы у нас – Сенька Михайлов, Тарас Дорошенко, Илья Кочура! Это комсомольцы! Теперь нас, Нюра, уже сколько! А! Считай: ты, Оля, Даша, Галя, я и эти трое. Дивизия! Четыре бойца, четыре сестры милосердные! – захохотал он.

– Чего там сестры, – обиженно возразила Нюра. – Может, мы еще что-нибудь сделаем. Я вот как на хуторе была, так всё думала: что мы всё только говорим да разговариваем, а дела не видно. Вы тут без меня хоть бумажки по станице бросали, с коммунистом говорили, а я что? Вот сидим мы с тобой сейчас, а там, может, где-нибудь бой идет. Комсомольцы на фронте. Или вон в городе, Оля рассказывала, оружие собирают, арестованных освобождают... Давайте оружие собирать! У моей тетки кинжал есть, наган есть. Как ее муж помер, так она спрятала наган в скрыню. Я принесу, вот увидишь принесу.

– Подожди, Нюра, – тихо сказал Степа. – Может, скоро что и будем делать. А наган возьми. Я сам всё думал... А вот скажи – когда будет советская власть, как мы с тобой жить станем? Как все жить будут? Я первым делом возьму тогда тебя за руку и пойдем по станице. Я неграмотный, ты грамотная. Я скажу: «Пиши, Нюрка, всех бедняков на бумагу». А потом пойдем к комиссару и скажем: «Вот, люди, что всю жизнь маялись. Давайте им землю, семена, худобу, плуги давайте, все имущество, что беляки побрали, пускай на фуры грузят и везут обратно по хатам. А мне ничего не надо, меня учите грамоте, а как выучите, куда хотите определяйте». Будет у нас опять ревком, и всё будет по справедливости. Никаких батраков не будет, а пузаны пускай сами себе землю пашут, а зашебуршат, ■мы их к стенке, чтобы против советской власти не шли.

– А я, как школу кончу, так в город поеду в гимназию или в учительскую семинарию. Как возьмут большевики опять власть, так Галю и всех девочек опять в школу. Хорошо будет, Степа! У нас на хуторе что ни двор, то и контра. Ох, и богато живут! И под станицей у них земля, и на хуторе земля. Как думаешь, что с Мариной сделают?

– А ты б что сделала? – Степа пристально посмотрел на нее.

– Я? – Нюра вскочила. – Я б ее. Не знаю... Может, и не убила бы, а, знаешь, что? Я б ее из хаты прогнала, все б богатство ее в ревком отдала, а ее, змею, поселила бы в фенькиной развалюшке и сказала бы: «Живи, попробуй, как сладко». А ты?

– А мне таких людей никак не жалко. Я бы ей и развалюшки не дал.

– Убил бы?

– В тюрьму посадил бы да под суд, а там разберутся. А тебе жалко, если ее убьют?

Нюра подумала и сказала:

– Такую, как Марина, мне не жалко. Фенькину мать жалко.

– Ты, Нюра, знаешь, что? – Степа подошел к ней, – ты понимать должна, что нам, комсомольцам, теперь одна дорога: биться. Я еще мало что знаю, а меня такое зло берет! Ох, и злой я! Мне хочется, чтобы Гаркуша скорей поправился. Он сказал; «Как встану на ноги, тогда мы с тобой, Степан, таких

делов наделаем, что кадеты нас вовеки не забудут». А я что? Я один. Ни родных, одна бабка, да и та глухая. Я на 'Сто хочешь иойду.

– Чего ж ты один? Не один. А товарищи?

Степа внимательно посмотрел на Нюру. Она смутилась.

– Чего уставился?

– Товарищи – это правда, – оживился Степа. – А кто ж мне из товарищей самый лучший товарищ?

– Тебе видней. И Оля тебя уважает.

– Оля?

Подумав, он тихо спросил:

–■ Ты почему мне про нее сказала? Почему не про Дашу,, почему не про Галю? Почему не про хлопцев?

– Хлопцев твоих я еще не всех знаю. Кочуру еще никогда не видела, а про Олю так сказала... Ты не подумай чего...

– Ау тебя кто самый лучший товарищ?

– У меня? Дашу я люблю, Феньку! Оля тоже мне нравится.

И Галя. Мне все подруги.

– Больше никто?

Теперь уже Нюра внимательно посмотрела на Степу и вдруг засмеялась.

– Почему нет? Ты тоже товарищ...

– А я думал, что меня уже и не считаешь...

– Считаю. Только с хлопцами дружить это не то...

– Почему не то?

– Почему? Не знаю... Что ты от меня хочешь? – вдруг вспыхнула она. – Я никогда с хлопцами не дружила. Вот только с Федькой Тарапакой. Только он какой-то такой... Не то, что Мишка или другие. Ну, не знаю, как тебе объяснить... Давай про что-нибудь другое разговаривать, я про это не умею. Чего девчата не идут? Сидим вдвоем, как сычи. И хлопцев твоих нет.

– Еще рано. А тебе со мной плохо?

– Не плохо, а...

Она не договорила и еще больше смутилась.

Степа вдруг засмеялся.

– Знаешь что? Я тебе сейчас что-то скажу.

– Не надо.

–I Да я, Нюрочка, не про то... Я вот смотрю на Олю. на Галю, а ты не такая.

– Куда ж мне до них!

– Ну вот! Я же не про то. Ты вроде как сухая солома. К тебе серничок поднеси, ты сразу и пш! – пошла полыхать. Мне нравится, что ты все равно, как хлопец. Тебя б на коня посадить, дать бы тебе остру саблю. Ты в батьку своего, что ли?

–Л– А тебе мой батька нравится?

– Ого!

– Ну, и ладно. Значит, и будем с тобой хлопцами, – за-

смеялась Нюра. – Только ты со мной так и дружи, как с хлопцем.

Они засмеялись, но вдруг их смех оборвался. В углу сарая зашуршал камыш и раздался сдержанный шопот:

– Степан, ты?

– Конура?

– Я. А еще кто тут?

– Да вот Нюрка, – смутился Степан.

–• Ага. Это та, что всегда сердитая?

Он приблизился к Нюре, пытаясь разглядеть ее лицо. Нюре в свою очередь интересно было разглядеть Конуру, она уже слышала о нем и от Даши, и от Гали.