Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Мать в конце концов с обидой в голосе сказала:

– Сроду ничего этого не будет. Как все было, так и останется. Не нами власть посажена и не нам ее устанавливать. Никаких кулаков нет, а что Марина дрянь, так это верно. А что тебе большевики голову кто его знает чем забили, тоже верно.

Исчерпав все средства, которыми Степан надеялся хоть немного убедить жену, он вдруг вспылил:

– Как твой отец Карно кулак и мать кулачка, так и ты тем же соком пропитана. Вари тебя в десяти водах—не вываришь. Мало, видно, с тебя Марина шкуру драла, было б больше с тебя ее драть, может – и поумнела бы.

– Как мама Марину увидит,—вмешалась в разговор Нюра,—так я и не пойму—не то она ей продалась, не то нанялась, а Марина туды-сюды носом крутит. «Ты ж мне хату побели, ты же мне огород пополоть приди», а мама старается и старается, а потом сидит да плачет. А я бы ту Марину в колодезе утопила.

– Язык прикуси! Кто же на старших говорит так, дура!—обрезала ее мать.

Отец безнадежно махнул рукой и вышел из хаты.

Мать потупилась, и слезы потекли по ее щекам.

– Ждала я, ждала его и вот дождалась...—горестно запричитала она.

XVII

Через несколько дней и в станице и в хуторе узнали о том, что красные заняли Екатеринодар.

– Видишь,—сказал жене Степан,—а ты говоришь, что наша власть короткая. Столицу Кубани взяли, а Россия и давно вся советская. Наша теперь власть, бедняцкая. Поняла?

– Ничего я не поняла,—зло и упрямо ответила Карповна,– Сегодня взяли, а завтра отдали. Никогда не поверю, чтобы казаки свою родную Кубань продали.

– Да при чем тут казаки?—возмутился отец.—Казаки здесь жили и будут жить. Только по-другому, не попрежнему. Не будет так, чтобы с бедного казака три шкуры драли. Да что, тебе говори, не говори—ничего ты не понимаешь.

– И понимать не хочу, и не морочь ты меня. Скажи лучше, где гроши взять? Вон хата уже с одного бока осела, и муки нет, и сена нет, и на зиму Нюрке ботинок нет, а ты мне со своими большевиками.

Все эти разговоры кончались впустую. Отец оставался при своем мнении, а мать – при своем, наоборот—частые споры все больше и больше разъединяли их.

– Ой, мама,—часто просила Нюра,—и чего вы с батей спорите? Ведь он же лучше вашего знает.

– Ум у твоего отца помутился. А ты не встревай, не суй своего носа, куда не надо.

Все свободное время Нюра проводила с Феней. Как-то она сказала ей:

– Думаешь, я не знала, что твой батька красный? На что хочешь давай спорить – знала. Помнишь, я ночью к колодезю ходила?

– Помню.

– Ну, так вот... – и Нюра под большим секретом рассказала Фене, как она тогда, притаившись за кустом, подслушала разговор незнакомых ей людей и среди них узнала ее отца.

Теперь обе девочки все чаще и чаще делились друг с другом впечатлениями о том, что делается в станице, на хуторе, шо. потом передавали друг другу услышанное дома, горячо высказывали свои соображения, спорили, а порой даже ссорились. Нюра любила отца и верила в его правоту, но ей все еще казалось, что большевик—это человек, к которому все стоющие люди относятся плохо.

Однажды пошли они на лиман. День был воскресный, и мож. но было долго гулять. До лимана было версты две, не больше. Прошли половину дороги. Неожиданно их догнала группа вооруженных казаков. Казаки о чем-то спорили между собой. Поровнявшись с девочками, один из них—шустрый и рябой—узнал Феню. Он несколько раз покосился на нее. потом что-то шепнул соседу и крикнул:

– Эи, дивчина! Иди, моя птичка, иди, рыбка, сюда.

– Чего?—Феня остановилась.

– Иди, иди сюда, конфетку дам, – расплываясь в улыбке, звал казак.—Иди, бери, батьке своему отнесешь,—и он, подмигнув казакам, вдруг неожиданно показал Фене дулю.

Казаки грубо и недружелюбно захохотали.

– Скажи батьке. – продолжал тот же рябой и шустрый, чтобы он скорей подыхал, а то я все равно порубаю его шашкой.

Феня с недоумением посмотрела на окруживших ее людей, потом перевела взгляд на Нюру, не зная, что делать.

Казак угрюмо уставился на Нюру.

– И тебе, большевистское ты дите, голову оторвем. А ну, поворачивайте отсюда. Куда шли? На лиман? Шпионить? Уходите, а то сейчас же вам тут гроб-могила!

Нюра испугалась и оторопела не меньше Фени, но вдруг почувствовала, что в ней поднимается неудержимая злоба и страстное желание не бежать, не прятаться, а нападать. Ей так было обидно, что она не сдержалась и запальчиво крикнула:

– А какие мы вам большевички? Чего вы прицепились к нам? Горилки нажрались? Да?

Схватив горсть горячей пыли, она смело посмотрела в лицо казаку. Заметив на его губах усмешку, пришла в такую ярость, что уже не говорила, а отчеканивала каждое слово:

– Только тронь. Так глаза и запорошу!

И, спокойно повернувшись, пошла к хутору. Феня бросилась за ней. Казаки переглянулись и вдруг разразились хохотом, прерывая его скверными ругательствами.

Еле поспевая за Нюрой, с трудом переводя дыхание, Феня вполголоса говорила:

– Я знаю, куда они идут. Это они по лиманам прячутся, не хотят у красных в войске быть. Отец говорил, что в лиманах их уже целый полк, и сидят они там в камышах, как жабы.

Возвратившись домой, Нюра рассказала обо всем отцу. Он нисколько не удивился и только предупредил Нюру, чтобы та была осторожней и далеко за хутор не уходила. Однако он все же бросил работу и пошел к фениному отцу. О чем он с ним говорил– Нюра не знала, но через час она увидела, как он торопливо седлает коня.

– Куда вы, батя?

– Скоро вернусь.

Не успел отец скрыться за поворотом, явилась Марина.

Карповна смутилась, поднялась со скамьи.

– Я на минутку,—сказала Марина и кивнула ей.—Ну, как, Карповна? Мне ведь гроши нужны. Должок бы с тебя получить. Степан-то, небось, не с пустой сумой домой вернулся.

– Ох,—встревожилась Карповна,—где же их взять, те гроши? А Степан, что вы! Он ничего не привез. Горе мне с ним.

И приказала Нюре:

– Пойди-ка, нарви укропу.

Нарвав зелени, Нюра вернулась в хату и грубо швырнула ее на стол.

– Нате. Знаю я, какой вам надо укроп... Все знаю...

Карповна нахмурилась.

– Ты это что же, паршивая? Швырять? Я тебе швырну! Я не посмотрю, что выросла, я тебя при людях за ухо.

– Руки коротки.

– Ну, и послушная же ты дочка... А еще школьница,—Марина укоризненно покачала головой.

– Внука своего учите!—уже не владея собой, обрезала ее Нюра.—Или Костика своего учите, а не меня! Собак своих учите, а не меня. Без вас знаю, как с мамой разговаривать. И чего вы...

Недоговорила. В окно увидела возвращавшегося отца. Увидела его и Карповна. Она растерялась и сказала Марине:

– Степан...

Шагнула было к дверям, но дверь распахнулась, и Степан вошел в хату. Он был беый, как известь, глаза его горели, губы были крепко сжаты. Держась за стену, он молча дошел до скамьи, сел и, вытянув одну ногу, сказал жене:

– Снимай сапог... Нога прострелена.

– Батя!..–бросилась Нюра к отцу.

Осторожно, чтобы не причинить ему боли, она стащила с ноги сапог. Нога была прострелена чуть выше ступни. Обильно лилась кровь.

Марина, облизав губы, спросила:

– Кто же вас?

Степан поднял на нее глаза.

– Пойдите в балку да спросите его фамилию. Там их целая банда. Может, и ваши родственнички.

Губы Марины чуть дрогнули. Она постояла и, молча поклонившись, вышла. Но не успела закрыть за собой дверь, как снова приоткрыла ее и спросила:

– Может, вам йоду дать?

– Не надо,—ответил Степан.

XVIII

Часа через три из станицы в хутор прискакал небольшой отряд партизан. Нюра подбежала к плетню и стала с любопытством рассматривать их. Были тут и знакомые ей станичники– кровельщик Сазонов, бондарь Куликов с сыном, молодой казак Василь и другие. Командовал отрядом дашин отец—Яков Алексеевич. Увидев Нюру, он приветливо улыбнулся ей. Она сконфузилась, а почему—и сама не знала, просто растерялась.

«Ой, и дурная же я»,—подумала она и побежала в хату.

– Батя! Красные! И Василь там, и дашкин отец...

Степан сидел на кровати, вытянув забинтованную ногу.

– Сбегай-ка,—попросил он,—за Яковом Алексеевичем, скажи ему, пусть зайдет ко мне. Скажи, что меня бандиты ранили.

– За Яковом Алексеевичем?—смутилась Нюра.—Пусть мама сходит.

– И не пойду, и не подумаю даже, и не просите,—мать замахала руками,—чтобы люди видели да потом мне это вспомнили? И ты не смей ходить!—погрозила она Нюре.

Но Нюра ей на зло пошла. «Ох, и мама у нас стала вредная,—с грустью подумала она,—и все бате наперекор...»

Завернула за угол, увидела оседланных коней, старую расщепленную молнией вербу и под ней людей. Она не захотела показать себя трусихой. Подняв голову, точь-в-точь как это делает иногда отец, и сдвинув брови, она спросила строго:

– Где здесь Яков Алексеевич?

– Зачем тебе? —К ней подошел Василь.

– Батя меня послал.

– Какой батя?

– Да мой батя. А какой еще?

– Твой?–удивился Василь. – Да он же был на турецком фронте. Разве вернулся?

– Вернулся.

– Правда? Здоровый? Не раненый?

– Нет, раненый. Только его не на войне ранили. Сегодня ранили.

– Как сегодня? Кто?

– Белые.

Нюра произнесла это слово и впервые почувствовала, что оно означает. Даже сама удивилась. И пошла в голове п'утаница. Давно ли она клялась, что сроду не будет красной? А теперь ей белые стали чужими. Белые, красные, бело-зеленые... Кадеты, большевики, офицеры, казаки, иногородние, мать за одно, отец– за другое... Леля, Оля... Пойди разберись во всем. А тут еще Василь уставился на нее глазами, точно никогда не видал. Еще зубы скалит и говорит:

– Ты сердитая.

Ей хотелось ответить как-нибудь поострей, но как на грех растерялась и не нашлась. Покраснела только.

Василь улыбнулся снова и подмигнул.

– Пойдем.

И повел ее к Якову Алексеевичу.

Узнав, в чем дело, тот сейчас же направился к Степану. Они друг друга помнили еще с детства.

Войдя в хату, он сказал:

– Здорово, товарищ Степан! Кто же это тебя угораздил?

«Товарищ»,—повторила про себя Нюра. «Товарищ»... Ей было странно... ведь раньше это слово не произносили дома.

– Здорово, товарищ! – тем же приветливым тоном ответил Якову Алексеевичу Степан. – Вот, гляди: четыре года на войне и полгода с кадетами бился и ни разу не был ранен, а здесь, не успел приехать, как в меня из-за угла бахнули. – Он кивком показал на забинтованную ногу и рассказал о том, как и где его ранили. Ехал он верхом в станицу, спешил туда, чтобы сообщить о дезертирах. В глухой и глубокой балке выскочили из-за кустов вооруженные казаки. Насилу удалось унестись от них, но пуля все же догнала его и ранила навылет ногу. Пришлось, не добравшись до станицы, вернуться домой.

– И напрасно ты ехал, мы и так знали,—сказал Яков Алексеевич. – Вот видишь, сами прибыли сюда. Правда, нас всего двадцать человек, – улыбнулся он и развел руками, – ну, ничего, как-нибудь...

– Рыбальченко с собой возьмите, он здешних хуторских хорошо знает, – посоветовал Степан и послал Нюру за фениным отцом. – Только тут, – сказал он, – помнить надо, что загвоздка в самих хуторянах. В лимане без харчей не просидишь. А кто бело-зеленых продуктами да и патронами снабжает? Кто дает им хлеб, муку, сало? Кто? Да хуторяне же наши. Вот с них и надо начинать. Хотя... – Степан подумал и брезгливо поморщился,—у нас на хуторе в какой двор ни ткнись—везде на контру наскочишь. Кругом кулачье одно.

Выполнив поручение отца, Нюра осталась у Фени.

– Пойдем, – предложила она, – где-нибудь в холодке сядем. Ох, и жарко!

– А где его, холодок, найдешь? Да и некогда мне. Видишь – стираю.

Феня обтерла рукой потный лоб и снова склонилась над корытом.

– Давай помогу, – Нюра принялась засучивать рукава.

– Да ну тебя! Я сама.

– Чего сама? Подвинься.

Она взялась помогать. Правда, белье оставалось только хорошенько прополоскать. Отдуваясь от жары, они весело наперегонки работали.

– Да ты на меня не брызгай. Сумасшедшая!

– Ничего, не умрешь, – хохотала Нюра. – Я вчера тоже стирала. Гляди, – показала она мозоли на руках, – всю кожу содрала.

Прополоскали белье, развесили его на дворе и пошли посидеть у ворот.

– Ох, и пекло весь день, – вздохнула Феня, смахивая с вспотевшего носа капельку.

– Духота...

– Хоть бы ветерок подул, что ли...

Сидели, лениво срывали обожженные солнцем былинки. Молчали. Каждая думала о своем. Наконец, Нюра спросила:

– Ты знаешь, зачем красные к нам на хутор пришли?

– Дезертиров ловить. Вот бы того казака поймать, что нас дразнил.

– Ага. Ох, и жаба он.

– Я его знаю. Это Алешка Гуглий...

– Какой Гуглий? Что хата над кручей?

– Ну да.

– Теперь и я помню. Батька его в прошлом году умер. Такой он был важный. Всегда в темносиней черкеске, с золотыми галунами. Гвардеец. Борода большая, белая. К деду Карпо он часто ходил, и дед к нему. А как в станицу приедут, так в церкви они всегда вместе впереди стоят. Атаман, а они сейчас же за атаманом. Я, как маленькая была, ох, и боялась алешкиного отца. Как увижу – идет он с клюкой по улице, так я и шасть за ворота.

Мимо прошел партизан. От него они узнали, что Яков Алексеевич послал людей собирать хуторян на митинг. Решили и сами побывать там.

– Люблю, когда на площади много народу, – призналась Феня, – похоже на праздник.

Они уже два раза бегали туда, но площадь все еще была пуста. Только возле одной хаты, где раньше помещалось хуторское правление, сидело несколько батраков.

Время клонилось к вечеру. По одну сторону улицы плетни уже погрузились в глубокую тень, а по другую стояли еще ярко освещенные косыми лучами низко спустившегося солнца. Длинные узкие тени от пирамидальных тополей пересекли улицу.

На белой стене нюриной хаты четко вырисовывался тонкий столбик с опрокинутым на него горшком. Горшок из красной глины так ярко сверкал на солнце, что больно было смотреть на него.

Стала спадать жара, а люди на митинг все не шли. Невидимо, неуловимо из хаты в хату передавался чей-то строгий приказ: «На площадь не выходить».

Фенин отец сказал Якову Алексеевичу:

– Сговорились. Кулак здесь на кулаке. Один за другого стоит.

Тогда Яков Алексеевич снова разослал гонцов по хутору.

– Пусть хоть тридцать человек явится, – сказал он, – не важно, через них весь хутор будет знать, в чем дело. Нам здесь не спорить. Прикажем, чтобы не смели дезертирам помогать, и делу конец.

И уже поздно, когда тени тополей доползли почти до противоположной стороны площади, собралось около тридцати человек. Среди них была и Марина. Она стояла, как каменная, ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Яков Алексеевич объявил собравшимся, что, если хуторяне и впредь будут помогать попрятавшимся в камышах, то виновные попадут под суд и будут судиться как явные враги советской власти и наказание им может быть по условиям военного времени вплоть до расстрела...

Выступил на митинге и фенин отец. Он горячо призывал хуторян отказаться от помощи изменникам революции.

– Кто не хочет идти в Красную Армию, тот враг всем трудящимся казакам, – твердо заявил он, а сам думал: «Вижу я вас насквозь, знаю, кто из вас чем дышит. Вон Марина стоит... Попадись ей в руки – по капле кровь выпьет. Не митинговать с вами, проклятыми, надо, а поарестовать вас всех!»

А сам кричал, стараясь, чтобы его лучше слышали:

– По-хорошему предупреждаем вас, граждане-казаки, а кто попадется, пусть тогда на себя пеняет!

Выступили и двое из батраков. Они шумно возмущались теми, кто якшается с дезертирами, и требовали для таких людей самой суровой кары.

А слушавшие стояли, как немые, не говорили ни да, ни нет. Только один пожилой богатый казак, известный на хуторе своей хитростью, вышел вперед и сказал:

– Оно все так. Значит, ежели кто дезертир, тот дезертир. Правильно? А ежели кто не дезертир, значит не дезертир. Значит, опять я спрашиваю: правильно я говорю, граждане-казаки, или неправильно? Вот тут и смекай. На лиман за рыбой ехать надо? Надо. А ежели там дезертир сидит? Что я ему скажу? Я ему скажу, а он что? У него винтовка, а у меня ничего. Вот тут и понимать надо.

Он долго и путано говорил, хитрил и юлил, стараясь всячески снять с хуторян ответственность за бандитов.

И со всех сторон слышался еле уловимый шопот одобрения. Яков Алексеевич увидел насмешливые глаза Марины и крикнул:

– Минутку, граждане! Голосую: кто за то, чтобы ни один хуторянин не смел помогать предателям? Кто, значит, за то, чтобы помогать советской власти?

Медленно и неохотно поднялись руки. Только батраки голосовали решительно и единодушно.

– Значит, передайте это решение всем, – продолжал Яков Алексеевич, – а кто здесь присутствовал, фамилии тех у меня крепко записаны. Понятно? – спросил он многозначительно. – Кто голосовал, а потом попадется, с того спросится вдвое. А теперь можете разойтись, граждане.

Площадь моментально опустела. Нюра и Феня пошли вслед за Мариной. Она шагала и не оглядывалась, и они видели, как вошла она в свой двор и как, разозлившись, со всей силой хлопнула калиткой.

– Вот ведьма! – невольно вырвалось у Фени, а Нюра обрадовалась. Ей было приятно, что Марина злится.

– Так ей и надо! Так ей и надо! – твердила она, – а то ишь – и то ей подай, и то ей принеси, и то ей сделай. И все своим Костиком всех пугает. Костик-хвостик...

Она засмеялась и, схватив Феню, закружила ее вокруг себя.

XIX

Как только окончился митинг, Яков Алексеевич повел отряд в станицу, но, дождавшись темноты, снова повернул его к хутору и приказал партизанам занять все дороги и все тропинки, ведущие к плавням, в камыши.

Василь стреножил своего коня, отвел его за кустарник, а сам притаился позади растущего у дороги дерева и стал следить. В ночной тишине до него доносился только отдаленный лай собак. Но вскоре Василь услышал конский топот. Прошло еще немного времени, и он увидел в темноте фигуру всадника. Всадник проехал мимо. Василь бесшумно, как ящерица, подполз к своему коню, распутал ему ноги и, вскочив в седло, осторожно тронулся вслед за незнакомцем. Пока дорога шла кустарником, Василь имел возможность не выдавать себя, но вот показалась степь, и в ней уже трудно было прятаться. Тогда он, стегнув коня, мигом догнал всадника и развязно сказал:

– Добрый вечер!

Тот удивленно повернул голову, ответил настороженно и хмуро:

– Добрый...

А Василь, как ни в чем не бывало, – тихо и таинственно:

– Ну как? Рыбка в лимане собирается?

Всадник подумал: «О какой рыбке он меня спрашивает—о настоящей или о двуногой?» Хитро ответил:

– Смотря на какого рыбака.

– Красной рыбы сейчас там не водится, – также, многозначительно покашливая, проговорил Василь.

Да, – тихо подтвердил всадник, – а белорыбицы уже целые косяки ходят.

– А у рыбаков слюнки текут? Эге?

– Эге, – сдержанно засмеялся всадник, и они поехали рядом.

Василь скрутил папироску и стал закуривать. Когда вспыхнула спичка, он быстро взглянул незнакомцу в лино. Человек оказался совсем неизвестный. «Тем лучше», – подумал Василь.

– Сами откуда будете – из хутора или из станицы? – зевая, спросил он.

Тот не ответил. «Значит, боится», – решил Василь.

– А вы где были? – в свою очередь задал вопрос незнакомец.

– Да там, должно быть, где и вы, – четко отрубил Василь, и принялся тихонько напевать песню.

Незнакомец подумал: «Дурит он меня или говорит правду?», но вдруг, неожиданно пришпорив коня, он крикнул:

– Прощай! – и поскакал, круто свернув вправо.

– Прощай! – спокойно ответил Василь, думая: «Врешь, если ты от меня свернул вправо, значит, тебе надо влево!»

И, не спеша, поехал своей дорогой.

Вскоре перед ним стали смутно вырисовываться хуторские хаты. Из-за вербы поднималась багровая луна. Он проехал несколько дворов, остановил коня и, чутко прислушиваясь, стал ждать. И не ошибся. Ждать ему пришлось недолго. В стороне, в самом конце широкой улицы, показался всадник. Василь быстро завел своего коня в чей-то уснувший двор, а сам притаился за плетнем. По фигуре, по манере сидеть в седле он узнал приближающегося. Это был тот человек, с которым он только что ехал в степи. Незнакомец пустил коня шагом, поминутно озирался, и по всему было видно, что он старается, чтобы его не заметили. Пропустив его мимо себя, Василь выбрался из-за. плетня на улицу и пополз.

Поднявшаяся луна осветила землю голубоватым светом. Всадник спрыгнул с коня и, взяв его под уздцы, перешел на теневую сторону улицы. Василь подполз к растущему в стороне бурьяну. Вдруг всадник остановился у чьих-то ворот и, еще раз внимательно поглядев вокруг себя, быстро исчез за ними вместе со своим конем.

– Так, – еле слышно проговорил Василь. – С приездом...

Он улыбнулся, быстро вернулся к своему коню и во весь дух поскакал к Якову Алексеевичу.

Вскоре двор, в котором скрылся таинственный незнакомец, тихо окружили партизаны. Их было человек пять. Яков Алексеевич слез с коня и вместе с Василем направился к хате. На цепи рвался пес.

– Кто? – сердито спросили из-за двери.

– Отворите!

– Да кто там?

– Именем советской власти!

Теперь никто не ответил. За дверью наступила тишина. Подождав с минуту, Яков Алексеевич еще решительней повторил приказ, но ответа опять не последовало. Тогда он налег на дверь плечом. К его удивлению, она совершенно свободно подалась, будто и не была заперта на засов. В темных сенях стояла худая, высокая старуха.

– Что вам? – сурово спросила она. – Чего среди ночи ломитесь? Детей перебудите.

– А ну! – Яков Алексеевич отстранил ее и вместе с Василем вошел в хату. На столе горела лампочка. Она тускло освещала заставленный иконами угол и край большого кованого сундука, покрытого домотканным рядном. Между окон висело украшенное вышитым полотенцем зеркало. В нем, отражался огонек лампы. На печке поблескивал вычищенный самовар.

– Кто есть в хате? – спросил Яков Алексеевич старуху.

– Да кто же? Свои. Невестка, дети. Да вам кого надо? Хозяина, что ли? Он в станице.

– А чей конь у тебя стоит в конюшне?

– Не знаю. Наши кони стоят. А что?

– Все ваши?

– А то чьи же? Нам чужого не нужно. Не цыгане мы, чужим не занимаемся.

– А кто к вам недавно прискакал на коне?

– К нам? Да бог с вами, – она перекрестилась. – Никого не было.

– Врешь ты, – Василь шагнул к ней. – Я же своими глазами видел. Говори – где этот человек?

– Ой, боже ж милостивый, – старуха развела длинными руками. – Какого же вам человека надо? Что вы ко мне пристали? Я ничего не знаю. Если вы больше знаете, то ищите.

Она говорила так спокойно и так уверенно, что Яков Алексеевич даже смутился. «Может, Василь двором ошибся?» —мелькнуло у него в голове. Но Василь знал твердо, что никакой ошибки тут нет.

– Ты мне глаза не замазывай! Говори, где твой гость, а то душа из тебя, старая ведьма, вон!

– Ничего не знаю, – упрямо ответила старуха и села на сундук. – Ваша власть. Берите лампу и ищите по всей хате. Только малых детей не тревожьте.

Яков Алексеевич и Василь переглянулись. Оба молчаливо спрашивали друг друга: «Что делать?» Но не успели они сказать и слова, как во дворе раздались крики, неистовый лай собак и дважды прогремели винтовочные выстрелы.

Яков Алексеевич и Василь кинулись во двор. Оказалось, за хатой, во фруктовом садике прятался кто-то. Человека этого увидели, он бросился через соседний двор. За ним погнались, в него стреляли, но он исчез.

– Э-эх! Раззявы! – рассердился Василь. – Такого зверя выпустили! Из-под носа у вас ушел... А я за ним столько следил!..

– Теперь все ясно, – сказал Яков Алексеевич и, круто повернувшись, снова пошел в хату.

– Как фамилия хозяина? – сурово спросил он старуху.

– А ты и не знаешь? – обиделась та. Ее мужа знали все не только в хуторе, но и в станице. – Что тебе глаза замутило, или памяти у тебя уже нет? Что ж ты не видишь, что это хата деда Карпо?

– Вон оно что, – протянул Яков Алексеевич, – теперь понятно... А где же дед?

– Говорю тебе – в станице.

– Так... А ты, значит, его жинка. Теперь вспоминаю. Что ж ты к нам в станицу редко показываешься? Гм... – улыбнулся он, – дед, как горобец, а ты, как жердь... А это кто спит? Невестка? Понятно. А приходил к вам из камышей кто? Ты на митинге не была сегодня? Жаль. Ну, не важно, все равно. Как только солнышко выйдет, ты, бабуся, запрягай фуру, да всем семейством и со свиньями, и с ухватами геть с хутора и чтобы духа вашего тут не было. Живите в станице, а если и там будете шкодить, то и вовсе с Кубани попросим, а может, и вообще с белого света.

– Это то есть как же всем семейством? То есть как это с хутора? – растерялась старуха.

– Очень просто.

– Боже ж мой! Боже ж мой!.. – заголосила она.

Яков Алексеевич повернулся и вышел из хаты. За ним вышел Василь. Сняли караул и всем отрядом покинули хутор.

В ту ночь Феня и Нюра ночевали вместе. Лежали во дворе недалеко от хаты. Ночь была теплая, воздух хороший, чистый, так ласково налетал ветер, что, казалось, век лежали бы они не вставая, не спуская глаз с уснувшего под серебряным месяцем тополя.

– Если выучусь и буду жить в городе, – мечтательно сказала Нюра, – непременно пойду в кино. И еще мне хочется,. Фенька, людей лечить. Я видела в больнице докторшу. Интересно! В белом халате, а за поясом трубочка. Человек заболел, а она, смотришь, вылечила...

– Ты счастливая, – сказала Феня, – ты грамотная, тебя, может, отец еще учить будет, а я – ни читать, ни писать. Да и школы на хуторе нет...

– Ну, и что ж, что нет? Кирпича нажгут и поставят школу. Теперь не старый режим.

– А что оно такое – режим?

– А кто его знает. Так люди говорят. Городское слово.

А Феня не только в городе, в станице никогда не была.

– Скажи, – спросила она, – станица – это как большой хутор? Да? А город, как большая станица?

– Станицу знаю, а город не знаю, – ответила Нюра. – В станице церковь есть, школа, гимназия, лавки большие, дома кирпичные, базар, а на хуторе ничего этого нет.

– А в городе?

– А в городе? Большие дома есть. А это так: окно, над ним еще окно, а над этим еще окно, а над тем – еще. Симка говорила – до пяти этажей бывает.

– Врет твоя Симка.

– Может, и врет. Я не знаю.

Они умолкли. Когда где-то залаяли собаки, Феня спросила:

– А слышишь – собаки лают? Это у деда Карпо.

– Похоже.

Вдруг до их слуха долетели два выстрела, и снова раздался неистовый собачий лай. Девочки присели и долго слушали. Феня вздохнула:

– Стреляли...

– Да.. Теперь часто стреляют...

И только когда все стихло, они опять легли. Теперь лежали, не разговаривая. Луна стояла над самым двором. Иногда она затуманивалась легкими прозрачными облачками, иногда подползала большая темная туча и совсем скрывала ее. Тогда на двор наплывала густая тень, и казалось, будто смотришь через закопченное стекло...

– А я все не сплю...

– И я, – Феня зевнула. – Молока бы теперь поесть с хлебом...

– Ага. Хочешь в погреб пойдем?

– А можно? Мать не заругает?

– Хлеба там нет, а молоко есть. А мама не узнает...

Они поднялись и пошли. Погреб был в конце двора. Окруженный высокими мальвами, он еле виднелся в темноте.

– Вот как схватит нас ведьма, – пошутила Нюра.

Только стали они подходить к погребу, только вошли в заросли густых мальв, как вдруг увидели притаившегося человека.

– Ой! – они схватили друг друга за руки. – Ой! Кто это?

– Тсс... – человек поднялся, – не шумите,– и по его голосу девочки сразу поняли, что он сам чем-то очень испуган. – Не шумите, – повторил он умоляюще. – Я ничего вам не сделаю. Я не вор, я ничего не возьму... Я...

Он запнулся.

– Меня убить хотят. Вы слышали, как стреляли? Поймают... Не шумите... Я уйду.... Смотрите, чтобы собака не залаяла. Христом богом молю вас... Вы не бойтесь...

– Да кто вы? – еле выговаривая слова, спросила Нюра. – Как же вас Серко не почуял? Он вас сразу порвал бы...

– Тсс... Девчата... Перед рассветом уйду, а сейчас спрячьте меня. А где собака? Уведите ее в сарай. Я же говорю вам... меня убьют... Отворите погреб, а я в погребе пережду...

– Он и так не закрыт, – невольно вырвалось у Нюры,– только... Только утром мама придет...

– Да я же до утра уйду, я ж на рассвете, а может, и раньше справлюсь. А собаку уведите в сарай.

Он пошел к погребу, девочки невольно последовали за ним. Отворяя дверь, человек спросил:

– А вы же никому не скажете? Я вас прошу...

– Да не скажем,– и растерянно и сердито ответила Нюра.—Не скажем... Прячьтесь. Но вы, дядька, скорей уходите. Напугали вы нас...

Когда они оставили незнакомца и отошли от погреба, Феня опомнилась, схватила Нюру за руку и чуть не крикнула:

– Дура! Да ведь это же Алешка Гуглий!

– Кто?!

Нюра чуть не присела:—Алешка?!

– А ты не узнала?

– Алешка?

Они смотрели друг на дружку и не знали, что предпринять.

– Алешка... – прошептала Феня. – Он грозился убить моего батю. Помнишь? Ты помнишь, он сказал: «Скажи батьке, чтоб скорей подыхал, а то я все равно его порубаю шашкой».

– Помню... Так это он... Давай... давай отцу скажем.

– Тсс... Погоди...

– Нечего не погоди. Я сейчас батьку разбужу. Нет, давай лучше твоего разбудим, а то мой все равно ходить не может.

– А потом?

– А потом его поймают и...

Она испугалась: «А вдруг убьют?»

– Ну? – Феня потянула ее за рукав.

– Не знаю... Не знаю, что делать... Погоди... Скажем твоему батьке... Только пусть он его не убивает. Он не убьет?

– Пойдем.

–А не убьет?

– Пойдем, говорю. Вот еще!

Они побежали через улицу. Было страшно, как никогда. Фенин отец, узнав от девочек, в чем дело, заволновался, вскочил, наскоро оделся, схватил со стены винтовку и пошел.

Нюра всплеснула руками.

– Ой, дуры мы, дуры! Ой, твой батька убьет его...

– Молчи. Чего каркаешь?

– Ой, Фенька...

Они сидели и долго напряженно ждали. Казалось – вот-вот грянет выстрел. Наконец фенин отец вернулся. Он был сердит и крикнул девочкам:

– Со страху вам померещилось. Никого там нет.

Нюра вскочила.

– Как нет?

– Как нет? – повторила Феня.

Они долго и подробно рассказывали отцу о том, как увидали Алешку в мальвах, но тот уже не верил им.

– Приснилось вам.

Тогда Нюра разозлилась и крикнула:

– Вот гад! Вот гад! Ушел! Убить его, гада, мало! Может, это он в моего отца стрелял? Может, он. А? – Она посмотрела на Феню и, глубоко вздохнув, сказала:

– Ох, и дуры мы с тобой, ох, и дуры...

– Вот это верно, – подтвердил отец, – это факт... Сами не спите и другим не даете.

А утром, только поднялось солнце, жена деда Карпо побежала к Марине и сообщила, злобно шамкая:

– Выселяют. Всем семейством...

XX

Как-то ночью Феня проснулась от неистового лая собаки и разбудила отца. Отец вышел в сени, приложил ухо к дверям и стал слушать. Собака не унималась и упорно продолжала на кого-то бросаться. Отец решил посмотреть в окно и вернулся в хату. По стене и по подоконнику скользнул неясный рыжеватый отблеск и исчез. Проснулась и фенина мать.

– Где-то пожар, – с тревогой сказал отец и стал поспешно натягивать на ноги сапоги.

Мать испугалась.

– Не ходи.

Она знала, что ее муж получил уже несколько подметных писем с угрозой убить его. В последнем письме было написано: «Молись богу, Иуда, жить тебе осталось мало. Продал ты хуторян, продал казаков, изменил богу, проклятый. Конец тебе приходит на этом свете, а на том ждут тебя вечные мучения». И с тех пор стоило фениному отцу выйти со двора, как она лишалась покоя. А если он долго не возвращался, все валилось из ее рук. Она беспомощно опускалась на скамью и напряженно ждала его возвращения.