Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

«Кто бы это?» Она босиком пошла в сени.

– Дома?—вдруг послышался незнакомый голос, и Оля невольно отдернула от задвижки руку. Спросила:

– А кого вам? Папы нет...

– Куда он пошел?

– К Якову Алексеевичу Безридному. А вам зачем?

Но ей не ответили. Она только слышала чьи-то удаляющиеся, шаги и глухой стук калитки. Вернулась в комнату, подумала: «Поздно, а приходят...» Снова забралась в кровать, снова долго не могла уснуть, но, наконец, уснула. Проснулась—было уже совсем светло. Быстро оделась, вынесла во двор. самовар, раздула его и побежала убирать постель. Пришел отец—уставший, взволнованный.

– Ты что так поздно, папа?

Он порылся среди обрезков кожи, выпрямился и сказал:

– Смотри, Оля, если кто спросит, скажи, что я ночевал дома. Понимаешь? Никуда, мол, с вечера не отлучался.

– А тебя спрашивали.

– Кто?

– Не знаю. Я сказала, что ты у Якова Алексеевича.

Отец шагнул к ней:

– Как?!

– А что?—испугалась Оля.

– Эх, ты...—Он взъерошил волосы и зашагал по комнате.

«Теперь понятно,—подумал он,—теперь понятно. Хорошо, что еще так обошлось, а то бы...»

– Слушай, Оля,—сказал он,—ты про меня никогда никому ничего не говори. Слышишь? Ни-че-го. Я тебя раньше не предупредил, а теперь знай. Поняла?

– Поняла. А почему?

– Так надо.

Отец умылся, принес самовар.

– Ну, хозяйничай.

Оля принялась готовить чай. Отец сел за станок, взял колодку с сапогом и набрал по. привычке в рот шпилек. Однако не работал, а все поглядывал в окно. Потом, видимо успокоившись, встал, вынул изо рта шпильки и подошел к Оле.

– Готово, хозяюшка?

– Готово, папа.

– Ну, наливай. Да смотри, в класс не опоздай. И не болтай там чего не надо...

Напоив отца чаем, Оля побежала в школу.

V

Еще перед первым уроком Нюра окружила себя подругами и рассказывала:

– Честное слово, девчата, собаки такой лай подняли! Тетя выглянула из сеней, а ночь темная, ничего не видно. Вдруг слышит она—у соседей, у Дашки, плетень трещит. Кто-то лезет... Перепрыгнул и ну бежать по нашему двору. Тетя испугалась, дверь на крючок и слушает. Еще кто-то пробежал. Тогда она к окну, а в окно ничего не видно, только слышно, как калитка стукнула. Мы ее на ночь дрючком подпираем. А утром мы вышли во двор, смотрим—дрючок отброшенный, калитка настежь. Тетя– в сарай, в погреб, а там все на месте, никто ничего не тронул. Тетя к соседям, спрашивает дашкину мать: «Что у вас было?», а та говорит: «Ничего не было». «Как же так?—говорит тетя, – собаки лаяли, а вы не слышали». Потом она заглянула к ним через плетень, а там на траве чья-то фуражка лежит. Тетя и говорит.– «Смотрите, это, должно быть, они обронили. Отнесите ее в станичное правление, может, по фуражке и воров найдут». Тут Дашка цапнула ту фуражку и отнесла в хату. Потом тетя еще раз все осмотрела. Нигде ничего не тронуто. Должно быть, собаки воров спугнули.

– А я бы не побоялась,—похвасталась Леля,—я выскочила бы ло двор и давай кричать.

– Это– днем не страшно. Днем люди и по кладбищу гуляют.

– А я и мертвецов не боюсь.

– Вот уж скажешь тоже,—Зоя замахала на нее руками. – Мертвецов... Да их все боятся.

Оля слушала все эти разговоры молча. Она с тревогой думала: «Вчера ночью у Даши в хате был мой отец... Так неужели же?..»

Мысли ее прервал звонок. Она стала с нетерпением ждать конца уроков. На последней перемене к ней подошла Нюра.

– Ты что, москвичка, сидишь, как святая? Больная, что ли?

– Тебе-то что? Какая я тебе москвичка?

– А кто про Москву выдумал? Пофасонить захотела?

– Не лезь ко мне. Уходи.

– Обиделась... Я же не со зла сказала. Вижу, сидишь скучная, и подошла. Сказать тебе ничего нельзя. А еще подруга.

– Была подруга.

– Ах, вот как?

– Леля у тебя подруга. Во всем подражаешь ей. Только...

– Что только?—насторожилась Нюра.

– Ничего. Сама знаешь.

– Думаешь– дружу с ней потому, что атаманская дочка? Да?

– Отстань.

– Дура ты после этого, вот что!—вспылила Нюра.

– Ну и пусть.—тихо ответила Оля.—Ты умная... Она, Лелька, с Симочкой дружит, а к тебе только так... А ты лезешь к ней. Она перед тобой ломается, а ты не видишь. Я вот знаю, как она над твоими башмаками смеялась, и Симка смеялась.

Нюра смутилась.

– Врешь ты... Врешь,—сказала она и сдвинула брови. Оля молчала.

– Врешь,—еще раз повторила Нюра и отошла. Вдруг оглянулась и, топнув ногой, крикнула: – Кацапка! – и выбежала из класса.

Оля вскочила. Правда, ее уже не раз старались уколотъ тем, что она не казачка, но чтобы кто-нибудь в лицо кричал так... «А Симочка? А Райка? А Верка Мозгалева? Они ведь тоже не казачки,—думала она,—а чего же перед ними никто не кичится? Небось, Райку никто кацапкой не назовет». От досады Оля готова была заплакать. До конца уроков она сидела молча, а когда раздался звонок, первой собрала книги и пошла домой.

Дома, во дворе, отец уже развел мангал и чистил сапожным, ножом картошку.

– Подожди, я сама,—Оля отобрала у него нож.

Приготовила обед. За столом сказала:

– У Нюрки ночью во дворе воры были. Фуражку их там нашли...

– Кто нашел?—отец не донес до рта ложку.—Кто?

– Нюркина тетка.

– Тетка?

Он встал и положил ложку на стол.

– Тетка, говоришь?

– А Дашка ту фуражку подобрала и спрятала.

– Ах, вот как?—отец облегченно– вздохнул и сел.—А еще что ты слышала?—уже спокойнее спросил он и снова взялся за ложку.—Не говорили, на кого думают?

– Нет.

– Гм... Воры... А ты про это– помалкивай. Воры... Значит, Даша фуражку спрятала? Так... Ну ладно...

– А Нюрка меня кацапкой назвала. Гордится, что казачка.

– А ты?

– Я ничего не сказала. Убежала она.

– Казаки, неказаки...—Отец помолчал, махнул рукой.—Бед-ным казакам тоже несладко. Вот дашин отец – Яков Алексеевич... Ты с Дашей дружи.

– В школу она не ходит.

– Знаю. А ты бы научила ее грамоте.

– Я? Не сумею я.

– А ты попробуй.

Отец сел за работу. Оля убрала посуду и вышла во двор. Неожиданно открылась калитка и появилась Даша.

– Легка на помине!

– Я к Андрею Федоровичу... Пойдем в сени.

Там она осторожно достала из узелка фуражку.

– Отдай батьке...

– Что?—Оля оторопела. Она быстро сунула фуражку за ящик и, схватив Дашу за руку, потащила за собой во двор.

– Погоди, погоди... Сейчас... Твой батька был у нас в хате.– Даша опасливо посмотрела по сторонам.—И еще один человек был. Сидят, разговаривают...—Даша снова посмотрела вокруг себя.—Вдруг входит Степа, такой испуганный! «Там, говорит, – какие-то двое на улице стоят и все через плетень заглядывают. Увидели меня и за деревом притаились». Поняла? И вот отец твой и тот человек, что с ним был, как распахнут окно, да как выпрыгнут! И через нюркин двор убежали. А собаки лай подняли. Мать моя твоему отцу вдогонку фуражку бросила, а он, должно быть, не видал и не поднял ее. А утром приходит из правления один казак и говорит: «Покажите фуражку, что воры обронили». Это уже нюркина тетка раззвонила. А мама говорит: «То не воры обронили, то в сарае у нас давно старая шапка валялась, а собака ее вытащила. Мы сами думали, что чужая, а, как разглядели, видим—наша». А казак свое: «Покажите». А мама ему: «Да я, ее уже спалила. От нее одна зараза». Казак и ушел. Тут мы и давай фуражку прятать. А теперь я ее и принесла тебе. Вот и все.

– Нет, не все... А что у вас отец делал? Зачем ему бежать было? Не понимаю. И кто еще был у вас с отцом?

– Кто был—не знаю. Я сама его первый раз видела. А убежали они потому... Ты смотри, чтобы никто не знал, а то... Олька, ты молчи про это. Я сама не знаю, что они говорили, только если кто узнает, отец сказал—арестовать могут. Они там говорили про лелькиного отца, еще про кого-то, про Мишкиного отца Ивана Макаровича. Кабы я знала, я бы слушала, а то мне неинтересно, я и не слушала. А когда они бросились бежать, гут я испугалась. Вот видишь как.

– Теперь я знаю,—тихо сказала Оля.—Только я боюсь... А ты боишься?

– А то нет?

– И Нюрка сегодня в школе болтала про это. Ох, и злая она на меня.

– Она теперь с Лелькой дружит,—грустно сказала Даша.– А бывало мы с ней сойдемся у плетня и все разговариваем, разговариваем... Она неплохая была, я знаю... Это тетка у ней ведьма. Нюрка до Лельки тянется, в барышни лезет.

– Да... А ты в школу не ходишь?—осторожно спросила Оля.—Давай я тебя научу грамоте.

– Смеешься?

Оля побежала, принесла тетрадь, карандаш.

– Гляди. Видишь домик, а посередке перегородка. Это «а». А вот это...—и Оля показала еще две буквы. Даша конфузилась, боялась, как бы не осрамиться, морщила лоб, старалась угодить неожиданной учительнице.

– Нескоро выучишь ты меня.

– Нет, скоро,—храбрилась Оля.

– Чудная ты, – Даша с удивлением посмотрела на подругу. – Ну да ладно... Я еще приду...

Она ушла.

– Ты что?—спросил отец, когда Оля вернулась в хату.

– Ничего... Даша приходила. Фуражку...

– Как?—насторожился отец.

– Я спрятала... Боюсь...

Отец встал.

– Ты что же? Может, думаешь, что я на самом деле вор?

– А?—Оля растерялась.—Что ты, папа... Я не думаю. Я и не думала. Я... я знаю. Я все знаю... Даша мне сказала...

– Что сказала?

– Папа, ты...

Она запнулась. Потом набралась храбрости и спросила тихо:

– Ты... большевик? Да?

Отец удивился.

– А ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю. Это...

Но тут кто-то вошел в сени, и разговор их оборвался.

VI

Покончив с уроками, Нюра вышла за ворота, села на лавочку и стала смотреть на закат. Раскаленное докрасна солнце уже коснулось верхушки старой большой шелковицы. Листья ее затрепетали, и Нюре казалось, что. от нестерпимой жары они вот-вот загорятся, скрутятся и почернеют. Солнце опускалось все ниже и все багряней сверкало между спутавшимися ветвями.

Нюра невольно зажмурилась и долго сидела так, плотно закрыв глаза. Однако солнечный свет проникал и сквозь веки, и ей казалось, что она видит тысячи огненных точек, рассыпанных на черному полю. Ее еще издали окликнула Рая:

– Чего это ты сидишь одна?

– Так... Гляди...—Нюра показала рукой на закат.

Рая посмотрела, вздохнула и сказала тихо:

– Красиво! Точно ризы на иконах.

– А по-моему совсем не ризы. Похоже на большую-большую печку, а в печке солома так и полыхает! А облачка—это пекутся булочки. Видишь, какие подрумяненные.

– Выдумаешь тоже... Печка... Совсем неинтересно.

– А иконы интересно? Иконы всегда темные, скучные.

– Неправда.

– Нет, правда.

Умолкли. Рая, наконец, спросила:

– К Лельке пойдешь со мной?

'– Не знаю... Не хочется... А что там делать?

– Сегодня у нее и хлопцы будут.

– Мишка? Не люблю я его. Вообще без мальчишек лучше.

– Конечно. Хотя... смотря какие... Мне, знаешь, какие нравятся? С которыми можно разговаривать про мечты и про разное такое интересное. Только им скажешь, а они потом все раззванивают, еще и смеются.

– Гляди, гляди!—снова показала Нюра на закат.

Солнце скрылось за камышовой крышей. Крыша сразу потемнела, стала почти черной, а все небо охватило ярким пламенем.

– Это завтра ветер будет.

– Ветер?–равнодушно переспросила Рая. Мысли ее были за-няты другим. Она несколько раз порывалась что-то сказать Нюре, наконец, решилась и шепнула ей на ухо:

– А Мишка... в Лельку влюблен.

– Чего?—сразу не поняла Нюра, потом рассмеялась.—Брось глупости.

– Честное слово! Он ей записку прислал.

– Какую?

– «Позвольте с вами познакомиться».

– Так они же и так знакомы.

– Фу, глупая, не понимаешь. А как же пишут? Так всегда и пишут, если ухаживают.

Нюра опять засмеялась.

– Мне никто не писал.

– А мне писали,—солгала Рая и поправила на косах бантики.

– Кто?

– Не скажу... Секрет. Ну, идем, а то, гляди, вечереет.

Пошли. По дороге захватили Симочку. Когда пришли к Леле, Мишка был уже там.

Закат погас. Исчезли тени. На двор спустились сумерки.

Все уселись на длинной скамье под большой акацией.

Мишка нахохлился. Он был недоволен приходом девочек. То Леля сидела и его одного слушала, а теперь начнут тараторить. Особенно эта Симка. Трещит, как цикада...

Когда сумерки еще больше сгустились, Леля сказала:

– Люблю мечтать. Давайте—знаете что? Сидеть и думать.

– Ия люблю,–согласилась Симочка.—А ты, Нюра?

– Я не влюбленная.—Нюра насмешливо посмотрела на Мишку.

– Девчата,—вздохнув, спросила Леля,– кто кем хочет быть? Кто чего себе желает в жизни? Миша, ты чего желаешь?

– Быть сотником или есаулом.

– Подождите, я скажу,—перебила Симочка.—Я мечтала жить за границей. Папа говорит, что там так интересно!

– А я...—задумчиво сказала Леля и уставилась глазами в небо-.—Я хотела бы иметь ковер-самолет. Я летала бы и летала... Жила бы под самой луной... Но это все выдумки. Я хотела бы... Когда я вырасту и выйду замуж, я буду жить в городе... А летом буду приезжать на хутор, гулять... Разведу цветы...

– А я буду учительницей,—заявила Рая.—Как пойду по улице, мне все девчата будут кланяться. А ты, Нюра?

– Мне, чтобы батька домой вернулся.

– Нет, а еще чего ты себе желаешь?

В калитке появился Гриша.

– Я не один!—крикнул он.—Со мной Федька Тарапака.

Оба гимназиста подошли к девочкам. Гриша был в форме, а казачонок Федя—в куценьком бешмете и в папахе.

– Добрый вечер,—развязно сказал Гриша.—Подвигайтесь!

Он бесцеремонно потеснил девочек и сел.

– Кто хочет?—Федя достал из кармана семечки.—Жареные-пареные. Год жарились, два парились, три сохли, четыре мокли.

Девочки засмеялись.

– С Федей всегда весело,—сказала Леля.—Люблю веселых.

– Я тоже люблю, чтобы было весело,—улыбнулся Федя. – Я как выйду из хаты, так у нас во дворе целое представление: свинка мяукает, кошка хрюкает, собачка крякает, уточка тявкает, петушок бекает, а козочка кукарекает. Во!

– Замечательно! Замечательно!—воскликнула Леля.

Мишке не нравилось, что Федя привлекает к себе внимание девочек. Он встал, засунул руки в карманы и, раскачиваясь на носках, сказал небрежно:

– А ну, клоун, представь нам еще что-нибудь на копеечку.

Федя лукаво посмотрел на него:

– А у тебя есть?

– Пожалуйста.—Мишка вытащил из кармана деньги.

– Ума себе кули на эту мелочь,—обрезал его Федя,—а то у тебя его и на полушку нет.

Все засмеялись.

– Сострил...

Мишке хотелось еще что-нибудь сказать, найти какой-нибудь колкий, обидный ответ, но он злился и ничего не мог придумать. Заметив, что девочки переглядываются, он совсем смутился, что-то пробормотал и сел.

А добродушный Федя уже и забыл сердиться.

– Вот я вам расскажу сказку,—обратился он к девочкам.– Жил-был...

– Один рябой,—подсказал Мишка и обрадовался. Наконец-таки он нашел, чем уколоть соперника: у Феди лицо было изрыто мелкими оспинками, и все поняли намек Мишки.

– Ну, ладно,—подумав, продолжал Федя,—Пусть будет так. Жил-был рябой, а этот рябой стал рассказывать сказку. А сказку он рассказал такую: «Жил-был...»

– Один рябой,—снова подсказал Мишка.

– И один ишак,—еще невозмутимей продолжал Федя.—И вот рябой стал рассказывать сказку, а ишак лезть и мешать...

– Ха-ха-ха!—расхохоталась Леля,—ну и Федька! Молодец! Рассказывай дальше.

– Дальше?

Федя покосился на Мишку. Тот сердито комкал в руках фуражку.

– Слушайте дальше,—Федя развеселился. – Только я сказку начну сначала. Жил-был...

Он подождал, не скажет ли опять что-нибудь Мишка. Тот молчал. Федя улыбнулся...

... один старенький, старенький старичок. Была у него кошка. И вот эта кошка...

Мишка решительно поднялся.

– Что за интерес?—сказал он,–Бубнит всякую чепуху, а вы уши, как горшки на плетне, развесили. Давайте или что-нибудь другое делать, или... мы с Гришкой уйдем.

– Вот какой ты,—остановила его Леля.—Чем тебе Федя мешает?

– А тем... Что, мы для того пришли? Чего ты его, Гришка,, сюда приволок?

– Кого это приволок?—добродушно засмеялся Федя.—Что я тебе—чувал с Головой? Приволок...

– В башке у тебя полова.

Федя посмотрел на Мишку и, видя что тот злится не на шутку, сказал:

– Не нравится, и дуй за ворота. Никто тебя не держит.

– Мы еще посмотрим, кому первому за ворота.

– Фу, а еще кавалеры,—съязвила Нюра.

– Идем, Гришка! – Мишка решительно пошел к калитке.

– Вот человек... Распалился... Куда ты? – окликнул его Федя.

Мишку душила злоба.

– Жаба ты рябая! – крикнул он и, хлопнув калиткой, ушел. Поднялся и Гриша:

– Я тоже домой. Поздно уже.

– И нам пора,—спохватилась Симочка.

Они стали прощаться. Вдруг где-то близко раздался выстрел и кто-то быстро пробежал по улице.

– Ой, что это?—испуганно прошептала Симочка.

Все долго стояли и слушали.

– Стреляли... – наконец, первым прервал молчание Гриша.– Федька, ты как думаешь: из нагана?

– А то из чего же?

– Теперь по ночам часто стреляют,—шопотом сказала Леля.

– Большевиков ловят,—пояснила Рая.—Я наверняка знаю, папа мне говорил.

Где-то неистово залаяли собаки, где-то протарахтела запоздавшая фура, и опять все стихло.

– Пошли, Федька, домой, – решительно сказал Гриша.

– И мы,—спохватилась Симочка.—Проводите нас.

– А сами не дойдете?—усмехнулась Нюра и пошла к калитке. Вслед за ней ушли и другие. Леля закрыла калитку на щеколду и, испугавшись темноты, побежала в комнаты.

VII

В станице все чаще и чаще стали собираться митинги, все горячее разгорались споры.

– Что же это такое?—кричал кровельщик Сазонов.—При царе нас в три дуги гнули, а царя сбросили, так в станице по-прежнему будет атаман сидеть? В России давно уже советская власть, а здесь что? Атаман да Иван Макарович? Что один, что дру-гой—сам себе царь, сам себе государь. При царе мы. перебивались с хлеба на квас, а без царя – с кваса на хлеб. За что ж кровь проливали? Где же она, та свобода?

Роптали и казаки. Не все, конечно, а кто победней. Дашин отец, например, часто говорил на митингах: «Званье-то наше казачье, а жизнь—собачья».

А как-то вылез на трибуну и сам Иван Макарович Садыло,. Он важно откашлялся, снял папаху, перекрестился, снова надвинул ее на бритую голову, солидно расправил бороду и начал:

– Браты-казаки!

Но не успел он начать свою речь, как в толпе уже поднялся шум.

– Да цыть вы!—грозили сторонники Ивана Макаровича,– что вы человеку говорить не даете? Чего рот зажимаете?

– Да хиба ж це человик? Це ж кулак. Кровосос!

– А ну, заткни себе глотку!

– Ишь! Позахватали себе все земли да еще под самой станицей, а нам за десять-двенадцать верст киселя хлебать. Что же это вам—старый режим? Что ж оно так и будет?

– Довольно! Наатаманствовались!

Иван Макарович бил себя в грудь кулаками:

– А вы что? В коммунию? Россейским кацапам продались? А может, за тридцать сребренников, как тот Иуда Искариот?

– А ну, геть с трибуны, чучело!

И так почти каждый день. Шум, крики, споры. Но вот утром по станице разнесся слух, будто в Темрюке сбросили атамана и избрали Совет и что отряды красных партизан быстро движутся на Екатеринодар. Станичники заволновались. Одних эта весть обрадовала, других встревожила.

В тот же вечер Иван Макарович зашел к отцу Лели.

– А!—обрадовался тот,—садись с нами ужинать. Будь гостем. Что нового?

Иван Макарович поздоровался со всеми. И Леле он протянул широкую красную руку. Присел. На его серой, тонкого сукна черкеске белели оправленные в серебро костяные гозыри. На поясе висел длинный, тоже оправленный в серебро, кинжал.

Принимая от атаманши тяжелый граненый стакан, до края наполненный черно-красным вином, Иван Макарович слегка наклонил свою гладко выбритую голову и сказал:

– Дай боже!

Сделал два-три глотка, облизал языком усы.

– Добре!—похвалил он вино и вздохнул.—А всех этих крикунов, что на базаре ораторствуют, трогать пока, так думаю я, Евсей Михайлович, боже избави, не следует, а на заметку взять– это дело другое. А там видно будет. Надеюсь на господа бога, что казачество до такого позора не допустит, чтобы у нас на Кубани всякая голытьба верховодила. Даст всевышний, когда мы постановлением станичного схода всех этих крикунов, горлодеров и бесштанников из станицы попросим честью. Скажем: «Вот вам, господа хорошие, бог, а вот порог».

– Ясно,—подтвердил атаман и повеселел.—Иначе и быть не должно,

И он рассказал о своей недавней поездке в Екатеринодар. Улыбка постепенно сходила с его лица. Нерадостные вести привез он с собой.

– На Кубани,—сказал он,—еще так-сяк, терпимо, а вог на Дону плохо. Атаман Каледин пустил себе пулю в лоб. Красные войска Сиверса под Ростовом.

– Это верно?—насторожился Иван Макарович.

– Похоже, что верно,—атаман нахмурился.—Но что ж? От Ростова до Екатеринодара не так-то близко. Хотя...

Он пристально посмотрел на Ивана Макаровича, тот поймал его взгляд и опять насторожился. Минуту оба молчали.

– Есть еще сведения,—понизив голос, сказал атаман и ближе придвинулся к гостю.—Только держи, Иван Макарович, язык за зубами. В Тихорецкой. Кавказской, Армавире тоже красные. Фронтовики. С турецкого фронта солдаты, ну и казаки есть, конечно.

– И казаки?—вздохнул Иван Макарович и, сжав кулак, постучал им по столу,–Ничего, Евсей Михайлович, на Кубань мы не пустим большевиков, а с Кубани попросим не только тех, кто не носит казачьего– звания, но и кое-кого из казачков. Ведь есть и из нашего брата такие, что за мужиков и за их советскую власть распинаются. Есть. Евсей Михайлович, есть.

– Знаю. Осведомлен.

– С этих надо вдвойне спросить: и за смуту и за измену казачеству. И по божьему и по– человеческому закону.

– Вполне правильно. Подтверждаю.

– К примеру взять станичника Якова Безридного. Жил столько лет, был казак как казак, во всем подчинялся начальству, а сейчас ему советскую власть подай. В мозги ударило.

– Казак неимущий, вот и водится со всякой голытьбой.

– Но ведь казак! Казак он, я спрашиваю вас? Что ж с таким казаком делать?

– На фронте за измену разговор короткий.

– Вот именно, Евсей Михайлович, короткий. Расстреляют, и делу конец. За ваше здоровье! – он кивнул атаманше и, расправив темные, но уже с проседью усы, запрокинул голову и, не отрываясь, выпил до дна свой стакан.

– А у нас в школе тоже есть такие девочки, что за большевиков,—развязно сказала Леля.—Честное слово, папа.

– Перестань, – остановила ее атаманша.

– А почему, – упрямо спросила Леля, – а почему про Ольку Гнездюкову все говорят, что ее отец большевик? Почему?

– Этот сапожник у меня давно на примете, – подтвердил Иван Макарович,—Это, я вам скажу, гусь.

– А шьет он, чорт чумазый, ловко,—Атаман, зевнув, откинул полы черкески и посмотрел на свои новые сапоги.—А то я бы его из станицы уже давно проводил нагайкой.

– Да уж ты... Знаю я тебя, – атаманша только пожала пле-чами.—Давно надо было посадить его под замок.

– О-го-го! – громко засмеялся Иван Макарович. – Вот это так! Жинка атамана учит! Да этак вы Евсея Михайловича сразу в краску вгоните. А по такому случаю—позвольте за ваше здоровьице еще стаканчик.

Подняв стакан, Иван Макарович вдруг задумался. Наклонив набок голову, он сказал степенно:

– Дорогая Анастасия Семеновна, может я что и не так выражу вам, не прогневайтесь, но я вам замечу: нашим атаманом гордиться надо. Говорю от чистой совести: Евсей Михайлович у нас высоко держит казачью честь. А что касается плети—это от нас не уйдет. Я и все почтенные казаки в станице Евсея Михайловича всегда поддерживали. Поддержим и теперь. И нас он не забывал. Надеюсь, что и сейчас не забудет.

– Верно,—атаман приосанился и, засучив повыше широкий рукав черкески, протянул руку к графину.—Верно. Иван Макарович. На службе—по чинам, а дома—по дружбе. Еще винца!..

Атаман имел офицерский чин, а Иван Макарович был только вахмистром. В другое время атаман и держал бы себя по-другому, а сейчас он понимал, что этого делать нельзя, что без поддержки Ивана Макаровича и других богатых и влиятельных казаков ему своей власти не удержать,

– Верно, верно,—повторил он.—Выпьем еще по стаканчику. А за поддержку спасибо. В долгу не останусь, ты меня знаешь. Вот только бы с этой красной заразой справиться, а там мы опять... Опять у нас пойдет все по-хорошему. И насчет земельки, и насчет кирпичного заводика... Обещал я тебе кирпичу? Обещал. Значит, свято...

– Ну, дай вам всеблагий,—Иван Макарович чокнулся с атаманом.—Дай боже и вам, и всему вашему семейству, и родичам. А насчет Темрюка и советской власти—думаю так: была и будет Кубань наша казачья и не посрамим мы ее во веки веков, и деточки наши нас вспомнят.

Леле стало скучно, она зевнула и пошла спать.

VIII

Нюра давно уже вернулась из школы. Приготовив уроки, она села у окна штопать себе чулки.

Но только взялась она за иголку, как к воротам подъехала фура. Дед Карло (ростом он был не выше Нюры), хмурый, с высокой выпяченной вперед грудью, с седыми, давно не бритыми, жесткими щеками, медленно слез с фуры и засеменил к калитке. Он уже собирался постучать в нее кнутовищем, как во двор выбежала тетка и поспешила к нему навстречу.

– Здрасьте, папаша!

В станице не было более самоуверенного и надменного старика. Его знали все и все побаивались. При нем никто не позволял себе ни вольности, ни шутки. За глаза же молодежь его иначе не называла, как «дед-горобец». Это потому, что он, действительно, был похож на нахохлившегося воробья.

Он заехал к своей дочери, нюриной тетке, получить долг—два чувала пшеницы. Тетка робко спросила:

– Папаша, вы на хутор? А может, и Нюрку с собой возьмете?

Нюре давно хотелось побывать дома. Она уже соскучилась и но своей родной хате, и по знакомым девчатам, а больше всего по Фене – первой ее хуторской подруге.

– Ладно,—сурово ответил дед,—нехай собирается.

Нюра быстро оделась и, выбежав на улицу, мигом вскарабкалась на фуру. С помощью тетки дед взвалил туда же два чувала с зерном, уселся поудобней, разобрал вожжи и, нахмурив седые брови, тронул коней.

Проехали несколько улиц. Выбрались за станицу. Все было подернуто вечерней синевой. В степи, мягкой от пыли дорогой, обогнули молчаливый высокий курган. В небе зажглась звезда. За курганом дорога круто свернула вправо. Кони замедлили шаг и, помахивая головами, начали осторожно спускаться в балку. Теперь дорога пошла среди кустарника. Стало еще темней. Потянул ветерок...

Дед Карпо все время ехал молча. Он был не в духе. Он думал– «Вот, заявятся красные и начнут хозяйничать...» А на хуторе у него немало было припасено богатства—и хлеба, и муки, и вина, и подсолнуха, и сушеных фруктов, и меду. Сеялки, веялки, жатки, кони, коровы, птица домашняя... Дед сердито кашлянул. От одной только мысли, что кто-то может отнять у него хоть частичку богатства, его всего передергивало. И не столько страх, сколько гнев подымался в нем. Старик предпочел бы умереть, чем безропотно отдать даже самого захудалого цыпленка из своего хозяйства. И не потому, что ему было бы уж очень жаль этого цыпленка, а потому, что кровь в нем вскипала от мысли, что придут какие-то «ободранцы» и предъявят свои права на его кровное имущество.

Они ехали уже по самому дну темной и глубокой балки. Дорога начинала подыматься, и кони пошли еще медленней. Из-за кустов показалась большая красная луна. Но не успела она всплыть на небо, как сейчас же утонула в черных тучах. Стоявшие вдоль дороги кусты приняли странные очертания. Неожиданно послышался чей-то тихий, но властный голос:

– Стой!

Дед придержал коней. Из-за кустов вышла еще одна тень и приблизилась к фуре.

– Откуда?

– Из станицы,—недружелюбно ответил дед и, придав своему голосу еще большую суровость, спросил в свою очередь:– А вы що за люди? Здешние, чи хто?

– Охотники мы...

– А чего же вам треба? . .

– Так... Спросить хотим... Что в станице нового?

Дед пожал плечами и промолчал.

– Все спокойно? Тихо?

– Когда люди спят, тоди тихо, а як затанцуют, то...

– Ты, дед, без шуток,—резко оборвал его один из незнакомцев,—ты скажи—атаман здорово настроил вас против большевиков?

Дед насторожился. На нем, кроме кинжала, оружия не было, а его зоркие глаза заметили за плечами незнакомцев винтовки. Преодолевая гнев и боясь в то же время уронить свое достоинство, он сердито чмокнул на лошадей и замахнулся кнутом.

– Куда?—остановил его один из незнакомцев. Другой наклонился над фурой и, заметив Нюру, сказал товарищу:

– Да пусть едет, а то еще девчонку напугаем. Не бойся,– он ласково кивнул Нюре и сам крикнул на лошадей: – Н-но! Пошли!

Когда кони выбрались из балки, дед со всей силой стегнул коней.

Всю остальную дорогу дед не проронил ни слова, но до нюриного слуха доносилось его глухое ворчанье. Он поминутно кашлял, ерзал на своем месте и сплевывал. Нюра понимала, что дед очень рассержен. Да и сама она была взволнована. Подумала: «Хорошо, что уже близко хутор». Она угадывала его по высоким, смутно видневшимся в темноте тополям.

А вот и ветряная мельница. Большая и молчаливая, она раскинула свои крылья и застыла в неподвижности, такая же темная, как и окружавшая ее ночь. Нюра подумала даже:

«А может, это не та мельница? Может, не туда заехали?»

Послышался лай собак. Под колесами глухо прогремел деревянный мосток.

«Нет, значит, та.—облегченно вздохнула Нюра.—Мельница – она недалеко от мостка. Значит, та... Вот сейчас будет поворот налево, дальше шелковица, что молния разбила, а там и наша хата. Интересно—мама спит или не спит?»

Она была рада и тому, что скоро будет дома, и тому, что расстанется с дедом Карпо. «Вот надутый,—думала о нем Ню-ра,—вот уж правда, что горобец...»

Наконец, фура остановилась. Нюра спрыгнула. В темноте заметила, что кто-то вышел из калитки. Бросилась навстречу:

– Мама!

– Погоди,—мать отстранила ее и поклонилась деду.—Здрась-те, папаша! Может, зайдете в хату?

– Ни!—дед резко стегнул лошадей.

С тех пор как его дочь, Карповна, вышла против его воли замуж за казака-бедняка, дед Карпо считал ниже своего достоинства бывать у нее. А первое время он даже и вовсе отказался от дочери. И, несмотря на то, что был одним из самых богатых хуторян, он не дал в приданое Карповне и ломаного гроша, а ее мужа, Степана, так и не признал своим родичем.

– Нехай твий человик наживе стилько. як мы нажилы, тоди мы его признаемо за зятя,—сурово и раз навсегда отрезал он. И даже позже, когда Степана забрали на войну, он ничем не помог ни его жене, ни его дочери. А что он иногда соглашался подвезти Нюру на своих лошадях, так это он считал проявлением своей слабости и требовал, чтобы и Карповна и Нюра расценивали это как величайшее его снисхождение к ним.

Войдя в хату, Карповна приказала Нюре рассказать подробнее – каких-таких людей встретили они с дедом в балке.

Нюра рассказала.

– Так темно было,—закончила она свой рассказ,—что я их лиц и не разглядела. Я думала, что большевики страшные, а они... Они, мама, как все люди. А как увидели меня, так и сказали деду: «Поезжай». Допытывались, как и что в станице. Они неплохие, мама.

– У тебя все хорошие. Дура ты. Учат, учат тебя в школе и ничему не научат.

– Всегда вы бранитесь. Лучше бы поесть чего-нибудь дали.

– Не велика барыня. Сходи сама в погреб да возьми молока.

Нюра не ожидала такой встречи. Не говоря ни слова, она повернулась и вышла. На дворе стало немного светлей. Уплыли тучи, и засверкали густо рассыпанные по небу звезды.

Бесшумно и незаметно подошел Серко и лизнул Нюре руку.