Текст книги "Девушка с хутора"

Автор книги: Полиен Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Теперь вяжи,—прошептал он и, вынув из кармана тряпку, всунул ее себе в рот. Степа работал проворно. Когда рот был завязан, Кузьма повернулся к Степе спиной, но прежде чем тот начал вязать ему руки, выхватил кинжал и с силой ударил им себе в плечо. Степа чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Ведь это в их план не входило. Кузьма, бросив окровавленный кинжал, лег прямо на снег, лицом вниз. Принесенной с собой веревкой Степа быстро вязал ему руки, а сам, склонившись к уху, шептал:

– Что ты сделал с собой? Может, уйдем вместе? Как же я тебя брошу?

Кузьма покрутил головой так решительно, что Степа невольно встал на ноги и, оглянувшись, быстро исчез.

Кузьма лежал и чувствовал, как мокнет под ним снег...

«Кажется, я себя чересчур ранил»,—подумал он и, стиснув зубы, стал чутко прислушиваться. Ни шороха, ни скрипа... Полная тишина. Только где-то далеко и назойливо затявкала собачонка. Лежал Кузьма минут двадцать. Было тяжело дышать, кружилась голова, уходили силы. Он слегка повернулся на здоровый бок и вдруг услышал чьи-то шаги.

«Сменять караул еще рано,—подумал он.—Кто же это?»

А это бродил по двору неугомонный вахмистр. Кузьма узнал его. «Ничего, хлопцы уже далеко,—успокоил он себя и улыб-нулся.—И эта не побоялась,—вспомнил он проворную фигурку в черном платке,—Не даром секретарем сделали...»

Вахмистр повернул в его сторону. Кузьма понял, что дальше молчать нельзя, и принялся стонать.

– Что ты там?—насторожился вахмистр.

Кузьма снова застонал и стих... Тут вахмистр и поднял тревогу. Но для комсомольцев все обошлось благополучно: слишком поздно спохватились казаки. Когда убегали, Кочура выхватил у Оли одну винтовку, другую чуть ли не силой отнял у нее Степа, и она, освобожденная от улик, домчалась до своего двора, сейчас же бросилась в сарай и стала поджидать товарищей. Один за другим прибежали все, за исключением Кочуры. По станице бежали они врассыпную, и Кочура, попав в кольцо облавы, принужден был прятаться в чужих дворах. Осторожно, чтоб не разбудить собак, он, как кошка, бесшумно перелез че-

рез плетни и, наконец, очутился в сарае у Игната Таранаки. Он притащил три винтовки—две своих, одну олину.

Отсутствие Кочуры тревожило комсомольцев. Через лазейку в стене Степа выбрался на занесенный снегом огород и, притаившись под сугробом, стал тщательно прислушиваться. Когда все смолкло, он вернулся в сарай и развел руками.

– Нет Кочуры! Что делать?

Судили-рядили, ничего не могли придумать. Винтовки и патроны зарыли в заранее приготовленную в сарае яму и прикрыли ее камышом. Ключ закинули в колодезь. Решили ждать утра. Перед самым рассветом разбрелись по домам, сговорившись собраться по условленному сигналу. Сигналом должен был послужить какой-нибудь знак, выведенный углем на стене церковной сторожки. Это поручено было Сене Михайлову.

^:– Напишешь крест,—предложил ему Тарас Дорошенко.

Сеня поморщился.

– Не хочу крест.

– Так чудак! Крест—такой знак, что никто не обратит внимания. Да еще у церкви.

– Все равно не хочу,—заупрямился Сеня.—Знаете, что я напишу?—он подмигнул друзьям:—напишу цифру восемь. Нас в ячейке как раз столько же. Поняли?

Это всем понравилось.

– Боевая восьмерка!—улыбнулся Степа.

Когда Оля пришла в хату, бабушка Акимовна еще не спала. Не зажигая огня, она сидела на кровати. Оля ждала, что она что-нибудь скажет, но Акимовна молчала. В планы ячейки она, конечно, не была посвящена и ничего не знала. Знала одно: есть у нее сын-коммунист, есть его товарищи, есть комсомольцы. Только один короткий вопрос задала она:

– Ничего не случилось?

– Ничего,—тихо ответила Оля.

И вот, на другое утро, убедившись, что из друзей никто не пойман, Даша и Нюра подстерегли возвращавшегося из гимназии Федю Тарапаку и попросили его передать Кочуре одну только фразу: «Иди домой». Кочура в тот же день встретил на базаре Акимовну и шепнул ей на ухо: «Кланяйтесь Оле». И все было в порядке.

Одна только тяжелая весть лежала на сердце у комсомольцев: Кузьму арестовали. Расчеты его не оправдались. Юрченко отдал его под суд, и по станице поползли слухи, будто скоро Кузьму повесят. Но на другой же день случилось то, чего никто не ожидал: вахмистра нашли убитым, а Кузьма и его часовой бежали. И только два человека знали, где они скрываются. Эти два человека были—коммунист Быхов и уже оправившийся от раны смертник Гаркуша.

Соблюдая осторожность, целую неделю комсомольцы не собирались. За это время Нюра еще раз повидалась со Скубец-

ким. Он уже слышал и о похищенных винтовках, и о побеге Кузьмы, и искренне восхищался этим.

– Бесподобно!—говорил он.—Красота! Отважные люди – мой идеал! Подполье—моя стихия.

Нюра слушала его, не понимая таких слов, как «идеал» и «стихия», но не решалась признаться в этом, боялась уронить себя в глазах Скубецкого, а тот продолжал:

– Каждый должен быть энтузиастом.

– Ты мне проще скажи—совсем ты за красных, или не совсем,—и она строго посмотрела на Скубецкого.

–■ Слишком примитивный вопрос,—снисходительно ответил тот,—но, разумеется, я—за красных.

– А как ты за красных?—не унималась Нюра,—на словах, или еще как?

– У тебя слишком практический ум:. Впрочем, и я тоже готов перейти от теории к практике. Надо здесь создать комсомол.

– А если он уже есть?—осторожно спросила Нюра.

– Разве?—Скубецкий посмотрел на нее.—Тогда следует установить с ним тайную связь. Я постараюсь это сделать. Имей в виду, я с тобой откровенен, зная кое-что о тебе.

– Что ж ты обо мне знаешь?—опять насторожилась Нюра.

– Знаю, что ты во враждебных отношениях с дочерью местного атамана. Кое-что слышал о тебе и от малосимпатичного Михаила Садыло. Кроме того, сам хорошо определяю людей, ибо я недурной психолог.

– Ты как-то все непонятно говоришь,—наконец, призналась Нюра. – Вас в гимназии много учат, а не все гимназисты так говорят, как ты.

Скубецкий не понял – упрек это, или восхищение – и сказал:

–■ Давай вместе запишемся в комсомол, я буду тебя учить.

– Подумаю,—Нюра опустила глаза.—Если б я знала, что ты и вправду совсем за красных...

– Не решаешься,—не спеши. Я запишусь один.

– Нет уж, давай вместе.—Нюра снова подняла на него глаза. Высокий и стройный стоял он перед ней. Черные усики пробивались на его чуть вздернутой губе, а длинные ресницы еле уловимо вздрагивали.

«Кто лучше—он или Степа?»—невольно подумала Нюра.

Они расстались. Об этом втором свидании со Скубецким Ню ра опять рассказала Даше. Решили сообщить обо всем товарищам. Ходили к церковной сторожке, нетерпеливо ждали, когда же, наконец, на ее стене Сенька выведет свою восьмерку. И вот как-то утром она появилась. Вечером все были в сборе. Жали друг другу руки, радовались успеху.

– Теперь мы с оружием!

Но Оля сказала:

– Нам оставляют только четыре винтовки, остальные заберет товарищ Быхов.

– Как четыре? – всполошились все. – Как же их делить будем?

– Хлопцам,—коротко сказала Оля.

Девчата промолчали. Не они ж добывали оружие! Правда, была Оля с хлопцами, но что ж теперь сделаешь?

– А я говорил с Игнатом Тарапакой,—рассказал Кочура.– Я его спросил: «Может, забрать у вас те три винтовки, может, они мешают вам? Мне подводить вас не хочется. Спасибо и за « то, что спасли меня от беды».

– Ну и что?—заинтересовались все.

– А он сказал: «Дело твое. Мне они ни к чему. Только пусть лучше лежат, а то понесешь их—и сам засыплешься и меня сгубишь».

– И то правда, пускай пока лежат,—посоветовал Степа.

Так и решили. Потом заговорили о Скубецком. Когда выслушали Нюру, Даша предложила:

– Пускай кто-нибудь еще из хлопцев с ним познакомится.

– А тебе мало, что я его знаю?—раздраженно спросила Ню-ра.—Опять уже мне не верите?

– Снова наша солома заполыхала!—засмеялся Степа.—Что ты заладила—«не верите, не верите!» Верим. А конь—на четырех ногах, и тот спотыкается...

– Дайте я на него гляну,—перебил их Сеня Михайлов.—Я его враз раскушу.

– Без тебя раскусила, – обиделась Нюра.

Но все же решили: пусть и Сеня познакомится со Скубец-ким. Посидели еще часок. Вели теплые задушевные беседы, сговаривались, как встретить красных. Уже никто не сомневался в том, что они скоро придут.

– Не может того быть, чтобы они не пришли,—уверенно говорила Нюра.—И тетка моя ходит, как убитая,'—засмеялась она,—значит, придут. И Таисия ходит—нос повесила: значит, придут. А Симка совсем шею вытянула—значит, придут.

В порыве радости Степа подбежал к Нюре и не удержался, обнял ее. Нюра отстранилась и вдруг вспыхнула вся.

– С ума сошел!

Оля многозначительно покачала головой и, подбежав к Нюре, в свою очередь обняла ее.

– Вот прицепились, как репьи,—отшучивалась та и, покосившись на Степу, почему-то опять подумала: «А кто лучше – он или Скубецкий?»

Но ее мысли прервал Тарас:

– Товарищи,—сказал он,—пока то да се, а Феньку с хутора я уже привез и в тот же день ее у Клавдии Владимировны прислугой устроил. И угол ей дали да еще и харчи. И жалованье на семечки.

Нюра бросилась к нему.

– Тарасик, не шутишь? Как же это ты?

– А так. Заехал к твоей матери, доложил: «Прибыл я из Санк-Петербурга за вашей княгиней, за графиней, и карета уже подана. Извините, что я не по всей форме». Мать засуетилась. Туда, сюда, а как стемнело, шуганула твоя графиня через огород на уличку, села в мою золочену карету с валежником и покатили мы. Она сидит и молчит, а я на нее гляжу и смеюсь: «Что ты, птичка-невеличка?» А она: «Боюсь». А я говорю: «Чего же ты боишься, когда я тебя по приказу самой Нюоки на новую жизнь доставляю?» Ну, стихла, и приехали мы. Ты ж ее пойди проведай, Нюра.

– А сейчас можно?

И, не ожидая ответа, она бросилась к дверям.

XLVII

Уже отходил февраль, и по верхушкам голых тополей неуловимо проносились предвестники мартовских ветров. Серые мутные облака скучно висли над. черными камышовыми крышами и, казалось, искали места, где бы окончательно лечь и расползтись по земле туманом.

В темную и сырую ночь отряд сотника Юрченко внезапно снялся и ушел из станицы. Где-то далеко-далеко ворчали глухие раскаты орудийных выстрелов.

А комсомольцы вот уже неделю спорят, принять или не принять Скубецкого в комсомол. Голоса разделились. Феня (ее, конечно, привлекли в комсомол) была за Скубецкого. Он жил на квартире у ее хозяйки, и ей не раз приходилось слышать, как они оба недоброжелательно отзывались о белых.

– Ох, они их и ругают!—Феня всплескивала руками,—и все чего-то спорят. Мне не все понятно, что они говорят.

Сеня Михайлов, взявшийся «раскусить» Скубецкого, тоже неплохо отзывался о нем.

– Только чудной он какой-то,—говорил он,—иной раз и не поймешь, что ему надо, а все-таки я думаю, что он за революцию. Недавно он мне сказал: «Давай атаману в окно бомбу бросим, это будет шикарно».

Нюре больше других хотелось, чтобы Скубецкий был комсомольцем, но она говорила об этом сдержанно. Стоило ей только начать о нем разговор, как она сейчас же ловила на себе пристальный взгляд Оли, и это смущало ее. Но решительно восставали против Скубецкого Степа и Кочура.

– Не верю я ему! – горячился Степа. – какой-то он пѵта-ный. Не будет он нас слушать, учить будет всех. Не нравится он мне! Не знаю, что в нем Нюрка нашла хорошего.

А степину горячность Нюра объясняла по-своему. Как-то, оставшись с ним наедине, она даже сказала ему:

– Помнишь, Степа, ты обещал дружить со мною как с хлопнем...

– Помню. А что?

Нюра заметила, что у него порозовели щеки.

– Ну, смотри ж, не обмани...

– А ты почему спрашиваешь? Хотя, я знаю почему. Неправильно ты думаешь, Нюра.

Она больше ничего не сказала ему, а вечером выдержала стычку с Дашей. Когда они заговорили о Скубецком, Даша не вытерпела и заявила напрямик:

– Слушай, я тебя знаю. Ты ведь упрямая, как ишак. Хоть сердись, хоть не сердись, а это ж верно. Я молчала, молчала, а больше молчать не стану. Забыла, как за Лелькой гонялась? Забыла, как каждый вечер к ней в гости бегала? Что я тогда тебе говорила? Чья правда вышла? Вот и со Скубецким у тебя так будет, а может, и похуже будет. Лелька дура, а этот не дурак. Не видишь, что хлопцы не хотят его в комсомол? Ты, может, думаешь, что Степа ревнует?

– Иди ты к лешему!—грубо оборвала ее Нюра.—Сравнила—Лелька и Скубецкий. Скубецкий за революцию, а Лелька контра.

– Ты как познакомила меня с ним, так я и увидела, за какую он революцию. Усики свои щупает и все хмурится, вроде как и, правда, много думает.

– А по-твоему, как большевик, так пусть у него и усы не растут?

– Ох, Нюрка!—уже не на шутку рассердилась Даша.—Умная, а несешь такое, что уши вянут. Нравится тебе Скубецкий, ну, и гуляй с ним, а в комсомол его все равно не возьмем.

И вдруг ей стало жалко подругу. «Как это так вышло? – подумала она:—то Нюрка всегда мною верховодила, а теперь я ей, как учительница, выговариваю!..»

Она протянула к ней руки.

– Ты ж моя деточка! Я ж за тебя, Нюрка, всем глотки перекушу. Ты же знаешь. Hv, чего стоишь, чего так глядишь на меня? Что, я тебе неправду сказала?

– Не знаю,—помолчав, ответила Нюра.—Может, и правду, а может, вы все и ошибаетесь. Степа боится, что Скубецкий нас всех учить будет. А по-моему, и пускай учит. Он много знает, а мы что знаем? Ничего не знаем.

Даша не нашлась что ответить и заговорила о другом.

– По-моему, лучше, знаешь, кого взять в комсомол? Федьку Тарапаку. Его отец уже два раза у моей матери был. Другой бы побоялся, а этот не боится, ходит, и слышала я, что он говорит. Он теперь за свою Ласточку всех кадетов ненавидит.

– Видишь,—обрадовалась Нюра,—а Степа и про него что сказал? Сказал: «Верни ему Ласточку—он опять будет за белых». Никому Степа не верит. Вот так и про Скубецкого он...

По поводу Феди Тарапаки в ячейке особых споров не возникло, решили привлечь и его, но договорились, чтобы не сразу ему обо всем рассказывать, получше к нему приглядеться.

– Еще вот что,—сказала Оля,—у жинки красного партизана Герасименко ни муки, ни грошей пег, и дитя помирает от болезни да голода. Чем поможем?

– Сбор сделаем,—предложила Галя.—Два раза уже дела-ли—для Овечкиной и для Грицайчихи. Знаем теперь людей, знаем, к кому можно пойти. Давайте мне это поручение.

К сбору муки привлекли и Федю Тарапаку, а когда ему Нюра и Даша рассказали о комсомоле, он сразу же согласился вступить в ячейку и тут же спросил:

– И Скубецкого возьмете?

– Вот и он в Скубецкого влюбился!—захохотала Даша.

Нюра вспылила:

– Если ты когда-нибудь еще так скажешь, – крикнула она,—я с тобой, Дашка, ей-богу, поссорюсь! Что ты в самом деле дурочку из меня делаешь!..

Вечером Федя встретился со Скубецким. Его так и подмывало похвалиться: «Пока ты собирался комсомол строить, а я уже знаю, где этот комсомол, да и сам уже комсомолец». Но он помнил строгий наказ молчать—и молчал.

XLVIII

Прошло дней десять, в станице было сравнительно спокойно. Иван Макарович Садыло, проезжая на своей линейке по изрытым ямами улицам, попрежнему поглаживал бороду; лелин отец Евсей Михайлович, как и раньше, сидел в станичном правлении на своем атаманском кресле. Только слышался отдаленный гул где-то за краем широкой и уже окончательно освободившейся оі снега темной степи. И в один из таких, казалось бы, еще спокойных дней ушедший из станицы отряд казаков внезапно вернулся. Как и в прошлый раз, Федя Тарапака стоял у своей калитки. Он увидел Юрченко, ехавшего верхом на Ласточке, и сердце у него сжалось.

К обеду по станице поползли слухи, что красные жмут, что не только Юрченко, но и целые дивизии белых в панике бросили фронт. Когда Федя услышал об этом, он побежал к Кочуре, от него к Степе, от Степы к Даше и всем говорил:

– Удерет Юрченко и уведет Ласточку. Что делать?

Товарищи знали, как любит он своего коня, и сочувствовали ему, но Даша все же сказала:

– Ты пойми, Федька: коня жалко, об этом и речи нет, а я так рада, что беляки бегут! Пусть бы они все до тех пор бежали, пока очи у них не повылазили бы. Что тебе, спокойней, когда Юрченко по станице на твоей Ласточке гарцует?

Федя ничего не ответил. Он бродил по двору и не находил

себе места. Он, конечно, был доволен тем, что белые удирают,, но мысль о том, что пропадет навсегда Ласточка, все же не давала ему покоя. О своей тревоге рассказал он и Скубецкому.

– Ничего,—попробовал тот утешить его,—когда-нибудь заведешь себе и получше коня. Хвост трубой! Шея дугою! Из ноздрей пар валит!

– Иди ты со своим паром!—обиделся Федя.—Что мне твои сказки? В сказках и на помеле ездить можно.

– Слушай,—Скубецкий взял его за плечо,—а что ты мне сделаешь, если я тебе Ласточку во двор приведу?

Федя вскочил, глаза его загорелись, и даже губы затряслись от злости.

– Убирайся от меня, а то не посмотрю, что ты очень умный. Ей-богу, так и смажу! Что ты надо мной смеешься! Что ты издеваешься? Тут и так сердце болит, а ты...

Скубецкий глянул ему в лицо и невольно отступил на шаг.

– Я не смеюсь,—тихо произнес он.—С чего ты взял? Я совершенно серьезно говорю тебе.

И вдруг горячо:

– А что, Федька, разве нельзя коня увести?

Федя расширил глаза.

– Увести?

О,н вздохнул и махнул рукой.

– Не уведешь. Я уже сам думал... Ничего не выйдет. Если б с нашими хлопцами поговорить, с комсо...

Он вдруг осекся и, досадуя на свою оплошность, испуганно и зло посмотрел на Скубецкого.

– Иди ты от меня!—снова крикнул он.—С тобой греха наживешь. Морочишь ты мне голову.

– Погоди, погоди,—Скубецкий наклонился к нему.—Ты что сказал? Теперь я понимаю... Вот какой ты друг... Ты что ж, меня за предателя считаешь? Боишься, что выдам?

– А что я сказал? Что я сказал?—растерянно залепетал Фе-дя.—Ничего я не говорил.

Скубецкий вытащил из кармана папиросу и стал нервно закуривать.

– До свидания, уважаемый комсомолец Тарапака. Имею честь откланяться. Если ты и кто там с тобой еще—не знаю– решили не доверять мне... Ну, что ж... Дело ваше. Еще бы! Довериться какому-то интеллигентному гимназисту! Гм... Так и запишем. По всей вероятности и Нюрка с вами... Все понятно.

Он нервно передернулся и пошел. Федя испугался, догнал его и схватил за рукав. Он был окончательно растерян. Мысли путались. «Порвать со Скѵбецким—разболтает про комсомол! Удержать его—не удержишь, пока всего не расскажешь... Что делать? Комсомольцы узнают—сраму не оберешься...» Испуганный и жалкий, продолжал он держать его за рукав.

– Погоди,—попросил Федя,—давай поговорим.

После настойчивых просьб Скубецкий, наконец, согласился остаться. Они снова сели на скамью у ворот.

– Слушай,—сильно волнуясь, начал Федя,—я тебе все скажу, только перекрестись, что никому, ну никому, отцу родному не разболтаешь.

– Во-первых, отца у меня нет, а во-вторых, уважаемый, с каких это пор комсомольцы стали требовать клятвы богом? Насколько мне известно, они в боженьку не очень-то верят.

–■ Да не цепляйся ты ко мне,—еще больше разволновался Федя,—это я так сказал, с языка сорвалось. Ну... есть у нас комсомол... Ну и всё. Ну, и я комсомолец. Ну, и что ж с того? А тебе не говорил, потому что... нельзя говорить...

– Так. А почему ты меня не позвал в комсомол? А еще другом себя величал... Хороший друг.

– Я о тебе говорил и еще знаешь, кто говорил? Нюрка го-ворила,—выпалил Федя.—Ну, а хлопцы...—Он замялся, вздохнул, покраснел,—а они не захотели... Ты не сердись, они же не знают тебя... Может, потом еще и примут... Комсомольцы, знаешь, должны быть такие, что умри, а ничего не бойся...

– Вроде тебя,—зло сказал Скубецкий.

Федя совсем смутился и ничего не ответил.

– Ну, еще что?

Окончательно сбитый с толку, Федя говорил, уже сам не отдавая себе отчета в своих словах.

– Конечно, комсомольцы должны быть храбрые. Ты не смейся...—и тут же невольно солгал:

– Я, брат, тоже не трус. Я тоже винтовки добывал.

– Какие винтовки?

– А те! Слыхал, что у казаков тогда пропали? И я, и Ко-чура, и Степа, все мы тогда... У меня три винтовки и до сих пор в конюшне зарыты... Только, Скубецкий, я тебя прошу—луч-ше убей меня, а никому не говори. А скажешь,—Федя вдруг вскочил и глаза его сверкнули,—клянусь вот тебе, чем хочешь, так кинжалом и пропорю! И еще чтоб наши хлопцы и не подумали, что я тебе все сказал. Они мне не знаю что сделают... – он грустно опустил голову.

Скубецкий молчал. Он думал о своем. Его глѵбоко задело и то, что комсомольцы ему не доверились, и то, что они не считают его храбрым, способным на подвиги. Он поднялся со скамьи обиженный, злой, протянул Феде рукѵ и сказал:

– Не беспокойся. Не выдам тебя твоим знаменитым героям. А обо мне еще услышите. Скубецкий—не Мишка Садыло.

Когда он ушел, Федя остался сидеть на скамье.

«Что я сделал! Что я сделал!..—со страхом думал он.—А вдруг Скубецкий?..»

Его даже в жар бросило. Он вскочил, готовый побежать и рассказать обо всем товарищам, но тут же остановился. На это у него нехватило решимости.

А Скубецкий, вернувшись домой, лег, не раздеваясь, на кровать, закурил и задумался. Долго лежал он, разглядывая кудрявые кольца дыма, медленно уплывавшие к потолку. Потом вскочил, подошел к зеркалу и, поглядев на себя, сказал вслух:

– Так-то, друг Горацио! Гм... Мне не верят... Так... Еще посмотрим...

XLIX

Прошел уже день и наступила ночь—темная, безлунная, уже по-весеннему теплая. Проносился ветерок, еле уловимо покачивались высокие тополя и где-то тихо поскрипывал колодезный журавль. Нигде ни огонька. Станица притаилась, притихла, но, нет-нет да и приоткроется где-нибудь в хате дверь и выйдет из нее казак, остановится среди двора и внимательно слушает. И доносит ему ветерок сердитую орудийную воркотню...

Приоткрылась дверь в кирпичном доме Ивана Макаровича Садыло. В добротном овчинном кожухе, накинутом на плечи, стоит он на крыльце и хмурится. По двору, смутно выделяясь из темноты, бродит огромный пес. Железный ролик от его цепи позванивает на протянутой проволоке.

– Что, Шарик?–угрюмо спрашивает его Иван Макарович,– новых хозяев ждешь? Будешь новую службу нести?

– Папа,—раздается за его спиной,—неужели они придут?

Иван Макарович молчит. Где-то далеко за садом ночное небо обожгло короткой вспышкой, и прокатился орудийный гул.

Минуту спустя на крыльце появилась еще фигура. Это квартирант Ивана Макаровича—сотник Юрченко. И ему не спится. Иван Макарович достает трубку, закуривает, и огонек от спички дрожит на желтом и небритом лице сотника. За воротами слышатся осторожные шаги. Ходит часовой...

– Охрименко!—окликает его Юрченко.

1 – Я, ваше благородие!

– Смотри в оба!

– Слушаю!

– Спать иди,—выпроваживает Иван Макарович Мишку.

Тот уходит, но остается за дверьми в надежде услышать, о чем будет говорить отец. Но на крыльце разговаривают тихо, и он ничего не может разобрать.

– Куда же мы теперь будем подаваться?—посапывая трубкой, спрашивает Иван Макарович.

– На курорты,—хрипло и зло отвечает Юрченко.—К морю. Укрепимся за горами...

– Так...

Иван Макарович мало верит и в горы, и в Юрченко, однако, не желая казаться трусом, молчит и продолжает раскуривать трубку. Где-то в конце улицы рождаются неясные звуки. Юрченко настораживается, настораживается и Иван Макарович.

– Охрименко!—тихо окликает Юрченко.—Гляди! Что там?

–• Слушаю!

Минуту спустя часовой шопотом докладывает из-за калитки:

– Похоже, что конница, ваше благородие.—И слышится мягкий треск винтовочного затвора.

Юрченко бросается в комнату за наганом, натыкается на Мишку.

– Что? Что?—испуганно шепчет тот.

Иван Макарович опускает руку в карман. Теперь наган всегда при нем. Звуки на улице становятся ясней, слышно, как по грязи чавкают подковы, доносятся сдержанные голоса.

•—■ Кто?—испуганно кричит в темноту Охрименко и на всякий случай открывает калитку.

– Запри!—'строго приказывает Иван Макарович.

Охрименко не решается отрезать себе путь к отступлению и только слегка прикрывает калитку.

– Кто?—кричит он, и голос его дрожит.–Не иначе как целая сотня!—шепчет он выбежавшему на крыльцо Юрченко.

– А ты кто там?—доносится с улицы голос и вслед за этим чья-то грубая брань.

•– Свои!—вдруг радостно сообщает Охрименко, и Юрченко бросается к калитке.

В темноте уныло движется конная сотня, слегка погромыхивая, с трудом ползут по грязи орудия. У калитки из темноты вырастает всадник.

– Что за люди?—строго спрашивает он.

Юрченко замечает на его плече тускло сверкнувший погон и облегченно вздыхает. Появляется в калитке и Садыло.

– Где ж вас всех, бог вам помощь, разместить?—по-хозяй-ски спрашивает он офицера, пытливо вглядываясь в него.

– Не до ночлега нам, – коротко отвечает тот и отъезжает от калитки. В темноте сотня продолжала двигаться дальше.

– Отступают,—шепчет Садыло и опять вздыхает.

– Драпают,—развязно и желчно отвечает Юрченко и сует в карман наган.

... А на самой окраине станицы, у дверей низенькой хатки, приютившейся над глубоко промытым дождями овражком, прижавшись друг к другу, стоят Оля и Акимовна.

– Бабушка, слышите?—после каждого орудийного раската спрашивает Оля.—Неужели ж наши?

– Тихо, деточка,—Акимовна гладит ее по голове,—то тебе батька голос свой подает. Слышишь—какой ѵ него голос стал гремучий? Не тревожь себя, не волнуйся, пойдем спать.

Но она сама не может оторвать глаз от вспыхивающих в черной ночи зарниц и, как зачарованная, слушает суровые, но несущие радость, грозные рокоты орудий.

Не спит и нюрина тетка—ворочается, вздыхает, крестится в темноте.

– Владычица-богородица,—шепчет она,—и что это на свете творится!

Нюра слышит ее вздохи, и сердце ее неугомонно колотится. «Неужели скоро конец всему? Неужели скоро будем жить, как люди?» И ей представляется: идет она по улице, с нею Даша, Оля и все ее товарищи, а вокруг много народа, и вое говорят: «Глядите, глядите, это комсомольцы!» А девчата и хлопцы подходят к ней с просьбой: «Пиши и нас в комсомол». «А где же вы раньше были?»—укоризненно говорит она. Или вот: приезжает она на хутор с отцом,—а у калитки стоит бледная, перепуганная Марина...

– Проклятая!—невольно вырывается у Нюры.

– А?—вздрогнув, спрашивает тетка.—Ты еще не спишь?

– А вы чего не спите?

«Батьку ждет», – с досадой думает тетка.

... А в это же время на хуторе в своей хате, у раскрытой форточки, стоит в одном белье дед Карпо. В темном углу, свесив с кровати худые и длинные ноги, сидит его высохшая, как мумия, старуха. Дед на цыпочках старается дотянуться до форточки и жадно слушает. С каждым ударом орудий он спрашивает:

– Чуешь, CTapà?

– Ничего не чую, – отвечает та.

Дед знает, что она туга на ухо, и все-таки снова упрямо спрашивает:

– А теперь?

– Ни... И теперь не чую.

... У ворот, где живет Марина, стоит тачанка. На тачанке Костик и Таисия Афанасьевна. Марина взволнованно крестит их и в последний раз обнимает.' Тачанка трогается, вязнет колесами в липком грунте, кони с трудом тянут ее.

Притаившись за окном, жадно смотрит на улицу Карповна.

– Лишь бы до Крымской добраться,—низко надвинув папаху и кутаясь в бурку, шепчет Костик,—а там как-нибудь поездом до Новороссийска—и дальше.

Таисия Афанасьевна знает, что значит «дальше». Это—Дарданеллы, Турция, чужие страны... Она молчит, оглядывается. Завтра придут ученицы в класс, а ее не будет.

... А в станице под камышовой кровлей покосившейся и точно вдавленной в землю хатенки сидят Кочура и Степа. Жарко шепчутся.

– Выхода надо нам повидать.

– Непременно. Завтра надо.

–■ Винтовки пора бы выкопать, смазать.

– Ага...

– Быхов говорил—Кузьма уже поправился.

– Себя не пожалел, кинжал аж до кости вогнал...

– Вахмистр наклепал на него Юрченко, а то, может, и не присудили бы к расстрелу... А ты знаешь, кто его выручил-то? Свои же казаки.

* >* *

... Утром Нюра побежала в школу, но не прошло и часа, как она вернулась домой.

– Таисия Афанасьевна не вышла на уроки. Райка сказала, что больна,–сообщила она тетке.—Учителя пособрались в учительской, шепчутся. И Лелька в школу не пришла.

А тетка уже успела побывать на базаре и вернулась оттуда туча тучей.

«Пойду кликну Дашу,—решила Нюра,—Может, Оля что-нибудь уже узнала... Скоро наши придут... Тут теперь всем' работы!»

Но не успела она выбежать во двор как столкнулась с Феней. И радостная, и испуганная, Феня бросилась к ней.

– Ой, я к тебе, Нюрка!—зашептала она, задыхаясь от быстрой ходьбы.—Хозяйка послала меня к Мозгалеву... в лавку... Иду я через площадь и вдруг вижу—мама! Я аж вскрикнула. И мама вскрикнула. Я к ней бросилась, а меня казаки не пустили. Гляжу я—ведут их человек двадцать. Лопаты у всех в руках. Окопы рыть послали. Я бегу сзади, чтобы еще хоть одним глазком увидеть маму, а их посадили на фуры и коней погнали. Не знаю—Клавдия Владимировна отпустит меня сегодня или не отпустит. Не отпустит—все равно убегу. Надо нам, Нюра, что-то делать. Надо всем до кучи собраться.

– Соберемся вечером, поговорим. Иди пока.

Она проводила Феню до калитки и вернулась в хату. К обеду приехала из хутора Карповна. На ней лица не было.

– Что с вами?—испугалась Нюра.

Карповна рассказала, что в хуторе все вооружились, что даже дед Карпо выехал на боевом коне. «И такой суровый! И такой суровый!»—вздыхала она.—А Алешка Гуглий подобрал себе компанию—человек десять, и разъезжает по хуторам, грабит, убивает и сжигает большевистские хаты, не щадит ни детей, ни женщин. Марина угнала куда-то своих коней. Фенькина хата стоит раскрытая, окна выбиты, рамы выломаны.

– А Феня свою мать видела,—сказала Нюра.

Карповна вздрогнула. Опять встал перед ней призрак страшного часа, когда ее спросят: «А ну, скажи, как ты Рыбальчиху выдала?»

Под вечер Карловна снова вернулась на хутор, но не успела добраться до своей хаты как увидела группу казаков и казачек, столпившихся возле хуторского правления. Подстегиваемая любопытством, она не утерпела и поспешила туда же. Подойдя ближе, обомлела. На дереве, что стояло тут же у ворот, висел знакомый ей пожилой казак Левченко. Голова его с уже седеющей широкой бородой опустилась на грудь, руки были скру-18а

чены за спиной тонким кожаным ремешком. Тут же, недалеко от дерева, лежала на земле лицом вниз жена Левченко. И только потому, что изредка вздрагивали ее плечи, Карповна поняла, что она жива.

– Боже ж милостивый'–невольно вырвалось у Карповны. Она со страхом посмотрела на окружавших ее людей, словно ища у них ответа. Уже много лет она знала казака Левченко, знала, что он не большевик, что только сыновья его Андрий и Микола добровольцами ушли в Красную Армию.

Раздвигая толпу локтями, протиснулся вперед дед Карпо. Лицо его было перекошено злобой.

– Уберите ее,—он показал рукой на жену Левченко и, повернувшись, вдруг встретился глазами с Карповной.

Та невольно потупилась и подалась назад. Дед ей крикнул:

– Погоди; Стой!

Карповна похолодела вся.

– Хоть ты мне и ридна дочь,—сказал он нарочито громко, так, чтобы его все слышали,—но запомни, что и твий Степан будет на таком же суку болтаться. Сыны его Кубань прода-лы,—он показал на повешенного,—и твий такий же христопродавец. Иди, чтобы я тебе не бачил бильше!