Текст книги "Чёлн на миллион лет"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)

2

Коринна Макендел, мама-ло общества «Единство», якобы приходящаяся дочерью его основательнице Лорейс, нервно вышагивала из угла в угол, но застыла на месте, как только вошла Роза Донау. Какое-то мгновение женщины стояли неподвижно, будто мерились взглядами. Задернутые шторы почти не пропускали света, и в викторианской комнате царил сумрак. Глаза сверкали ярче серебра и хрусталя. В воздухе повисло тяжелое молчание – приглушенный шум уличного движения лишь подчеркивал его.

Наконец Роза неуверенно проронила:

– Извини, что так поздно. Меня не было несколько часов. Я что, не вовремя? Ты передала на автоответчик, что надо прийти тотчас же, без звонка.

– Нет-нет, ты все сделала правильно.

– Что стряслось? Ты вся на нервах…

– Так и есть. Пошли.

Белая женщина проследовала за черной в соседнее помещение, куда никто не решился бы зайти без приглашения. Не обращая внимания на заполнившие комнату колдовские атрибуты, негритянка прошла прямо к кофейному столику. Роза же, как обычно, обратилась к алтарю и последовательно коснулась пальцами лба, губ и груди; слишком уж много веков она молилась святым и старалась умилостивить демонов, чтобы на сей раз пренебрежительно обойтись со священными символами – не может же быть, чтобы они совсем не обладали никакой мощью.

Коринна подхватила со стола открытый журнал – какое-то солидное научно-популярное издание типа «Попьюлар микэникс» или «Нэшнл джиогрэфик» – и протянула подруге, ткнув пальцем в нужное место:

– Прочти-ка!

Здесь было ничуть не светлее, чем в соседней комнате. Палец Коринны упирался в заголовок рекламного объявления в конце журнала: «ИССЛЕДОВАНИЯ ДОЛГОЖИТЕЛЬСТВА». Далее следовал пространный текст на четыре колонки, сформулированный с большой осторожностью. Большинство читателей сочли бы этот текст нудным, сухим, представляющим интерес лишь для специалистов. Но Роза так и подскочила, пробежав глазами по строчкам: «…пребывающие в идеальном здравии долгожители… молодые, но потенциально долгоживущие индивидуумы также представляют интерес… научные исследования… воспоминания о лично пережитых исторических событиях…» Руки ее задрожали, а из груди невольно вырвалось:

– Неужели опять?!

Коринна вышла из задумчивости и окинула Розу пристальным взглядом. Но сказала лишь:

– И что ты об этом думаешь?

– Может, тут и нет ничего особенного, – промямлила Роза. – То есть кому-то хочется… м-м… осмотреть и расспросить людей то ли очень старых, то ли собирающихся стать таковыми.

– Что значит очень старых?

Роза вскинула глаза на нее и сорвалась в крик:

– Да говорю тебе, мы тут вовсе ни при чем! Есть такие ученые, которые хотят совладать со старостью, понятно тебе?!

– Формулировки в объявлении как-то не очень соответствуют такому объяснению, – покачав головой, проговорила Коринна. – Как же еще бессмертные могли бы дать весточку себе подобным?

– Может, это мошенничество. Или ловушка, – отчаянно затараторила Роза. – Не пиши на этот номер, Лорейс, не надо! Мы рискуем слишком многим.

– Кто не рискует, тот не выигрывает. Чего ты боишься?

– Того, что может с нами произойти. И с нашей работой, с выпестованным нами детищем. – Роза судорожно ткнула рукой в сторону зашторенного окна. – Без нас «Единство» развалится. Что будет с теми, кто верит нам больше, чем себе?

Взгляд Коринны устремился в том же направлении, словно способен был пронзить стены и обозреть болото нищеты, в котором этот дом высился одиноко, как остров.

– А я вовсе не так уж уверена, что мы сегодня делаем нечто ощутимо полезное.

– Делаем, делаем. Хоть немногих, но спасаем. А если мы… скажем хоть кому-нибудь, кто мы такие… Это конец всему. Обратно ничего не вернешь.

Коринна вновь обратила взор на подругу, как-то вся подобралась и ринулась в наступление:

– Ведь ты уже видела подобное объявление, да?

– Нет! – Сирийка вскинула руки перед собой, будто защищаясь от удара. – То есть в смысле…

– Да у тебя это на лбу написано. Даже против твоей воли. Ни мне, ни тебе не удалось бы дожить до нынешнего дня, если бы мы не научились понимать язык других без слов. Признавайся, или, клянусь Господом, я… я свяжусь с этим Уиллоком немедленно.

Роза вздрогнула и, прекратив сопротивление, смахнула слезу.

– Извини. Верно, видела. Едва не запамятовала, так давно это было. Потом ничего не последовало, так что я решила, дескать, все это глупости. До нынешней минуты…

– Где видела? Когда?

– Вроде бы в газете. Год не помню, но это было незадолго до войны, до второй мировой, то есть.

– Лет пятьдесят назад. Может, ровно пятьдесят? Продолжай.

– Ну, там была объявляшка вроде нынешней. Не такая же точно, но… В общем, я призадумалась.

– И промолчала! Мне и словом не обмолвилась…

– Я испугалась! – вскрикнула Роза. – И сейчас боюсь! На ощупь найдя обитое шкурой зебры кресло, она рухнула в него и разрыдалась. Чуть позже Коринна подошла к ней и обняла за плечи. Прижавшись щекой к щеке подруги, она горячо зашептала:

– Понимаю, милая Алият! Ты и знала-то меня тогда лишь несколько лет. Ты тогда едва-едва обрела в жизни нечто хорошее, какую-то надежду на будущее. После стольких ужасных столетий… Конечно, как же иначе – ты пугалась любых перемен, тем более непредсказуемых. Мне ли тебя не простить! Может ведь статься, что твои опасения небезосновательны. – Тут она выпрямилась и продолжала негромко, очень вкрадчиво: – И все-таки… Этот пятидесятилетний перерыв – мощный аргумент в пользу существования других бессмертных, так ведь? Они, или он, или она не рискнет затевать продолжительную кампанию, а то короткоживущие, чего доброго, что-то заподозрят. Терпения нашему племени не занимать, а уж времени у нас хоть отбавляй…

– Да откуда тебе знать, что они за люди? – с мольбой твердила Роза. – Они могут оказаться мерзавцами. Я же тебе рассказывала, как повстречала двоих, а они… В общем, мы не поладили. Если они еще живы, а затея эта – их рук дело, то надо сидеть тише воды, ниже травы.

– Из чего я заключаю, что ты сделала их своими врагами. – Голос Коринны заскрипел, как наждачная бумага. – Лучше соберись с духом и поведай мне раз и навсегда, что там между вами вышло. Нет, нет, можешь не сегодня, а то ты вся дрожишь. И… да, надо определенно подойти к этому объявлению с осторожностью. Я сперва разузнаю о мистере Уиллоке побольше, а уж потом буду решать, связываться ли с ним, и если да, то как. – Более мягким тоном: – И не волнуйся ты так, дорогая. У нас есть средства, хоть я тебе о них не упоминала. Скрытность вошла у нас в привычку, так ведь? Кроме того, такие вещи не по твоей части. Но за эти годы я навела собственные мостики, в числе моих друзей есть несколько человек, занимающих ключевые посты в администрации. – Голос вновь изменился. – Мы не будем ждать сложа руки! Мы больше не одиноки? Прекрасно! Так потребуем у них свою долю благ земных – или приготовимся защищать то, чего достигли сами.

3

Налоговый инспектор пошелестел бумагами на столе, нахмурился и буркнул:

– Вашему клиенту следовало бы явиться сюда собственной персоной.

– По-моему, я уже сообщил вам, что мистер Томек отдыхает за границей, – с тщательно отмеренной долей раздражения ответил Ханно, – и предъявил документы, удостоверяющие, что я являюсь его полномочным представителем.

– Да, однако… Естественно, мистер Левин, что, если ему нужен совет адвоката, вы могли бы его сопровождать.

– Как это понять?! У вас что, есть основания предполагать злоупотребления с нашей стороны? Уверяю вас, все предприятия в полнейшем порядке, вплоть до мельчайших деталей. Разве я за эти два часа не ответил на все ваши вопросы до единого?

– Мы едва приступили, мистер Левин. Мне еще никогда не доводилось видеть столь замысловатых трансакций и перекрестных платежей.

– Вот и проследите их! Если там обнаружится нечто противозаконное, буду искренне удивлен, и тем не менее я всегда к вашим услугам. – Ханно глубоко вздохнул. – Мистер Томек – старый, больной человек. Он заслужил отдых и те крохи удовольствий, которые еще доступны в его возрасте. Не думаю, что вам удастся найти повод для того, чтобы вызвать его повесткой, но если вдруг вы на это решитесь, я непременно подам официальный протест и в случае необходимости дойду до самого верха.

Тем самым Ханно давал понять, что начальство не поблагодарит инспектора за чрезмерное усердие.

«Ox уж эти юные беспринципные корыстолюбцы!» – взглядом сказал проверяющий, потом ссутулился и склонил седую голову над бумагами. Ханно даже мимоходом пожалел его – потратить несколько жалких десятилетий, отпущенных природой, на то, чтобы путаться в чужие дела, всю жизнь возиться с бумажками, не испытывая даже злорадного удовлетворения, какое движет деревенским сплетником, инквизитором или соглядатаем тайной полиции… Но мимолетная жалость как пришла, так и ушла: этот крючкотвор уже заставил его потерять полдня, а ведь наверняка самое противное еще впереди. Надо попытаться как-то завершить дело миром.

– Я на вас не в обиде. Вы выполняете свой долг, и мы всегда готовы оказать вам всяческое содействие. Но, – тут Ханно издал легкий смешок, – гарантирую, что в нашем случае вы не сможете даже отработать свое жалованье.

– Признаю, что вы предоставили все материалы для предварительной проверки, – кисло усмехнулся аудитор. – Вы ведь понимаете, правда, что мы никого не обвиняем? Просто в этом… э-э… хитросплетении сам черт ногу сломит, а уж ошибиться тем более может каждый.

– Персонал мистера Томека исполняет свои обязанности с самым пристальным вниманием. А теперь, если я вам больше не нужен, позвольте откланяться. Не буду мешать вашей работе.

Уходя, Ханно думал, что надо хранить не только внешнее, но и внутреннее спокойствие. Нет ничего хуже, чем терзаться по поводу досадных помех: дела Чарлза Томека в полнейшем порядке. Каждый шаг многоходовых комбинаций, благодаря которым из миллионных доходов налогом облагались лишь несколько сот тысяч, был совершенно законным. Пусть налоговое управление из кожи вон лезет – компьютерами умеет пользоваться не только правительство, но и рядовые граждане.

А в штате Вашингтон подоходный налог в местную казну пока не взимается; это послужило довольно веским доводом в пользу переезда в Сиэтл. Так что время потрачено не так уж напрасно. Но на всякий случай Ханно не стал назначать из-за этого визита никаких других дел, и потому теперь можно распорядиться остатком этого долгого летнего дня к своей пользе и удовольствию.

И все-таки он чувствовал себя после посещения налогового управления прескверно, и прекрасно понимал отчего. Я просто избаловался, упрекнул он себя. Некогда эта страна слыла свободной. Разумеется, было ясно, что рано или поздно все скатится к искони заведенному порядку, и снова будут рабы и господа как бы их ни окрестили. И все же здесь до сих пор жилось намного вольготнее, чем где бы то ни было за всю мировую историю. Черт побери, современная демократия владеет столь мощными рычагами правления, что никакому Цезарю, Торквемаде, Сулейману или Людовику XIV такое и в самых смелых снах не снилось…

Прислонившись к стенке лифта, он вздохнул, подавляя желание закурить. Хоть в лифте больше никого, лучше пока воздержаться – и дело тут вовсе не в законах, что плодятся вокруг, как плесень; стоит пожалеть легкие несчастных смертных – они и без того крайне уязвимы. Если смотреть по сути, то от налогов можно бы сберечь еще большую часть доходов – но всякий гражданин обязан добровольно вносить свой вклад на государственные расходы и оборону; а уж остальные поборы – скрытое вымогательство.

Вот Джон Странник с этим не согласен, мелькнула мысль. Джон говорит о людских нуждах, об угрозе биосфере, о загадках науки и твердит, что пытаться решить эти проблемы частным образом – чистейшая утопия. Несомненно, в какой-то степени он прав. Но вот где провести черту?

Быть может, я жил слишком долго и набрался предрассудков. Но взять, к примеру, величественные замыслы, какими осчастливливало народ правительство Египта век за веком – пирамиды, статуи Рамсеса II, хлебная дань Риму, Асуанская плотина: правители разные, а результат один – народ заблагодетельствован до смерти. Мне ли не помнить мастерские, которые приходилось закрывать, выбрасывая людей на улицу, потому что правила и установленный законом порядок превращали их в обузу.

По мере приближения к центру крепкий холодный ветер все явственнее доносил соленый запах моря, перекрывающий автомобильную вонь. Ярко светило солнце. По тротуарам суетливо текли толпы прохожих. Уличный музыкант наигрывал на скрипке залихватский мотивчик, и, судя по выражению его лица, это нравилось ему самому. Порыв ветра задрал юбку весьма аппетитной девчонке, открыв взору зрелище не менее смелое, чем венчающая шпиль соседнего здания статуя Славы. Жизнелюбие взяло свое, без следа развеяв мрачные мысли.

И через мгновение они легли в колею практичности. Надо всерьез подумать, как списать в расход Чарлза Томека, и побыстрее. Смерть и кремация тела за границей; что особенного, если старый бездетный вдовец завещает свои средства различным гражданам и организациям?.. Доверенный адвокат Томека также потихоньку исчезнет со сцены и скроется в неизвестности – это уладить будет не в пример легче; в Соединенных Штатах сотни, если не тысячи человек носят имя «Джозеф Левин»… Да, и не забыть еще о дюжине прочих имен и легенд в разных странах – от издателя журнала до рабочего-поденщика. Одни, созданные лишь для прикрытия, как страховочный трос на случай непредвиденной нужды, наверняка в безопасности. Зато другие, послужившие для активных действий и капиталовложений, стоит перетряхнуть, потому что некоторые, вроде Таннахилла, становятся не в меру заметными. Долго ли еще удастся крутиться юлой под разными именами?

А долго ли, спросил он себя, у меня сохранится желание участвовать в этой гонке? Ханно прекрасно понимал, что его отвращение к современной Америке пошло от новых условий жизни, сделавших уединение почти невозможным; а ведь право на уединение, как и свобода личности, – штука хрупкая, едва-едва оформившаяся. Боги мои, да ведь я моряк, а не кабинетная крыса! Мне бы снова ощутить под ногами палубу! Но нет, в двадцатом веке можно сохранять свой секрет, лишь затаившись в тиши кабинетов, общаясь только с бумагами, телеграммами, телефонами и компьютерами да время от времени подсчитывая доходы. В сущности, я живу ничуть не лучше – не считая яхт, женщин, пиршеств, комфорта, путешествий и охоты, – чем этот ничтожный политик, записавшийся в мои враги.

А ради чего я живу? Ради богатства? Это финикийский способ обрести силу – но какую долю этой силы мне удастся потратить и на что? Атомную бомбу в падении не остановишь никакими деньгами; разве что купить себе убежище – себе и своим близким, чтобы начать все с нуля, когда осядет пепел. Но для этого хватит за глаза одного-двух миллионов долларов. Так почему бы не прикрыть лавочку лет за десять – двенадцать и не взять отпуск, пока нынешняя цивилизация остается более или менее цельной? Разве я этого не заслужил?

Но разве мои собратья этого захотят? Все трое проявляют весьма похвальное усердие, хоть каждый по-своему. Опять же, что ни день, возобновленные поиски могут выявить еще кого-нибудь… Да мало ли что может случиться!..

Внезапно Ханно расхохотался вслух под завывание ветра, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Быть может, пережив такой долгий кусок истории, он стал чуточку параноиком – но прекрасно усвоил, что каждым часом свободы надо наслаждаться как драгоценным даром, выпить его до капли, смакуя, как выдержанное вино, и укрыть в памяти, где ДО него не доберутся никакие взломщики. А тут целых полдня да еще вечер сами в руки легли… Как же ими распорядиться?

Может, позволить себе выпивку в крутящемся баре на верхушке Космической Иглы? Оттуда бесподобный вид на реку и горы, и Бог ведает, когда еще выдастся ясный денек. Нет. Последний разговор заставил Ханно чересчур углубиться в себя, и теперь он нуждался в компании. Наталия все еще на работе; гордыня, да и жизненная мудрость не позволяют ей пойти к нему на содержание. Ду Шань и Асагао далеко в Айдахо, Джон Странник подался в очередной поход – на сей раз на Олимпийские игры. Можно, скажем, забежать к Эметту Уотсону; там ждет пиво, устрицы и полное дружелюбие – но нет, там слишком велик риск наткнуться на какого-нибудь самодеятельного поэта. А если без шуток, Ханно был просто не в настроении общаться сейчас с незнакомцами, которых не встретит больше никогда в жизни.

Значит, остается одно – посетить лабораторию Джианотти; давненько он туда не наведывался. Конечно, они там вряд ли значительно продвинулись, иначе непременно уведомили бы его, но получить отчет из первых рук всегда интересно.

Это решение Ханно принял уже на подходе к стоянке, где оставил «бьюик», зарегистрированный на имя Джо Левина. Остаток пути он прикидывал, стоит ли ехать к месту назначения прямиком. Никакой слежки наверняка нет – но кто ж застрахован от какой-нибудь непредвиденной случайности? Осторожность стала для бессмертных второй натурой – тем более что завершить сегодняшние передвижения он рассчитывал у Наталии. Поэтому он пробился через сутолоку уличного движения к дому Левина, где была собственная стоянка. В квартире он открыл потайной сейф и сменил полный комплект документов и кредитных карточек Левина на другие, выданные Роберту Колдуэллу. Потом на такси доехал до гаража общего пользования, где Колдуэлл снимал место для парковки, и, сев в ожидавший там «мицубиси», опять выехал на улицу. Эта мягко мурлыкающая машина была ему куда милее «бьюика». Проклятье, а ведь вроде бы только вчера Детройт делал лучшие в мире автомобили!

Путь Ханно лежал к простому кирпичному зданию, явно перестроенному из склада, в фабричном районе между Зеленым озером и университетским городком. Бронзовая дощечка на двери гласила: «МЕМОРИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ РУФУСА». Любопытствующим говорили, что мистер Руфус приходился другом мистеру Колдуэллу – судовладельцу, оплачивающему ведущиеся в лаборатории исследования в области фундаментальной биологии. Ответ казался исчерпывающим, потому что посетителей гораздо больше интересовали сами исследования, направленные на разгадку механизмов старения методами молекулярной цитологии.

Для Колдуэлла институт явился благовидным предлогом избавиться от лишней собственности и скрыться из виду. Теперь, когда правительство начало совать нос во все без исключения, Ханно уже не мог ворочать крупными делами под двумя именами сразу. После ухода с арены Колдуэлла деньги поступали от Томека, к тому же Томек оставлял меньше следов. Ну и нельзя же сбросить со счетов давнюю-давнюю надежду…

Директор Сэмуэль Джианотти хлопотал у своего лабораторного стола. Персонал был немногочисленным, зато весьма квалифицированным, и директор не утруждал себя бумажной работой без лишней надобности, оставаясь ученым-практиком. Когда приехал Ханно, Джианотти не стал бросать начатый эксперимент и спокойно довел его до конца, а уж потом провел основателя института в свой кабинет. Эта уставленная книгами комната выглядела удобной и обжитой, как старая одежда, под стать самому ее хозяину – полнеющему добродушному лысому здоровяку. Кроме книжных полок и письменного стола, из мебели здесь были только вертящиеся кресла. Пока Ханно набивал трубку, Джианотти достал из бара шотландское виски, из холодильника – лед и содовую и приготовил слабенькую смесь.

– Бросили бы вы эту дурную привычку, – доброжелательно прогудел ученый, усаживаясь на свое место. Кресло жалобно скрипнуло. – Кстати, где вы ее подцепили? При дворе, Тутанхамона?

– Я родился много позже, – протянул Ханно. – А вы что, против? Я знал, что вы бросили, но не думал, что и вас, как многих бывших курильщиков, охватит проповеднический зуд.

– Нет, при моей работе привыкаешь ко всяким запахам.

– Ну и хорошо. Как там у Честертона?..

– «Если есть на свете что-нибудь похуже повсеместного падения моральных устоев – так это повсеместное морализаторство», – процитировал Джианотти, искренний поклонник этого писателя. – Или вот, в том же эссе, но чуть пониже: «Величайшая беда нашего общества, что механизм его становится все более стабильным, когда дух его становится все более переменчивым». Правда, я как-то не замечал, чтобы вы тревожились насчет морали и духа.

– О содержании кислорода в воздухе я тоже вслух не тревожусь…

– Естественно.

– …равно как и о других необходимых для жизни вещах. Меня куда меньше беспокоила бы надвигающаяся пуританская эра, если бы пуританство касалось вещей действительно важных.

С этими словами Ханно чиркнул спичкой и принялся раскуривать трубку.

– Вообще-то я просто беспокоюсь за вас. Ладно, ваше тело восстанавливается после таких травм, какие загнали бы в гроб любого из нас, заурядных людей, – но это вовсе не означает, что вы абсолютно бессмертны. Пуля или капля цианидов прикончат вас с той же легкостью, что и меня. Я вовсе не так уж уверен, что ваши клетки до скончания веков смогут противостоять такому химическому раздражителю, как табак.

– Любители трубок не затягиваются, а сигареты для меня – faute de mieux[42]42
  Только за неимением лучшего (фр.).


[Закрыть]. – Тем не менее брови его сдвинулись к переносице. – И все равно… У вас есть веские научные доказательства подобного утверждения?

– Нет, – признался Джианотти. – Пока нет.

– А что вам удалось узнать за последнее время?

Джианотти неторопливо отхлебнул из своего стакана.

– Нам удалось узнать об одной весьма любопытной публикации в Англии. Фэйруэзер из Оксфорда считает, что темп утраты метиловых групп клеточной ДНК коррелирует с длительностью жизни; по крайней мере, на лабораторных животных это подтверждается. Джайм Эскобар готовится продолжить исследования в этом направлении у нас в лаборатории. Я лично проведу повторное исследование ваших клеток, уделив особое внимание гликолизу протеинов. На квантовом уровне, разумеется. Мне понадобится свежий материал от всех четверых – кровь, кожа, срезы мышечных волокон, чтобы посеять новую культуру тканей.

– Как только пожелаете, Сэм. Но что именно это означает?

– Вы хотите сказать – «Что это может предположительно означать»? Пока что мы толком ничего не знаем. Ладно, попробую набросать вам в общих чертах, но придется сначала повторить то, что я уже рассказывал.

– Ничего страшного. Я ведь полнейший профан, мое мировоззрение формировалось в начале железного века. Когда дело доходит до науки, мне приходится повторять по десять раз.

Джианотти подался вперед. Глаза его оживленно блестели – настолько занимала ученого стоящая перед ним проблема.

– Англичане и сами ни в чем не уверены. Может, деметилирование связано с кумулятивным повреждением самой ДНК, или фермент метилаза со временем теряет активность, а может, что-нибудь еще. В любом случае это может означать – на нынешнем этапе исследований, поймите, это не более чем предположение, – что повреждаются механизмы, не дающие проявляться некоторым генам. Быть может, у этих генов появляется возможность производить белки, оказывающие отравляющий эффект на другие внутриклеточные процессы.

– Пассив расходится с активом, – глухо проговорил Ханно сквозь облако синеватого дыма.

– Может, оно и так, но все эти предположения весьма расплывчаты и неконкретны. Практически сплошная тавтология, и она ни о чем не говорит, – вздохнул Джианотти. – И не думайте, что у нас есть что-либо еще, кроме этого кусочка головоломки – да и тот не полностью. А головоломка даже не плоскостная, а трехмерная, или четырех-, или n-мерная, и притом в неэвклидовом пространстве. К примеру, регенерация столь сложных органов, как зубы, означает, что тут скрыто нечто большее, чем отсутствие старения. Это указывает на поддержание некоторых детских, а то и зародышевых черт, причем не на анатомическом, а на молекулярном уровне. А уж ваша фантастическая иммунная система замешана тут непременно.

– Ага, – кивнул Ханно, – старость нельзя свести к одной простой причине. Это целый букет разных… болезней, и притом симптомы у больных очень сходные. Старость – вроде гриппа или рака.

– По-моему, не совсем так, – ответил Джианотти. Они уже не в первый раз обсуждали этот вопрос, но финикийцу действительно все нужно повторять по многу раз. Порой Джианотти думал, что тому нужно непременно добиться исчерпывающего познания самого себя. – Похоже, для всех смертных многоклеточных организмов – а может статься, и для одноклеточных тоже, вплоть до прокариотов и вирусов – действует один и тот же фактор. Вот если бы только найти его!.. Не исключено, что феномен деметилирования дает нам ключ к разгадке. Впрочем, это мое личное мнение. Я полагаю, что держусь более или менее философских позиций. Нечто столь фундаментальное, как смерть, должно быть вплетено в ткань эволюции, более того, должно служить ее основой.

– Угу. Смерть обеспечивает возможность выживания вида – точнее, потомственной линии. Убрать старшие поколения с дороги, дать место для генетического кругооборота, позволить развиться более приспособленным. Не будь смерти, мы до сих пор болтались бы в океане в виде студня.

– В этом что-то есть, – покачал головой Джианотти, – но это далеко не все. Это никоим образом не объясняет, например, почему человек живет значительно дольше, чем мышь. Или почему некоторые виды, вроде болотного кипариса, живут бесконечно. – В его улыбке проскользнула усталость. – Нет, скорее всего жизнь просто адаптировалась к тому, что раньше или позже, так или иначе, но энтропия опустит занавес театра, где жизнь творит свое удивительное действо. Не знаю, может, вы и ваши товарищи просто являетесь следующей эволюционной ступенью – носителями мутаций, которые повлекли за собой образование безотказных организмов, защищенных от привнесенных дефектов.

– Но вы ведь так не думаете, а? Мы же не способны передать эти черты потомству.

– Да, верно, – Джианотти едва уловимо поморщился. – Но со временем такое качество может развиться. Эволюция идет методом проб и ошибок – если позволительно прибегать к подобному антропоморфизму. Чаще всего от него трудно удержаться.

Ханно поцокал языком:

– Знаете, когда вы делаете подобные заявления, мне трудно поверить, что вы верующий католик.

– Наука и вера никак между собой не связаны, спросите у любого знающего теолога. Право, вам и самому такая беседа не повредила бы, бедный вы атеист-одиночка, – ответил Джианотти и торопливо добавил: – Дело в том, что материальный мир и мир духовный не идентичны.

«И мы переживем звезды – вы, я и остальные, все до единого, – сказал ученый как-то раз на рассвете, когда бутылка уже почти опустела. – Можно прожить во плоти десять тысяч лет, миллион или миллиард – но это будет такой же пустяк, как три дня для новорожденного, или даже меньше – дитя-то умерло невинным… Но проблема захватывающая, и если удастся ее разрешить – она таит в себе безграничные перспективы для всего мира. Ваше появление на свет не может быть тривиальной игрой случая…»

Ханно не спорил, хотя предпочел бы философствованию обычную болтовню или прямолинейный разговор о работе. Спустя годы после знакомства с Джианотти он обнаружил, что это один из тех редких людей, которым можно доверить свой секрет; а может статься, именно этот человек положит конец необходимости секретничать. Если Сэм Джианотти в состоянии знать о людях, проживших тысячелетия, и не проговориться даже жене, и все благодаря религии, с начатками которой Ханно познакомился еще в Тире времен Хирама, и уже тогда они были седой древностью, – что ж, быть по сему.

– Ладно, дело не в религии, – продолжал ученый. – Больше всего на свете я сейчас, как и всегда, хотел бы одного: чтобы вы освободили меня от клятвы и позволили оповестить мир – а лучше бы сами оповестили – о вас и ваших собратьях.

– Увы, нет. Мне что, снова изложить доводы в пользу отказа?

– Никак не можете отбросить свою подозрительность, да? Я уж счет потерял, сколько раз говорил вам, что времена средневековья больше не вернутся. Никто не станет сжигать вас, как ведьм и колдунов. Покажите миру доказательства, какие предъявляли мне.

– Жизнь научила меня не совершать опрометчивых необратимых поступков.

– Ну почему вы не хотите меня понять? Я повязан по рукам и ногам – не могу сказать правду даже собственному персоналу. Мы топчемся вокруг да около, и… Боб, если вы выберетесь на свет Божий, исследование механизмов бессмертия станет для человечества проблемой номер один, на нее будут брошены все ресурсы. Узнать о том, что бессмертие возможно, – все равно что полдела сделать, клянусь вам. Загадку раскусят лет за десять. А когда перед каждым замаячит подобная перспектива – разве вы не понимаете, что войны, гонка вооружений, терроризм, деспотизм и все такое прочее отомрут сами по себе? Сколько еще ненужных смертей способна вынести ваша совесть?

– А отвечал вам не раз, что столь радужные перспективы вызывают у меня серьезные сомнения, – отрубил Ханно. – Опыт трех тысячелетий – ну, может, чуть меньше, но несущественно – подсказывает мне обратное. Скоропалительное заявление такого сорта разрушит много судеб.

Повторять, что он может следить за выполнением наложенного вето, Ханно не пришлось. В случае нужды он просто избавился бы от вещей, с помощью которых убеждал Джианотти. Джон Странник, Ду Шань и Асагао привыкли во всем слушаться его, признавая старшим. Если кто-нибудь из них взбунтуется и решит обнародовать свою сущность, то не будет располагать доказательствами, собранными Ханно за истекшие века. Для подтверждения серьезности заявления потребовались бы наблюдения продолжительностью лет сорок – пятьдесят – но кто из бессмертных согласится провести столько лет в заключении? Или, в лучшем случае, под пристальным контролем? Ришелье триста пятьдесят лет назад сказал правду: риск чересчур велик. Вечно молодое тело хранит горячее стремление молодого животного к свободе.

Джианотти снова опустился в кресло, пробормотав:

– О черт, давайте перестанем размахивать все теми же протухшими аргументами. – Он повысил голос. – Я лишь прошу вас отложить на время свой пессимизм и цинизм и подумать еще разок. Когда все до единого будут жить столько же, сколько вы, нужда прятаться для вас отпадет.

– Разумеется, – с готовностью согласился Ханно. – В противном случае я не стал бы открывать этот институт. Но только не подгоняйте события, пусть все идет помаленьку, как бы само собой. Дайте нам – мне, моим друзьям, всему миру, наконец, – время слегка свыкнуться с этой мыслью! Кроме того, вы же сами говорите, что аргументы давным-давно заплесневели.

Джианотти с облегчением рассмеялся, будто у него камень с души свалился.