Текст книги "Медичи. Крестные отцы Ренессанса"

Автор книги: Пол Стратерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Вопрос заключался в том, как возвести это колоссальное сооружение так, чтобы под его неимоверной тяжестью не рухнули стены собора. Одна за другой проходили напряженные встречи в синьории и разного рода заинтересованных учреждениях, на которых выдвигались самые оригинальные проекты. Предлагалось, например, сделать купол из какого-нибудь легкого материала наподобие пемзы, но вскоре выяснилось, что для возведения лесов элементарно не хватает дерева. Тогда возникла идея на время строительства заполнить все внутреннее пространство собора землей, и тогда купол будет поддерживаться изнутри. Но в таком случае как убрать землю, когда строительство будет завершено? Кто-то предложил щедро набить землю монетками, что привлечет маленьких оборванцев, и они живо разгребут завалы. Комитеты уперлись в тупик, и в конце концов было решено объявить конкурс.

В нем принял участие и Брунеллески, предложение которого состояло в том, чтобы сделать купол в форме яйца, с каменными ребрами в качестве опоры всей конструкции. Из одиннадцати вариантов этот и был сочтен наилучшим. Но перед тем как сделать официальный заказ, судьи желали убедиться в том, что автор способен его осуществить, и они потребовали в деталях разъяснить, как именно Брунеллески собирается построить свой купол. Он наотрез отказался раскрывать свои тайны, а когда на него стали давить, он задал встречный вопрос: извлек из кармана яйцо и попросил членов комитета объяснить ему, как удержать его на столе в вертикальном положении. Не услышав ответа, Брунеллески разбил яйцо, и оно встало. Все сразу запротестовали, мол, каждый на такое способен, в ответ на что Брунеллески заметил: «Верно, но то же самое вы бы сказали, если б я объяснил, как намерен сделать купол».

Членов комитета это не убедило, и, хотя в конце концов дело решилось в его пользу, заказчики выдвинули условие – Брунеллески должен работать на пару с другим мастером. В качестве такового был предложен Гиберти, но, услышав имя своего самого главного соперника, Брунеллески пришел в такую ярость, что пришлось вызвать стражу, которая силой вывела его из дворца. В общем, исключительно благодаря настойчивости и упрямству Брунеллески своего добился. Впрочем, даже и тогда его не оставила обычная подозрительность: отныне и до самого конца он будет ревностно хранить тайны своего замысла, выводя на чертежах загадочные символы и используя при расчетах собственный шифр на основе арабских чисел. Не только технология Брунеллески держалась втайне – многие ее элементы вообще никогда ранее не использовались; риск был чрезвычайно велик, и даже сам Брунеллески не был уверен в успехе. Он собирался построить купол, не прибегая к помощи лесов: по его замыслу каменная кладка будет сама себя удерживать на всем протяжении строительства. Тайна этого метода была почерпнута им в римском Пантеоне, где два купола, внешний и внутренний, в своем роде поддерживали друг друга, при этом кирпичная кладка внутреннего была сделана «в елку», когда один камень, плотно прилегая к другому, словно сам удерживает себя на весу. Нельзя, однако, сказать, что Брунеллески просто копировал старую технику. Да, римляне оставили в наследство свой купол, но не оставили строительных инструкций. Какони это сделали? Отсюда следует, что, когда дело дошло до конкретных деталей, Брунеллески был вынужден сочетать в своей работе и исторические разыскания, и вдохновенный полет фантазии, и смелые оригинальные решения. В данном случае знание и возрождалось, и усваивалось. В результате возникло великое произведение искусства, один из шедевров раннего Ренессанса. Это была также выдающаяся инженерная работа: всего на строительство купола потребовалось четыре миллиона кирпичей общим весом в полторы тысячи тонн; для того чтобы поднимать их на нужную высоту, Брунеллески изобрел подъемный кран, а потом придумал еще более совершенное устройство. В очередной раз искусству понадобилась наука: с самого начала Ренессанса они шли рука об руку, прогресс в одной области был бы невозможен без достижений в другой.

Строительство купола Санта-Мария дель Фьоре, завершенное наконец в 1436 году, растянулось на пятнадцать лет. Этот шедевр архитектуры изменил панораму города; впрочем, и уличный его пейзаж не остался прежним. Параллельно с работой над куполом Брунеллески занимался по поручению Козимо часовней Медичи в церкви Сан-Лоренцо, да и в городе у него было немало объектов. После смерти Джованни Козимо уже ничто не мешало вкладывать деньги в строительство, и в центре средневековой Флоренции постепенно вырастал новый ренессансный город. Все архитекторы, подобранные Козимо, – Брунеллески, Донателло, Микелоццо, – изучали останки античного Рима и ныне, на свой лад, возрождали во Флоренции великий классический стиль.

Да, новому искусству была нужна наука, но нужны были ему и деньги, и их-то давал по преимуществу Козимо, который, по словам одного восхищенного историка, «был преисполнен решимости превратить средневековую Флоренцию в совершенно новый ренессансный город». В этом нет преувеличения, ибо именно Козимо финансировал строительство либо реставрацию зданий самого разного толка, дворцы и библиотеки, церкви и монастыри. Когда много лет спустя его внук Лоренцо Великолепный открыл бухгалтерские книги, то был буквально потрясен, увидев, какие суммы вложил Козимо в это дело: по счетам выходит, что между 1434-м и 1471-м годами на строительство было потрачено 663 775 золотых флоринов – цифра умопомрачительная (Козимо умер в 1464 году, но и после его кончины продолжалось строительство того, что не было завершено при жизни). Такую сумму трудно оценить в полной мере, достаточно отметить, что ровно за сто лет до того все активы крупного банка Перуцци, сосредоточенные в его филиалах, разбросанных по всей Европе, вплоть до Кипра и Бейрута, на пике его успехов составляли в денежном выражении 103 000 золотых флоринов.

Тем не менее вся эта щедрость основывалась на солидной банковской деятельности. Изучение отчетности банка Медичи показывает, что, используя самые современные и действенные финансовые механизмы, он в то же время избегал каких-либо новшеств в своей повседневной практике; среди сходных институтов он отличался, пожалуй, наиболее высокой степенью консервативности. Ни Джованни ди Биччи, ни Козимо де Медичи не придумывали новых методов или способов занятий банковским делом, предпочитая основываться на том, что было испытано другими и доказало свою эффективность. Это непременно следует иметь в виду, ибо только подобный консерватизм, ну и еще политическая структура, созданная Медичи, позволяли Козимо заниматься всем остальным. И чем бы это «остальное» ни было, он прежде всего оставался осмотрительным и в высшей степени проницательным банкиром. Единственный творческий элемент, который с завидным постоянством обнаруживает себя в его деятельности финансиста, это налоговые декларации; впрочем, это давняя традиция в итальянском банковском деле.

Пусть Козимо был консервативен в своих финансовых операциях, пусть он сознательно вел вполне скромный образ жизни и вообще предпочитал оставаться в тени, но при этом он удивительным образом мирился с самыми экстравагантными выходками своих протеже. Наиболее выразительно, быть может, об этом свидетельствует один случай из биографии его фаворита Донателло, человека весьма чувствительного. Как-то один купец из Генуи заказал ему, по рекомендации Козимо, свой бюст в натуральную величину, но, когда работа была закончена, платить отказался, утверждая, что художник запросил слишком много. Призванный в качестве арбитра Козимо велел отнести бюст к себе во дворец, где его поставили на крышу, у перил, так чтобы его можно было разглядеть наилучшим образом. Заказчик, однако, продолжал стоять на своем: с него берут слишком дорого, тем более что работа заняла у автора всего месяц и не может стоить более 15 флоринов. Услышав это, Донателло пришел в ярость и заявил, что он художник, а не ремесленник, которому платят почасно. И не успел никто встать на его пути, как он кинулся вперед и перебросил бюст через перила. Ударившись о булыжную мостовую, тот разлетелся на куски. Потрясенный случившимся, негоциант забормотал слова раскаяния и пообещал заплатить двойную цену, если Донателло сделает другой бюст, но тот и слышать ничего не хотел, несмотря на то что просьбу генуэзца Козимо – его друг поддержал от себя лично.

Как ни странно, Козимо мирился с такого рода поведением. Судя по всему, он стал одним из первых меценатов, кто признал неизбежность появления художника нового, ренессансного, типа. «Этих гениев, – говорил он, – нужно воспринимать так, словно они не из плоти сделаны, а сотканы из звездной пыли». Гуманизм породил новый подход к индивидуальности, ее начали воспринимать как органичную суть человеческой личности, никоим образом не зависящую от прихоти властителя. Пример Донателло свидетельствует об этом вполне красноречиво: его сложная, противоречивая натура невиданным доныне образом сказывалась в творчестве мастера. При этом парадоксальным образом в его характере сохранялась средневековая отрешенность, и он столь мало заботился о своем внешнем виде, что Козимо решил, что следует вмешаться. Дабы хоть как-то заставить Донателло привести себя в пристойную форму, он подарил ему красивый красный камзол и новый плащ в придачу. Несколько дней Донателло красовался в новом одеянии, но затем вернулся к своей рабочей куртке, и Козимо сдался.

При всем своем самолюбии, Донателло вообще-то весьма мало думал о деньгах; все заработанное он складывал у себя в студии в корзину и предлагал помощнику пользоваться, коли возникнет нужда в деньгах, ее содержимым, не спрашивая хозяина. Правда, взамен он требовал абсолютной преданности. Говорят, что когда один из подмастерьев ушел, Донателло гнался за ним до самой Феррары, угрожая самыми жестокими карами. Вполне вероятно, правда, что у таких историй есть некая подоплека: Донателло был гомосексуалистом, так что многие вспышки ярости, несомненно, порождались личными чувствами. Первое упоминание о нем в хрониках возникает в связи с дракой, которую пятнадцатилетний юноша затеял с каким-то немцем, и, если верить написанному, противник Донателло получил удар по голове тяжелой дубиной и едва не истек кровью. Год спустя Донателло ушел в Рим с Брунеллески, и эта поездка положила начало долголетней дружбе, нарушавшейся, впрочем, всяческими разрывами: Донателло в избытке получал оскорбительные стишки, но явно всякий раз вскоре забывал их.

Из своей сексуальной ориентации тайны он не делал, и друзья мирились с его наклонностями; достоверно известен по крайней мере один случай, когда Козимо помог разрешить любовную ссору, разгоревшуюся между Донателло и его молодым подручным. Отношение к гомосексуальности было во Флоренции, судя по всему, двойственным. Страстному юноше-итальянцу приходилось нелегко в ситуации, когда девушки выходили замуж в возрасте гораздо более юном, нежели мужчины женились, а девственность считалась большим достоинством. Потому, когда молодую кровь сдерживать не удавалось, это было чревато крупными неприятностями и даже смертельной угрозой со стороны оскорбленной семьи; дефлорация означала сильный удар по ее достоянию, не говоря уже об оскорблении и ее чести, и чести будущего жениха.

Вот почему, несмотря на целый ряд установлений (1415, 1418,1432), запрещающих однополые связи, содомия среди молодых людей воспринималась, в общем, терпимо. По крайней мере преследовали за нее нечасто, а распространена она была во Флоренции XIV века настолько широко, что в немецком сленге, в качестве соответствия английскому «bugger» (в данном случае «содомит»), утвердилось слово Florenzer («флорентиец»). После поражения Флоренции в войне 1432 года с Луккой самые твердокаменные деятели флорентийской военщины объясняли неудачу тем, что среди новобранцев было слишком много гомосексуалистов. Власти были обеспокоены сложившейся ситуацией и решили, что надо предпринимать какие-то меры. Был обнародован очередной декрет, запрещающий гомосексуализм, но на сей раз запрет сопровождался и некими положительными действиями. В районе Меркато Веккьо было открыто несколько легальных борделей, и проститутки, в них работающие, получили наименование meretrici, то есть «заслуживающие вознаграждения» (отсюда и ведет свое происхождение слово «meretricious», одно из значений которого – «распутный»). Категории meretrici предстоит завоевать во Флоренции большую популярность – на протяжении ближайших ста тридцати лет каждая трехсотая флорентийка будет числиться проституткой.

Но на творчество Донателло все этого никакого воздействия не окажет, а один из его шедевров и вовсе сделается художественным воплощением гомосексуальности, самым, быть может, откровенным для своего времени. Это бронзовая статуя Давида в натуральную величину, установленная на пьедестале во внутреннем дворике палаццо Медичи. Это, пожалуй, одно из самых ценных творений искусства, созданных по заказу этой семьи. Правда, долгое время кое-кто утверждал, что Козимо вовсе не заказывал скульптуры, а просто купил ее, ведь никаких письменных свидетельств заказа нет; но эта версия опровергается двумя лавровыми венками: один украшает шляпу Давида, другой, побольше, окружает пьедестал. Святой, во имя которого построена церковь Медичи, как и святой-покровитель семьи, – Сан-Лоренцо, и это имя отзывается в итальянском lauro (лавр).

Статуя, можно повторить, – художественный шедевр откровенной, не стесняющейся себя гомосексуальности. Ее чувственная нагота лишь подчеркивается высокими, до колен кожаными ботинками Давида с их изящным орнаментом, большой широкополой, в «сельском стиле» шляпой и длинными прядями волос, ниспадающими на плечи. Подошвы ботинок с прорезями для пальцев небрежно покоятся на отсеченной голове поверженного Голиафа, но так, что явно преувеличенное в размерах перо его шлема словно ласкает изнутри бедро Давида. На фоне специально зачерненной бронзы плоть кажется особенно мягкой, гладкой и чувственной, что убеждает зрителя в том, что перед ним не идеализированный ренессансный образ либо скульптурная метафора античного героя, перед которой мы застываем в благоговении; напротив, эта фигура очаровывает взгляд, соблазняя блеском своего совершенства. И все же неотразимость ее красоты никак не сводится к откровенной эротике гомосексуального толка, это нечто значительно большее, чем объект чувственного желания, это – художественный шедевр.

И вновь, в который уже раз, приходится говорить о научном аспекте произведения искусства. Это была первая за тысячелетие свободно стоящая, то есть не нуждающаяся в поддержке бронзовая скульптура, и уже одно это свидетельствует о возрождении утраченного знания; сама лепка представляет собой выдающееся техническое достижение. Раньше статуи устанавливались в нишах домов либо представляли собой архитектурное украшение, но никак не самостоятельное произведение искусства, так что и новый статус требовал некоего научного осмысления. «Давид» – работа исключительно точная с анатомической точки зрения, она требует отнюдь не поверхностного знакомства с предметом. Отроческая пухлость, смягчающая линию ребер, слегка выступающий вперед живот, изгиб бедер и тугая кожа указательного пальца, впившегося в меч, – все свидетельствует о точном знании физиологии. И в то же время это, со всей несомненностью, скульптурное изображение конкретного человеческого тела, определенного индивида. Чувственность самой позы даже сегодня может оскорбить ортодоксов, но ничего искусственного в ней нет: анатомически и физиологически пропорции выдержаны абсолютно точно – искусство вступает в союз с наукой.

И все же в скульптуре Донателло сохраняется некоторая тайна. Сам Давид имел для Флоренции символическое значение: герой, победивший Голиафа, это воплощение тирании, представлял собой воплощение республики, свободной от автократического правления. Это объясняет, отчего была заказана именно эта скульптура, точно так же, как сексуальные склонности Донателло объясняют, отчего она выполнена так, а не иначе. И тем не менее можно ли утверждать, что от Донателло ожидали именно такой статуи? Наверняка были предварительные наброски и зарисовки, которые просматривал Козимо, имея, таким образом, представление о ходе работы; что же заставило поместить завершенную работу на самое почетное место – в центр двора палаццо Медичи? У нас нет никаких сведений о том, что «Давид», будучи представлен зрителям, вызвал какие-либо нарекания; напротив, семья Медичи, а Козимо в особенности, приняли его как будто всем сердцем, а ведь скульптура не просто несколько нарушает замысел изображения Давида как символа республиканской Флоренции – она его полностью разрушает.

Но может быть, в этом несоответствии тайна и заключена; ее несравненная красота, настолько стирающая половые особенности, что закрадывается мысль о гермафродитской природе, насыщена, вполне вероятно, эзотерическим смыслом. Гермафродит – смешение Гермеса и Афродиты – популярная фигура классической мифологии, игравшая также ключевую роль в алхимии и герметизме, переживших в эпоху Ренессанса второе рождение – вместе с такими «науками», как астрология и магия. Все они достигли расцвета в Константинополе, а в Европу попали вместе со своими адептами и наплывом рукописей, предшествовавшим падению Византии. Таким образом, Ренессанс – это возрождение одновременно рационального и иррационального знания (показателем этой двойственности может, между прочим, служить тот факт, что, еще не закончив переводы Платона, Фичино отвлекся на перевод «Corpus Hermeticum» легендарного греческого алхимика Трисмегиста). В общем, совершенно не исключено, что «Давид» Донателло был задуман как образ некоего синтеза знания или безупречной красоты, тайны которой от нас ускользают. А сочетание мужской и женской сексуальности отнюдь не противоречит платоновскому идеалу человеческого совершенства.

10. ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА

Мы знаем, что Козимо де Медичи был человеком чрезвычайно осмотрительным и осторожным в личной, политической и профессиональной жизни. Так отчего же он был столь расточителен в своей роли покровителя искусств?

Существует несколько объяснений, каждое из которых бросает свет на его сложный характер. Прежде всего, его преследовало чувство вины, ибо, хотя церковь и смотрела на это дело сквозь пальцы, христианское учение, как и прежде, отвергало ростовщичество: «Если дашь деньги взаймы... не налагай роста», говорится в книге «Исхода» (22:25), да и многие другие указания не оставляют на этот счет никаких сомнений. Не забывал Козимо и о заповеди Иисуса Христа: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное» (Мф., 19:24). Всю жизнь Козимо оставался верующим христианином, повторявшим, что бухгалтерские книги банка Медичи, как и других банков того времени, следует открывать таким напутствием: «Col Nome di Dio e di Bona Ventura» (в данном контексте это высказывание часто переводили как «Во имя Бога и Выгоды», имея в виду, что «выгода» – это и есть для банкира bona ventura, то есть добрая судьба). В какой-то момент это противоречие между верой и повседневной деятельностью начало не на шутку тревожить совесть Козимо, и, когда ему едва перевалило за сорок, он испросил у папы Евгения IV, жившего тогда во Флоренции, частную аудиенцию. Папа сказал, что, дабы прийти в согласие со своей совестью, ему стоило бы профинансировать реставрацию монастыря Сан-Марко, и Козимо немедленно усадил за эту работу, стоившую ему в конечном итоге более 30 000 флоринов, Микелоццо. Деньги были огромные, но Козимо, кажется, всем сердцем отдался этому делу, он даже выделил себе специальную келью в Сан-Марко, куда время от времени удалялся для медитаций. Именно тогда он начал вести регулярные теологические беседы с приором Антонио Пьероцци, невысоким, живого ума человеком, обладавшим чрезвычайно твердым и суровым характером. Исключительные душевные качества Пьероцци обеспечили ему посмертную канонизацию.

Кое-что в характере Пьероцци было особенно близко Козимо, и совершенно не исключено, что именно святой приор подтолкнул его к поискам полного прощения за свершенные грехи. Если говорить о ростовщичестве, это могла быть только раздача всего нажитого таким путем. Да, это может объяснить необыкновенную щедрость Козимо-покровителя искусств, хотя тщательное изучение «libro segreto» убеждает в том, что даже огромная сумма в 660 000 флоринов, которые он потратил на поддержку искусств, отнюдь не равняется всем его доходам. Подсчитано, что Козимо унаследовал от отца где-то около 100 000 флоринов и, при всей своей филантропии, оставил наследникам более 200 000 флоринов.

Нельзя утверждать, что в этой деятельности Козимо руководствовался исключительно духовными мотивами. Преследовал он, разумеется, и политические цели, думал и о престиже, а еще больше – об интересах банка Медичи. Известно, что Козимо перестроил пансионат для студентов-флорентийцев в Париже и отреставрировал итальянскую церковь Святого Духа в Иерусалиме. При этом, как нам напоминает его современник Веспасиано, он всегда оставался политическим реалистом. «Я знаю Флоренцию, – передает Веспасиано слова Козимо, – через пятьдесят лет нас, Медичи, отправят в изгнание, но построенные мной дома сохранятся». Он стремился обессмертить себя в работах, ставших возможными благодаря его поддержке. Это объясняет, между прочим, почему он обычно финансировал архитектурные, то есть у всех на виду находящиеся проекты; коль скоро речь заходила о более интимных вещах, скажем, о живописи, он уступал дорогу своим сыновьям Пьеро и Джованни.

Даже если Козимо и не особенно верил, что Медичи надолго сохранят свое влияние после его смерти, он сделал все, чтобы при жизни они полностью контролировали деятельность города, быстро останавливая поползновения любого потенциального политического противника. Во время «царствования» Медичи было нажито много состояний, а деньги во Флоренции обозначали власть; в этом смысле город оставался верен своим республиканским идеалам, хотя бы отчасти – и уж наверняка больше, чем любой другой крупный город в Италии (да и во всей Европе). Во Флоренции власть традиционно сосредоточивалась в руках деловых людей; земельная аристократия была со всей определенностью исключена из демократического процесса, титулы ей заменяли право голоса, хотя иные ухитрялись обойти этот запрет, становясь членами торговой гильдии.

Стоило Козимо заметить, что какая-нибудь семья накопила достаточно средств, чтобы привлечь к себе оппозицию, как он немедленно посылал ей скрытое предупреждение. Только, при всей своей завуалированности, оно отличалось совершенной прямотой: главе семьи следовало распределить свой капитал путем приобретения сельских поместий, и тогда все будет в порядке, он будет жить в покое и почете; если же нет, его ждет встреча с налоговыми инспекторами – всеми до одного твердыми сторонниками Медичи.

Власть Козимо распространялась повсюду. Как отмечает посланник одного иностранного государства во Флоренции, «Козимо распоряжается всем... Без него никто и шага не сделает». При этом власть его была неуловима, он ведь не занимал никаких государственных постов, просто дергал за ниточки, а такой власти трудно противостоять, ее трудно свергнуть. По словам известного современного историка Ренессанса Дж. Р. Хейла, «учитывая характер итальянских государств-городов, его (Козимо) не без оснований сравнивают с «боссами» Чикаго или Далласа, а также с «падре» мафии, чье влияние распространяется на тот или иной район». Это верно: именем Козимо, хотя и не обязательно по его прямому указанию, в темных закоулках города ночами совершалось немало кровавых деяний; и в то же время трудно назвать тиранической власть, опирающуюся на столь широкие слои населения. Народ Флоренции явно нуждался в крестном отце; даже если люди не так уж его и хотели, они чувствовали, что это – наименьшее из зол.

Все это лежит в основании внутренней политики Флоренции, а вот политика внешняя – дело иное. Тут Козимо неизменно оставался на виду, настойчиво демонстрируя себя миру в качестве главной движущей силы города. Не приходится сомневаться в том, что он был исключительно прозорливым государственным деятелем, постоянно пекущимся о благе Флоренции – и ее граждан, ведущих и ведомых. Козимо обладал широтой взгляда, никогда не ограничиваясь исключительно местными делами, – в этом смысле он многим обязан своей профессии банкира. Если банк Медичи хочет процветать или даже просто сохраняться, необходимо зорко следить за событиями на политической сцене; в этом смысле ему верно служили, неизменно поставляя важную информацию, филиалы и их представители. К середине XV века банк Медичи имел отделения в большей части Западной Европы – от Лондона до Неаполя, от Кельна до Анконы. За пределами досягаемости Медичи оставались лишь Испания (ревниво оберегающая монополию торговли с Новым Светом [4]

[Закрыть]), Австрия вместе с южной Германией (где господствовал большой финансовый клан Фуггеров из Аугсбурга) и Балтика (монополию на которую сохранял Ганзейский союз).

Пусть Козимо и немало нагрешил как крестный отец эпохи Ренессанса, его, несомненно, можно причислить к лику святых, коль скоро речь идет о главных игроках итальянской политической сцены. Главным врагом Флоренции оставался мощный и периодически взмывающий к вершинам богатства Милан, подвижная граница которого редко отодвигалась более чем на пятьдесят миль к северу от Флоренции. С 1412 года городом правил герцог Филиппо Мария Висконти, это отродье некогда славной семьи, замкнувшийся в своей неприступной крепости в Милане и даже в глазах собственного народа сделавшийся мрачной мифологической фигурой. Из-за нездоровой полноты и страшно уродливого вида он редко появлялся на публике, избегая, по причине именно внешности, участия в каких-либо церемониях, даже связанных с визитами императоров или иных лиц королевского достоинства. Унаследовав герцогский престол после убийства своего старшего брата, Филиппо параноидально боялся заговоров, спал в забаррикадированных спальнях, по три раза за ночь меняя постель, дабы избежать возможного покушения. Он был также до смешного суеверен: страх перед грозой заставил его соорудить в центре своего замка специальное звуконепроницаемое, за двумя дверями помещение, за тем лишь, чтобы не слышать этого жуткого знамения.

Внезапно сделавшись в двадцатилетнем возрасте герцогом, Филиппо нашел городскую казну практически пустой; дабы наполнить ее, он женился на Беатриче, сорокалетней вдове одного из своих кондотьеров, принесшей в приданое 40 000 флоринов. Супружеские отношения между замкнутым, страдающим ожирением Филиппо и на удивление хорошо образованной вдовой военачальника-наемника не сложились с самого начала, а несколько лет спустя паранойя мужа и вовсе взяла верх. Беатриче была арестована и предана суду по обвинению в супружеской измене с подростком-пажом, чья единственная вина заключалась в том, что он играл своей хозяйке и ее фрейлинам на лютне. Все, включая последних, были подвергнуты пыткам и в конце концов признались, что измена имела место, и были немедленно казнены. Любые записи, касающиеся «суда», были впоследствии уничтожены. Через некоторое время политическая целесообразность вынудила устроить еще один брак – на сей раз Филиппо женился на юной Марии Савойской, что способствовало безопасности северных границ Милана. Но когда супружеская пара направлялась на брачное ложе, Филиппо услышал в ночи собачий вой и, приняв его за страшное предзнаменование, не допустил жену под свою крышу – что почти наверняка спасло ей жизнь. Правда, с другой стороны, это означало отсутствие прямого наследника герцогского престола, хотя незаконнорожденная дочь, которую назвали Бьянкой, у Филиппо была.

Имея ближайшим соседом такого деятеля, Козимо был вынужден в полной мере использовать свои дипломатические дарования. При всем своем затворничестве, Филиппо Мария Висконти вынашивал замыслы превращения Милана в ведущую силу на севере Италии и в осуществлении их демонстрировал все мастерство убежденного параноика. Предсказать его очередной шаг было практически невозможно, ибо он вполне мог быть подсказан личным астрологом Филиппо при их последнем свидании. Другим фактором, с которым приходилось считаться противникам герцога, были его капризы, нередко оказывавшиеся весьма эффективным оружием, особенно в отношениях с кондотьерами. Когда жалованье задерживалось, они все равно шли в бой – лишь бы их место (вместе с деньгами) не захватили другие наемники. Висконти умело манипулировал даже мельчайшими страхами и подозрениями людей.

Укрепив традиционные союзнические связи с Венецией, Козимо удалось добиться некоторого равновесия на севере Италии. И все равно Милан представлял собой постоянную угрозу, особенно если иметь в виду, что герцога Филиппо Марию подстегивал изгнанный из Венеции Ринальдо дельи Альбицци, поклявшийся отомстить Козимо. Вооруженные миланские отряды вторглись на территорию Флоренции в 1437 году, затем на будущий год; оба раза они были отброшены, но не без последствий на международной политической сцене. Для противостояния миланским наемникам Козимо прибег к услугам своего нового друга Франческо Сфорца, велев ему не только отбросить миланские силы за пределы флорентийской территории, но и занять Лукку, что, он знал, будет с одобрением воспринято гражданами Флоренции. Сфорца начал наступление, заставил миланских наемников отступить к Лукке, но у стен города остановился. Он не хотел слишком портить отношения с герцогом Филиппо, ибо все еще лелеял надежду жениться на Бьянке, его незаконнорожденной дочери. Точно так же и Венеция отказывала Козимо в поддержке наступления на Лукку, опасаясь чрезмерного увеличения флорентийской территории. Козимо самолично отправился в 1438 году в Венецию в надежде переубедить своих союзников, но Венеция упрямо сохраняла нейтралитет. Тогда-то он и понял, что до конца на Венецию полагаться не приходится.

В 1440 году миланские наемники во главе с Ринальдо дельи Альбицци вновь вторглись на флорентийскую территорию и вновь были отброшены, вынудив взбешенного Ринальдо отказаться от своих планов и отправиться в продолжительное паломничество в Святую землю. Ну а Сфорца был вознагражден за свою тайную верность Милану: герцог Филиппо отдал ему руку Бьянки и даже туманно намекнул на возможность объявить его своим наследником.