Текст книги "Медичи. Крестные отцы Ренессанса"

Автор книги: Пол Стратерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Вообще-то сохранилось несколько рассказов о возвращении Козимо из изгнания, и все они значительно отличаются друг от друга, главным образом в зависимости от точки зрения. Макиавелли, этот откровенный сторонник Медичи, слышит только восторженные возгласы толпы; другие подчеркивают, что Козимо «вернулся в город, стараясь не привлекать к себе внимания». Могло быть по-всякому, но одно бесспорно: Козимо возвращался, чтобы полностью подчинить себе Флоренцию.

Поражение обернулось победой: не было бы изгнания, вряд ли он бы встретил такой прием, и, хотя прямо никто этого не утверждает, приветствовали его как национального избавителя. Все в нем видели правителя Флоренции – и сами ее граждане, и сопредельные государства, из тех, что давно уже, хотя и без особого успеха, пытались ему помочь. Город лежал перед ним – Флоренция явно была готова иметь несменяемого главу республики, но сам Козимо, человек осторожный, колебался. Пришло время вспомнить предсмертный наказ отца – «не высовывайся»; следовало также иметь в виду традиции флорентийского республиканизма (приятный самообман). Козимо предпочитал традиционные формы, да и обходные пути были ближе его характеру, как и характеру города; да, он будет править им, но из-за кулис. Обычный бизнес – только крупный!

Тем не менее одно существенное изменение произошло. Хотя Козимо и впредь будет вести себя сдержанно и всячески поощрять соблюдение принятых норм политической жизни города, сомнений в том, кто на самом деле дергает за нити, не возникнет ни у кого. Посольства из-за границы будут направляться непосредственно к нему, домой; точно так же и граждане Флоренции, нуждающиеся в официальных гарантиях, будут искать аудиенции именно у Козимо, который даже выделит для них специальное время. Судя по всему, примерно тогда же к нему начали поступать (удовлетворяемые им) просьбы от видных граждан города стать крестным отцом их первенцев мужского пола. Подобного рода проявления преданности были ему по душе: никакой показухи, но обязывает.

Влияние олигархии было быстро подорвано синьорией, явно под давлением Козимо. Несмотря на обещания папы, Ринальдо и других видных членов семьи Альбицци выслали из города, что заставило Ринальдо на прощание бросить Евгению IV горькие слова: «И как же я мог поверить, что тот, кого изгнали из своего города, удержит меня в моем». С другими семьями обошлись подобным же образом, и даже семидесятилетний Палла Строцци, столь много сделавший для возвращения Медичи во Флоренцию, был приговорен к десятилетнему – то есть фактически пожизненному – изгнанию. Научные занятия Строцци нередко заставляли его пересекаться с Козимо, между ними даже установилось нечто вроде дружбы, но когда он попросил Козимо вмешаться, та сдержанность, с которой тот откликнулся на эту просьбу, говорит красноречивее всяких слов. Синьория все поняла правильно, и приговор остался в силе. Козимо счел, что богатство и влиятельность почетного государственного мужа наверняка сделают его центром притяжения сил, враждебных Медичи, а сейчас не время для того, чтобы терпеть оппозицию. Козимо хотел, чтобы на смену волнениям и раздорам последних лет пришла твердая власть, а с ней – мир и процветание; в соответствии с этим он и действовал, хотя, можно повторить, действовал с характерной для себя аккуратностью. Как заметил один из его друзей-гуманистов, «если Козимо хочет чего-нибудь добиться, то делает все, чтобы не пробудить чью-то зависть, так чтобы всем казалось, будто инициатива исходит не от него, а откуда-то извне».

Козимо делал все от него зависящее, чтобы в нем видели всего лишь гражданина республики: да, влиятельного, но все же гражданина, долженствующего уважать закон так же, как должны уважать его другие граждане. Он превратит себя в образец самого надежного налогоплательщика в городе, хотя на самом деле декларируемые им для налогообложения доходы всегда значительно отличались от реальных; его балансовые отчеты были неизменно перегружены раздутыми, а иногда и вовсе несуществующими долгами, но никому и в голову не приходило подвергать сомнению его бухгалтерию. В то же время Козимо полностью, хотя и скрыто, контролировал весь городской аппарат налогов и сборов и выстроил систему этого контроля так, чтобы она не давала никаких сбоев. Любого бунтовщика можно было легко приструнить при помощи карающего catasto, то есть завысить налогооблагаемые доходы и собственность. Вскоре это стало излюбленным методом Козимо в борьбе с любой оппозицией. Преуспевающие противники просто банкротились, либо catasto оказывался так непомерно велик, что они уходили в добровольное изгнание, после чего доверенные агенты партии Медичи покупали по бросовым ценам оставленные поместья и передавали их преданным людям. За pax Medici приходилось платить.

В то же время были проведены давно назревшие и даже перезревшие реформы, привносящие в застывшую политическую систему Флоренции некоторые элементы развитой демократии. Так, была вознаграждена верность popolo minuto – примерно сто его наиболее достойных представителей получили право ежегодного участия в выборах в синьорию, то есть теоретически могли и сами быть избраны на государственные посты.

И в международных делах Козимо использовал свои немалые дипломатические дарования, дабы повысить меру стабильности, насколько это, разумеется, было возможно в как раз нестабильном, раздираемом интригами, мире итальянской политики. Ведущей силой на севере Италии оставался Милан, которым правил грозный герцог Филиппо Мария Висконти, постоянно покушавшийся на флорентийские земли. А сейчас, ко всему прочему, изгнанные Альбицци всячески подталкивали его к тому, чтобы вторгнуться на территорию республики и восстановить там власть своих преданных друзей. Пока Флоренции удавалось сдерживать поползновения Милана лишь благодаря своему не особенно прочному союзу с Венецией и Папской областью с ее вечными волнениями.

В 1436 году, ровно через два года после своего возвращения, Козимо предпринял решительный шаг, которому предстояло надолго определить международную политику города: он пригласил во Флоренцию всесильного кондотьера Франческо Сфорца. Этот тридцатичетырехлетний вояка был незаконнорожденным сыном фермера из Романьи, бывшего тоже кондотьером, взявшим себе имя Sforza (сила). Франческо унаследовал от отца его военный отряд и быстро завоевал среди своих новых товарищей, беспощадных наемников, уважение и репутацию одного из самых способных военачальников во всей Италии. Этому способствовала его доблесть на поле боя и умение подчинять себе людей. У Сфорца были прочные связи с Миланом, и он даже честолюбиво подумывал о женитьбе на незаконной дочери герцога Миланского в надежде стать его наследником на троне. Сфорца вполне отдавал себе отчет в своем растущем политическом влиянии и уже начал создавать собственное королевство в Романье, захватывая территории, которые официально входили в состав Папской области. Таким образом, приглашая Сфорцу во Флоренцию, Козимо рисковал испортить отношения не только с герцогом Миланским, но и с папой. Но по его расчетам, дело того стоило. От отца Козимо усвоил, что для достижения успеха бывает порой необходимо вступать в альянс с такого рода сильными, хотя и ненадежными людьми, – по опыту ведения дел с Бальдассаре Коссой он и сам знал им цену и понимал, каким незаурядным дипломатическим мастерством надо обладать, чтобы держать их в руках.

Франческо обладал могучим телосложением и тонкостью манер не отличался; у него было широкое, несколько грубоватое лицо, но за поведением и внешностью мужлана скрывалось какое-то мальчишеское обаяние. Опытный и проницательный Козимо разгадал молодого человека с первого взгляда: Сфорце нравилось нравиться, он хотел, чтобы люди ценили его как человека, а не как внушающего страх солдата. Обращаясь с ним, как с ярким молодым гуманистом из круга своих подопечных, Козимо сразу очаровал своего нового гостя. Правда, поначалу такое обращение смутило Сфорцу, никогда прежде его не принимали так обходительно и с таким пониманием, но вскоре он буквально влюбился в Козимо. Это никакое не преувеличение: вернувшись из Флоренции в Романью, Сфорца начал забрасывать Козимо письмами; написанные на одном из итальянских диалектов, они неизменно начинались обращением: «Magnificetanquam Pater carissime» («Великий и драгоценный почти отец»). Козимо приобрел сильного и опасного друга.

Козимо де Медичи достиг ныне вершины своего могущества, вступая в тот период своей жизни, который принес ему место в истории. Теперь ему предстояло стать чем-то большим, нежели исключительно ловким банкиром, умелым и гибким правителем, даже щедрым и разборчивым меценатом. Таких людей обычно забывают по смерти, но Козимо избежит забвения и предстанет богатейшим человеком своего времени, основателем целой династии, личностью, давшей мощный импульс первому расцвету Ренессанса. И все же что это был за человек, который накрепко свяжет имя Медичи с одним из поворотных этапов всей западной культуры?

Существует несколько современных портретов, большинство из них несколько приукрашивают невыразительную, в общем, внешность, хотя и намекающую на то, что за видимостью светского человека скрываются унаследованные Козимо от отца некоторые черты тяжелого, взрывного характера. И на сей раз наиболее ярким оказывается посмертный портрет: принадлежащий кисти Якопо да Понтормо, он был написан более чем через пятьдесят лет после смерти Козимо. Лести, стремления приукрасить здесь немного; это выдержанный и в то же время глубокий психологический этюд, воссоздающий образ замечательного человека в его цельности.

Четкие линии отличаются несомненным правдоподобием, и вполне возможно, что художник пользовался в качестве образца несохранившимися набросками, сделанными при жизни Козимо. Козимо позирует в простом, но хорошо сшитом, с меховым подбоем алом костюме; его землистого цвета, с впалыми щеками лицо повернуто в профиль, что еще более подчеркивает крупный, как у всех Медичи нос, и большое мясистое ухо. Но что более всего бросается в глаза и на что содержится намек даже в современных Козимо, приукрашенных портретах, так это несколько скособоченная, словно ему неудобно сидеть, поза Козимо.

В более поздние годы Козимо будет страдать от подагры и артрита, но на портрете Понтормо отражается как будто нечто иное, нежели просто физический недуг, – чувствуется некий душевный непокой. Всего интереснее руки, они некрасиво переплетены и в то же время выразительны; они привлекают к себе внимание уже одной только неспособностью застыть в покое. На портрете изображен вовсе не аристократ, находящийся в ладу с самим собой, своей семьей и всем, что унаследовано, – это сын человека из народа, тайно осознающий свои слабости, свою обыденность. Да, не исключено, Козимо унаследовал от отца взрывную натуру, укрепив ее собственными амбициями, но в то же время ему сопутствовала обыкновенная человеческая удача, и он воспринимал ее как огромное благо. Таков был человек, которому предстояло сделать столь многое для развития нового возникшего во Флоренции гуманизма и сыграть столь выдающуюся роль в становлении Ренессанса, который и явился, собственно, порождением гуманистической мысли.

7. ЗАРЯ ГУМАНИЗМА

Как мы видели, корни гуманизма ведут к таким фигурам XIV века, как флорентийский поэт Петрарка, умерший за пятнадцать лет до рождения Козимо де Медичи. Петрарка чувствовал, что его поэтический темперамент не способен примириться с тем типом потусторонней духовности, что утверждало средневековое христианство. В писаниях античных авторов он улавливал совершенно иное мирочувствование, которое отнюдь не отрицает посюстороннюю действительность в пользу некоей будущей жизни, но, напротив, утверждает чувственность, устремления, возможности человека. Оказывается, добро можно усматривать не только в стремлении к чисто духовным ценностям, не заказано стремиться и к полному выражению нашей человечности в мире здешнем.

Большинство оригиналов античных авторов было утеряно после падения Римской империи и наступления Темных веков, а сохранились в основном выхолощенные, христианизированные комментарии к этим произведениям. Петрарка посвятил себя поиску утраченных манускриптов и в ходе своих странствий по Европе обнаружил целый ряд важных сочинений, включая несколько рукописей Цицерона, писавшего о гражданских добродетелях и принципах добропорядочной жизни, во благо и индивиду, и обществу в целом. Вот свежий, положительный подход к жизни: оказывается, мраку Темных веков предшествовала большая динамичная эпоха, и с этим открытием приходит понимание того, что она, минувшая эпоха, поддается восстановлению.

Несмотря на нашествие Черной Смерти в середине XIV века, Флоренция оставалась центром нового интереса к классике, который и породил гуманизм; отсюда же происходит современное понятие «гуманитарные науки». Как тогда, так и сейчас под этим подразумевается широкое поле интеллектуальных исканий, расположенное между теологией, с одной стороны, и натурфилософией (естественными науками) – с другой. Гуманизм, как и гуманитарные науки, делает упор скорее на человеческий, нежели духовный или технологический аспект знания. Так был сделан первый шаг к пониманию личностного начала как общечеловеческого свойства.

Следует, однако, иметь в виду, что то, о чем идет речь, представляло собой процесс долгого и постепенного развития. Многие из тех ценностей, свойственных средневековой мысли, не будут отброшены мгновенно либо полностью. Новый гуманизм разовьется в бесспорном и всепроникающем контексте христианского вероучения. Самые ранние возрожденческие произведения живописи, литературы, архитектуры были целиком пропитаны религией: на картинах изображались библейские сюжеты, поэзия имела набожный характер, архитекторы строили церкви и т.д. В общем, то, что рассматривалось как новаторские черты формирующихся гуманистических представлений, проявлялось нередко как небольшой сдвиг в нюансах. Приближение Ренессанса, как и его полный расцвет, следует рассматривать не как некий внезапный прорыв в совершенно новую эру, но как цепь медленных комплексных перемен. То, что в XIV веке выглядело прозрениями Петрарки, минует несколько долгих, на два века растянувшихся стадий, прежде чем достигнет своего полного осуществления.

Одной из ведущих фигур во флорентийских гуманистических кругах на рубеже XV века был Никколо Никколи, ставший другом юного Козимо де Медичи. Будучи на двадцать пять лет его старше, Никколи происходил из семьи одного из тех торговцев шерстью, что сделали состояние, когда Флоренция оправлялась от последствий Черной Смерти. Хотя и унесла чума почти половину населения города, возрождение шло относительно быстрыми темпами, отчасти потому, что беда ударила прежде всего по беднякам и неквалифицированным рабочим. Те же, кто располагал хоть какими-то деньгами, а таких во Флоренции было значительно больше, чем в иных, менее преуспевающих и менее демократических обществах, просто удалились в сельскую местность.

Никколо Никколи станет одним из первых арбитров той идеологии и тех художественных вкусов, которые сформируют Ренессанс, а разыскания старинных текстов и пропаганда идей античности и вовсе превратится в главное дело его жизни. Вскоре после знакомства с молодым Козимо они оба засобирались в Святую землю на поиски греческих манускриптов, но этому воспротивился Джованни, и Козимо стал обучаться семейному банковскому делу. Вряд ли он долго сожалел об этом: пройдет время, и Козимо сделается исключительно способным, пусть, наверное, и слишком осторожным банкиром, в духе отца. В то же время полученное им гуманистическое воспитание и рано завязавшаяся дружба с Никколо Никколи тоже затронули какие-то важные струны его характера, ибо по смерти отца Козимо начал отдавать немалую часть своей кипучей энергии осуществлению различных гуманитарных проектов. Финансируя, после отхода от дел, строительство церквей, Джованни прежде всего следовал флорентийским понятиям о гражданском долге. Иное дело Козимо – для него это была внутренняя потребность, и все то время, деньги, энергия, которые он будет посвящать такого рода деятельности, лишний раз покажут, что в первые сорок лет его жизни эту потребность просто приходилось подавлять.

В глазах многих флорентийцев, в том числе, разумеется, и Джованни ди Биччи, Никколи был личностью вполне неоднозначной. Расхаживая в античной римской тоге и всячески демонстрируя свою «тонкую восприимчивость», он представлял собой несколько абсурдную фигуру и выглядел скорее записным аристократом, который просто проматывает полученное наследство. В то же время были в его характере и сила, и твердость, и вместе со своим другом, старейшиной среди флорентийских государственных мужей Палла Строцци, он сыграл выдающуюся роль в становлении Флорентийского университета, который был основан в 1321 году, но вскоре погрузился в трясину средневековой схоластики. В 1397 году Никколи и Строцци удовлетворили давнее желание Петрарки образовать в университете кафедру по изучению культуры Древней Греции, что позволило заняться недавно обнаруженными рукописями Платона; для этого они назначили на профессорскую должность Мануэля Хрисолораса, исполнявшего в Италии обязанности посланника византийского императора (древнегреческий в средневековые времена не пользовался сколько-нибудь значительной популярностью, даже Петрарка не вполне овладел им, главным образом потому, что не было хороших учителей).

Влияние Никколи во Флоренции было практически безграничным: на протяжении первых трех десятилетий XV века он председательствовал на всех городских собраниях интеллектуалов, играя таким образом роль неформального министра культуры. Помимо содержания роскошного дома во Флоренции, Никколи платил специально отобранным людям, которые по его поручению разъезжали по Европе в поисках старинных рукописей – дорогостоящее занятие, которое в конце концов едва не поставило его на грань банкротства. Избежать его удалось лишь благодаря закулисному вмешательству Козимо, отдавшего распоряжение всем филиалам банка Медичи безоговорочно принимать к оплате переводные векселя Никколи. Это было весьма кстати, тем более что резкие манеры Никколи отталкивали от него людей за пределами флорентийского круга гуманистов, да и там нередко вспыхивали острые конфликты. Но самые шумные ссоры происходили дома, с любовницей Бенвенутой, которая до того жила с младшим братом Никколи: если верить источнику того времени, эта «сирена приобрела благодаря своему обаянию и обольстительным манерам такую власть над Никколо, что вопреки своим лучшим принципам» он увел ее у брата. Платой стало открытие того, что Бенвенута требует куда большего внимания, нежели готов или может уделить ей ученый-гуманитарий, и в результате тихая холостяцкая жизнь в доме превратилась в настоящую драму с ее театральными эффектами.

Строгий вкус не позволял Никколи заниматься оригинальным творчеством, ибо, пытаясь запечатлеть свои идеи на бумаге, он остро ощущал то, что ему казалось слабостями, хотя в каком-то роде его писания будут иметь продолжительный отклик в Италии. У Никколи была привычка делать копии редких манускриптов, хранящихся в его домашней библиотеке. Те же, что приобрести не удавалось, он одалживал, чтобы записать их содержание – век книгопечатания был еще впереди, и иного способа распространения книжного знания не существовало. По иронии судьбы, именно эта техническая работа оставит наиболее определенный и долговечный след: выработанный им специально для переписки редких манускриптов ясный, четкий, с наклоном вперед шрифт будет впоследствии, уже после его смерти, взят на вооружение первыми итальянскими печатниками и получит наименование italic – курсив.

Влияние Никколи выйдет за пределы литературы и сыграет весьма немаловажную роль в формировании творческой манеры таких художников, как Донателло и Брунеллески, которые познакомились с ним в доме Козимо. Именно Никколи привил Донателло острый интерес к классической скульптуре, и он же открыл Брунеллески глаза на чудеса античного Рима, лежащего в руинах под тусклым средневековым городом, выросшим на его месте. После смерти Никколи в 1437 году восемьсот книг его библиотеки унаследовал Козимо. Никколи всегда считал свое собрание общим достоянием, открытым любому ученому и художнику, подверженному тому же духу вопрошания, что и хозяин, и он был уверен, что Козимо сохранит и разовьет эту традицию публичности. Четыреста манускриптов Никколи составят ядро библиотеки Медичи, которую Козимо откроет в 1444 году, при переезде в палаццо Медичи на виа Ларга. К унаследованным Козимо добавит манускрипты из собственного собрания, и таким образом возникнет первая в Европе публичная библиотека. Ее читателям предоставлялась возможность брать оригиналы на дом, Козимо же постоянно увеличивал библиотечные фонды. Было время, когда он нанимал не менее сорока пяти переписчиков, которые за два года изготовили более двухсот копий. Впоследствии Козимо разделит унаследованные от Никколи манускрипты на две части – одну оставит во Флоренции, другую передаст библиотеке, созданной им при венецианском монастыре Сан-Джорджио Маджоре – в знак благодарности за гостеприимство, оказанное изгнаннику.

Еще одно новшество состояло в том, что библиотека Козимо питала людей сведениями, источником которых была не только церковь – она стала первым носителем нового светского знания. А с другой стороны, манускрипты, предоставленные Козимо для библиотеки в Сан-Джорджио Маджоре, учреждении религиозном, знаменовали расширение круга знаний, доступных в церкви. Последняя теряла свою средневековую монополию на ученость, но поначалу не было никакого конфликта – светское и сакральное знание сосуществовали в мире и согласии.

Долгое время наиболее ценным сотрудником Никколи, разыскивающим по его поручению манускрипты во всех уголках Европы, оставался Поджо Браччолини, которому – и как писателю, и как коллекционеру – предстояло стать еще одной яркой звездой среди гуманистов, окружающих Козимо. Браччолини родился в 1380 году в семье бедного аптекаря в городке Ареццо, в сорока милях к юго-востоку от Флоренции. По слухам, он перебрался туда в восемнадцатилетнем возрасте, фактически без гроша в кармане. Каким-то образом ему удалось поступить в университет, где он изучал право и, между делом, древнегреческий, будучи одним из первых, кому повезло сделаться учеником нового профессора, Мануэля Хрисолораса, ныне общепризнанного основателя итальянской школы изучения греческой античности. После окончания университета в 1403 году Браччолини получил место писца при папском дворе, а когда семь лет спустя Бальдассаре Косса стал папой Иоанном XXIII, он сделал его главным составителем папских эдиктов и своих посланий. В 1414 году Браччолини сопровождал Иоанна XXIII на роковое для него заседание собора в Констанце, и там-то он сблизился с молодым Козимо де Медичи, другим участником папской свиты.

Затем, судя по всему, Браччолини несколько лет оставался чем-то вроде вольного охотника, прочесывая монастыри Швейцарии, Германии и Франции в поисках утраченных древних рукописей по поручению самых разных лиц, включая Никколо Никколи и Козимо де Медичи, который недавно тоже пристрастился к их коллекционированию. Несмотря на свою устремленность к высокому знанию, Браччолини не чурался браконьерских способов получения того, что ему было нужно; он копировал рукописи, даже если это было недвусмысленно запрещено, и нередко подкупал, либо деньгами, либо лестью, настоятелей монастырей. Оказываясь в пыльных монастырских погребах, он не брезговал пользоваться потаенными карманами своего плаща; хитроумия ему было не занимать, а в результате развитие знания в Италии получало новый импульс, а охотник – щедрое вознаграждение. Таким образом Браччолини и продолжал свои странствия, к которым постепенно начал привыкать; право же, как говорят сведущие люди, его пристрастие к античности равнялось только его же пристрастию к хорошей еде и красивым женщинам.

Среди находок Браччолини был целый ряд забытых манускриптов, которые он обнаружил в темнице одной из башен швейцарского монастыря Сен-Гален, хотя более всего он прославился, обнаружив в 1417 году полную рукопись работы римского поэта I века до новой эры Лукреция «О природе вещей», считавшуюся пропавшей после падения Римской империи и известную только по кратким цитатам в работах других авторов. «О природе вещей» – большая поэма, шесть книг которой включают в себя псевдонаучное объяснение устройства вселенной, с опорой на таких древнегреческих философов, как Демокрит и Эпикур, которые удивительным образом описывали мир как материю, состоящую из атомов и управляющуюся законами науки и не оставляющую места никаким богам. В своей поэме Лукреций развивает эпикурейский взгляд, согласно которому людям следует стремиться к наслаждениям и избегать боли; философия существует для того, чтобы исцелять человечество от страха перед смертью и богами; религия же предстает в виде устрашающего монстра, взирающего на землю откуда-то с небес. Оказывается, еще полтора тысячелетия или около того назад Лукреций сформулировал многое из того, что в раннегуманистическом мировоззрении все еще пребывало в зачаточном состоянии: вот стимул для самопознания человечества, для раскрытия устройства мира, свободного от метафизических влияний.

Браччолини послал рукопись Лукреция Никколи во Флоренцию, где тот тщательнейшим образом изготовил своим четким курсивом копию – предосторожность нелишняя, ибо впоследствии найденный Браччолини оригинал был утерян, и дошел до нас Лукреций как раз в копии, сделанной Никколо. Через год после этой фантастической находки Браччолини на четыре года отправился в Англию в надежде на новые открытия, но, к его разочарованию, выяснилось, что из-за влажного климата многие древние рукописи покрылись плесенью и стали нечитаемы. По возвращении в Италию Браччолини с радостью вернулся в прежнем качестве на службу при папском дворе, что позволяло ему продолжать поиски, да и заниматься сочинением собственных работ. В отличие от многих других должностей в папской канцелярии его работа не требовала принятия никаких обетов; потому в возрасте пятидесяти шести лет Браччолини решил, что пора угомониться, и женился на восемнадцатилетней девушке, родившей ему шестерых детей – вдобавок к четырнадцати внебрачным.

Впоследствии Браччолини навсегда вернулся во Флоренцию, где стал играть ведущую роль в кругу гуманистов и сделался близким другом Козимо. В 1427 году они даже совместно отправились на каникулы в Остию и занялись раскопками античных руин, на которые до тех пор мало кто обращал внимание. Еще одно свидетельство тесной дружбы, связывающей этих двух людей, относится к годам изгнания Козимо, когда Браччолини слал ему ободряющие, хотя и несколько лицемерные письма, изобилующие философскими сентенциями в таком примерно роде: «Будь благодарен за то, что жизнь предоставила тебе эту возможность испытать столь великие добродетели». Любопытно, но Браччолини как будто примирился с тем, что Козимо не вернется во Флоренцию, и утешал его: «Куда бы ни забросила тебя судьба, считай, что это твоя родина». Это, пожалуй, свидетельствует о том, что в ту пору во Флоренции так думали многие.

Браччолини также советовал Козимо, как ему упорядочить растущую коллекцию рукописей, и вполне возможно, что именно по его рекомендации Козимо призвал Кириака из Анконы, известного в ту пору негоцианта и торговца произведениями античного искусства. Кириак разъезжал по Ближнему Востоку и северу Африки, переписывая надписи, высеченные на руинах классических времен, и делая первые описания местоположения античных памятников, (столетия спустя они станут неоценимым подспорьем в работе археологов). Козимо отправил Кириака в коммерческую поездку в Константинополь, Святую землю и Египет, в ходе которой ему, впрочем, следовало заниматься и продолжением поисков рукописей; быть может, именно это легло в основу знаменитой, хотя, может быть, и чересчур восторженной характеристики, которую дал Козимо историк Эдвард Гиббон: «Его богатство было поставлено на службу человечеству; в одно и то же время он поддерживал связи с Каиром и Лондоном; индийские специи и греческие книги нередко переправлялись одним и тем же судном».

Если литературные произведения хоть в какой-то степени являются путеводителем по характеру человеческому, то можно утверждать, что именно таким спутником Козимо, обаятельным и забавным, стал Браччолини. Его работы – один из лучших литературных образцов этого раннегуманистического периода: они отличаются тонким стилем, остроумием, оригинальностью, наконец, чрезвычайным жанровым разнообразием, от сальных историй до глубоких философических диалогов. В одном из последних, «О несчастьях государей», Никколи предстает как воплощение классического вкуса, Козимо же выглядит весьма прагматичным, но при этом просвещенным банкиром. Уже говорилось, что Браччолини, если его задеть, мог впадать в такую ярость и в такое злоязычие, которые даже в этот век полемики и ниспровержения всего и вся казались чем-то необыкновенным, – его писания изобилуют нападками на погрязшую в коррупции церковь и лицемерие священников – отцов незаконнорожденных детей (тема, в которой автор был бесспорным знатоком). Между прочим, оставил след в истории и четкий почерк Браччолини: вместе с манерой ясно отделять друг от друга слова он усвоил его из немецких рукописей XI века. В письме последующих времен на смену ему пришла беглая, но трудно различимая готика, столь любезная наскучившим своей работой монахам-копиистам средневековых монастырей. Потому-то итальянские печатники следующего столетия и обратились к рукописям Браччолини, используя их в качестве образца шрифта, названного впоследствии романским. Он и поныне является самым распространенным книжным шрифтом (им набрана и книга, находящаяся сейчас в ваших руках). В семидесятитрехлетнем возрасте Браччолини была оказана весьма тронувшая его честь – он был избран канцлером Флоренции. Наверняка немалую роль сыграл в этом его друг Козимо де Медичи. Шесть лет спустя Браччолини скончался, и Флоренция с почестями проводила писателя, о латыни которого говорили, что она сладка как мед, и который, сидя за письменным столом, предпочитал общество красивой женщины «длиннорогому буйволу» (весьма экстравагантная метафора для описания средневекового монастыря).