Текст книги "Медичи. Крестные отцы Ренессанса"

Автор книги: Пол Стратерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Но купечество быстро почуяло, куда дует ветер; народ требовал коренных перемен во всей системе управления городом, и бог знает, чем это может окончиться. Парадокс, но подкуп власти со стороны ведущих партий привел к стабильности в городе, и теперь купечество с тревогой наблюдало, как власть ускользает из его рук. Народовластие приведет лишь к бунтам, торговля пострадает, и вообще городу может прийти конец. Выдвигая в различных советах города свои романтические предложения, гонфалоньер Содерини сталкивался с препятствиями буквально на каждом шагу. За все время своего пребывания на посту он и симпатизирующие ему члены синьории не добились ровным счетом ничего; народное мнение повернулось против них, и, когда они, отслужив свой срок, покидали дворец синьории, кто-то прикрепил к дверям записку: «Девять ослов разошлись по домам».

К великому разочарованию Содерини, волна народного движения за реформы не смыла Пьеро де Медичи, и теперь, когда купечество стало поддерживать прежнюю систему, он вроде бы сделался даже сильнее, чем когда бы то ни было. Содерини решил поставить на Питти и его сообщников Аччайуоли и Нерони; время идеализма прошло, ощущалась потребность в более решительных шагах. Для координации усилий заговорщики тайно снеслись с Феррарой и Венецией, но вскоре события стали подчиняться собственной логике.

В марте 1466 года скончался знаменитый кондотьер, друг Козимо Медичи Франческо Сфорца. Новым герцогом Милана стал его двадцатидвухлетний сын Галеаццо Мария Сфорца. Странный, непредсказуемый это был человек, уже тогда поговаривали, что он выказывает опасные признаки душевной неуравновешенности. Ходили также слухи, правда, сомнительного свойства, о том, что в его дворце насилуют жен людей благородного звания, а сам он в подвале пытает своих врагов, собственными руками отсекая у них член за членом.

Пьеро де Медичи осознавал опасность сложившегося положения и решил затеять дипломатическую игру. В апреле он отправил своего семнадцатилетнего сына Лоренцо с визитом в Неаполь, в надежде, что ему удастся привлечь на сторону Медичи короля Неаполитанского Ферранте. Несколько недель спустя Лоренцо вернулся домой с полной победой: тонким умом и изысканными манерами ему удалось совершенно очаровать Ферранте, и они сделались с монархом верными друзьями.

Жарким августом с Пьеро случился сильнейший припадок подагры. Практически парализованного, его перенесли на носилках в Карреджи. Здесь, в нескольких милях к северу от города, в сельской местности с ее свежим воздухом, у него была вилла. Но заговорщики уже приступили к действиям. Лежа совершенно без сил в Каорреджи, Пьеро узнал, что герцог Феррарский направил на территорию Флоренции свои вооруженные отряды с целью пленения и убийства его самого и Лоренцо. Мало того, венецианцы тоже снаряжали армию во главе со своим главным кондотьером Бартоломео Коллеонис (сочетание cuore leone – «львиное сердце»). Коллеоне унаследовал славу покойного Франческо Сфорцы и считался теперь самым храбрым и опасным военачальником в Италии.

При всей своей немощи, Пьеро реагировал быстро и велел немедленно доставить его во Флоренцию. Лоренцо выехал вперед. Вблизи города его окликнули работавшие в поле крестьяне и сказали, что прямо у городских ворот поставлена засада. Лоренцо поскакал назад, предупредил отца, и они направились другим маршрутом, через равнину, и, соответственно, вошли в город через другие ворота. Едва оказавшись в палаццо Медичи, Пьеро принялся сзывать своих сторонников. Тут неожиданно стало известно, что Галеаццо Сфорца направил из Милана на перехват феррарского отряда полторы тысячи вооруженных всадников.

Внезапное возвращение Пьеро застало заговорщиков врасплох. Аччайуоли, Содерини и Нерони разъехались за своими людьми, оставив Питти в недостроенном и совершенно не подготовленном к защите дворце. Время шло, Питти со страхом думал, что союзники его бросили, и в конце концов нервы у него не выдержали. Вскочив на коня, он стремительно пересек Понте Веккьо и поскакал через весь город к палаццо Медичи, где сразу же попросил провести его к хозяину. Далее показания свидетелей расходятся. Одни утверждают, что Питти слезно умолял Пьеро о прощении, клянясь, что отныне «будет стоять на его стороне до самой смерти». Трудно сказать, знал ли тогда Пьеро, насколько тесно связан Питти с заговором, имеющим целью его уничтожение, известно лишь, что он щедро даровал ему прощение. Кое-кто утверждает даже, что, дабы достичь мира в городе, Питти предложил Пьеро женить Лоренцо на одной из своих дочерей, и тот будто бы согласился.

К этому времени Пьеро уже собрал своих людей и послал письмо Галеаццо Сфорце с просьбой как можно скорее выдвинуть свою кавалерию во Флоренцию. Содерини своим чередом с такой же просьбой обратился к герцогу Феррары, а сам направился в Палаццо делла Синьория в надежде заставить власти города арестовать Пьеро. В городе царила растерянность и паника, но народное восстание, на которое рассчитывал Питти, так и не началось. В результате никто арестовывать Пьеро не пришел, а вооруженные банды, выступившие на стороне заговорщиков, постепенно утратили боевой пыл и рассеялись по закоулкам города. Вскоре об этом стало известно герцогу Феррарскому, и он понял, что ситуацию, сложившуюся в городе, ему обрисовали неверно. Народ, вопреки заверениям Содерини, не собирается приветствовать его людей как освободителей, и лучше вернуть их домой. Что же касается армии Коллеоне, то она даже не успела выйти из Венеции, когда там стало известно о происходящем.

Заговор провалился, и Пьеро для восстановления порядка в городе привел в действие политическую машину Медичи. После избрания верной Медичи синьории во Флоренции зазвонил колокол-vacca, и граждане, имеющие право голоса, потянулись на пьяцца делла Синьория. Сюда было согнано три тысячи вооруженных людей – вся городская гвардия и люди Медичи во главе с юным Лоренцо, который в полном боевом облачении ехал впереди отряда. Сильно напуганные разговорами о гражданской войне и вторжении чужеземцев, участники собрания быстро согласились вернуться к старой системе назначения членов синьории в гильдиях, отказавшись от более демократической процедуры выбора путем жеребьевки, что некогда и позволило Содерини стать гонфалоньером. На протяжении ближайших двадцати лет разговоры о реформах будут возникать вновь и вновь, пока наконец система управления городом не обретет твердую опору. Но и сейчас все поняли смысл происшедшего: власть Медичи была восстановлена и во всеуслышание утверждена, быть может, на десятилетия вперед. Граждане Флоренции, желали они того или нет, были вынуждены принять эту данность; впрочем, насколько можно судить, особых возражений у них не было – такова цена стабильности.

Главари заговора Аччайуоли, Нерони и Содерини были приговорены к смерти, но благодаря вмешательству Пьеро казнь заменили изгнанием. Смягчение вердикта должно было примирить враждующие партии, но в итоге выяснилось, что такой шаг был дорогостоящей ошибкой. Содерини и Нерони сразу направились в Венецию, властителей которой все больше беспокоили укрепляющиеся союзнические связи между Флоренцией и Миланом. Дожа Венеции удалось быстро убедить в необходимости действий против Флоренции, и уже в мае 1467 года Коллеоне получил приказ напасть на город. Этому грозному кондотьеру было уже шестьдесят семь лет, и возраст начинал сказываться; тем не менее ремеслу он учился у самого Сфорцы, что позволяло встать во главе мощного отряда, состоявшего из восьми тысяч всадников и шести тысяч пехотинцев.

Пьеро, узнав о происходящем, действовал с обычной быстротой: он послал нарочных к Ферранте в Неаполь и к Галеаццо в Милан, призывая тех собрать под знамена как можно больше людей. Одновременно он назначил командующим вооруженными силами Флоренции Федерико де Монтефельтро. У этого сорокапятилетнего князька крохотного города-государства Урбино была репутация блестящего военачальника, уступающего в этом смысле только Коллеоне; он тоже был учеником Сфорцы и даже женился на его дочери Баттисте.

Оба отряда начали маневрировать в долинах и на взгорьях Романьи, дожидаясь, пока кто-нибудь не сделает ошибку. Задача Монтефельтро состояла в том, чтобы вообще избежать столкновения, пока не подойдет подмога из Милана и Неаполя. Его тактика оттяжек сработала, и вскоре с ним соединился отряд из Неаполя под командой герцога Калабрийского и внушительные силы из Милана во главе с самим Галеаццо.

Быстро перейдя теперь к решительным действиям, Монтефельтро сумел поставить Коллеоне и его людей в невыгодное положение. Но не успел он нанести удар, как Галеаццо совершенно необъяснимым образом позволил противнику вырваться из ловушки. В ответ на запрос из синьории Монтефельтро пожаловался, что Галеаццо из чистого тщеславия отказался следовать его приказам, мол, им, Сфорцей, не может командовать человек, бывший некогда подчиненным его отца. Синьория дипломатично пригласила Галеаццо во Флоренцию самолично доложить о сложившейся ситуации, а также изложить свое мнение о дальнейших действиях флорентийских сил. Теперь, когда капризный юнец миланский герцог уже ничем не мог ему помешать, Монтефельтро вновь настиг венецианские отряды, отходившие к Имоле; Коллеоне вынужден был остановиться и принять бой. Флорентийцы быстро начали брать верх, но тут стемнело, и пришлось сражаться при свете факелов. В возникшей суматохе Коллеоне приказал своим силам отступить. Монтефельтро объявил об одержанной победе, но на самом деле окончательной ее не назовешь, ибо Коллеоне вернулся в Венецию, сохранив в основном свою армию. Тем не менее венецианцы не склонны были втягиваться в долгую войну, и год спустя между двумя городами был подписан мирный договор. Пьеро удалось возродить старый союз; стабильность, как внутри, так и вовне, была восстановлена, и теперь уже никто не покушался на его авторитет властителя города.

Пьеро также провел важную коммерческую операцию, которая обеспечила банку Медичи долговременную прибыль (что, в свою очередь, помогло скрыть постепенный спад деловой активности банка в Европе). Некоторое время назад банк Медичи при живом еще тогда Козимо принял участие в торговле квасцами, являвшейся папской монополией. Квасцы – минеральная соль, образующаяся в результате вулканической деятельности и используемая при покраске одежды; это важнейший элемент текстильной промышленности во Флоренции и за рубежом, вплоть до Нидерландов и Лондона. В течение долгих лет главным источником поставки в Европу хорошо очищенных квасцов оставались залежи в Малой Азии, близ Смирны (ныне Измир), и находились они в руках Генуи до тех самых пор, пока в 1455 году не перешли под контроль Оттоманской империи. Хочешь не хочешь, а торговлю квасцами продолжать было надо, но, согласно некоторым современным подсчетам, турецкий султан ежегодно «отнимал у христиан более 300 000 золотом». А это, в свою очередь, означало, что европейцы фактически финансируют войну, которую турки ведут против них же на Балканах и в восточном Средиземноморье. К счастью, в 1462 году, когда в Папской области у Толфы, в нескольких милях от итальянского побережья близ Чивитавеккьи, было обнаружено «семь гор квасцов», этому дикому положению пришел конец.

Папская канцелярия сразу же наложила руки на этот ценный минеральный источник и объявила его своей монополией, пригрозив, что отныне всякий, кто попытается ввозить в Италию турецкие квасцы, будет отлучен от церкви. Более того, папа настолько дорожил этим источником дохода, что вскоре предпринял еще один шаг, специально оговорив, что выдаваемые им индульгенции недействительны для тех, кто не только ввозит, но даже просто использует незаконно ввезенные квасцы. Но тут возникала доктринальная проблема, ведь монопольная торговля (подобно ростовщичеству) по церковным законам запрещается. К счастью, знатоки-теологи, близкие к папскому двору, вскоре отыскали в этом законе лазейку. Так как (новые) шахты лишают неверных турок дохода, в техническом смысле они используются для упрочения христианского дела, а такая цель в полной мере оправдывает незаконные по форме средства, так что в данном конкретном случае монопольная торговля перестает быть грехом.

Будучи финансовым учреждением, обслуживающим папу, банк Медичи географически располагался наилучшим образом для участия в торговле квасцами; не говоря уже о том, что в виде филиалов он располагал целой сетью торговых точек по всему миру. В общем, уже в 1464 году банк Медичи имел дело едва ли не с половиной запасов, имеющихся в шахтах Толфы. Это были, наверное, весьма крупные операции, ибо известно, что к 1471 году годовая добыча квасцов в Толфе достигла примерно 70 000 cantaros (cantar – старинная средиземноморская кубическая мера, равная по объему кувшину воды или большой пивной кружке), то есть цифра эта равняется приблизительно 3444 тоннам.

Козимо в ту пору уже сильно болел и не мог заниматься этим делом, которое и началось-то в год его смерти; он вверил его заботам тестя Пьеро Джованни Торнабуони, многолетнего главы римского отделения банка Медичи. После смерти Козимо Торнабуони стал жаловаться зятю, что рынок квасцов – дело малоприбыльное, вероятно, потому, что ведет его папская канцелярия в высшей степени неудовлетворительно: рынок слишком часто перегревается, что обрушивает цены еще до того, как квасцы, которые можно было бы продать подороже, достигают места назначения. Он советовал Пьеро либо вообще отойти в сторону, либо попытаться перехватить у папской канцелярии торговые права, что обеспечит банку Медичи монополию на этом рынке и позволит установить фиксированные цены на приемлемом уровне. Но начавшаяся в 1465 году война между Флоренцией и Венецией привела к тому, что Павел II, папа-венецианец, закрыл свои счета в банке Медичи, передав их одному из своих родичей.

Это поставило банк Медичи в весьма невыгодное положение: заниматься квасцовым бизнесом при Павле II будет нелегко, а уж о монополии и вовсе говорить не приходится. Пьеро снова решил втянуть в игру своего сына, послав его в 1466 году в Рим: расчет был не только на юношеское обаяние семнадцатилетнего Лоренцо, но, как ни странно, и на его деловую хватку. «Решай это и другие дела по своему разумению», – писал Пьеро сыну по прибытии последнего в Рим. Впрочем, поездке предшествовал подробнейший инструктаж: Лоренцо следовало убедить всех в том, что только банк Медичи способен снарядить торговый флот для отправки груза в Лондон и Нидерланды – путь неблизкий, чреватый разнообразными опасностями – кораблекрушения, пираты, – а это означает, что какая-нибудь второстепенная, небольшая компания потерпит невозместимые убытки, в то время как банк Медичи может позволить себе и не такие потери. Аристократические манеры Лоренцо в сочетании с убедительными аргументами Пьеро сделали свое дело, и 1 апреля 1466 гола банк Медичи получил искомые права. На следующий день Торнабуони с энтузиазмом писал Пьеро, что отныне банк будет зарабатывать на рынках Лондона и Брюгге вдвое больше против прежнего, обеспечив себе таким образом на несколько лет вперед огромные доходы.

Подсчеты точных размеров этой прибыли разнятся. Известно, что чиновники папской канцелярии получали по 2 флорина премиальных за каждый cantar, вывозившийся со складов в Чивитавеккья; известно также, что филиал банка Медичи в Брюгге зарабатывал на каждом cantar от 3 до 4 флоринов. Таким образом, даже с учетом транспортных расходов, банк получал ежегодно минимум 70 000 флоринов дохода – гигантская сумма, особенно если учесть, что до 1420 года общая прибыль банка составила за двадцать три года 15 2000 флоринов.

Пьеро Подагрик остался верен и другой традиции Медичи – меценатству. Сам Козимо стремился оставить след Медичи в памяти поколений строительством зданий, а заказы на картины передоверил своим сыновьям Джованни и Пьеро, что свидетельствует не только об их интересе к живописи, но и о немалой проницательности главы клана. Еще при жизни отца, а затем в течение тех бурных пяти лет, что он правил Флоренцией, Пьеро регулярно заказывал картины целому ряду художников. Он не оставлял своими заботами отцовского любимца Донателло, а когда тот в 1466 году скончался, уважил желание мастера быть похороненным в церкви Сан-Лоренцо рядом с Козимо – жест, свидетельствующий о духовной близости Медичи к художникам, которым они помогали. Медичи были среди первых, кто понял и заявил о том публично, что художник – это далеко не просто ремесленник; с другой стороны, и сами художники постепенно осознавали собственную значимость, что неотделимо от возникновения гуманизма. Они начинали верить в себя, в свое неповторимое видение мира; именно этой эпохе обязаны мы возникновением понятия «гений» и всего того, что за ним стоит: исключительный талант, исключительное поведение, исключительная уверенность – и, парадоксальным образом, как следствие всего этого, исключительные душевные страдания.

Характерно воплощает этот новый социальный тип художник Фра Филиппо Липпи, замеченный в свое время Козимо, работавший по заказам Пьеро и ставший другом молодого Лоренцо.

Сын мясника из Флоренции, Липпи родился примерно в 1406 году. Рано осиротевший, он воспитывался у своей жившей на грани нищеты тетки, но часто сбегал из дома, проводя время с босоногими уличными мальчишками, что оказало решающее воздействие на формирование его характера. В конце концов тетка не выдержала и, когда племяннику исполнилось пятнадцать лет, поместила его в монастырь Санта-Мария дель Кармине в Олтрарно, где он принял постриг и стал монахом (отсюда прозвище – «фра», то есть «брат»). Монастырская жизнь не отложила сколько-нибудь заметного отпечатка на непоседливого юношу, но зато тут он познакомился с человеком, который наряду с уличным детством способствовал его становлению.

В 1426 году монастырь заказал расписать стены часовни Бранкаччи двадцатипятилетнему Мазаччо. Он был одним из первых, кто открыл и разработал новую технику реалистической живописи, благодаря которой человеческие фигуры на его фресках отличаются невиданным ранее многообразием и драматической силой. Фра Липпи был заинтригован и часами наблюдал молодого Мазаччо за работой. Почувствовав, что подросток-монах обладает живописным талантом, Мазаччо начал посвящать его в секреты своего мастерства, учил, как использовать свет и перспективу, говорил о важности изучения анатомии, советовал, как лучше передавать чувство.

Два года спустя, в 1428 году, Мазаччо умер, но его новаторская техника найдет полное воплощение в живописи Липпи, который вскоре после того оставил монастырь и отправился в Падую, где намеревался целиком посвятить себя живописи. Ни одна из его ранних работ не сохранилась, но оригинальный почерк этого художника стал очевиден с самого начала, ибо он легко распознается в работах других падуанских живописцев этого времени: в мире живописи повеяли новые ветры.

Кажется, из-за какой-то скандальной истории, связанной с женщиной, Липпи тайно уехал из Падуи и направился на юг, в Анкону. Однажды он вышел на морскую прогулку, но его вынесло в открытое море, где он попал в плен к мавританским корсарам, которые заковали его в железо и, как раба, переправили на север Африки. По прошествии полутора лет пленения Липпи нарисовал на стене своей тюремной камеры портрет местного халифа. Коран запрещает изображение живых существ, и до того халиф никогда не видел своих изображений; теперь же он был настолько восхищен работой Липпи, что даровал ему свободу. Наверное, впрочем, что все это легенда, ибо источником сведений является сам Липпи, а ему особенно доверять нельзя; тем не менее фактом является то, что примерно в это время он объявился в Неаполе, где занятия живописью чередовал с частыми визитами в местные бордели. Либо тогда, либо немного позже он ненадолго попал в тюрьму и подвергся публичному бичеванию за мошенничество; в 1437 году Липпи покинул Неаполь и вернулся во Флоренцию.

Здесь он сумел получить заказ от монашенок Сан-Амброджо на роспись алтаря, которая удалась ему настолько, что привлекла внимание Козимо де Медичи. Даже сегодня достоинства этой работы сразу бросаются в глаза. Очертания лиц проступают с такой выпуклостью, словно перед нами не рисунок, а барельеф. Говорят, этой технике Липпи учился у Донателло. Так или иначе, именно она, в сочетании с резкой индивидуальностью лиц придает его работам такую удивительную чувственность, что было замечено уже первыми зрителями. Глядя на его фрески, ясно ощущаешь, что мадонна – это женщина, лично известная художнику, и даже дитя с пухлым лицом, что она держит у себя на руках, это узнаваемый младенец, а не некий абстрактный символ духовности.

Согласно нравам и привычкам того времени, работы, которые Липпи писал на заказ, почти исключительно ограничивались религиозными сюжетами. Но имея в виду его характер, неудивительно и даже естественно то, что они не пронизаны глубокой духовностью, а, напротив, отличаются неотразимой жизненностью. Его благовещения, его мадонны, его росписи алтарей – все представляет собой подлинные сцены, а духовность их участников лишена какой-либо торжественности, ничуть не подчеркнута – по выражению лиц мы просто угадываем их отношение к происходящему. Его зрелая манера письма изяществом линий и тонкостью цвета находит отражение в творениях падуанской школы живописи, и одновременно он предстает перед нами художественным предтечей Сандро Боттичелли во всем великолепии его рисунка и колорита.

Ослепительный талант Липпи, только он один, способен объяснить бесконечное терпение Козимо де Медичи во взаимоотношениях с этим своенравным художником, отвечавшим своим покровителям самой черной неблагодарностью – пожалуй, это была единственная неизменная черта в его переменчивом характере. В данном случае свойства и черты Медичи – крестного отца – должны были быть проявлены во всей полноте; Козимо, а впоследствии Пьеро быстро взяли за правило не расплачиваться с художником до окончания работы, хотя и это не всегда служило достаточным стимулом. В качестве последнего прибежища Липпи была представлена студия в палаццо Медичи – фактически домашняя тюрьма; сюда ему доставляли пищу и краски, но дверь оставалась закрытой до тех пор, пока заказ не будет выполнен полностью. Художнику даже спать приходилось в студии; знаем мы это по рассказу о том, как однажды ему удалось выскользнуть оттуда: он разорвал простыню на полосы, сделал из них канат и спустился на улицу. Потом он исчез на несколько дней, и Козимо вынужден был разослать слуг на его поиски в борделях, окружающих Меркато Веккьо (нынешняя пьяцца делла Репубблика) и забегаловках в трущобах района Санта-Кроче (на заболоченном северном берегу Арно, к востоку от центра города). И все же Липпи, должно быть, особенно сильно вызывал у Козимо то сочувственное понимание, с которым тот относился к привечаемым им художникам, ибо как раз после этого случая он «решил на будущее пытаться держать его в рамках добротой и любовью и ни в чем не стеснять свободы».

Следуя, вероятно, этой просвещенной линии, Козимо убедил Липпи оставить Флоренцию с ее злачными местами и отправиться работать в Прато, холмистую сельскую местность в десяти милях к северо-западу от города. Случилось это в 1446 году. Там, по рекомендации Козимо, ему дал какой-то заказ настоятель монастыря Сан-Стефано, он же незаконнорожденный сын Козимо Карло, – Липпи изобразит его на одной из своих фресок.

Вскоре после этого Липпи получил новую работу – расписать алтарь в женском монастыре Санта-Маргарита, там же, в Прато. Здесь ему удалось уговорить аббатису позволить ему использовать в качестве натурщицы для изображения Мадонны девятнадцатилетнюю монахиню Лукрецию Бути. Через несколько месяцев Лукреция забеременела, и любовники бежали из Прато. Поскольку оба были посвящены в духовный сан, дело получило настолько скандальную огласку, что церковное начальство в конце концов довело его до сведения самого папы.

На сей раз Козимо потребовалось все его влияние, чтобы замять дело. В 1458 году папой, приняв имя Пия II, стал известный гуманист и автор эротических новелл Пикколомини, и во время визита во Флоренцию, приуроченного к какому-то церковному празднеству, Козимо уговорил его заняться делом Липпи и Бути. В результате по особому соизволению папы оба были освобождены от церковных обязательств, что позволило им пожениться и создать дом для своего сына (которому предстояло сделаться видным ренессансным художником Филиппино Липпи). Что не помешало Липпи-старшему в неотдаленном времени оставить жену и сына и вместе с созданием подлинных шедевров – один лучше другого – на религиозные сюжеты пуститься во все тяжкие. Как-то раз дело кончилось обвинением в краже денег у собственного помощника и «пыткой на дыбе до тех пор, пока не вывалятся кишки». Липпи умер в Сполето 8 октября 1469 года в шестидесятитрехлетнем возрасте: говорят, его отравили разгневанные родичи соблазненной им юной девушки.

Как ни странно, но похоронен он был на церковном кладбище, там же, в Сполето, – можно не сомневаться, благодаря вмешательству Медичи. Это стало одним из последних деяний Пьеро Подагрика, умершего всего два месяца спустя от болезни, благодаря которой и получил свое прозвище. Все отпущенное ему время он следовал примеру отца, будучи правителем сдержанным, но мудрым и решительным. В последние месяцы, будучи прикован к постели у себя в палаццо Медичи, Пьеро узнал, что некоторые чрезмерно ретивые молодые люди из его партии пользуются преимуществами близости к Медичи – так, по словам Макиавелли, «словно Бог и судьба сделали город их добычей». Представителей некоторых семей подстерегали ночами, а иногда грабили и при свете дня, стоило им показаться в оживленном районе, примыкающем к церкви Сан-Лоренцо (как считалось, традиционной территории Медичи). Пребывая на смертном одре, Пьеро тем не менее нашел в себе силы призвать к себе вожаков и предупредить, что если на улицах Флоренции не будет наведен порядок, а определенные семьи станут жертвами преследований, он вынужден будет вернуть из ссылки отцов этих семей, чтобы они защитили своих близких. Это был блеф, но он сработал, и на улицах Флоренции воцарился покой. Наследие Пьеро – восстановление мира как во Флоренции, так и в прилегающих государствах.