Текст книги "Медичи. Крестные отцы Ренессанса"

Автор книги: Пол Стратерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

19. НОВЫЙ ДОМ МЕДИЧИ

Рим, в который в 1505 году вернулся Микеланджело, уже перехватил у Флоренции пальму первенства в утверждении идеалов Ренессанса. Это был существенный сдвиг, и его лишь частично можно объяснить упадком, который переживала Флоренция все эти тринадцать лет, что прошли после смерти Лоренцо де Медичи.

Всего столетие назад Рим был едва ли не средневековым городком с запущенными улочками, вьющимися между древними руинами, которые ничего не говорили современным жителям. Скажем, они вполне искренне считали, что величественные останки акведука Клавдия с его стофутовыми сводами, простирающегося больше чем на сорок миль к югу от Рима, использовались когда-то лишь для доставки растительного масла из Неаполя. Зимними ночами с холмов сбегались волки, воя посреди покосившихся, погруженных во тьму хижин, а старинные аристократические семьи и кардиналы запирались в своих домах, ведя образ жизни, который за их пределами понять было трудно. Правда, за этими запертыми дверями хватало богатств, чтобы привлечь внимание процветающего племени банкиров. Именно здесь Джованни де Биччи и Козимо де Медичи проходили свои коммерческие университеты в самом начале XV века.

Хотя формально Рим оставался под папской юрисдикцией, сами понтифики (иногда их было несколько) в XIV веке предпочитали жить в Авиньоне или где-нибудь еще. Как мы видели, ситуация оставалась неопределенной до собора в Констанце (1414—1418), и лишь в 1420 году новый, всеми признанный папа Мартин V переехал из Флоренции в Рим, где отныне будет находиться официальная папская резиденция. Мартин V поселился на берегу Тибра, в замке Сан-Анджело, представлявшем собой изначально мавзолей императора Адриана (построен в 135 году до новой эры). Наследующие Мартину V понтифики принялись шаг за шагом наводить порядок среди совершенно распустившегося населения, и поговаривали, что со временем на зубчатых стенах Сан-Анджело начало болтаться столько повешенных преступников, что исходящая от разлагающихся трупов вонь не позволяла пользоваться мостом через Тибр. Многие из наиболее влиятельных кардиналов, переехавших вслед за папой в Рим, начали возводить себе дворцы, чем дальше, тем пышнее, нередко используя для строительства глыбы, варварски извлеченные из древних развалин. Семь холмов, на которых стоял древний город, давно покрылись виноградниками и садами, а на месте Форума все еще щипали траву коровы и козы; по традиции, сохранившейся с античных времен, промышленности в Риме не было. Благополучие города зависело теперь от пилигримов и туристов; на место разбойников и головорезов прежних времен пришли монахи в рубище и торговцы поддельной стариной, расставлявшие свои прилавки вдоль тех улиц, что пошире, – последние, в свою очередь, вытесняли лабиринты средневековых кварталов. Правда, все эти перемены в городском пейзаже происходили постепенно: в пору, когда в Риме жил – а было это в пятидесятые годы XV века – современник Козимо де Медичи поэт и философ Леон Альберти, он насчитал в городе более тысячи разрушенных церквей.

Победу Рима над Флоренцией в борьбе за право считаться центром итальянской культуры обычно связывают с завершением в 1498 году строительства великолепного, в ренессансном стиле, дворца (Cancelleria) кардинала Раффаэля Риарио, на которое хватило ночной – всего-навсего – выручки от игорного бизнеса. Население восставшего из пепла города, где изгнанник Пьеро де Медичи провел свои последние несчастные годы, за минувшее столетие удвоилось, достигнув пятидесяти тысяч – столько же жило и во Флоренции. Но за внешним блеском скрывалась, как всегда, повседневность. В многочисленных борделях, каждый из которых должен был платить налоги, оседавшие в папских сундуках, трудились семь тысяч проституток. Эти дома и их насельницы обслуживали местное священство и многочисленных визитеров из Европы (в результате чего «французская болезнь» начала достигать тех стран, где раньше была неведома). Ну а местный преступный мир, не уступающий по численности приезжим, всячески освобождал горожан от лишних денег – а то и хуже. Несмотря на борьбу за восстановление общественного порядка в городе, статистика убийств выглядела устрашающе – около ста в неделю; многих убийц ловили, однако только бедняки болтались на стенах Сан-Анджело. Как тонко заметил папа Александр VI, «Господь заинтересован не столько в смерти грешников, сколько в том, чтобы они могли платить за грехи и жить дальше».

Таков был город, в котором предстояло осесть второму сыну Лоренцо Великолепного, изгнанному из Флоренции кардиналу Джованни де Медичи. Упитанный, неглупый, но редкостно ленивый ребенок – воспитанник Полициано – вполне усвоил гедонистическую философию своего наставника и, несмотря на все усилия отца, не отступил от нее даже после того, как на него официально надели кардинальскую шапку. Молодой кардинал Джованни де Медичи исполнял роль, к которой его вполне могли подготовить несколько поколений назад. Козимо де Медичи понимал, что в один прекрасный день Флоренция устанет от Медичи, но позаботился о том, чтобы семью не забыли после того, как ее представители отправятся в изгнание: потому-то и строил дома и церкви. Но Козимо не сталкивался с вопросом, что в действительности может случиться с Медичи, если (или когда) они подвергнутся изгнанию; над этим пришлось задуматься его сыну Пьеро Подагрику и внуку Лоренцо Великолепному. Флоренция перестала быть их цитаделью, а с упадком банка Медичи они и на деньги – как на источник власти – не могли долее полагаться; в этих обстоятельствах оставалось лишь попытаться расширить зону влияния, отправиться в большой мир.

Было принято критически важное решение: отныне, вместо того чтобы служить церкви в качестве ее банкиров, Медичи будут проникать внутрь, припадая таким образом к намного более мощному источнику власти и богатства. Никаких письменных свидетельств не осталось, но из всего следует, что те разговоры, что вел на смертном одре отец со своим сыном и наследником, касались и этого предполагаемого стратегического сдвига.

Лоренцо де Медичи пытался заполучить красную кардинальскую шапку для своего любимого брата Джулиано, но папа Сикст IV настолько увлекся раздачей влиятельных постов своим родственникам, что ему было не до того. После убийства Джулиано в ходе заговора Пацци Лоренцо начал связывать надежды со своим младшим сыном Джованни, в ком быстро распознал самого способного из своих наследников. Пусть Пьеро красив, пусть у него внушительный вид, но Джованни наделен мозгами; а что касается его близорукости, полноты и лени, то Лоренцо заметил, что это не мешает ему быть ровней физически более развитому брату, скажем, в конном выезде.

В 1484 году Сикста IV сменил на папском престоле более сговорчивый Иннокентий VIII, и Лоренцо ухватился за открывшиеся возможности. С самого начала он совершенно беззастенчиво искал поводов сблизиться с Иннокентием, слал ему сердечные письма, а следом за ними – бочонки с его любимым тосканским вином. Отчасти это был, конечно, элемент миротворческой политики Лоренцо («стрелка итальянского компаса»): пока удавалось сохранять в неприкосновенности ось Милан—Флоренция-Неаполь и поддерживать дружеские отношения с папой, мир в Италии был обеспечен. В 1488 году отношения сделались еще теснее: Лоренцо выдал дочь Маддалену замуж за сына папы Франческетто. А еще раньше, много лет назад, он позаботился о том, чтобы выбрить у Джованни – еще в восьмилетнем возрасте – тонзуру, в знак его будущего церковного служения. Вскоре Лоренцо начал получать для сына щедрые бенефиции, особенно во Франции, где это было сделать проще, чем где бы то ни было (в этом можно также усматривать первые свидетельства существования тайного, рассчитанного на долгую перспективу плана участия семейства Медичи во французских делах, хотя полного осуществления этот замысел достигнет лишь в следующем столетии).

Лионскому отделению банка было поручено прочесать местность в поисках подходящих «вакансий»: такие должности держались in absentia и означали немалые деньги, а также определенное положение в церковной иерархии. Впрочем, и тут время от времени случались проколы, например, когда Лоренцо начал операцию по назначению Джованни архиепископом Экс-ан-Прованса, выяснилось, что нынешний архиепископ хоть и стар, но жив! Все это стоило денег, и можно не сомневаться, что немалая их часть поступала из флорентийской казны. Сами о том не подозревая, граждане инвестировали в будущее семьи Медичи, которое может быть и не связано с городом. В ту пору у Лоренцо уже не было иных источников финансирования, ибо банк Медичи стремительно шел ко дну, вынужденный ликвидировать одно за другим свои отделения: в Милане (1478), Брюгге (1480), Венеции (1481).

В1489 году Лоренцо удалось уговорить Иннокентия VIII сделать своего тринадцатилетнего сына Джованни кардиналом. Даже в те либеральные времена это был шаг беспрецедентный, настолько, что папа заставил Лоренцо дать обещание держать назначение в тайне до тех пор, пока сын не достигнет шестнадцати лет, когда его можно будет ввести в сан официально. Последовало три тревожных года; Иннокентий был стар и болен, и если он умрет до срока, новый папа наверняка аннулирует его решение. Потом стало ясно, что очень плох и сам Лоренцо. Тем не менее весной 1492 года Джованни достиг наконец совершеннолетия, и прикованный к носилкам, умирающий Лоренцо с гордостью наблюдал с балкона палаццо Медичи, как собравшиеся гости отмечают торжество сына.

Сразу вслед за тем шестнадцатилетний кардинал Медичи отправился в Рим для получения назначения. Со смертного одра Лоренцо напутствовал сына письмом, в котором говорилось о серьезности его нового положения. Это назначение, говорилось в нем, – «самый большой успех нашего дома», и теперь, обладая столь значительными возможностями, молодой Джованни «без труда сможет содействовать процветанию нашего города и нашего дома». Лоренцо советовал сыну быть поближе к папе, но не докучать ему чрезмерно и вообще вести себя достойно. Он хорошо знал характер сына: выросший в кругу блестящих людей, окружавших отца, Джованни до времени выработал вкус к изыску – изысканным книгам, изысканным картинам, изысканному вину, изысканным блюдам. И дело было не просто в раннем развитии – общение с выдающимися друзьями отца способствовало тому, что Джованни научился не только наслаждаться, но и по-настоящему ценить подобного рода вещи – пусть отчасти и за счет религиозных идеалов. В предсмертном письме сыну Лоренцо подчеркивал со всей определенностью: «Есть одно правило, которому ты должен следовать неукоснительно: Вставай как можно раньше».

Должно быть, у Лоренцо было предчувствие, что процветание семьи находится отныне в руках яркого, хотя и не особо энергичного Джованни, перебравшегося в Рим, а не надменного щеголя Пьеро, которому предстояло занять место отца во Флоренции, хотя, конечно, он не предполагал, что катастрофа разразится так быстро. Через несколько месяцев после его смерти ушел и папа Иннокентий VIII, которому наследовал новый понтифик из семейства Борджиа, Александр VI, что заставило чуткого, при всей молодости, кардинала Медичи заметить: «Теперь мы попали в когти волка». Затем в Италию вошел Карл VIII, и кардинал Медичи поспешил во Флоренцию в надежде оказать поддержку брату, но тщетно. Оба были отправлены в изгнание – только такой ценой удалось сохранить жизнь.

Восемнадцатилетний кардинал Медичи понял, что в Рим возвращаться не следует, и отправился странствовать по Европе. Контролируя множество приходов, включая прославленное (и необыкновенно богатое) аббатство Монтекассино, он мог себе позволить такую роскошь. Прежде всего Джованни направился в Пизу, повидаться с кузеном Джулио, незаконнорожденным сыном любимого брата Лоренцо Джулиано, – ребенок родился буквально за несколько недель до убийства отца во флорентийском соборе. Еще младенцем Лоренцо взял Джулио в палаццо Медичи, где тот воспитывался с его собственными сыновьями. Подобно Джованни, Джулио готовили к церковному служению. Тихий Джулио и задумчивый, лукавый Джованни тесно сблизились, у них было одинаково развито чувство юмора, оба были влюблены в знание и красоту. Сейчас Джулио заканчивал университет в Пизе. Существовал он давно, со средневековых времен, но новую жизнь в него вдохнул Лоренцо Великолепный, переведя сюда большинство факультетов флорентийского университета, – таким образом он рассчитывал укрепить пошатнувшиеся отношения между двумя городами.

Ненадолго задержавшись в Пизе, Джованни, в сопровождении Джулио, отбыл в Венецию, а оттуда, через Альпы, в Северную Европу, по которой братья странствовали в течение пяти ближайших лет, – скорее в качестве частных лиц, чем представителей церкви, ведя себя как обыкновенные, разве что состоятельные молодые холостяки, путешествующие по памятным местам Европы. Правда, до известной степени это была маска, – им хотелось, чтобы именно так; их воспринимали. Между тем в действительности разъезжали они по городам и весям не просто ради удовольствия; скажем, отправляясь с визитом к императору Священной Римской империи Максимилиану I, братья озаботились тем, чтобы предстать перед ним в полном церковном облачении, и произвели столь благоприятное впечатление, что он снабдил их рекомендательным письмом к своему сыну Филиппу, бывшему тогда губернатором Нидерландов. Кардинал Медичи и его юный кузен обзаводились знакомствами, которые могли им пригодиться в будущем.

Несколько позже они встретились с кардиналом Джулиано делла Ровере, обязанным своими многочисленными должностями – а был он не только кардиналом, но и архиепископом и главой по меньшей мере восьми епископатов – папе Сиксту IV, своему дяде, чей непотизм вошел в поговорку. Подобно ему, кардинал делла Ровере вырос на Лигурийском побережье, близ Генуи, и отличался грубостью манер и решительностью поступков; человек физически крепкий и большой женолюб, он успел подхватить в Риме сифилис. Времени на занятия наукой у него практически не было, и вообще он считал, что кардиналу следует быть подкованным скорее в военном деле, нежели в теологии. Любил он также охотиться и выставлять напоказ свое богатство. Такой человек явно представлял в глазах папы Александра VI опасность, и кардинал делла Ровере почел за благо убраться из Рима, пока его не отравили или не сделали чего-то еще. Двадцатилетний кардинал Медичи посетил кардинала делла Ровере в его поместье в Савоне, на берегу Генуэзского залива, и вскоре оба принялись сетовать на горькую судьбу, заставившую их покинуть Рим. По ходу разговора выяснилось, что оба – хотя каждый на свой манер – были влюблены в красоту. Потом они отправились на охоту, и пожилой кардинал почему-то удивился тому, что кардинал молодой лучше его владеет искусством верховой езды.

Когда в 1495 году Александр VI скрестил шпаги с Савонаролой, кардинал Медичи из тактических соображений вернулся в Рим, где папа оказал ему – как врагу своего врага – радушный прием. Кардинал Медичи осел в Риме, постепенно приобретая репутацию умного и радушного хозяина, охотно оказывающего гостеприимство художникам, ученым-гуманитариям, видным клирикам. Он всячески старался пробудить волю к жизни у своего впавшего в полную меланхолию брата, Пьеро Невезучего, участвовал в составлении планов возвращения Медичи во Флоренцию. После смерти Пьеро (1503) кардинал Медичи сделался главой семьи и продолжал тайно укреплять связи с приверженцами во Флоренции. В том же году ушел из жизни и папа Александр VI. Кардинал Медичи участвовал в конклаве, избиравшем нового понтифика, Пия III, и получил возможность непосредственно наблюдать за партийными склоками и фракционным барышничеством. Когда со смертью Пия III, последовавшей буквально через несколько месяцев после избрания, был созван новый конклав, кардинал Медичи уже приобрел кое-какой опыт и изо всех сил старался, чтобы все заметили, сколь решительно он поддерживает кардинала делла Ровере, претендующего на высший сан в церковной иерархии. Избрание состоялось, новый папа взял имя Юлия И, и вскоре стало ясно, что властный, но стареющий понтифик рассматривает кардинала Медичи как нечто вроде своего протеже. Когда слухи о возрастающем влиянии Медичи достигли Флоренции, встречены они были там с некоторой настороженностью, и многие принялись гадать, чего именно семья добивается на сей раз.

20. МАКИАВЕЛЛИ НАХОДИТ СЕБЕ РОВНЮ

В годы правления Пьеро Содерини Флоренция постепенно усваивала республиканский стиль ведения дел – именно стиль, но не форму, ибо, за вычетом гонфалоньера, которого теперь избирали пожизненно, все прежние институты власти изменений, в общем, не претерпели. По традиционной системе избирались синьория и комитеты, как и раньше, входили в них исключительно представители семейств, выходцы из которых уже занимали административные посты (всего их было примерно три тысячи человек). Но главное заключалось в том, что ведущие семьи либо могущественные кланы вроде Медичи уже не могли манипулировать голосами. Сами же эти кланы более или менее поддерживали баланс сил и вынуждены были просто бороться за должности. Такому положению способствовало постоянное присутствие Содерини на государственной сцене, и хотя политического опыта у него было немного, ума и прозорливости хватало, чтобы подобрать себе нужных советников. Одним из самых одаренных в их кругу оказался Никколо Макиавелли – темноглазый молодой человек с большими амбициями. Это был небесталанный сочинитель, известный в кругу друзей своим острым насмешливым умом, в будущем блестящий дипломат и ведущий член комитета обороны.

Никколо Макиавелли родился в 1469 году и вырос в славные дни Лоренцо Великолепного. Его отец был обедневшим адвокатом, представителем почтенной флорентийской семьи со старыми корнями, которая особенно преуспевала столетие назад, во времена банковского расцвета Флоренции, конец которому положила Черная Смерть. Мать Никколо умерла еще в его отрочестве, но, кажется, успела оказать немалое воздействие на формирование сына; другим важнейшим источником этого формирования стало знание. Макиавелли были слишком бедны, чтобы позволить себе дать сыну правильное гуманитарное образование, так что он самостоятельно изучал латынь и впитывал в себя основы аристотелевской философии в ее средневековом духе, который все еще господствовал в Европе XV века, не исключая и Флоренции. Лишь позже друзья открыли ему римских поэтов, риторов и историков, оказывавших столь вдохновляющее воздействие на флорентийскую молодежь. Именно благодаря им Макиавелли узнал, что некогда Италия являлась центром великой империи, управлявшей всем подлунным миром. Контраст с нынешней ситуацией, когда города-государства втянуты в междоусобные распри, а на их территории бесчинствуют иноземные армии, был слишком очевиден.

Правда, в то же самое время Италия переживала тектонические культурные сдвиги, и чувствовалось это все сильнее: вскоре войдет в оборот само это слово – Rinascimento (Возрождение). И по мере того как эти сдвиги захватывали все большую и большую часть Европы, становилось ясно, что она вступает в новую эру. Это отнюдь не клише и не взгляд издали – признаки перемен ощущались повсеместно уже тогда, они четко прослеживаются в самых разнообразных и сразу же получавших широкое хождение сочинениях, от трактатов Пико делла Мирандола до работ голландского ученого начала XVI века Эразма Роттердамского. Распространение книгопечатания означало, что даже относительно бедный молодой человек вроде Макиавелли мог позволить себе приобрести произведения любимых авторов в какой-нибудь книжной лавке, каких во Флоренции было теперь немало. Известно, что в домашней библиотеке Макиавелли имелись сочинения Тацита, описывавшего жизнь таких страшных властителей, как Нерон и Калигула. Среди поэтов он выделял Лукреция, в чьей недавно обнаруженной большой философской поэме «О природе вещей» описывается происхождение мира и прослеживается во всей ее наготе подлинность удела человеческого. Мысль Лукреция, будто жизнь человека определяется, с одной стороны, различными особенностями его собственной природы, а с другой – случайностью, должна была производить глубокое впечатление. Сколь бы сильно ни верил Макиавелли в Бога изначально, вера эта пошатнулась еще в юные годы, и теперь до конца жизни он будет ходить в церковь по праздникам просто потому, что так положено. И в этом смысле он не составит исключения в кругу своих друзей-интеллектуалов.

Гуманистический мир, породивший Ренессанс в искусствах и давший толчок наукам в их взгляде на мир, испытывал теперь воздействие событий, выходящих далеко за пределы интеллектуальных штудий.

Португалец Бартоломео Диаш обогнул мыс Доброй Надежды и вышел в Индийский океан; в год смерти Лоренцо де Медичи Колумб пересек Атлантику и проложил путь в Новый Свет, сокровища которого, хлынув в Испанию, превратили ее в самую процветающую страну Европы. Положим, Колумб был генуэзцем, но состоял-то он на службе у испанской короны, и вообще сравнительно с большинством наций Италия получила от новых географических открытый совсем немного. Среди массы испанских, португальских, английских и голландских названий, которыми богат Новый Свет, итальянские представляют собой едва ли не исключение: Колумбия, Америка, Венесуэла («маленькая Венеция»), ну и еще несколько. Да и то, открытые итальянскими путешественниками, земли эти не стали колониями Италии.

Тем временем с вторжением французских армий с севера итальянские междоусобицы вступили в новую, весьма острую фазу. Ситуация осложнялась еще и тем, что с юга надвигались испанские войска. В общем, войны раздирали теперь на части всю Италию. Макиавелли рос в атмосфере политических бурь, шумевших как над всей страной, так и дома, во Флоренции. Ему было девять, когда ее потряс заговор Пацци; в двадцатипятилетнем возрасте он стал свидетелем возвышения Савонаролы, изгнания Пьеро Невезучего, унизительного для флорентийцев триумфа Карла VIII, вошедшего во главе своей армии в их родной город.

Об этом раннем отрезке жизни Макиавелли известно немного; из тени он вышел лишь в 1498 году, когда, ровно через месяц после казни Савонаролы, был избран секретарем Второй канцелярии. Двадцатидевятилетний Макиавелли предстает фигурой весьма заурядной: худой, с темными глазами-пуговками, черными волосами, маленькой головой, орлиным носом и неизменно поджатыми губами. Его биограф Паскуале Виллари отмечает, что «все в нем выдавало цепкий, наблюдательный ум, хотя, по виду, такой человек вряд ли мог оказывать влияние на других». Виллари подчеркивает также свойственные Макиавелли «саркастическое выражение», «холодную загадочную расчетливость», «мощное воображение». В общем, личность, верно, несимпатичная. И тем не менее Макиавелли, несомненно, пользовался популярностью среди своих друзей-интеллектуалов, а Пьеро Содерини ставил его особенно высоко. Должность секретаря Второй канцелярии означала, что Макиавелли отныне ведает административным управлением территорий, лежащих за пределами Флоренции. В дальнейшем он станет секретарем комитета обороны, то есть как бы министром иностранных дел Флорентийской республики. В этом качестве он пребудет ближайшие четырнадцать лет, отдавая все силы проведению политики Содерини.

За эти годы Макиавелли много ездил по Европе, побывал, в частности, во Франции и Германии. Главной его задачей было укрепление союзнических связей Флоренции на постоянно меняющейся политической арене Италии и за ее пределами; естественно поэтому, что ему приходилось встречаться с ведущими политическими деятелями Европы, включая недавно взошедшего на французский престол Людовика XII, императора Священной Римской империи Максимилиана I, нового папу Юлия II. Давая себе отдохновение от многотрудных дипломатических миссий, Макиавелли писал друзьям во Флоренцию, красочно и во всех подробностях пересказывая смешные любовные эпизоды, случавшиеся с ним во время долгих поездок по Европе. Макиавелли женился в 1501 году, тридцати двух лет от роду, и его брак был вполне типичен по времени и месту, а когда он разъезжал с дипломатическими поручениями по свету, жена оставалась дома, занимаясь детьми (всего их родится четверо). Ну а письма друзьям продолжали приходить, и подробности любовных похождений не оскудевали, ибо, несмотря на заурядную внешность, женщины вроде находили его весьма интересным господином.

В характере Макиавелли бросается в глаза некое странное противоречие. С одной стороны, он по-настоящему восхищался большими людьми, с которыми его сталкивала судьба, и, более того, во многих отношениях стремился стать вровень с ними, по крайней мере интеллектуально. С другой – испытывал потребность предстать перед друзьями в смешном виде. Иное дело, что, восхищаясь большими людьми, Макиавелли остро подмечал их недостатки, а склонность к шутке никогда не проявлялась публично. С появлением Макиавелли гуманизм заметно выходит за пределы избранного круга палаццо Медичи и иных домов, где собираются богатые и привилегированные. Острый, сардонический ум Макиавелли не служил ни одному из элитарных кланов, а выводы, к которым подталкивала его незаурядная наблюдательность, отличались сдержанным прагматизмом. Открыто Макиавелли не превозносил никого из славных и богатых. Политический опыт учил его пониманию механизмов взаимоотношений с людьми и миром. Он научился предпочитать реализм идеализму – с опорой, что вообще свойственно гуманистическому миросозерцанию, на мастерство и науку. Но поле его деятельности – не искусство, а действительность. Как гуманист Макиавелли больше доверял человеческим инстинктам и суждениям, основанным на опыте, нежели идеалистическим и религиозным принципам – в этом смысле он был прямым наследником гуманистического учения, как его осуществлял на практике Лоренцо Великолепный. Но если гуманизм Лоренцо отличался широтой и щедростью, то Макиавелли предпочитал расчет, при том что оба исходили из идеи самоценности человеческой жизни и ответственности человека, лишь в малой степени апеллируя – или не апеллируя вообще – к жизни трансцендентальной. Лоренцо пришел к осознанию того, что все возможно и все достойно хотя бы попытки осуществления. Макиавелли истолковывал эту посылку так: если возможно все, то все и дозволено – чтобы выжить, следует принять во внимание всю полноту человеческого характера, особенно его склонность к измене. В конечном итоге торжествует победу не благородный жест, а холодный расчет. По мере того как Макиавелли все ближе узнавал дипломатическую сцену с ее постоянным обманом и интригами, справиться с которыми не удавалось, взгляды его ужесточались. У других могли опуститься руки от безнадежности; Макиавелли искал выхода из положения. Если Италии суждено вернуть себе былое величие – величие времен Римской империи, – то ей прежде всего нужен лидер, готовый быть абсолютно безжалостным, лидер, который не остановится перед самыми крайними средствами достижения цели.

Был человек, который отвечал этим требованиям больше других, – Чезаре Борджиа. Макиавелли предстояло встретиться с ним дважды. В 1502 году, когда он нанес свой первый визит в Рим, Борджиа был главным военным советником своего отца, папы Александра VI. Выработав верную стратегию и опираясь на хорошо обученное и дисциплинированное войско, Борджиа расширял папские владения в Романье.

Незаконный второй сын того, кому предстояло стать папой Александром VI, Чезаре Борджиа родился в Риме в 1475 году. Несмотря на итальянские корни, его семейная жизнь была по духу своему чисто испанской. Это был славный, привлекательный на вид, чрезвычайно развитой мальчик, унаследовавший, однако, полный имморализм и безжалостность своего родителя, который готовил его к высокому положению в церкви. Вскоре, однако, стало ясно, что к этой миссии он готов еще меньше, чем его нечестивый отец, но тот стоял на своем, и в шестнадцать лет Чезаре стал архиепископом Валенсийским, а еще год спустя – кардиналом. Старшего брата Чезаре Хуана отец предполагал поставить во главе папских вооруженных сил, но Чезаре решил взять дело в свои руки и отравил Хуана. Будучи реалистом, Александр VI решил, что сейчас Чезаре – единственный, кому он может доверить командование своими силами, и разрешил сыну отречься от церковного сана. Затем он устроил его брак с одной из французских принцесс, в результате чего Чезаре Борджиа получил от Людовика XII титул герцога де Валентинуа. Теперь, заручившись союзничеством и военной поддержкой французов, можно было начинать военные операции в Романье.

В 1502 году, по прошествии трех лет успешных боевых действий, Чезаре Борджиа расширил границы Папской области вплоть до Адриатического побережья, и в знак его заслуг Александр VI сделал сына герцогом Романским.

Когда Чезаре повернул назад, в глубь полуострова, и взял Урбино, располагающийся на границе Флорентийской республики, Макиавелли был направлен к нему на предмет выяснения дальнейших намерений. Детали этого свидания нам известны из писем, которые Макиавелли направлял флорентийским властям. Двадцатисемилетний Борджиа принял делегацию из Флоренции ночью, при ярком пламени факелов, освещающих великолепный герцогский дворец (построенной тридцать лет назад отставным кондотьером Федериго да Монтефельтро). Бородатое лицо Борджиа, по которому нервно перебегали огоньки от мерцающих во тьме факелов, должно было привести визитеров в содрогание, и если замысел хозяина действительно был таков, то следует признать, что он вполне удался. Начал Борджиа с обманчивой любезности, заявив, сколь высоко он ценит тот нейтралитет, который соблюдала Флоренция во время его боевых действий. Но если сейчас город по какой-либо причине откажется от дружбы с ним, он, Чезаре Борджиа, – и тут в его голосе зазвучали стальные ноты, – без колебаний перейдет границу и восстановит власть семейства Медичи, глава которого кардинал Джованни является другом его отца-понтифика. Флорентийские делегаты заверили, что Флоренция ни в коей мере не покушается на территории, захваченные Борджиа. Но этого ему было мало. Он заявил, что ему не нравится республиканский стиль правления, и если флорентийцы не сменят его сами, он сделает это за них. Гости стояли на своем: народ Флоренции, смело бросили они, вполне удовлетворен республиканской властью, и в этих вопросах только его голос имеет значение. Борджиа рассмеялся им в лицо. Хватаясь за последнюю соломинку, дипломаты напомнили Борджиа, что город все еще состоит в союзнических отношениях с Францией и в случае нападения на Флоренцию договор о дружбе обязывает Людовика XII прийти на помощь. И вновь Чезаре лишь рассмеялся: «Я лучше вашего знаю, что сделает король Франции. Вас обманут». Флорентийцы отлично понимали, что Чезаре говорит правду, но и глазом не моргнули. К тому же понимали они и другое: Чезаре тоже блефует, ни за что он не пойдет на риск конфликта с Людовиком XII. Наутро Макиавелли во весь опор поскакал во Флоренцию доложить синьории о складывающейся ситуации. По его оценке, Борджиа воздержится от наступления, хотя, имея в виду его характер, ни в чем нельзя быть уверенным.