Текст книги "Медичи. Крестные отцы Ренессанса"

Автор книги: Пол Стратерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

ЧАСТЬ III. ГОСУДАРЬ И ПРОРОК ГИБЕЛИ

12. ГОСУДАРЬ В ЭПОХУ РЕНЕССАНСА

Через два дня после смерти Пьеро де Медичи, последовавшей в декабре 1469 года, в палаццо Медичи на встречу с Лоренцо явилась целая делегация ведущих граждан Флоренции во главе с Томмазо Содерини, сохранявшим верность Медичи на всем протяжении бунта и ссылки его брата Никколо. Делегация начала с выражения соболезнований по случаю утраты отца, а затем стала, как пишет Лоренцо в своих «Ricordi» (краткая хроника семьи Медичи), «хоть был я очень молод – всего двадцать лет, – убеждать меня взять на себя, вслед за дедом и отцом, заботу о городе». Таким образом, идея наследования была признана открыто. «Против этого, – продолжает Лоренцо, – восставали все мои юношеские чувства. Опасаясь, что не выдержу бремени власти и сопряженных с ней опасностей, я согласился с очень большой неохотой». Разумеется, это ложная скромность (весьма не характерная для Лоренцо) – его готовили к правлению с самых юных лет, и он давно отдавал себе в этом отчет. Тем не менее чистым лицемерием назвать его слова нельзя, ибо Лоренцо знал, что флорентийцы по-прежнему хотели видеть себя гражданами республики. Это была часть наследия, которым они гордились, которое выделяло их среди всех остальных итальянцев.

С этим фундаментальным расхождением между реальной властью и конституционным правом можно было бы примириться, но только в том случае, если с этим согласятся все участники этой парадоксальной ситуации. В своих «Ricordi» Лоренцо поясняет подлинную причину своего согласия «взять на себя заботу» о городе: «Я сделал это для того, чтобы защитить наших друзей и собственность, ибо плохо приходится тем, кто богат, но не имеет никакого влияния на власть». Ситуация сложилась безвыходная: все признавали верховенство Медичи, но титула у них не было; и все равно они должны были играть свою роль, для того чтобы выжить. Историк Франческо Гвиччардини, бывший ребенком в годы правления Лоренцо, справедливо характеризует двусмысленное положение последнего – «милосердный тиран в стране, которая по конституции является республикой».

Лоренцо де Медичи родился в 1449 году, и его жизнь начиналась в годы, когда устанавливалась власть семьи: мальчиком он был любимцем своего деда Козимо. Однажды, когда постаревший Козимо принимал какую-то важную делегацию из Лукки, в кабинет вошел внучек с палочкой в руке. Лоренцо спросил деда, может ли тот вырезать из нее флейту, и Козимо тут же принялся за дело. Когда мальчик удалился, радостно вертя в пальцах новую флейту, гости из Лукки посетовали, зачем Козимо прервал столь важную встречу. «Разве вы сами не отцы, не деды? – парировал хозяин. – Вам еще повезло, что мальчик не попросил меня поиграть на своей новой флейте. Иначе я бы наверняка повиновался».

Наибольшее воздействие на Лоренцо оказала, безусловно, его мать Лукреция (урожденная Торнабуони); ее властная и глубоко артистическая – по природе и воспитанию – личность обогатила наследие Медичи творческим началом, которое раньше почти не проявляло себя. С этим связан и еще один важный элемент воспитания Лоренцо. Могущественные семьи во Флоренции традиционно существовали по преимуществу в форме кланов, это отражалось не только в образе жизни, но и в виде жилища. Многочисленное семейство, почти племя, собиралось под крышей родового дворца, где ходом общей жизни управлял вождь; индивидуальность же растворялась, как правило, в чувстве принадлежности к клану. Это касалось и семейств, живших не в одном дворце, но в домах, прилегающих один к другому.

Однако наступало время перемен, и в новых дворцах ведущих семейств Флоренции начало ощущаться что-то новое. Они по-прежнему поражали размерами: скажем, палаццо Питти было просторнее дворцов многих королевских семей в Европе. Но с возвышением в эпоху гуманизма человеческой индивидуальности семейные кланы начали распадаться на отдельные ячейки, и это отражалось и в самой планировке новых дворцов, и в распорядке внутренней жизни. Палаццо Медичи был построен для одной семьи и ее домочадцев, но не для большого клана, между тем как палаццо Барди – их прежнее жилище – располагался на улице, где Барди принадлежало все, и двери были всегда открыты для всех членов клана. Ну а в палаццо Медичи семья могла укрываться от посторонних глаз и наслаждаться частной жизнью; так начиналось отделение ее от жизни общественной.

Ослабление клановых связей вело к укреплению связей внутрисемейных – родители становились ближе детям и детям детей – внукам. Обратите внимание на слова Козимо, обращенные к гостям из Лукки: «Разве вы не отцы, не деды?» Игры с Лоренцо он считал занятием не менее важным, чем переговоры с иностранной делегацией, в то время как – красноречивая деталь – люди из Лукки, где идеи Ренессанса еще не нашли широкого распространения, – просто не поняли, о чем он говорит.

Показательно, что Медичи переехали в свой новый дворец на виа Ларга ровно за пять лет до рождения Лоренцо. В данном случае это определило редкостно близкие отношения с матерью, а также, как нам предстоит еще увидеть, – со славным младшим братом Джулиано. Взаимоотношения Пьеро со старшим сыном также, судя по всему, были и теснее, и тоньше, чем это характерно для семейной жизни прежних поколений. Скажем, влияние Джованни ди Биччи на Козимо было, можно сказать, абсолютным, важнейшие его шаги в точности дублировали те, которые предпринял бы в данном случае его отец. Лишь потом, после смерти Джованни, сын сумел выйти из психологической тени отца и обрести яркую индивидуальность. Между тем в его собственных взаимоотношениях с сыновьями мощь патриарха умерялась человеческой близостью: страдая от подагры, они вместе ложились в одну постель. На сыновей также возлагалась ответственность, им поручалось важное и ответственное дело – переговоры с художниками. Такое доверие проросло ненавязчивыми, но важными уроками, которые Пьеро давал своему сыну: не раз и не два его шаги оказывались единственно верными, и тем не менее он поручал Лоренцо дело не меньшей важности. Его отношения с сыном отличались особенной близостью и пониманием, такого раньше в семье Медичи не бывало.

Когда дедушка Козимо умер и бразды правления перешли в руки Пьеро Подагрика, Лоренцо было пятнадцать лет. Наверное, Пьеро чувствовал, что жить ему оставалось недолго, ибо Лоренцо не только готовили с младых ногтей к руководству городом, но и во многих случаях поручали публично выступать от имени отца. В таком утверждении не содержится никакого преувеличения, ведь как раз в этом возрасте Лоренцо заменял своего больного отца в качестве официального представителя Флорентийской республики. Первой такой миссией была поездка в Милан, на церемонию бракосочетания сына короля Неаполитанского Ферранте и дочери герцога Миланского Галеаццо. «Веди себя достойно и бдительно, – писал Пьеро своему сыну-подростку. – Будь мужчиной, а не мальчиком. Выказывай здравый смысл, трудолюбие, поступай по-мужски, так чтобы впредь ты мог выполнять более важные поручения». Доверие Пьеро оказалось оправданным, и вскоре его юный сын уже выполнял различные задания в Болонье, Ферраре и Венеции. Было ему тогда всего семнадцать лет, но, отправляясь в Рим на свидание с папой Павлом II с деликатной миссией заручиться для банка Медичи правом на монопольную торговлю квасцами, Лоренцо уже обладал некоторым дипломатическим опытом.

Тем не менее именно тогда Пьеро сделал свою самую большую, хотя, возможно, и неизбежную ошибку во взаимоотношениях с сыном. В Риме Лоренцо, помимо всего прочего, должен был поучиться у своего дяди, успешного управляющего римским отделением Джованни Торнабуони, основам банковского дела. Но обстоятельства сложились так, что курс продолжался всего несколько недель: у Лоренцо не было ни времени, ни желания брать такие уроки. Его индивидуальность, ум художника, взрывной характер совершенно не сочетались с педантизмом и, как правило, осторожностью, которых требует управление семейным банком. Впоследствии станет ясно, что это крупный недостаток, но сейчас он казался совершенной мелочью: в конце концов, всегда есть опытные и доверенные служащие, занимающиеся повседневными операциями всех отделений банка Медичи.

Уже в этом возрасте Лоренцо все свидетельствовало о том, что он не просто талант. По семейной традиции он получил превосходное гуманитарное образование в новом духе – ни один европейский государь не мог бы с ним в этом сравниться. Его первым учителем был опытный латинист Джентиле Бекки (впоследствии епископ Ареццо), научивший Лоренцо любить и понимать поэзию Овидия, а также риторику и гражданские доблести Цицерона. Затем он обучался древнегреческому у протеже Козимо Марсилио Фичино, чей безудержный энтузиазм привил Лоренцо подлинную любовь к идеалистической философии Платона. Фичино нравилось обучать Лоренцо, в котором ему так импонировала его «поистине радостная природа». Уже в раннем отрочестве Лоренцо был допущен к встречам, получившим наименование Платоновской Академии, инициатором которой был Козимо. Здесь он стал свидетелем – а вскоре и участником – споров, происходивших на высочайшем интеллектуальном уровне. Он внимал рассуждениям Браччолини и других членов гуманистического кружка Козимо, касавшимся древнегреческой философии, глубины которой должны были вот-вот открыться современникам, латинской риторики, новейших научных и художественных идей. Выпало ему слушать и деятелей наподобие Иоанна Аргиропулоса, ведущего византийского ученого, который после знакомства с Козимо на Вселенском соборе обосновался в Италии и вскоре выдвинулся на первые роли в деле возрождения греческой просвещенности. Все это казалось таким необычным, таким новым – пусть даже многое из услышанного было известно уже тысячу лет назад, а потом просто погрузилось в глубокую дрему. Лоренцо был в большой степени продуктом флорентийской интеллектуальной традиции, на развитие которой, в свою очередь, оказал столь существенное воздействие.

Но университеты Лоренцо не ограничивались гуманитарным знанием. Ему нравилась охота – конная и соколиная, а также веселая мальчишеская игра в мяч «без правил» – отдаленный прообраз современного футбола. Он был физически развит, умен, энергичен – прирожденный лидер. Во время конных прогулок Лоренцо нравилось быть запевалой в хоровом исполнении различных сальных куплетов, которые он нередко с большим остроумием подгонял под мотивы текущего дня. Все эти таланты Лоренцо – не просто объяснимая гипербола, к какой часто прибегают, говоря о молодости великого человека. В том самом возрасте, когда отец начал доверять ему различные дипломатические миссии, Лоренцо уже сочинял свои первые стихотворения. В отличие от правильной латыни, которую предпочитало большинство, Лоренцо писал на тосканском диалекте. К семнадцати годам он достиг такого владения языками, что мог уверенно утверждать: «На тосканском можно описывать предметы и выражать чувства не хуже, чем на латыни». Тосканский – тот же флорентийский диалект, возможности которого впервые продемонстрировал Данте, зерно, начинавшее прорастать общеитальянским языком; иные из стихотворений, написанных Лоренцо де Медичи в зрелом возрасте, отличаются уровнем, который позволяет включить их в канон ранней итальянской поэзии.

В том, что Лоренцо де Медичи уже в ранние годы проявил себя человеком ярким, сомнений быть не может, хотя, на удивление, внешность у него, как свидетельствуют многочисленные портреты, была как раз самая заурядная. В этом смысле Лоренцо – типичный Медичи. Его землистого цвета лицо было, можно сказать, просто уродливым. Жидкие, разделенные посредине волосы ниспадали на плечи; под нависающими бровями скрывались глаза с набрякшими, как у отца, веками. Острый подбородок, выпячивающаяся нижняя губа, нос же широкий и приплюснутый, так что Лоренцо был фактически лишен обоняния – хотя это, возможно, объясняется тем, что другие чувства у него были, напротив, развиты исключительно, что проявляется и в его эстетических суждениях, и в поэзии. Лоренцо был неуклюж, высок, мощно, но непропорционально сложен, и лишь пальцы у него были длинные и тонкие. Как пишет Гвиччардини, «голос (у Лоренцо) был пронзительный и неприятный, ибо говорил он в нос. Тем не менее фактом остается то, что он нравился женщинам». В общем, это был человек, чья внешность обманчива.

Эти контрасты фигурируют в самых различных описаниях Лоренцо. По словам Макиавелли, «наблюдать его то в моменты скорби, то в моменты радости означало видеть в нем две ипостаси, связанные невидимыми нитями». Похоже, загадка характера Лоренцо интриговала многих проницательных наблюдателей. Его друг, поэт Анджело Полициано, вспоминает день, проведенный в обществе Лоренцо: «Вчера все мы сели на лошадей и уехали из города, весело распевая разные песенки. Время от времени останавливались, чтобы поговорить серьезно о серьезных, святых вещах, дабы напомнить самим себе, что сейчас Великий пост». Остановились попить. Полициано отмечает «тонкий юмор», которым Лоренцо оживляет общую беседу. Весь вечер молодые люди читали вслух святого Августина, затем «чтение перешло в музыку» и танцы. Первым, кого Полициано увидел наутро, был Лоренцо, отправляющийся на мессу. Так прошли двадцать четыре часа в его обществе.

Насыщенно, надо сказать, провели время, но безудержная скорость не замедляется, стремительные скачки настроения продолжаются. Молодые люди из высшего флорентийского общества жили в то время веселой беззаботной жизнью. Один из приятелей Лоренцо (тот был в отъезде) в письме к нему описывает такую сцену: «Весь город в снегу, что для иных – досада, потому что надо сидеть дома, а для нас радость». В два часа ночи, вооружившись факелами, играя на трубах и флейтах, группа молодых людей отправляется пропеть серенаду девушке, с которой один из них помолвлен. Одновременно они обстреливают снежками ее балкон. «То-то было восторга, когда одному из нас удалось угодить ей прямо в лицо, которое сделалось белее снега!.. А Мариетта, чья ловкость не уступает красоте, начала, в свою очередь, бросать снежки в нашу сторону, и все это под звук труб и общего веселья в ночи».

Сегодня эта сцена ничуть не утратила своих оригинальных красок. В качестве иллюстрации к этой сцене биограф семейства Медичи Дж. Ф. Янг приводит строки из стихотворения Лоренцо:

Quant'e bella giovinezza Che si fugge tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia Di doman non c'e certeza (О, как прекрасна юность, И как же она преходяща. Не трать времени на унынье, Кто знает, что ждет тебя завтра).

Это поэзия отражений: отражение самой сцены и отражение характера Лоренцо. Если «невидимая нить», связующая «две ипостаси», действительно существует, то ее можно нащупать в этом двуедином образе: действие и отражение.

Подобно своему деду, Лоренцо постепенно обрел глубокую любовь к платоновской философии с ее представлением о мире как о сне, хоть и сотканном из безупречных абстрактных идей. Красота этой философии неотразимо привлекала Лоренцо, возбуждая его творческий импульс. Правда, Фичино как-то проницательно заметил, что Лоренцо не столько верит в Платона, сколько использует его – хотя не исключено, что использует не просто в творческих целях. За всем этим, за вспышками яркой, но пустотелой энергии, угадывается некоторая отрешенность, намек на почти философическое раздумье, беспечный оптимизм, случайные вспышки самоотверженной отваги.

Коль скоро дело касалось Лоренцо, Пьеро ничего не оставлял на волю случая и за два года до смерти занялся матримониальными перспективами своего старшего сына. Ведущие семьи Флоренции всегда скрепляли свой союз брачными узами, и Пьеро даже пообещал Луке Питти, что женит Лоренцо на одной из его дочерей, дабы поспособствовать единству города. Но от этой идеи пришлось быстро отказаться по двум причинам: во-первых, Пьеро узнал, что Питти участвует в заговоре и настаивает на его убийстве, а во-вторых, после провала переворота, когда Питти проявил себя как жалкий трус, граждане Флоренции стали относиться к этому некогда всесильному вельможе с откровенным презрением.

Пьеро был реалистом и нарушил свое обещание, но нарушил он одновременно и старую флорентийскую традицию женить сыновей на девушках из ведущих местных семей; вопреки ей он решил поискать невесту своему сыну и наследнику подальше. Правда, Пьеро был слишком болен, чтобы разъезжать самому, так что разведывательную работу взяла на себя его жена Лукреция. Под предлогом свидания с братом, Джованни Торнабуони, она отправилась в Рим, откуда писала о впечатлении, произведенном на нее шестнадцатилетней Клариссой Орсини, девушкой, которую Пьеро намечал в жены Лоренцо: «Она довольно рослая, с матовой кожей. Хорошо воспитана, умеет вести себя. Правда, ей недостает образования, какое дают у нас, во Флоренции, но это дело поправимое... Лицо полноватое, но миловидное... О груди ничего сказать не могу, ибо римлянки ее скрывают, но вроде сформирована неплохо... В общем, девушка выше среднего, хотя с нашими дочерьми не сравнишь». Таков был типичный отчет, предшествующий браку, только Лукреция все же добавила: «Если Лоренцо она понравилась, он сам тебе об этом скажет».

Правда, слова словами, а выбора у Лоренцо фактически не было; у Пьеро были свои планы, и, обручив сына и наследника с римлянкой, он явно бросал вызов Флоренции. Рим считался глубокой провинцией, флорентийки же видели в себе новых римлянок, наследниц матрон Древнего Рима. Выходит, женитьба на девушке из Рима означает, что флорентийские семьи недостаточно хороши. В то же время невозможно отрицать, что Орсини – старая и уважаемая римская семья, она живет в роскошном замке, на берегу озера Браччано, в двадцати милях к северо-западу от Рима, а также имеет крупные земельные владения в окрестностях Неаполя. Но главное, Орсини располагают собственной и довольно внушительной армией. Пьеро хорошо усвоил уроки недавнего бунта во главе с Лукой Питти и твердо решил, что отныне, когда Медичи понадобится пустить в ход военную силу, они не будут зависеть от посторонней помощи – пусть все считаются с ними самими.

Но и это еще не все. Почти наверняка Пьеро выполнял тайный план, который вынашивал еще Козимо: породнясь с семьей Орсини, Медичи впервые поднимаются на ступеньку выше, выламываются из своего класса и входят в круг высшей итальянской аристократии. Пусть они – банкиры самого папы, зато Орсини обладают могучим влиянием внутри самой церкви, они регулярно становятся кардиналами, а один из Орсини был даже папой. Обручив Лоренцо с девушкой из этой семьи, Пьеро явно смотрел в будущее.

Как можно было предполагать, Флоренция оказалась не в восторге от выбора невесты для Лоренцо, и, чтобы умерить недовольство, Пьеро решил устроить для жителей народа фестиваль – празднество по случаю помолвки сына. По крайней мере так это будет преподнесено; на самом-то деле Пьеро был уже слишком болен, чтобы заниматься организацией такого действа, все труды взял на себя Лоренцо. Вот тогда-то он и показал себя во всей красе: результатом его усилий стал поистине блистательный турнир, состоявшийся в марте 1469 года на традиционной арене – пьяцца Санта-Кроче.

Давайте представим себе просторную, выложенную булыжником, посыпанным песком (чтобы не скользили лошадиные копыта), площадь. С одной стороны специально поставлены трибуны под красочными навесами – для главных флорентийских семей. С трех других толпится разодетый народ, кое-кто смотрит из окон и с балконов, украшенных флажками, а иные и вовсе забрались на крышу, прямо под ясное голубое небо. Герольды в ливреях трубят в фанфары, и на площадь выезжают восемнадцать конных рыцарей. Каждую лошадь ведет под уздцы паж в красочной тунике. Один за другим рыцари проезжают мимо трибуны, опуская копья перед троном «Королевы турнира». На сей раз ею была Лукреция Донати, юная жена одного видного флорентийца, безусловно считавшаяся первой красавицей города. На солнце сверкают блестящие доспехи, развеваются плюмажи на шлемах рыцарей, покуда те направляются к своим местам, демонстрируя толпе щиты с фамильными гербами. Но никто не может затмить Лоренцо на его белом боевом коне в красно-белой шелковой попоне. Белый с алыми полосами плащ ниспадает с плеч, фамильный щит Медичи украшен сверкающим бриллиантом. Начинаются поединки, каждый продолжается до тех пор, пока один рыцарь не выбьет из седла другого. Раздается цокот копыт, и при всяком столкновении соперников толпа исходит восторженным ревом.

 
То гнев Ахилла, что их копья направляет,
То Этны огнь, что в шлемах их сверкает.
 

Конкретные подробности турнира отражены в поэтическом сочинении друга Лоренцо Луиджи Пульчи «Поединок Лоренцо де Медичи», которое стало одной из самых известных баллад своего времени. Впрочем, при всем драматизме и при всей страсти борьбы, это было прежде всего театральное представление. Никто никого не собирался убивать или ранить, а уж Лоренцо – всего менее. Иное дело, что несчастные случаи и на такого рода турнирах происходили; например, на одном из них знаменитый кондотьер Монтефельтро из Урбино потерял глаз. Но в данном случае ничего подобного быть не могло. Понятно, что и о победителе вопрос не стоял, хотя, как изящно выразился Лоренцо, «мне дали первый приз, при том что оружием я владею не слишком хорошо и не особенно ловко отражаю удары соперника». Представление имело колоссальный успех, зрители расходились в полном восторге – урок, который Лоренцо крепко усвоит. И не беда, коли впоследствии выяснится, что стоило представление больше 8000 флоринов – на 2000 больше, чем обещанное приданое Клариссы!

Четыре месяца спустя Кларисса Орсини приехала во Флоренцию на свадьбу. В церковь она направлялась на том самом белом боевом коне – подарке короля Неаполитанского, – на котором Лоренцо выиграл турнир. За церемонией бракосочетания последовало трехдневное застолье во дворце Медичи. Во дворе и садах, под яркими тентами, были расставлены столы с кабаньим мясом и молочными поросятами, на балконах играли менестрели, и гости танцевали на специально поставленном возвышении, под сенью скрещенных гербов двух семей – Медичи и Орсини. Потом подсчитают, что присутствующие опустошили триста бочонков превосходного тосканского вина.

И вновь все расходились по домам в полном восторге. Единственным исключением, возможно, были жених и невеста, ибо вскоре стало ясно, что Лоренцо и Кларисса друг другу не пара. С Лоренцо было бы нелегко жить даже и при лучших обстоятельствах, тем более что иные дамы находили в его харизматическом уродстве какую-то животную привлекательность (справедливости ради надо отметить, что пользовался он этим далеко не в полной мере). Судя по всему, Лоренцо тратил слишком много энергии на сочинение любовных сонетов чисто платонического свойства, что соответствовало давней итальянской традиции. У каждого поэта должна была быть своя «возлюбленная» – как Беатриче у Данте, как Лаура у Петрарки. Ничего личного в такой «любви» не было, она оставалась исключительно в сфере поэзии. Именно в таком духе Лоренцо писал любовные стихи, адресованные «Королеве турнира» Лукреции Донати, а потом и ее преемницам, называя каждую «Флорентийской красавицей».

Со своей стороны, Кларисса оказалась весьма малоприятной юной дамой среднего интеллекта, однако же весьма высокого о себе мнения. Аристократическое, салонное флорентийское общество ее смущало, и в качестве защитной реакции она посматривала на новых знакомых сверху вниз. Постепенно она и от Лоренцо будет отдаляться, хотя их семейные неурядицы напоказ никогда не выставлялись. Оба прилагали немалые усилия к тому, чтобы казаться обычной семейной парой, и, как нередко случается, в непродолжительном времени видимость стала едва ли не сущностью: у Лоренцо и Клариссы родилось общим счетом десять детей (трое умерли в младенчестве). Они часто расставались, но в переписке выдерживали вполне непринужденный тон. «Если у тебя есть какие-нибудь новости, не являющиеся государственной тайной, – пишет мужу Кларисса, – сделай милость, поделись. Это всем нам будет интересно». При этом она часто ворчала на друзей Лоренцо, которым казалась скучной и которые за глаза отзывались о ней весьма пренебрежительно.

Через несколько месяцев после того, как колокола церкви Сан-Лоренцо отзвонили в честь бракосочетания Медичи-младшего, они загудели вновь, но на сей раз это был похоронный звон. Пьеро умер, и двадцатилетний Лоренцо принял на себя роль, к исполнению которой его готовили едва ли не с колыбели. Подобно отцу, он начал с изучения счетов и обнаружил, что «у нас в наличии имеется 237 988 скуди» (по тем временам примерно 200 000 флоринов). За недолгие годы правления Пьеро семейное достояние не уменьшилось; равным образом не пошатнулось в целом и здоровье банка Медичи, который немало нажился на монопольной торговле квасцами.

И все же беда не замедлила – уже весной 1470 года до Флоренции дошли тревожные известия. Один из заговорщиков, изгнанный из города Пьеро Подагриком вместе с Нерони и Аччайуоли, мстительный и неразборчивый в средствах тип по имени Бернардо Нарди, затеял военную акцию. Во главе вооруженного отряда он вошел в Прато, городок, расположенный всего в десяти милях к югу от Флоренции, и, судя по сообщениям, остановился в ожидании спешившего ему на подмогу со своими людьми Нерони, с тем чтобы далее двинуться непосредственно на Флоренцию. Синьория незамедлительно мобилизовала городское ополчение, которому был дан приказ спешно двинуться на Прато.

К счастью, опасность быстро рассосалась: прибыв на место, флорентийцы обнаружили, что бунт подавлен. Местный городской голова Чезаре Петруччи собрал собственное ополчение, пленил Нарди и его людей и повесил на площади всех главарей восстания. Стремительные действия Петруччи пришлись Лоренцо весьма по душе – они не только защитили Флоренцию, но и показали, что окрестное население твердо стоит на стороне Медичи. Следуя политике своего деда, которую тот начал проводить после возвращения из ссылки, Лоренцо взял на заметку имя сельского старосты – на предмет будущего повышения. Такие люди нередко оказывались более верными, нежели даже многолетние приверженцы партии Медичи, и Петруччи не был исключением (в конце концов он станет гонфалоньером, и именно его своевременные действия, направленные против заговора Пацци, окажутся решающими для победы Медичи).

Через несколько месяцев после событий в Прато хорошо отлаженная политическая машина Медичи неожиданно забуксовала в самом городе. Синьория отказалась утвердить рекомендованных Томмазо Содерини от имени Медичи людей в качестве членов комитета, наблюдающего за выборами в этот орган городской власти. Пришлось вернуться к более демократической системе жеребьевки, что, по иронии судьбы, означало возвращение к брату Томмазо, заговорщику Никколо Содерини, когда он именно таким образом был избран гонфалоньером. На сей раз Лоренцо решил смириться, терпеливо выжидая момента, когда чаша весов вновь качнется в сторону Медичи. Такой момент наступил, и Лоренцо ввел систему, позволяющую Медичи еще крепче держать бразды правления в своих руках. Оправдывал он свои действия тем, что для эффективной внешней политики Флоренции нужна «твердая власть». Отныне во всех главных комитетах – по обороне, финансам, общественному порядку – большинство будет принадлежать Медичи.

Теперь у Лоренцо не было никаких препятствий для укрепления положения Флоренции на международной арене, и в 1471 году он пригласил к себе с государственным визитом самолюбивого герцога Миланского Галеаццо с женой Боной, принадлежащей к Савойскому дому (все Сфорца следовали традиции Висконти брать жен из Савойи, защищая таким образом высокогорные северные границы Милана). Визит Галеаццо сопровождался красочными празднествами и торжествами, весьма пришедшимися по вкусу как местным жителям, так и высокопоставленному гостю, прибывшему в сопровождении двухтысячной свиты одетых в парчу рыцарей, охраны, сокольничьих и даже пятисот гончих. На Флоренцию вся эта пышность произвела должное впечатление, однако же и простые граждане, и особенно правитель города находили немалое удовольствие в том, чтобы ненавязчиво демонстрировать свое культурное превосходство. Пребывание во дворце Медичи с его несравненными картинами и скульптурами настолько вдохновило герцога, что по возвращении в Милан он тоже призвал живописцев и архитекторов украсить родной город.

Еще Козимо де Медичи в свое время убеждал, и небезрезультатно, отца Галеаццо Франческо, этого дюжего экс-кондотьера, заказывать проекты домов и статуи; свою роль в развитии миланского Ренессанса на раннем его этапе сыграл и Пиджелло Портинари, один из руководителей филиала банка Медичи, оказывавший немалую поддержку Франческо Сфорце. Тем не менее в культурном смысле Милан заметно отставал от Флоренции. Об этом свидетельствует, например, сам облик собора, возводившегося тогда в городе: это была чистая готика, массивное средневековое строение со шпилями и арочными контрфорсами, которое вполне могло бы вырасти во Франции или Германии прежних времен. Впрочем, следует повторить, что расцвет художественного Ренессанса во Флоренции, в котором столь важную роль играли деньги Медичи, начинал распространяться и на сопредельные итальянские государства.

А вот отношения между ними, несмотря на это, не улучшались: итальянская политика по-прежнему оставалась невнятной и непредсказуемой, и какая-нибудь ерунда могла породить целый дипломатический конфликт. Пышный прием, устроенный во Флоренции миланскому герцогу, вызывал ревность у короля Неаполитанского Ферранте. Зря, что ли, подарил он Лоренцо на свадьбу чистопородного скакуна – юный правитель Флоренции должен быть не чьим-то там, а именно егодругом.

В 1471 году папа Пий II умер, и новым понтификом стал Сикст IV. Просвещенного гуманиста из Сиены сменил человек с куда более трудным и решительным характером. Сикст IV родился на Лигурийском побережье, невдалеке от Генуи. Уже во францисканском монастыре, куда поступил в юности, он обнаружил незаурядный, хотя и чрезвычайно практичный ум. В сочетании с набожностью и тщеславием он обеспечил ему быстрый рост в церковной иерархии. Избранный в пятидесятисемилетнем возрасте папой, Сикст IV выглядел весьма внушительно. Рослый, мощного сложения мужчина, с большим черепом, приплюснутым носом и совершенно беззубый, он был преисполнен решимости восстановить политическое влияние самого института папства. Для начала следовало вернуть контроль над Папской областью, которая оставалась таковой только по имени.