Текст книги "Голова, полная призраков"

Автор книги: Пол Дж. Тремблей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава 8

Я хотела быть футболисткой, как Марджори, только лучше. У нее была хорошая нога, что в устах папы значило: она умела ударить по мячу сильно и отправить его далеко. А у меня обе ноги были хороши. Я была юркой и быстрой, могла с мячом обойти игроков постарше. Марджори была свипером[15]15
  Также чистильщик или свободный защитник. Особое амплуа футболиста. Такой игрок в основном занимается отбором и выносом мяча. Не имеет определенного места на поле. Выполняет защитные функции.


[Закрыть] в команде 9-го класса. Звучало круто. Я не знала, что это за позиция, но понимала, что Марджори была особенной или самой важной защитницей. Сама же я не желала быть свипером. Мне хотелось забивать голы, и я дулась каждый раз, когда тренер ставил меня в защиту.

Мы приехали слишком рано на тренировку, и мама предложила подождать тренера в машине. Сидя с голубым мячом цвета яиц певчего дрозда, я бдительно высматривала оранжевую рубашку тренера. Мама опустила окно машины наполовину и зажгла сигарету. Курение вблизи поля было запрещено.

– Почему папа перестал возить меня на тренировку? – Я знала, что этот вопрос вызовет у мамы раздражение, но я злилась на нее за то, что она затянула мне волосы назад. Мне же хотелось, чтобы они свободно развевались. Мне всегда нравилось, как моя шевелюра развевается за мной при беге, как хвост у воздушного змея.

– Ты хотела бы, чтобы меня здесь не было? Молодец, очень мило с твоей стороны.

– Да нет. Ты мне нужна здесь. Просто спрашиваю.

– Он поехал с Марджори на прием.

– Разве не ты обычно ездишь туда?

– Да. Но в прошлый раз все прошло не совсем хорошо. Доктор сказал, что, возможно, нам с папой было бы неплохо поменяться местами.

– Что случилось?

Мама вздохнула, и дым, который она обычно искусно выдыхала из уголка рта через открытое окно, вырвался и затуманил салон машины.

– Милая, ничего особенного, правда. Просто папина очередь съездить с ней.

Она лгала. Это было до смешного очевидно. Ее попытка скрыть от меня то, что она удерживала в себе, давала мне основания воображать самые различные ужасы, происходящие в кабинете врача. Не то чтобы я знала, о каком враче, собственно, говорила мама. Не то чтобы я вообще знала, что бывают разные доктора. Я как всякая второклассница думала, что доктор – это просто доктор, человек, который лечит больных. Впрочем, я понимала достаточно, чтобы начать волноваться, что у Марджори нашли рак или какое-то страшное заболевание с непроизносимым названием. У меня никогда не будет детей, но если я вдруг неожиданно и необъяснимо буду проклята материнством, то я торжественно обещаю отвечать на все вопросы своего ребенка, рассказывать ребенку все и не скрывать от ребенка ни одной неприятной детали.

Пытаясь выудить информацию, которую никто не собирался мне выкладывать, я пустила в ход единственный козырь, который у меня был.

– Мам, она себя в последнее время ведет довольно странно.

– Серьезно? В каком смысле?

Плакать захотелось просто от того, что я проговорилась. Это было больше ябедничества. Это было предательством сестры, которая, по всей видимости, была тяжело, страшно больна. Впрочем, какая уже разница. Я больше не могла держать все в себе. Я открыла рот и позволила всему, переполняющему меня, пролиться наружу. Я рассказала маме о том, что Марджори прокрадывалась ко мне в комнату по ночам и забирала мои книги, об истории с потоком патоки, о записке, о растущих существах, о том, что она говорила о призраках в ее голове. Сюжет про растущих существ я несколько приукрасила. В моей версии Марджори заявила, что существа вырастут прямо на футбольном поле во время тренировки и поглотят нас всех.

Мама потерла лоб одной рукой, а потом другой поднесла сигарету ко рту.

– Спасибо, что поделилась со мной, Мерри. Рассказывай мне, пожалуйста, все, что она делает… не знаю, как объяснить… все, что кажется странным. Хорошо? Это будет нам в помощь. Это поможет ей. – Она покачала головой и выпустила новую струйку дыма. – Марджори не должна была тебя так пугать.

– Я не боюсь, мама.

Мама открыла отсек между нами и вытащила оттуда красный блокнот размером почти с ее руку. Между страницами была аккуратно вложена ручка. Мама быстро сделала какие-то пометки.

– Ой, а мне можно такую? – Я потянулась за красной записной книжкой. Мама отдернула ее от меня.

– Мерри, нельзя все так хватать! Сколько мне тебе еще твердить об этом?

– Извини.

– Прости, что я накричала. Пойми, этот блокнот не для тебя. Доктор Гамильтон хочет, чтобы я записывала все, что происходит дома. – Кажется, она увидела, как дернулось мое лицо, потому что положила руку мне на плечо. – И я надеюсь, что ты не будешь думать, будто бы происходящее с Марджори каким-то образом происходит по твоей вине.

Своей вины я ни в чем не чувствовала. Однако ее слова заставили меня запаниковать. Я крепко ухватилась за мамин воротник и приподнялась с сиденья, чтобы приблизиться к ней. Я собиралась сказать ей, что Марджори вообще-то ничего плохого не сделала, что я преувеличила истории, которые она рассказывала, что мне они, в принципе, даже нравились, что мне хотелось послушать еще больше таких историй и что я может быть собиралась даже сама придумать что-то подобное. Вместо этого я сказала:

– Только пожалуйста, не говори Марджори, что я с тобой поделилась. Не делай этого.

– Не буду, солнышко. Обещаю. – Обещала она не по-настоящему. Это была просто точка в конце ее фразы.

Я села на место. Я все еще отчаянно хотела разобраться в том, что происходит.

– Я беспокоюсь о Марджори, даже если ты не беспокоишься.

Мама улыбнулась и затушила сигарету.

– Конечно же я беспокоюсь, Мерри. Очень сильно. Но Марджори оказывают помощь, и мы справимся со всем этим. Обещаю. Пока же постарайся быть особенно мягкой с сестрой. Проявляй как можно больше понимания. Она… Для нее сейчас все запутанно. Догадываешься, о чем я?

Нет, я не догадывалась. Но я утвердительно кивнула головой, так быстро, что у меня чуть не растрепались косички и слетели резинки.

Больше мы ни о чем не говорили, пока на парковку не въехал тренер на красной машинке, которая была бы в самый раз для любящего играть в прятки Золотого Жучка.

– Вот и он. Давай, иди, веселись. Слушайся тренера.

– Мам, я не могу пойти, пока ты не дашь мне наставление на тренировку, как это делает папа.

– А что он обычно говорит?

– Бей мяч насквозь. Голову вверх. И он говорит, что скорость не натренируешь.

Мама засмеялась.

– Что он хочет этим сказать?

– Не знаю, наверно, что я и так быстрая и что мне не нужен тренер! – Я тоже посмеялась, но смех получился натужным и маниакальным.

– Хорошо. Марш. Отличной тренировки, милая.

Мама поцеловала меня в лоб и осталась сидеть в машине. Я выбежала на поле и присоединилась к стайке моих подруг по команде. Оливия, самая высокая и блондинистая из нас, ткнула в меня пальцем и зажала нос:

– Фу, от Мерри пахнет дымом.

Тренер сказал ей, чтобы она вела себя прилично. Во время выполнения упражнений один на один я пнула Оливию, целясь в место над ее наколенником. Она свалилась на землю, вопя и прижимая ногу.

Другие игроки выкрикивали мое имя, умоляя меня пасовать им. Я их не слушала. Я быстро повела мяч мимо стонущей и корчащейся Оливии. Скорость не натренируешь.

Глава 9

Я села в кровати. Я понимала только, что я дома – в огромном мрачном пространстве, в котором где-то была заключена и Марджори, то ли потерянная, то ли прячущаяся. Сейчас она орала.

Сложно было понять, что Марджори не стоит непосредственно рядом со мной со сложенными в рупор руками. Ее голос был шокирующе громким. Она кричала душераздирающе. Такого крика я никогда больше не слышала – ни до, ни после. Ее пронзительный визг с перепадами тембра был зовом невменяемого человека. Звук накапливался, набирал мощь, гремел оглушительным взрывом, расширялся и волной накрывал все вокруг. Головокружительные перемены в ее голосе были моментальными и галлюциногенными. Она будто бы настраивала себя своим атональным плачем.

Я осторожно протиснулась через приоткрытую дверь, стараясь при этом не задеть все мои средства обороны. Истошный голос Марджори органными трубами разносился по коридору. Мои родители выбежали из своей комнаты, выкрикивая имя Марджори. Тщетно пытаясь запахнуть халаты, они ринулись в противоположный конец коридора. Хотя мне и было страшно, я помню, что злилась на них, моих бормочущих спросонья родителей. Были ли они вообще в состоянии защитить Марджори и меня? Могли ли они обеспечить нам безопасность?

Заметив меня, мама жестом остановила меня на моем конце коридора и крикнула:

– Быстро в кровать! Скоро приду!

В свою комнату я не последовала. Вместо этого я свернулась калачиком на полу коридора. Я давала мысленные клятвы Марджори, что она может рассказывать мне любые сумасбродные, жуткие и неприятные истории, какие только захочет, и что я ничего не скажу маме. Только пусть прекратит вопить.

Папа колошматил по двери и выворачивал дверную ручку. Дверь не поддавалась. Папа звал Марджори, но его было еле слышно. Никоим образом Марджори не могла его услышать. Мама вплотную приблизилась к нему и тоже пыталась докричаться до Марджори со словами «солнышко» и «милая», как будто бы она уговаривала ребенка съесть порцию брокколи. Они были в замешательстве, не знали, что предпринять. Они тоже были напуганы. Может быть, даже больше меня.

Наконец, папа взломал дверь, и моих ухватившихся друг за друга родителей озарил идущий из комнаты Марджори яркий золотистый свет. За светом последовал вулканический рокот, от которого у меня все полопалось в голове. Я схватилась своими маленькими ручками за голову и пыталась не дать ей расколоться, но отголоски гвалта просачивались в меня сквозь пальцы. К крикам Марджори добавился стук стен, пола, или сразу и того, и другого. Эхо все нарастало и усиливалось, пока все вокруг нас не гремело, стучало, грохотало и горланило. Я ощущала каждый звук всем своим нутром.

Папа крикнул:

– Боже мой, Марджори! Прекрати немедленно! – И исчез в ее комнате.

Мама оставалась в дверях и выкрикивала обрывистые наставления папе.

– Не надо! Осторожно! Мягче! Джон! Полегче! Не трогай ее! Пусть придет в себя сначала! Она не понимает, что делает!

Я поползла по коридору в сторону комнаты Марджори. Мои ладони и голые коленки по пути собирали пыль и грязь с паркета, уже много недель остававшегося без уборки.

Стук прекратился. Марджори все еще истерически кричала, но она все же немного успокоилась, настолько, что я смогла разобрать слова.

Марджори кричала:

– Уберите их из моей головы!

Папа:

– Все хорошо. Ты… Просто тебе приснился кошмар.

– Они такие старые. Не дают мне спать. Они постоянно там.

Мама:

– Ох, Марджори. Мама и папа здесь, с тобой. Все в порядке.

– Они всегда будут здесь. Их слишком много.

Папа:

– Шшшш, здесь никого нет, кроме нас.

– Мне не спрятаться от них.

Я уже была на полпути к ее комнате. Марджори больше не кричала. Голос ее звучал спокойно и невозмутимо. В ее тоне угадывалось обычное раздражение подростка, который едва может найти в себе силы пробормотать ответ на надоедливый вопрос родителей.

Голоса мамы и папы звучали все громче, в них слышалось отчаяние.

Мама:

– Прошу тебя, милая. Давай, спускайся!

– Нам от них не убежать.

Папа:

– Марджори, спускайся оттуда! Прямо сейчас!

Мама заорала на папу за то, что тот кричал на Марджори. Папа крикнул Марджори, чтобы та прекратила этот кошмар. И тут Марджори начала снова кричать на них обоих. Кричали все трое. Мне казалось, что это никогда не закончится.

Я впрыгнула в дверной проем, все еще пригнувшись к полу. Когда я подняла глаза и увидела Марджори, начала орать и я.

На следующее утро мама объяснила мне, что Марджори не помнит ничего из случившегося, поскольку она ходила во сне или что-то в этом роде. Я спросила ее про дырки в стенах. Мама попыталась отшутиться:

– Да, Марджори во сне еще и дерется. – Я не оценила шутку. Тогда мама объяснила, что Марджори приснился ночной кошмар, от которого так пугаешься, что тело кажется всем проснувшимся, а ты на самом деле спишь. Марджори была так перепугана, что пробила в гипсокартоне дырки. Наверно, это она пыталась убежать от того, что ей снилось. Мама заверила меня, что Марджори была достаточно сильна, чтобы пробить дырки в гипсокартоне, довольно ломком, особенно в тех местах на втором этаже, где штукатурка была старой и крошилась. Мамины слова должны были успокоить меня, однако у меня в голове не укладывалась мысль о ночном кошмаре, к которому теперь добавилось беспокойство по поводу того, что стены были такими непрочными. Что это за дом с рыхлыми стенами?

До всех этих объяснений про ночные кошмары и старую штукатурку, той ночью я, стоя в дверях комнаты Марджори, увидела вдавленную в стену Марджори. Она выглядела как паучиха. Паутиной ей служил концентрический коллаж постеров из блестящих обрубков тел, посреди которых она и зависла. Ее плечи и ноги были расправлены, как орлиные крылья. Руки, запястья, голени и щиколотки так вжаты в стену, что казалось, будто они медленно растворяются в ней. Марджори корчилась и крутилась на одном месте. Ее ноги покачивались над полом на высоте примерно моего роста. Папе пришлось смотреть на нее снизу вверх и дергать ее за толстовку. Он все требовал, чтобы Марджори проснулась и спустилась со стены.

Голова Марджори была повернута в нашу сторону. Лицо ее я не могла разглядеть сквозь копну волос. Марджори выкрикнула:

– Блин, не хочу больше слышать их. К чертовой матери все! На хрен, никогда, никогда не хочу их слышать!

Мама схватила меня за руку и повела по коридору обратно в мою комнату. Всю дорогу она меня успокаивала. Звуки из комнаты Марджори постепенно затихали по мере того, как мы продвигались по коридору. Мама резко отворила дверь моей спальни, сбив мой завязанный пояс от халата. Пояс лег на пол мертвой пушистой лианой. Моя пластиковая бутылка из-под апельсинового сока слетела с двери и стукнула маму по голове. Мама машинально провела рукой по лбу и запулила бутылку в сторону моего открытого шкафа. Я попыталась объяснить, что именно на нее свалилось, но она шикнула на меня и уложила в кровать.

Мама легла рядом со мной. У меня была истерика, и через слезы я постоянно спрашивала ее, что не так с Марджори. Она гладила меня по голове и врала, обещая, что все будет хорошо.

Я отвернулась от мамы, но она все еще крепко прижимала меня к себе, обхватив руками и ногами. Я попыталась вырваться, хотя мне и некуда было бы бежать, если бы я смогла освободиться из ее объятий. Мама стала напевать колыбельную мне в затылок. Вопли Марджори и крики папы теперь звучали как саундтрек из хоррор-фильма, в котором все изрядно переигрывали. Каким-то образом со временем все смолкло: крики, визги и песенка. Мы заснули.

Когда я проснулась, мама все еще спала в моей постели. Она перетянула на себя все одеяла, перевернулась и спала лицом к стене. Ее спина ритмично вздымалась и мягко опускалась. Вверх-вниз. Я лежала, повернувшись в другую сторону комнаты в направлении моего картонного домика. Я не помнила, когда последний раз смотрела на домик, как и то, как он выглядел, когда я отправилась спать много часов назад, до того, как я проснулась под вопли Марджори, или когда мама вернула меня в комнату и промурлыкала песенку мне в черепушку.

Я была спокойна. Плакать я больше не собиралась. Но и сна я лишилась той ночью, пытаясь понять, когда Марджори успела вновь побывать в моей комнате и была ли она здесь, пока мы с мамой спали. Я ощупала переносицу в поисках доказательств тому, что она пыталась зажимать мне нос.

Внешние стены, лотки для цветов на подоконниках, сланцевая крыша и даже труба были покрыты ростками тщательно прорисованных лиан и листьями с толстой черной обводкой, закрашенными зеленым фломастером. Растущие существа Марджори сдавливали мой домик. В окне торчал лист бумаги с двумя рисованными кошками в стиле Ричарда Скарри. Они будто бы выглядывали из окна в поисках меня. Кошки были сестрами. Старшая кошка была одета в серую толстовку с капюшоном и выглядела больной. Ее взгляд был безжизненным и осоловевшим. Глаза кошки поменьше были широко открыты и решительно глядели сквозь очки.

Я тихонько вылезла из постели, не разбудив маму. Достала рисунок из окошка домика. В нижней части листочка было написано:

Со мной все в порядке, Мерри. Вот только кости мои хотят пронзить кожу, как растущие существа, и прорваться в этот мир.

В картонном домике было даже темнее, чем в моей комнате. Так глубокие воды всегда выглядят мрачнее мелководья. Я отступила от домика. Однако глаза предательски глядели на окошко. Возможно, мне показалось, но ставни будто бы слегка шевелились. Казалось, домик дышит. Я уставилась в окошко, внутрь домика. Мои глаза отчаянно пытались ухватиться за какой-нибудь кусочек информации, подсказку, мне нужно что-то, с чем можно было работать. Чем дольше я всматривалась туда и ничего не могла разглядеть, тем больше мне виделась внутри домика съежившаяся в норе из одеял Марджори, готовая выбросить руку за окно и схватить меня при следующем приближении. А может быть, она хихикала себе под нос и ползала по-паучьи по стенам и потолку домика в предвкушении того, как она свалится на меня и вопьется клыками мне в шею. Или, что еще хуже, может быть, она была жертвой в заточении там и хотела, чтобы я спасла ее. Но я не знала, как помочь ей.

Я пообещала себе, что, может быть, утром повешу рисунок с кошками-сестрами внутри картонного домика. Я сложила картинку и убрала ее в верхний ящик моего комода, положив рядом с предыдущей запиской от Марджори. Когда я вынула руку из ящика, на тыльной стороне ладони я заметила искусно выполненный отпечаток зеленого листа на кудрявой лозе.

Глава 10

Мама и папа беседовали на кухне.

Слово «беседа» в нашем доме означало, что произошло что-то плохое. Чаще всего эти разговоры были организованными ссорами, которые по большей части касались дел по дому (в том числе куч белья на обеденном столе в столовой!) или воспитания нас, дочек. Вот некоторые из базовых пунктов в ходе стандартной беседы: папе не нравился снисходительный тон, с которым мама часто обращалась к нам; маме не нравились его крики и отсутствие системности в повышении им голоса; папа считал, что мама слишком скора на расправу; маме не нравилось, что ее дисциплинарные взыскания ставились под сомнение в нашем присутствии. Хотя беседы открывались едкими фразами, они каким-то образом всегда заканчивались как мотивационная речь перед началом нового матча: избитые обещания оставаться разумными перед лицом иррациональности, возобновленные обязательства выступать единым фронтом, играть как команда. Итак, складываем руки в кучу: на счет три – родительствуем! Готовы? Брейк!

В тот день они старались держаться тихо и осторожно. По крайней мере так осторожно, как это было возможно у нас дома. Я спряталась под обеденным столом в столовой и посматривала на их ноги, щиколотки, икры и колени. Мамины ноги дергались вверх-вниз, когда она говорила, и из стороны в сторону, когда говорил папа. Его ноги оставались неподвижными, будто бы не знали, что поделать с собой. Меня подмывало закатать им штанины и нарисовать на их коленях смешные рожицы с большими пухлыми губками.

Я трогала оставшиеся на тыльной стороне руки призрачные следы смытого маркера. Я оттерла зеленый листочек от Марджори сразу же после подъема. Теперь я об этом сильно пожалела.

Сначала до меня доносились лишь отдельные фразы моих родителей: обрывки рассуждений о врачах, приемах, рецептах, медицинской страховке и чрезмерной дороговизне чего-то. По большей части их слова сами по себе ничего мне не говорили. Но настрой их речи, как и слово «дорого», были мне понятны. Они были обеспокоены, что уж говорить обо мне – я была очень сильно обеспокоена. Шпионить за ними из-под стола больше не казалось веселым времяпровождением.

Тут папа сказал:

– Выслушай меня.

Мама забросила ногу на ногу.

– Давай.

Папа бормотал какое-то время извинения по поводу последних нескольких недель и за то, что вместо того, чтобы целыми днями искать работу, он ходил в церковь прочистить голову и за наставлением. Он несколько раз повторил эти слова, подчеркивая их важность. «За наставлением». Он так быстро и часто их проговаривал, что у меня в голове они слились в одно слово, напоминающее некое название неизведанной далекой страны, о которой я могла бы попросить Марджори написать историю в нормальных обстоятельствах. Папа встречался с отцом Уондерли, который оказался очень любезным, спокойным и умел утешить. Он ничего другого не имел в виду. Ходил он в церковь без какого-то большого плана на будущее, а просто занаставлением-занаставлением-занаставлением. Но ему в голову пришла мысль, что, может быть, Марджори стоит навестить отца Уондерли и тоже поговорить с ним.

– Черт возьми! – проронила мама.

Я прикрыла рот рукой, преувеличенно изображая удивление по поводу того, что мама выругалась. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не выпрыгнуть из-под стола, не погрозить маме пальцем и сказать ей, что ругаться нехорошо. Обычно она ругалась только в машине, когда другой водитель вел себя как придурок (ее любимое ругательство).

Папа остановил ее:

– Подожди. Я знаю, как ты относишься к церкви, но…

Однако места для «но» здесь не было. Мамина перекинутая на другую ногу нога начала раскачиваться взад-вперед как дубинка. Громким шепотом она заметила, что их дочь больна и нуждается в реальной медицинской помощи, что он не может позволить себе даже предполагать подобное и что вне зависимости от расходов – продадут дом, если что – они будут продолжать посещать доктора и проходить курс лечения.

Папа держался спокойно, постоянно приговаривая «я знаю» и заявляя, что он просто хотел попробовать другие варианты и что это ничему не помешает. Мама была категорически против. Она подчеркнула, что последнее, в чем нуждалась Марджори и остальные члены нашей семьи, в том числе папа, – это забить наши головы белибердой в исполнении отца Как-его-там. Это наверняка подорвало бы любые шансы и без того растерянной Марджори на излечение.

Я прошептала «белиберда», пробуя слово на вкус. Я пообещала себе использовать его при любом удобном случае.

Папа сказал:

– Ты не можешь быть в этом уверена. Как ты можешь знать это, Сара?

– Я об этом и говорю! Мы не можем сбиваться с курса лечения Марджори, поскольку у нас нет уверенности, что если мы откажемся от лечения, ей не станет хуже.

Папин вздох был долгим, будто бы у него внутри где-то была протечка.

– Ты будешь страшно злиться на меня, но я, это, уже свозил Марджори к отцу Уондерли.

– Что? Когда?

– Вчера.

– После приема?

Папа не ответил. Хотя мне не были видны их лица, я все же прикрыла свое лицо на тот случай, если обеденный стол вдруг расколется пополам и распадется, оставив меня на виду и без защиты. Мне нужно было как-то обезопасить себя от взглядов, которыми они, должно быть, обменивались в этот момент.

Наконец, папа сказал:

– Нет.

– Что ты имеешь в виду под этим «нет»? Ты не мог отвезти ее до этого… – Мама сделала паузу. Когда она заговорила снова, ее голос звучал так, словно провалился куда-то далеко вниз. – Джон, ты не мог.

– Я знаю, прости меня, да, но я не специально. Богом клянусь. Ей снова стало плохо в машине, как той ночью. Только было еще хуже.

– Какой же ты…

– Ты не понимаешь! Что она говорила и делала прямо в машине!

– Ты думаешь, я не понимаю? Будто бы это не я ездила с ней на все эти приемы? Наверное, это не мне приходилось каждый чертов раз извиняться перед секретарем и медсестрами? Это не меня оплевывали и царапали, Джон?

– Я… Я не знал, что делать. Она… – Папа замолчал.

– Ну, давай, скажи же. Сумасшедшая. Верно? Она потеряла рассудок. Почему же именно в этот момент не зайти в церковь? С твоей логикой не поспоришь.

– Марджори была невменяема. Я выплакивал мои чертовы глаза прямо там, на переднем сиденье. А она смеялась надо мной, рычала, как зверь, перечисляла, какими способами я хочу надругаться над ней, Сара. Моя доченька говорила так со мной. Тебе она высказывала подобное когда-нибудь? Говорила такое? Церковь была прямо по дороге, мне только нужно было остановить машину.

– Не верю.

– Я просто остановился и припарковался перед церковью. И знаешь, Сара, кажется, сработало. Она сразу же успокоилась. Отец Уондерли вышел к нам. Встреча прошла прямо в машине. Он сел на заднее сиденье. Они прекрасно поговорили. Незаметно для всех пролетел час.

– Ты хочешь сказать, что пропустил время приема? Того самого приема, на который именно тебя попросил прийти доктор Гамильтон?

– А много толку от твоего доктора Гамильтона? Есть какие-либо улучшения? Нет, ее состояние только ухудшается. Я подумал, что отец Уондерли сможет помочь ей. Теперь я знаю, что он сможет ей помочь. Помочь всем нам.

– Вот пусть он для начала поможет тебе найти работу и поможет нам выплатить ипотеку. Только пусть подальше держится от Марджори.

Они оба начали сбивчиво кричать друг на друга, как никогда прежде. Это было невыносимо, и, протиснувшись между ножками стола и стульев, я выползла из столовой в холл. Должно быть они меня заметили, потому что ругань прекратилась. Я помахала им с улыбкой во все зубы, делая вид, будто я ничего не слышала. Они ответили мне вымученными улыбками. Мама попросила меня пойти наверх и добавила, что они почти закончили.

Я пожала плечами. Ко всему этому я относилась спокойно. В моей голове кружилась мешанина из их слов. Мне хотелось узнать, как выглядит этот отец Уондерли, которого упоминал папа. Молодой он или старый? Высокий или коротышка? Худой или толстый? Потом мое внимание переключилось на более индивидуальные и конкретные детали. Большие ли у него костяшки пальцев рук? А что, если у него одна нога короче другой? Мог ли он языком дотронуться до кончика носа, как получалось у моей подруги Кары? Просит ли он добавить огурчики в чизбургер? Появляются ли у него в уголках глаз морщинки, когда он улыбается? Зевнет ли он, если я зевну? Как звучит его голос, если он так нравится папе?