Текст книги "Храм Луны"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

В конце октября я справился с переводом. Через несколько дней знакомая Циммера расплатилась с ним за работу, и он в тот же вечер пригласил нас с Китти поужинать в «Храм Луны». Ресторан выбрал я, больше ради его символической привлекательности, чем ради качества пищи, однако ели мы вкусно, поскольку Китти обращалась к официантам на мандарине и ухитрялась заказывать блюда, которых не было в меню. Циммер был в тот вечер в ударе и болтал о Троцком, Мао и теории перманентной революции… В какой-то момент, помню, улыбнувшись счастливой улыбкой, Китти положила голову мне на плечо, и мы откинулись на подушки нашей кабинки. Дэвид продолжал свой монолог, а мы кивали, соглашаясь с его способами разрешения всех противоречий человеческого существования. В тот миг я был на седьмом небе от счастья, опьяняющей радости и спокойствия, как будто мои друзья пришли сюда отметить мое возвращение в мир живых.

Когда убрали со стола, мы вскрыли наши печенья-гаданья и стали изучать их с дурашливой серьезностью. Как ни странно, свое предсказанье я помню, будто держу бумажку в руках. В нем говорилось: «Солнце – прошлое, Земля – настоящее, Луна – будущее». Как потом оказалось, мне пришлось еще раз столкнуться с этой загадочной фразой, и, оглядываясь назад, я подумал, что, случайно получив ее в «Храме луны», встретился с не понятым мною предостережением. Еще не зная зачем, я сунул маленькую записку в бумажник и проносил там последующие девять месяцев, а наткнулся на нее, когда уже совершенно о ней позабыл.

На следующее утро я начал искать работу. В тот день ничего не выгорело, и следующий был таким же бесплодным. Сообразив, что газетные объявления мне не помогут, я решил отправиться в свой университет и попытать счастья в студенческом бюро по трудоустройству. Как выпускник я имел право на такую услугу, к тому же бюро привлекло меня тем, что за нее не надо было платить. Через десять минут я заметил ответ на свой запрос – он был отпечатан на библиотечной карточке и прикреплен в нижнем углу доски объявлений. Написано там было следующее: «Пожилой джентльмен-инвалид ищет молодого человека на роль компаньона. Обязанности: ежедневные прогулки и несложная секретарская работа. Пятьдесят долларов в неделю плюс проживание и пансион». Последнее меня сразу привлекло. Я смогу не только самостоятельно зарабатывать, но и уйду, наконец, из квартиры Циммера. Больше того, я переберусь на угол Уэст-энд Авеню и 84-й улицы, то есть буду гораздо ближе к Китти. Получалось просто превосходно, пускай сама по себе работа не ахти что, о ней длинных писем домой не напишешь. Тем более удачно, потому что дома у меня не было.

Я сразу же договорился о собеседовании со своим «работодателем», боясь, как бы у меня не перехватили вакансию. Через два часа я уже сидел в гостиной пожилого джентльмена, а в восемь вечера того же дня он позвонил мне и сказал, что согласен. При этом он старался показать, что ему нелегко было принять решение, поскольку он выбирал из многих других достойных кандидатов. Полагаю, что если бы я знал тогда, что он лжет, это вряд ли бы что-либо изменило, но, возможно, я лучше бы представлял себе, на что иду. На самом деле других кандидатов не существовало. Я единственный заинтересовался такой работой.

4

Когда я впервые взглянул на Томаса Эффинга, он показался мне невероятно тщедушным существом – кожа да кости и немощная плоть. Он сидел в инвалидном кресле, укутанный одеялами, и весь как-то клонился на сторону словно крохотная подстреленная птаха. Ему было восемьдесят шесть, но выглядел он старше, лет на сто или даже больше, если такое возможно, в общем, на запредельный возраст. Подобно сфинксу, он был олицетворением отстраненности, отгороженности от мира. Шишковатые с желтыми пигментными пятнами руки крепко впивались в подлокотники кресла, лишь изредка перемещаясь и немного вздрагивая. И в этом движении был единственный признак сознательной жизни. Эффингу нельзя было даже посмотреть в глаза, потому что он был слеп – или притворялся, что слеп, – во всяком случае, в тот день, когда я пришел на собеседование, мягкая черная повязка наподобие очков скрывала его глаза. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что не случайно эта встреча произошла именно первого ноября. Первого ноября, в День поминовения, когда чтят память безвестных святых и мучеников.

Дверь мне открыла женщина, полная, приземистая, неопределенного среднего возраста, в просторном домашнем платье в розовый и зеленый цветочек. Убедившись, что я тот самый мистер Фогг, который приглашен на собеседование в час дня, она протянула мне руку и представилась: Рита Юм, сиделка и экономка мистера Эффинга, работает у него уже девять лет. Говоря все это, она внимательно рассматривала меня, ну просто изучала с нескрываемым любопытством, как женщина, впервые увидевшая своего возможного мужа по переписке. Тем не менее в ее взгляде было что-то такое открытое и дружелюбное, что я даже не обиделся. Трудно было не поддаться обаянию этой женщины с широким, пухлым, но приятным лицом, мощными плечами и огромными грудями, такими огромными, что казалось, они вылеплены из гипса. Широко переваливаясь с ноги на ногу, она понесла груз своего тела, сопровождая свое шествие по коридору в гостиную шумным свистящим дыханием.

Квартира Эффинга была огромной, как и большинство других на Уэст-Сайд, с длинными коридорами, раздвижными дубовыми перегородками и богатой лепниной на стенах. Во всем чувствовалась избыточность викторианского стиля, и я с трудом осваивался в скоплении множества предметов вокруг себя: книги, картины, журнальные столики, мозаика ковров, дикая смесь мебели темного дерева. Не доходя до гостиной, миссис Юм тронула меня за плечо и прошептала прямо в ухо: «Не смущайтесь, если он вдруг станет вести себя немножко странно. С ним такое нередко случается, но это ничего. Ему тяжело пришлось последние три недели. Тот, кто ухаживал за ним целых тридцать лет, умер недавно, в сентябре, и ему нелегко с этим свыкнуться». Я понял, что эта женщина – мой союзник, и это немного укрепило мой дух в ожидании возможных странностей.

Гостиная оказалась невероятно просторной, окна выходили на Гудзон и Нью-Джерси на том берегу. Эффинг сидел посреди комнаты в инвалидном кресле, расположенном между диваном и низеньким столиком. Возможно, мое первое впечатление о нем было подпорчено тем, что он ничего не сказал, когда мы вошли. Миссис Юм объявила, что я пришел, что «мистер Фогг явился на собеседование», но он не ответил ей ни слова, даже бровью не повел. Он был удивительно неподвижен, так, что я сначала даже подумал, не умер ли он. Миссис Юм, однако, просто улыбнулась мне и жестом пригласила сесть на диван. Потом она ушла, и я остался наедине с Эффингом в ожидании, когда же он наконец заговорит.

Ждать пришлось долго, но все же наступил момент, когда его голос прозвучал, и прозвучал поразительно громко. Трудно было представить, что из такого тщедушного тела может исходить столь могучий звук. Слова вырывались из его глотки с яростной силой, и тут же стало казаться, что включили радио, сразу попав на далекую мощную волну, как это иногда бывает где-нибудь среди ночи. Совершенно неожиданный эффект. Случайная волна словно доносила до меня это скрипучее карканье с тысячемильного расстояния, и его громкость резала мне слух. На какой-то момент я абсолютно искренне заподозрил, не прячется ли где-нибудь в комнате чревовещатель.

– Эм-метт Ф-фогг, – произнес старик, с презрением словно бы выплевывая слова. – Это что еще за девчоночье имя?

– Эм Эс Фогг, – поправил я. – «М» – Марко, «С» – Стенли.

– Так ничуть не лучше. Если хочешь знать, даже хуже. Что ты собираешься с этим делать?

– Ничего не собираюсь делать. Мы с моим именем многое испытали, и я стал с годами даже гордиться им.

Эффинг хмыкнул в ответ так, словно этим обидным смешком закрыл сию тему раз и навсегда. Потом, моментально изменившись, резко выпрямился в кресле. Это был уже не полутруп, затерянный в сумерках своих воспоминаний, – он обратился в живую плоть, весь был внимание, маленький комок воскресшей кипучей энергии. Как я со временем понял, это-то и был настоящий Эффинг, если только к его описанию подходит слово «настоящий»: слишком многое в его поведении было построено на притворстве и обмане, так что было почти невозможно угадать, когда он говорит правду, а когда нет. Он обожал дурачить окружающих своими внезапными затеями и экспромтами, а больше всего любил изображать мертвеца.

Эффинг наклонился вперед, словно желая сказать, что вот теперь-то настоящее собеседование и начинается. Несмотря на черную повязку на глазах, он будто прошил меня взглядом.

– Скажи-ка, мистер Фогг, – начал он, – ты человек с воображением?

– Думаю, что да, но в последнее время стал в этом сомневаться.

– Когда ты перед собой что-нибудь видишь, можешь определить, что это?

– Да, гораздо чаще да, чем нет. Но порой это бывает нелегко.

– Например?

– Например, иногда мне трудно бывает отличить мужчин от женщин на улице. Сейчас столько людей ходят с длинными волосами, что на первый взгляд не всегда разберешь, кто перед тобой. Особенно если видишь женоподобного мужчину или мужеподобную женщину. Можно запутаться, отличительные черты смазаны.

– А когда ты смотришь на меня, какие слова нашлись бы у тебя, чтобы определить это зрелище?

– Допустим, перед мной человек в кресле-каталке.

– Старый человек? – Да.

– Очень старый человек?

– Да. Очень старый.

– А ты заметил во мне что-нибудь особенное?

– Черную повязку у вас на глазах. И что, видимо, у вас парализованы ноги.

– Да-да, мои недостатки. Они так и бросаются тебе в глаза, а?

– Ну, можно сказать и так.

– И какие выводы ты сделал насчет повязки?

– Никаких определенных. Сначала я подумал, что вы не видите, но такой вывод меня не удовлетворил. Если человек слепой, то зачем ему подчеркивать то, что он слепой? В этом нет смысла. Тогда мне пришло в голову другое объяснение. Возможно, повязка закрывает нечто более ужасное, чем слепота. Например, какое-нибудь увечье. Или, возможно, вам совсем недавно делали операцию на глазах и вы носите повязку по медицинским предписаниям. С другой стороны, ваша слепота может быть неполной и яркий свет раздражает вас. А может, вам просто нравится носить повязку ради нее самой, поскольку вы считаете, что в ней есть нечто привлекательное. На ваш вопрос можно найти бесконечное множество ответов. Мне трудно сразу ответить правильно. Если уж на то пошло, я наверняка знаю только то, что у вас на глазах черная повязка. Я могу утверждать, что она есть, но не знаю, для какой цели.

– Иными словами, ты ничего не станешь принимать на веру?

– Это было бы неосторожно. Часто случается, что кажущееся является не тем, чем кажется, и можно впасть в опасное заблуждение, если поспешить с выводами.

– Ну, а как насчет моих ног?

– Ну, этот вопрос, по-моему, несколько проще. Судя по тому, как они выглядят под одеялом, можно заключить, что они атрофированы, а это, в свою очередь, может говорить о том, что ноги не работают уже много лет. Если все это так, то логично предположить, что вы не можете ходить.

– Старый человек, который не может видеть и не может ходить. И что об этом ты думаешь?

– Я бы сказал, что это человек, более зависимый от других, чем ему бы этого хотелось.

Эффинг хмыкнул, откинулся на спинку кресла и запрокинул голову к потолку. Десять-пятнадцать секунд мы оба молчали.

– Какой у тебя голос, молодой человек? – спросил Эффинг наконец.

– Не знаю. Я его не слышу, когда говорю. Несколько раз я записывался на магнитофон и прослушивал себя, и тогда мне казалось, что голос у меня ужасный. Но, видимо, все так поначалу думают.

– А может он пройти большую дистанцию?

– Дистанцию?

– Может ли он звучать длительное время? Можешь ли ты проговорить часа три подряд и не охрипнугь? Сможешь ли сидеть и читать мне весь день, а потом нормально разговаривать? Вот что такое дистанция.

– Думаю, что это я смогу.

– Как ты сам заметил, я потерял способность видеть. Мое общение с тобой будет состоять лишь из слов, и если твой голос не сможет звучать долго, то на черта ты мне будешь нужен.

– Понятно.

Эффинг снова подался вперед и сделал театральную паузу:

– Ты боишься меня, а?

– Нет, вообще-то.

– А надо бы. Если я решу все-таки нанять тебя, ты непременно узнаешь, что такое страх, уж это точно. Пусть я не могу видеть и ходить, но у меня есть способности, мощь, какой нет почти ни у кого.

– Какая же?

– Мощь разума. Сила воли, которая может заставить физический мир принять любые формы.

– Телекинез?

– Называй это как хочешь. Помнишь, как повсюду вырубилось электричество несколько лет назад?

– Осенью 1965 года?

– Именно. Это я его вырубил. Незадолго до того я потерял зрение, и вот однажды сидел один в этой комнате и проклинал свою злосчастную судьбу. Примерно в пять часов я сказал себе: хочу, чтобы весь мир оказался в такой же тьме, как и я. Не прошло и часа, как весь город остался без света.

– Это могло быть просто совпадением.

– Совпадений не бывает. Это слово произносят лишь невежественные люди. Все в мире основано на законах электричества, и в живом, и в неживом. Даже идеи возникают посредством электрических разрядов. Если разряды достаточно мощны, то человек может мир перевернуть. Запомни это.

– Запомню.

– А ты, Марко Стэнли Фогг, какими возможностями обладаешь ты?

– Насколько я знаю, никакими. У меня обычные человеческие возможности, не более. Я могу есть и спать. Ходить из одного места в другое. Чувствовать боль. Иногда могу даже думать.

– А вести людей за собой? Есть это в тебе?

– Вряд ли. Не думаю, что смог бы заставить кого-либо что-либо сделать.

– Тогда ты жертва. Или то, или это. Или ты действуешь по своей воле, или тебя заставляют действовать.

– Мы все жертвы в определенном смысле, мистер Эффинг. Даже в том смысле, что живем.

– Ты уверен, что живешь? А вдруг ты это себе только воображаешь?

– Все может быть. Возможно, что мы с вами лишь плоды фантазий, а на самом деле нас здесь нет. Что ж, я ничего против такого предложения не имею.

– А ты умеешь держать язык за зубами?

– Если нужно, наверное, справлюсь, как любой другой.

– Какой это любой?

– Любой другой. Так говорят. Я могу разговаривать или молчать, в зависимости от ситуации.

– Если я тебя найму, Фогг, ты, скорее всего, возненавидишь меня. Но только знай, что мои придирки пойдут тебе на пользу. Во всем, что я делаю, есть скрытый смысл, и не тебе о нем судить.

– Постараюсь учесть.

– Хорошо. А теперь подойди-ка сюда, дай я пощупаю твои мускулы. Мне не нужен какой-нибудь слабак, который не сможет возить меня на прогулки по улицам, верно? Если у тебя слабые руки, то на черта ты мне нужен.

В тот же вечер у нас с Циммером был прощальный ужин, а наутро я сложил в рюкзак свои немногочисленные вещички и отправился в центр Нью-Йорка, во владения Эффинга. Так уж судьбе было угодно – целых тринадцать лет с того времени мы с Циммером не виделись. Обстоятельства разлучили нас, и когда наконец я неожиданно столкнулся с ним весной 1982 года на пересечении Вэрик-Стрит и Уэст-Бродвея на Манхэттене, то не сразу узнал его – так сильно он переменился. Циммер поправился фунтов на тридцать, он шел с женой и двумя маленькими сыновьями. Бросилось в глаза, насколько заурядно он выглядит: намечающееся брюшко, редеющие волосы – признак перехода в средний возраст. – умиротворенное, отрешенное лицо приличного семьянина. Мы шли в разных направлениях и уже почти разминулись, как вдруг он окликнул меня по имени.

Может, для других неожиданная встреча с кем-то, кого ты знал в прошлом, и в порядке вещей, но во мне случайное столкновение с Циммером всколыхнуло все забытые впечатления юности. Мне даже не так уж важно было узнать, что он преподает в университете где-то в Калифорнии, что опубликована его монография на четырехстах страницах о французском кино, что он не написал ни одного стихотворения за последние десять с лишним лет. Для меня важно было просто увидеть его. Мы остановились на углу и минут двадцать говорили, вспоминая былые дни, а потом он со своим семейством поспешил туда, куда они направлялись. С тех пор я не видел его и не слышал о нем, но, скорее всего, мысль написать эту книгу впервые пришла ко мне именно тогда, после той нашей встречи четыре года назад, именно в тот момент, когда Циммер смешался с толпой и скрылся из виду.

Когда я прибыл в квартиру Эффинга, миссис Юм усадила меня на кухне и угостила чашечкой кофе. У мистера Эффинга сейчас небольшой утренний отдых, объяснила она, и до десяти часов он будет спать. А пока что она рассказала мне о моих новых обязанностях, о том, когда здесь принято завтракать и обедать, сколько времени я должен ежедневно проводить с Эффингом, и так далее. Как она выразилась, она обеспечивает Эффингу «телесный комфорт»: одевает, помогает вставать утром и укладывает спать вечером, бреет и водит в туалет. Что же касается меня, то моя работа будет более сложной и менее определенной. Меня наняли не совсем как друга-компаньона, но все-таки как кого-то в этом роде: неравнодушного служащего, готового избавить его от монотонного одиночества.

– Видит Бог, ему недолго осталось, – сказала миссис Юм. – По крайней мере мы должны сделать так, чтобы в последние дни он не чувствовал себя совсем несчастным.

Я ответил, что понял.

– Ему будет веселее, если рядом будет кто-то молодой, – продолжала она. – Да и мне тоже.

– А я просто очень рад, что у меня теперь есть работа.

– Ему вчера понравилось, как вы говорили. Он сказал, что вы хорошо отвечали на его вопросы.

– Вообще-то я, по правде говоря, и не знал, что ответить. Иногда его нелегко было понять.

– Еще бы. В его голове всегда что-то этакое варится. Он слегка не в себе, но маразматиком его не назовешь.

– Уж это точно, ему палец в рот не клади. Похоже, я у него буду ходить на задних лапках.

– Он сказал мне, что у вас приятный голос. Это очень неплохо для начала, поверьте.

– Удивительно. Не могу себе представить, чтобы он употребил слово «приятный».

– Может, он и не говорил именно этого слова, но ясно имел это в виду. Сказал, что ваш голос напоминает ему голос какого-то знакомого.

– Надеюсь, хорошего знакомого.

– Насчет этого он мне не сказал. Тут одна из его особенностей: мистер Томас никогда не скажет тебе того, чего не хотел бы. Скоро вы сами увидите.

Моя комната находилась в конце длинного коридора. Она была маленькой и скромной, с одним окном, выходящим на переулок, – нечто вроде монашеской кельи. Такая аскетичность была мне хорошо знакома, и я быстро свыкся со спартанской обстановкой: старая железная кровать с вертикальными стойками по углам, комод и книжный шкаф во всю стену, заполненный в основном книгами на французском и русском. Была здесь и большая гравюра в черной полированной раме, изображавшая сцену из мифологии: много человеческих фигур и нагромождение архитектурных деталей. Как оказалось, это была черно-белая копия одного из живописных панно Томаса Коула из серии «Летопись Великой страны», наглядной саги о расцвете и упадке культуры в Новом Свете. Но это я узнал уже позже. А в первый день я просто достал из рюкзака свои вещи, которые аккуратненько уложил в один верхний ящик комода. Со мной была всего одна книга, «Размышления» Паскаля в бумажной обложке, – ее вручил мне Циммер как прощальный подарок. Я устроил ее временно в изголовье, на подушке, и окинул взглядом свое новое жилье. Без излишеств, зато свое. После многих месяцев неопределенности мне было приятно даже просто стоять в этих четырех стенах и знать, что в мире есть место, которое я могу назвать своим.

В первые два дня моего пребывания на новом месте постоянно шел сильный дождь. Гулять было нельзя, и мы все время проводили в гостиной. Эффинг держался не так задиристо, как в день собеседования, и в основном сидел молча и слушал, что я ему читал. Мне трудно было судить о причине его молчания: то ли он хотел подвергнуть меня очередному испытанию, то ли у него просто было такое настроение. Настроения у Эффинга за все время моей работы у него менялись так причудливо, что это постоянно ставило меня в тупик: то ли в его действиях кроется какой-то неведомый умысел, то ли у него просто такое состояние духа. То, что он мне говорит, то, какие книги он выбирает для чтения, то, чем он меня озадачивает и морочит мне голову, – что это? Часть продуманного, лишь ему понятного плана или мне только так кажется? Порой мне чудилось, что этот ментор-самозванец пытается передать мне какие-то тайные познания, желая участвовать в моем внутреннем развитии, но не предупреждая меня об этом, заставляет играть в игру, не объясняя ее правил. Таков был Эффинг в роли сумасбродного наставника, своевольного художника, стремящегося привлечь меня к постижению тайн мироздания. Иногда, правда, когда его эгоизм и наглость били через край, я воспринимал его просто как противного старикашку, маньяка на пороге безумия и смерти. Так или иначе, он обрушил на меня изрядную долю своей зловредности, и очень скоро я стал побаиваться его, хотя, надо признаться он меня все больше заинтересовывал. Несколько раз я чуть не доходил то точки и готов был бросить работу, но тогда Китти уговаривала меня остаться, а в целом я и сам всегда хотел остаться, даже если казалось, что чаша терпения переполнена. Бывало, неделями мне с трудом удавалось подавить отвращение при взгляде на него и приходилось заставлять себя даже просто находиться с ним в одной комнате. Но я стискивал зубы и держался до самого конца.

Даже когда Эффинг бывал в самом миролюбивом расположении духа, ему доставляло удовольствие устраивать нам всякие сюрпризы. Например, в то утро, когда я переехал к нему, он выкатил в гостиную на своем кресле-каталке в темных очках для слепых. Черной повязки, которая фигурировала во время нашего собеседования, и в помине не было. По поводу такой перемены Эффинг ничего не сказал. Припомнив наш разговор в день собеседования, я сообразил, что сейчас как раз тот самый случай, когда лучше прикусить язык, и тоже ничего не сказал. На следующее утро Эффинг надел обычные очки в металлической оправе с невероятно толстыми стеклами. Они настолько увеличили и изменили его глаза, что те стали похожи на птичьи яйца – этакие выпученные голубые полушария, готовые вот-вот вывалиться из орбит. Невозможно было понять, видят эти глаза или нет. Порой я был уверен, что его слепота лишь обман, что он видит не хуже меня, а порой – бывал почти так же уверен, что он совершенно слеп. Разумеется, этого Эффинг и хотел. Он намеренно делал двусмысленные намеки, наслаждался замешательством, которое они вызывали, и упрямо не желал их объяснять.

Бывали дни, когда он ничем не скрывал своих глаз – ни повязкой, ни очками. Иногда появлялся с черным шарфом вокруг головы и тогда был похож на заключенного, поставленного для расстрела перед строем солдат. Я никак не мог взять в толк, что значит весь маскарад. Он никогда не сказал об этом ни слова, а я не набрался смелости спросить. Важно не дать ему запугать меня своими причудами, думал я. Пускай делает, что хочет, а я, чтобы не угодить в ловушку, не буду ни на что реагировать. И все же, как ни старался я держать спокойно, иногда бывало трудно не поддаться его давлению. Особенно в те дни, когда его глаза не были ничем прикрыты: я все время ловил себя на том, что то и дело смотрю на них в упор, не могу не смотреть, не могу противиться его воле вовлечь меня в игру. Я словно бы пытался найти в них какую-то истину, они могли быть отверстием, через которое можно заглянуть в темноту его черепа. Из этого, понятно, ничего не вышло. Сколько бы часов я ни всматривался в глаза Эффинга, они мне так ничего и не открыли.

Все книги для чтения он отобрал заранее и точно знал, что и когда я должен ему читать. Чтение не было для него отдыхом, он преследовал какую-то цель, тщательно изучая тот ли иной специальный вопрос. Его намерения от этого не становились понятнее, но, во всяком случае, в таком времяпрепровождении была определенная логика. Выбранные заранее книги касались путешествий, чаще всего путешествий в неведомые земли, и рассказывали об открытии новых миров. Мы начали с походов святого Брендана и сэра Джона де Мандевилля, потом переключились на Колумба, Кабецу де Ваку и Томаса Хэрриота. Мы прочли отрывки из «Путешествий по Аравийской пустыне» Даути, проштудировали всего Джона Уэсли Пауэлла – все о его картографической экспедиции по реке Колорадо, и остановились на нескольких рассказах восемнадцатого и девятнадцатого веков, написанных первыми белыми переселенцами, которые побывали в плену у индейцев.

Эти книги мне были в целом интересны, а когда я привык читать подолгу, пожалуй, у меня даже выработался соответствующий стиль. Он был основан на чистоте произношения, которая, в свою очередь, обеспечивалась модуляциями голоса, краткими паузами и постоянным вниманием к словам на странице. Эффинг редко высказывал какие-либо суждения во время чтения, но я точно знал, что он слушает: стоило нам подойти к особенно захватывающему или запутанному месту как он начинал покряхтывать и издавать прочие звуки, означавшие внимание. Наверное, в часы нашего чтения мне впервые стало приятно находиться рядом с ним, но вскоре я научился не смешивать его молчаливое внимание с хорошим настроением. Когда мы дочитали третью или четвертую книгу, я как-то высказал предположение, что может, ему будет интересно послушать отрывки из путешествий Сирано де Бержерака на Луну. Сердито хмыкнув, он ответил на это: «Оставь свои мысли при себе, молодой человек. Если мне будет интересно твое мнение, я сам о нем спрошу».

Вдоль дальней стены гостиной стоял книжный шкаф, чуть не упиравшийся в потолок. Не знаю, сколько книг было на его полках, но уж точно не меньше пятисот-шестисот, а то и тысяча. Было похоже, что Эффинг знал, где стоит каждая, и когда подходило время приниматься за новую, он абсолютно точно объяснял мне, откуда ее взять. «Вторая полка, – говорил он, – двенадцатая или пятнадцатая слева. Льюис и Кларк. Красная книга в матерчатом переплете». Он ни разу не ошибся, и, вспоминая его слова о собственных возможностях, я невольно поражался. Однажды я спросил, известны ли ему системы запоминания Цицерона и Раймонда Луллия, но он лишь отмахнулся. «Этому нельзя научиться. Тут нужен талант, врожденный дар. – Он помолчал с минуту, потом продолжил насмешливо и с хитрецой: – А вот почему ты считаешь, что я знаю, где стоят эти книги? Ну-ка, подумай. Вдруг я пробираюсь сюда ночью и переставляю их, пока ты спишь? Или, может, я их передвигаю с помощью телекинеза, стоит тебе отвернуться? Так как же, молодой человек?» Я воспринял это как риторический вопрос и ничего не ответил, чтобы ему не возражать. – «Запомни, Фогг, – продолжил он, – никогда ничего не принимай на веру. Особенно когда имеешь дело с таким, как я».

Итак, первые два дня мы просидели в гостиной под шум бившего в окна ноябрьского ливня. В доме Эффинга было очень тихо – читая, я порой останавливался, чтобы перевести дыхание, и тогда самый громкий звук издавали тикавшие на камине часы. Время от времени доносился какой-нибудь стук из кухни, где хлопотала миссии Юм, а внизу приглушенно шумели машины, шуршали шины по мокрым улицам. Было странно и в то же время приятно сидеть здесь, внутри, и знать, что мир снаружи все так же бурлит; это ощущение оторванности, видимо, навевали и книги. Все события, описываемые в них, были далекими и туманными, наполненными чудесами: например, ирландский монах, отправившийся в 500 году через Атлантику, нашедший остров и решивший, что это Рай; мифическое королевство Престера Джонса; однорукий американский ученый, куривший трубку мира с индейцами зуньи в штате Нью-Мексико. Час проходил за часом, а мы оба сидели неподвижно на своих местах – Эффинг в кресле, а я на диване напротив него, – и бывали случаи, когда я так зачитывался, что уже и не знал, где нахожусь, не знал вообще, я это или не я.

Завтракали и обедали мы в гостиной, всегда в полдень и в шесть вечера. Эффинг строго следил за соблюдением такого режима, и как только миссис Юм просовывала голову в дверь и говорила, что все готово, он тотчас же отвлекался от того, что мы читали, независимо от увлекательности эпизода. Даже если до конца книги оставалось не больше двух страниц, Эффинг прерывал меня на полуслове и велел остановиться. «Пора есть, – говорил он, – продолжим после». Дело было вовсе не в том, что он действительно хотел есть, – ел он всегда очень мало, – но стремление построить свой день строго и рационально было сильнее всего остального. Раз или два он, по-моему, искренне огорчался, что нам придется прервать чтение, но не настолько, чтобы отступить от установленного порядка. «Как жаль, – говорил он в таких случаях, – как раз на самом интересном месте». Когда он впервые так сказал, я предложил почитать еще немного. «Нельзя, – ответил он. – Нельзя нарушать мировой порядок ради сиюминутных удовольствий. Для них и завтра будет день».

Эффинг ел немного, но то немногое, что он ел, поглощалось с умопомрачительным, нарочито шумным, на всю комнату, хлюпающим чавканьем, изо рта летели брызги. Было противно наблюдать и слушать все это, но ничего не оставалось, как терпеть. Всякий раз, когда Эффинг чувствовал, что я смотрю на него, он тотчас принимался за свои фокусы с еще большим смаком: жидкая еда вытекала у него изо рта и капала с подбородка, он громко отрыгивал, изображал тошноту и сердечные приступы, вынимал вставную челюсть и клал ее на стол.

Особенно он обожал супы, и всю зиму мы начинали каждую трапезу с нового супа. Миссис Юм готовила их собственноручно; у нее получались замечательные супы: овощной, с кресс-салатом, картофельно-луковый. Но очень скоро я стал с ужасом ждать того момента, когда надо будет снова сесть за стол и любоваться тем, как Эффинг начнет эти супы засасывать. Он не хлебал, а именно втягивал их, издавая при этом жуткие звуки, подобно неисправному пылесосу. Эти звуки были такими раздражающими, такими назойливыми, что начали слышаться мне постоянно, даже когда мы не ели. И даже сейчас, если сосредоточиться как следует, я смогу перечислить их со всеми тонкостями: чмоканье, когда губы Эффинга только-только прикасались к ложке; возмущающий тишину быстрый всхлюп со втягиванием пищи; потом долгий, свистящий шум, жуткое урчание, словно жидкость во рту превращалась в смесь гравия и битого стекла, текущую в его горло; глоток, следующая за ним небольшая пауза, звяканье ложки, опущенной в тарелку, а затем тяжелый и прерывистый выдох. При этом он облизывал губы, иногда даже с гримасой удовольствия, и весь процесс повторялся заново: Эффинг зачерпывал суп ложкой, нес ее ко рту дрожащей рукой (всегда вытянув голову и наклонившись, чтобы сократить расстояние между тарелкой и ртом, но пока рука наконец доносила суп до рта, часть его все равно попадала обратно в тарелку), и снова раздавалось чавканье, хрюканье и урчание. Еще хорошо, что он редко поедал суп до конца. Обычно ему хватало трехчетырех ложек, и он уже выбивался из сил, после чего отталкивал тарелку в сторону и невозмутимо спрашивал миссис Юм, какое у нас будет основное блюдо. Не знаю, сколько раз мне пришлось выслушать эту чавкающую какофонию, но достаточно много, чтобы понять: она никогда не изгладится из моей памяти, она постоянно будет звучать у меня в ушах до конца моих дней.