Текст книги "Храм Луны"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

У него было печальное детство, но не без своих радостей и совсем не такое одинокое, каким могло быть. Родители его матери почти все время жили с ними, и хотя бабушка увлекалась всякими причудами – флетчеризмом, черными дырами, книгами Чарльза Форта, – она бесконечно его любила. Дедушка любил его тоже, он рассказывал ему о Гражданской войне и учил ловить бабочек. Позднее в их особняк переехали дядя Бинки с тетей Кларой, и несколько лет все они жили вместе в довольно хрупкой гармонии. Кризис 1929 года их не разорил, хотя экономить все-таки пришлось. От лимузина вместе с шофером отказались, нью-йоркскую квартиру сдали в аренду, а Барбера не отдали в школу-интернат, как планировалось. В 1931 году несколько картин из отцовской коллекции продали: рисунки Делакруа, картину Морзе, небольшое полотно Тернера, которое украшало нижнюю гостиную. Картин, слава богу, осталось еще предостаточно. Барберу особенно нравились два пейзажа Блейклока в столовой (с лунным светом на восточной стене и с видом на индейское поселение – на южной), и всюду были дюжины произведений самого отца: акварели с видами Лонг-Айленда, зарисовки побережья штата Мэн, наброски Гудзона, – и еще целый зал горных пейзажей из Кэтскилла: покосившиеся фермерские домики, фантастические горы, огромные, залитые светом поля. Долгими часами смотрел Барбер на эти работы. Когда ему было шестнадцать лет, он организовал выставку в городском художественном павильоне. К ее открытию он написал очерк о творчестве своего отца, напечатал на машинке и бесплатно раздавал всем пришедшим.

В следующем году он ночи напролет сочинял роман об исчезновении своего отца. Семнадцатилетний Барбер, попав в ловушку юношеских мечтаний, вообразил себя художественным дарованием, будущим гением, который может доверить свои страдания только бумаге. Вернувшись в Миннесоту после нашей первой встречи, он послал мне экземпляр той рукописи, – не для того, как он предупредил в сопроводительном письме, чтобы похвастаться своими юношескими талантами (роман не приняли в двадцати одном издательстве), а чтобы показать, насколько тоска по отцу мучила его воображение. Книга называлась «Кеплерова кровь» и была написана в романтическом стиле романов тридцатых годов. В ней было немного от вестерна, немного научной фантастики, и повествование будоражило воображение, разворачивая перед читателем самые невероятные события. В литературном плане много было ужасного, но в целом роман меня захватил, и когда я дочитал его до конца, то понял: теперь я лучше представляю себе Барбера и то, что волновало и формировало этого человека.

События в романе начинают развиваться в семидесятые годы девятнадцатого века, а далее почти следуют тем немногим фактам из жизни отца, которые знал Барбер. Тридцатипятилетний художник по имени Джон Кеплер прощается со своей женой и малюткой-сыном, покидает родной Лонг-Айленд и отправляется на полгода в путешествие по Юте и Аризоне, непременно ожидая, словами семнадцатилетнего автора, «открыть землю неведомую и чудесную, мир девственной красоты и буйства цвета, страну таких огромных размеров, что в ней даже песчинка несет на себе печать безмерности». Первые месяцы все идет хорошо, а потом с Кеплером случается несчастье, такое же, о каком рассказывали маленькому Барберу: он падает со скалы, получает многочисленные переломы и теряет сознание. Придя в себя на следующее утро, он понимает, что не может двигаться, а значит, не может добраться до съестных припасов и обречен на голодную смерть среди пустыни. Однако на третий день, когда он уже почти готов испустить дух, его спасают индейцы – это уже отголосок других домыслов, которые Барбер слышал в детстве. Индейцы приносят умирающего в свое поселение, закрытое со всех сторон неприступными скалами, и в этом оазисе жизни, источающем ароматы юкки и можжевельника, выхаживают его и возвращают к жизни. Там живет человек тридцать-сорок индейцев, примерно одинаковое количество мужчин, женщин и детей, ходят они почти (или совсем) нагие под палящим летним солнцем, редко обмениваясь словами, они наблюдают, как он выздоравливает, дают пить и кормят странной, никогда не виданной им пищей. Постепенно ум его просветляется, и Кеплер замечает, что эти люди не похожи ни на одно из местных индейских племен: юта, навахо, райют и шошонов. Они кажутся ему более дикими, отстраненными и более благородными. Присмотревшись внимательнее, он обнаруживает, что у многих из них совсем нет индейских черт. У некоторых глаза голубые, у других волосы с рыжеватым оттенком, а у некоторых мужчин даже волосатая грудь. Вместо того чтобы принять действительность такой, какая она есть, Кеплер начинает думать, что он все еще на грани смерти, а его улучшающееся состояние – предсмертная эйфория. Но сомнения оказываются недолгими. Мало-помалу, с возвращением сил, он понимает, что жив, выздоравливает и все, его окружающее – не вымысел и не бред.

Они называли себя Гуманами, писал Барбер, Народом, Который Пришел Издалека. Давным-давно, рассказывали они Кеплеру свою легенду, их предки жили на Луне. Но чудовищная засуха отобрала у них воду, и все Гуманы умерли, кроме прародителей Пога и Умы. Двадцать девять дней и ночей Пог и Ума шли через пустыню, а когда дошли до Горы Чудес, то взобрались на нее и ухватились за Облако-Дух. Облако несло их сквозь пространство семь лет, и под конец они подлетели к Земле, нашли на ней Лес Первовещей и начали жить снова. Пог и Ума произвели на свет более двухсот детей, и долгие годы Гуманы жили счастливо, строили дома среди деревьев, растили кукурузу, охотились за волшебными оленями и ловили в озерах рыбу. В Лесу Первовещей жили еще и Другие, они не таили своих секретов, и от них Гуманы познали Великую Науку о растениях и животных, которая помогла им прижиться на Земле. На доброту Других Гуманы отвечали своими дарами, и веками два рода жили в мире и согласии. Но потом с другого конца земли пришли Бородатые Дикари: однажды утром они высадились на берег из огромных деревянных лодок. Поначалу Бородатые держались дружелюбно, но потом нагрянули в Лес Первовещей и вырубили множество деревьев. Посланцы Гуманов и Других просили их прекратить рубку, но Дикари убили их своими громо-молниевыми палицами. Гуманы поняли, что им не под силу противостоять такому оружию, а Другие решили биться до конца. То было время Ужасного Расставания. Некоторые Гуманы присоединились к Другим, некоторые Другие присоединились к Гуманам, и два рода разошлись навсегда. Гуманы покинули свои дома и ушли в Темноту – прошли почти весь Лес Первовещей и остановились лишь тогда, когда поняли, что вне опасности. И длилось это бегство немало лет: не успевали они основать новое поселение в каком-либо уголке Леса и зажить там спокойной жизнью, как за ними вслед приходили Дикари. Бородатые всегда поначалу проявляли дружелюбие, но потом все равно начинали вырубать деревья и убивать Гуманов, крича о своем Боге, своей Книге и своей неодолимой силе. И Гуманы, таким образом, продолжали бегство, продвигаясь на запад, стараясь уйти от Дикарей. В конце концов они вышли из Леса Первовещей, и им открылась Ровная Земля, где зимы были затяжными, летние дни жаркими и короткими. Оттуда они перебрались на Землю в Небе, а когда пришлось покинуть и ее, они спустились в Землю Маловодную, такое уединенное и пустынное место, что даже Дикари там жить не могли. Дикари появлялись лишь тогда, когда шли походом в новые места, а те из них, кто задерживался и устраивал жилище, были так разобщены, что Гуманы почти не сталкивались с ними. Здесь-то Гуманы и жили с наступлением Нового Времени, а началось оно так давно, что теперь уже никто и не помнит, что было до того.

Их язык Кеплеру сначала был непонятен, но за несколько недель он запоминает несколько слов для поддержания простого разговора. Он начинает с расспросов о предметах вокруг: что это? что то? – и речь его незамысловата, как детская. «Кренепос» – женщина. «Мантоак» – боги. «Окиренаук» – съедобный корень, а «таписко» означает камень. На него обрушивается столько слов сразу, что он не в состоянии разобраться в структуре языка Гуманов. Например, местоимения не существуют как самостоятельные слова, а являются частью сложной системы глагольных окончаний, которые меняются в зависимости от пола и возраста говорящего. Некоторые широкоупотребительные слова имеют диаметрально противоположные значения: верх и низ, полдень и полночь, детство и старость, – и есть немало примеров тому, как от выражения лица говорящего зависит значение слова. Через два-три месяца язык Кеплера уже лучше произносит непривычные звуки чужой речи, а по мере того как лавина неразличимых слогов начинает оформляться в более конкретные и понятные значения, его слух становится острее и восприимчивее к нюансам смысла и интонации. И, что удивительно, Кеплеру начинает казаться, будто он улавливает сходство английской и гуманской речи – конечно, не классического английского, а вырванные куски, обрывки английских слов, некий переиначенный английский, странным образом проникший в систему этого чужого наречия. Выражение «Маловодная Земля», например, превращается в одно слово: «Мавозем». «Дикие Бородачи» становятся «Дибо», а «Ровная Земля» чем-то напоминает «Розем» и «Розу». Вначале Кеплер склонен воспринимать это сходство как случайность. Звуки, так или иначе, перетекают из одного языка в другой, и художник не хочет давать волю своему воображению. С другой стороны, у него есть ощущение, что каждое седьмое-восьмое слово гуманского языка формируется именно по такой схеме: по слогу каждого слова из целостного выражения. Наконец Кеплер решает опробовать свою гипотезу и начинает называть Гуманам составленные таким способом слова (которым его еще не учили) и обнаруживает, что некоторые слова гуманы воспринимают как свои.

Ободренный успехом, художник продолжает рассуждения о происхождении этого диковинного народа. Вопреки легенде о Луне, он понимает, что они, скорее всего, потомки каких-то первых людей английской и коренной индейской крови. Затерянная в огромных лесах Нового Света, писал далее Барбер, продолжая линию рассуждений Кеплера, глядя в лицо угрозе истребления, группа ранних колонистов вполне могла бы присоединиться к племени индейцев, чтобы выдержать удары враждебных сил природы. Возможно, те индейцы и были «Другими» из рассказанных Кеплеру легенд. Если так, то, возможно, какая-то их часть отделилась от основного племени, направилась на запад и постепенно осела в Юте. Развивая свое предположение, он подумал, что легенда их происхождения была сложена, скорее всего, уже после прибытия в Юту – чтобы решение жить в таком пустынном месте имело возвышенный смысл. Потому что нигде больше в этом мире, продолжал свою мысль Кеплер, земля не похожа так на Луну, как здесь.

Только когда Кеплер основательно овладевает языком Гуманов, он понимает, почему они его спасли. Гуманов становится все меньше, как говорят они сами, и если не начать увеличивать население, то весь народ канет в небытие. Их мудрый старейшина, Молчаливый Мыслитель, ушедший из племени прошлой зимой, чтобы в одиночестве молиться за их избавление, во сне видел знамение: их спасет мертвец. Они найдут тело этого человека где-то среди скал, окружающих селение, сказал Молчаливый Мыслитель, и если его правильно лечить, то к телу вернется жизнь. Все произошло именно так, как поведал Молчаливый Мыслитель. Кеплера нашли, воскресили из мертвых, теперь настала пора стать ему родоначальником нового поколения. Он – Дух-Творец, спустившийся с Луны, Создатель Гуманских душ, Духовный Повелитель, который спасет Народ от исчезновения.

Тут повествование Барбера начинает сильно хромать. Без малейшего зазрения совести Кеплер решает остаться с Гуманами, навсегда оставив мысль о возвращении к жене и сыну. Отойдя от строго повествовательного стиля первых тридцати страниц, Барбер погружается в длинные и весьма цветистые описания сладострастных фантазий, порожденных сорвавшейся с тормозов юношеской сексуальностью. Женщины не похожи на североамериканских индианок, они и не такие, как полинезийские соблазнительницы, – прекрасные девственницы самозабвенно и радостно отдаются Кеплеру. Это просто сказка: благородные дикари, живущие в полной гармонии друг с другом и со всем миром, общество райской безгрешности. Кеплер довольно скоро приходит к выводу, что их образ мыслей неизмеримо выше его собственного. Он порывает с предрассудками цивилизации девятнадцатого века и вступает в каменный век, с радостью разделив свою судьбу с Гуманами.

Первая глава романа заканчивается рождением у Кеплера первого гуманского ребенка, а во второй главе автор переносится на пятнадцать лет вперед. Мы снова на Лонг-Айленде, и перед нами – похороны американской жены Кеплера, как видит их Джон Кеплер-младший. Ему восемнадцать лет. Лишившись матери, он решает раскрыть тайну исчезновения своего отца и на следующее же утро отправляется в путь – полный героических порывов, готовый посвятить всю оставшуюся жизнь поиску следов отцовского путешествия. Он приезжает в Юту и полтора года блуждает по безлюдной пустыне и ищет ключи к разгадке тайны. Сыну Кеплера везет (почти невероятно, как пишет сам Барбер), и он натыкается в конце концов на селение Гуманов среди скал. Ему и в голову не приходило, что отец может быть жив, но вот – чудеса! – его представляют бородатому вождю и спасителю племени, численность которого возросла уже почти до сотни душ, и юноша понимает, что перед ним отец, Джон Кеплер. Потрясенный до оцепенения, молодой человек говорит, что он его сын, но Кеплер, спокойный и невозмутимый, делает вид, что не понимает его. «Я духовный вождь, пришедший сюда с Луны, – заявляет он, – и этот народ – моя единственная семья. Мы окажем тебе радушный прием и предоставим добрый ночлег, но завтра утром ты должен покинуть нас и идти своей дорогой». До крайности возмущенный таким предательством, сын замышляет отомстить отцу: глухой ночью он подкрадывается к спящему Кеплеру и вонзает ему в сердце нож. Не успевает подняться тревога, как он уже скрывается в темноте и исчезает.

Есть лишь один свидетель этого преступления, двенадцатилетний мальчик по имени Йокомин (Дикие Глаза), любимый гуманский сын Кеплера. Три дня и три ночи Йокомин гонится за убийцей, но не находит его. На четвертое утро он взбирается на самый высокий холм, но на открывшемся пространстве так никого и не видит. Наконец отчаявшийся мальчик встречается не с кем иным, как с Молчаливым Мыслителем, колдуном-старцем, давно покинувшим Гуманов, чтобы в отшельничестве молиться за них. Молчаливый Мыслитель усыновляет Йокомина и постепенно посвящает его в свое искусство, долгими и многотрудными часами обучая мальчика магическим законам Двенадцати Перевоплощений. Йокомин оказывается способным и прилежным учеником. Ему становится доступно не только излечение больных и общение с богами, но и через семь лет постоянных трудов он проникает в тайну Первого Перевоплощения: развивает силы тела и духа до такой степени, что может обернуться ящерицей. Далее он быстро овладевает следующими ступенями превращений: в ласточку, орла, ястреба; в камень и кактус; в бабочку и змею; в крота, кролика и кузнечика; и, наконец, осваивает самое хитрое перевоплощение – в койота. Так проходит девять лет. Научив приемного сына всему, что знал и умел сам, старый мудрец говорит, что ему настала пора умереть. Не произнося более ни слова, Мыслитель облачается в обрядовые одеяния и отказывается от пищи, после чего его душа отлетает и направляется к Луне, туда, где живут души Гуманов после смерти.

Йокомин возвращается в племя, становится вождем, и гак проходит несколько лет. Для Гуманов настают тяжелые времена: на смену засухе приходит чума, а на смену чуме – распри. И тогда Йокомину снится вещий сон: счастье не вернется в племя, пока смерть отца не будет отомщена. Переговорив на следующий день с советом старейшин, Йокомин покидает селение и направляется на восток, в страну Дикарей, на поиски Джона Кеплера-младшего. Он называет себя Джеком Луном. И вот наконец он добирается до Нью-Йорка, где нанимается в бригаду строителей чуда архитектуры – небоскреба Вулворт-билдинг, который около двадцати лет будет оставаться самым высоким зданием в мире. Джек Лун – несравненный работник, ему не страшны даже самые головокружительные высоты, и остальные «высотники» очень скоро начинают его уважать в отряде. В свободные от работы часы он держится обособленно и ни с кем не заводит дружбы. Все свое время он посвящает поискам единокровного брата, и завершаются эти поиски лишь через два года. К тому времени Джон Кеплер-младший становится преуспевающим бизнесменом. Он живет в особняке на улице Пьерпонт на Бруклинских Высотах со своей женой и шестилетним сыном, и каждое утро личный шофер отвозит его на работу в черном лимузине. Несколько недель Джек Лун изучает особняк, поначалу намереваясь просто-напросто убить Кеплера, но потом решает, что более достойная месть – выкрасть сына Кеплера и забрать его в селение Гуманов. Он исполняет задуманное, выхватывает мальчика у няни средь бела дня и исчезает. На этом заканчивается четвертая глава романа Барбера.

Возвратившись в Юту вместе с сыном Кеплера-младшего (к тому времени глубоко полюбившим Йокомина), гуманский вождь обнаруживает, что Гуманы исчезли, в их пустых жилищах нет и признаков жизни. Полгода Йокомин повсюду ищет их, но безуспешно. Наконец, поняв, что вещий сон обманул его, вождь вынужден признать: его народ вымер. Со скорбью в сердце Йокомин принимает решение остаться на покинутой земле и растить мальчика как собственного ребенка, не теряя надежды на чудесное возрождение Гуманов. Он дает малышу имя Ночел (Новый Человек). Проходит семь лет. Он обучает своего приемного сына секретам, которым его самого научил Молчаливый Мыслитель, а еще через три года неустанных трудов овладевает новым, Тринадцатым Перевоплощением. Йокомин превращается в женщину – молодую, цветущую женщину, которая соблазняет шестнадцатилетнего юношу. Через девять месяцев рождаются близнецы, мальчик и девочка, и от них начинается новое поколение Гуманов на Земле.

После этого действие снова переносится в Нью-Йорк. Кеплер-младший отчаянно пытается разыскать пропавшего сына. Все версии заводят его в тупик, потом, совершенно случайно, – в романе Барбера все происходит совершенно случайно – в круг подозреваемых попадает неожиданно исчезнувший чудо-высотник Джек Лун. Шаг за шагом Кеплер начинает распутывать загадку и понимает: у него похитили сына за то, что он убил своего отца. Кеплеру ничего не остается, как отправиться в Юту. Ему теперь уже сорок лет, и путь по пустыне он преодолевает с трудом, но все равно упорно движется вперед, с ужасом думая, что возвращается туда, где двадцать лет назад убил отца. Но иного пути нет: там он найдет своего сына. Последняя сцена – она происходит на фоне стоящей в небе полной луны. Кеплер подошел к селению Гуманов и устроился на ночлег в скалах, с ружьем в руках он следит за всеми передвижениями в окрестностях селения. И вдруг на соседнем горном отроге, менее чем в пятидесяти футах от себя, он видит силуэт койота, освещенный луной. В этом пустынном месте Кеплера пугает все, поэтому он направляет ствол на хищника и спускает курок. Койот убит одним выстрелом, и Кеплер не может не поздравить себя с меткостью. Он, разумеется, и не догадывается, что убил собственного сына. Не успевает он встать и подойти к упавшему животному, как три других койота нападают на него из темноты. Кеплер не может защититься, и через несколько минут его уже разрывают на куски и съедают.

Так заканчивается «Кеплерова кровь», первая и единственная попытка моего отца в области художественной литературы. Учитывая возраст, в котором написан этот опус, было бы несправедливо судить его слишком строго. Несмотря на все свои недостатки, эта книга дорога мне как психологический документ, в котором Барбер выразил драму своей юности. Он не хочет верить, что его отец умер (отсюда спасение Кеплера Гуманами); но если он не умер, то нельзя простить того, что он не вернулся к своей семье (отсюда нож, вонзенный Кеплером-младшим в сердце отца). Но сама мысль о таком ужасном убийстве вызывает протест. Любой, кому в голову придет такая мысль, должен быть наказан, и именно этого заслуживает Кеплер-младший, чья судьба предстает в книге самой страшной. Все повествование являет собой сложное сплетение мотивов вины и желания. Желание превращается в вину, а потом, поскольку вина более нестерпима, она снова превращается в желание покориться жестокой и беспощадной справедливости. Думаю, что неслучайно научные труды Барбера были посвящены позже изучению тех тем, какие затронуты в «Кеплеровской крови». Пропавшие колонисты из Роанока, исследования о первых белых поселенцах, живших среди индейцев, мифология американского Запада – этими темами Барбер занимался как историк, и неважно, насколько точен и профессионален он был в своих изысканиях, главное – за ними всегда стоял личный интерес и вера, что он каким-то образом приближается и к тайнам собственной жизни.

Весной 1939 года у Барбера была последняя возможность узнать еще что-нибудь о своем отце, но она не реализовалась. Соломон был тогда на третьем курсе Колумбийского университета. Где-то в середине мая, как раз через неделю после того, как он мог бы столкнуться с дядей Виком на Всемирной выставке, ему позвонила тетя Клара и сказала, что его мама умерла во сне. Первым же утренним поездом он вернулся на Лонг-Айленд и погрузился в пытку похоронных церемоний: сами похороны, чтение завещания, мучительные разговоры с юристами и управляющими делами. Он оплатил счета за ее пребывание в лечебнице, где она жила последние полгода, подписал все бумаги. Временами его душили слезы. После похорон Барбер вернулся в свой особняк и провел там ночь – как он почувствовал, последнюю ночь в родном доме.

У него осталась только тетя Клара, но она была уже стара и не могла просидеть с ним до утра, разговаривая о прошлом. В последний раз за тот день он терпеливо произнес монолог о том, что она может оставаться в этом доме сколько пожелает. И снова она в превосходной степени отозвалась о его щедрости, встав на цыпочки и поцеловав его в щеку, и снова пошла к спрятанной в своей комнате бутылке хереса… Из семи человек прислуги, жившей у них с рождения Барбера, теперь осталась лишь одна хромая темнокожая женщина по имени Хэтт Ньюкоум. Она готовила для тети Клары и изредка проводила в доме нечто вроде уборки, и чем дальше, тем меньше территории обитания им требовалось. Сад был заброшен с 1934 года, когда умер его дедушка, и то, что раньше было нарядным морем цветов на лужайке, теперь превратилось в заросли травы высотой по грудь. В доме все углы были затянуты паутиной; любое прикосновение к стульям поднимало над сиденьями облака пыли; по комнатам шустро носились мыши, а вечно подвыпившая Клара с вечно приклеенной улыбкой на губах не замечала ничего. Это тянулось уже долгие годы, и Барбер перестал обращать внимание на запустение. Он чувствовал, что никогда не станет жить в этом доме, а когда Клара умрет от алкоголизма, как и дядя Бинки, то ему и подавно будет все равно, протекает крыша или нет.

На следующее утро он увидел тетю Клару в нижней гостиной. Время для первого стаканчика хереса еще не пришло (как правило, бутылка открывалась только после второго завтрака), и Барбер понял, что если он хочет с ней поговорить, то сейчас как раз самый подходящий момент. Она сидела за сосновым столиком в углу, склонив крохотную птичью головку над пасьянсом и вполголоса напевая немелодичную, затейливую песенку. «Смельчак на летящей трапеции», – догадался он, подходя к ней, и положил руку ей на плечо. Под шерстяной шалью ничего, кроме кости, не чувствовалось.

– Красную тройку к черной четверке, – сказал Барбер, указывая на карту.

Она прищелкнула языком, дивясь своей несообразительности, смешала две кучки и открыла освободившуюся карту. Это был красный король.

– Спасибо, Сол, – проговорила она. – Я сегодня никак не сосредоточусь. Пропускаю очевидные вещи, а потом начинаю мухлевать, где не надо. – Она издала дребезжащий смешок и снова стала напевать.

Барбер расположился на стуле напротив тети Клары, думая, как же начать разговор. Вряд ли тетушка сможет ему о многом рассказать, но больше спросить не у кого. Несколько минут он просто сидел и изучал ее лицо: хитросплетение морщинок, толстый слой белой пудры на щеках, по-клоунски яркая губная помада. Она показалась ему трогательной и жалкой в своей претензии на привлекательность. Ладить с его семьей тете было непросто. Детей у них с дядей, братом матери, не было. Дядя Бинки был туповатый, добродушный волокита. Он женился на тете Кларе в восьмидесятых годах прошлого века, через неделю после того, как увидел ее на сцене театра «Галилей» в Провиденсе. Она была ассистенткой фокусника маэстро Рудольфо Соломону всегда нравилось слушать истории, которые тетя рассказывала о своих театральных годах, и сейчас он поразился, почему судьба распорядилась так, что именно они двое из всей семьи остались в живых. Последний в роду Барберов и последняя в роду Уилеров. Девчонка из низших классов, как всегда называла Клару его бабушка, легкомысленная вертихвостка, утратившая свою красоту более тридцати лет назад, и сэр Необъятность собственной персоной, вечно растущий вширь вундеркинд, родившийся от безумицы и призрака. Никогда прежде он не испытывал к тете Кларе такой нежности, как в эти минуты.

– Вечером я опять уеду в Нью-Йорк, – сказал он.

– Обо мне не беспокойся, – сказала она, не отрывая глаз от карт. – Я сама премило со всем управлюсь. Привыкла, ты же знаешь.

– Сегодня я уеду, – повторил он, – и не вернусь больше в этот дом.

Тетя Клара положила красную шестерку на черную семерку, поискала место на столе для черной дамы, горько вздохнула и взглянула на Барбера:

– Ох, Сол, не надо такой патетики.

– Да это не патетика. Я просто хотел сказать, что, возможно, мы больше не увидимся.

Тетя Клара никак не могла взять в толк его слова.

– Конечно, жалко, что твоя мама умерла, – ответила она. – Но не принимай это так близко с сердцу. Это же Божья милость, что он ее взял. Жизнь для нее была мукой, и вот наконец ее душа успокоилась. – Тетя Клара с минуту помолчала, подыскивая подходящие слова: – Не бери в голову всякие выдумки.

– Тетя, речь не о голове, а о доме. Скорее всего, я больше не приеду сюда.

– Но теперь этот дом твой. Ты им владеешь. Здесь все принадлежит тебе.

– Это не значит, что я обязан здесь жить. Я могу продать его, как только захочу.

– Но, Солли… вчера ты сказал, что не будешь продавать его. Ты обещал.

– Я и не буду его продавать. Но ведь ничто не помешает мне продать его кому-нибудь, правда?

– Получается одно и то же. Кто-то другой будет здесь жить, а меня свезут в дом престарелых к другим несчастным старухам.

– Не свезут, если я передам наш Клифф-хаус тебе. И тогда ты останешься здесь.

– Не говори глупостей. А то меня того и гляди сердечный приступ прихватит.

– Все оформляется очень просто. Я хоть сегодня вызову юриста…

– Но, Солли…

– Может, я заберу с собой несколько картин, а все остальное пусть будет у тебя.

– Так не пойдет. Не знаю, почему, но не стоит все это…

– Я только об одном тебя прошу, – продолжал он, как бы не слыша ее возражений. – Хочу, чтобы ты написала внятное завещание, по которому дом отошел бы Хэтти Ньюкоум.

– Нашей Хэтти Ньюкоум?

– Именно. Нашей Хэтти.

– Но, Сол, ты думаешь, так будет по-честному? Я насчет того, что… Хэтти, ну ты понимаешь, она…

– Что «она», тетя Клара?

– Цветная. Хэтти – цветная.

– Если она к этому нормально относится, то и тебе не стоит беспокоиться на этот счет.

– А что скажут люди? Цветная женщина живет в Клифф-хаусе. Мы оба прекрасно знаем, что в этом городе цветные могут быть только прислугой.

– Все равно, что скажут люди, ведь Хэтти твоя лучшая подруга. Насколько я понимаю, единственная. И зачем же оглядываться на мнение других? В этом мире нет ничего важнее того, как мы относимся к своим друзьям.

Тетя Клара наконец поняла, что племянник не шутит, и затряслась от смеха. Все предположения касательно собственной судьбы, которые она сделала в последние несколько минут, вдруг рассыпались, и она едва могла этому поверить.

– Да-а, единственно плохо то, что сперва я должна помереть, прежде чем дом перейдет к Хэтти, – проскрипела она. – Вот бы самой на это поглядеть.

– Если небеса таковы, как их описывают, то тебе это удастся.

– Прости меня, Господи, но я так и не пойму, к чему ты все это задумал.

– И не надо. У меня есть на то свои причины, и тебе незачем в них вникать. Я просто хочу с тобой сначала кое о чем поговорить, а потом мы все обсудим до конца.

– О чем это – «кое о чем»?

– О прошлом. О том, что было давно.

– О театре «Галилей»?

– Нет, не сегодня. Меня интересует другое.

– А-а, – протянула тетя Клара и тут же смешалась. – А тебе ведь всегда нравилось слушать мои рассказы о Рудольфо. Как он укладывал меня в ящик и распиливал пополам. Отличный был трюк, лучший во всем представлении. Помнишь?

– Конечно. Но сейчас я хотел бы поговорить о другом.

– Как хочешь. Воспоминаний у меня хоть отбавляй. Поймешь, когда будешь в моих годах.

– Я все время думаю о своем отце.

– А-а, твой отец. Да, это тоже было давно, правда. Не так давно, как кое-что другое, но давно.

– Я знаю, что вы с дядей Бинки приехали сюда уже после того, как он пропал. А не помнишь ли ты чего-нибудь о поисковой экспедиции, посланной за ним?

– Обо всем договаривался твой дед, с этим, как его?..

– Мистером Вирном?

– Ага, с мистером Бирном, отцом того парня. Они с полгода их искали, но так ничего и не нашли. Бинки, видишь ли, тоже ездил туда ненадолго. Вернулся весь напичканный всякими бреднями. Это он решил, что их убили индейцы.

– Но он ведь только предполагал, верно?

– Бинки был мастер на всякое вранье. И на унцию не было в его словах правды.

– А моя мама? Она тоже ездила туда?

– Твоя мама-то? Нет. Элизабет все время просидела здесь. Куда ей… ну как бы это сказать?., куда ей было путешествовать в ее положении.

– Она была беременна?

– Конечно, и это тоже.

– А еще что?

– Ну, у нее с рассудком тогда не все было в порядке.

– Она уже была психически больна?

– Элизабет всегда была, как бы это сказать, не в себе. То она вся в миноре, а через минуту, глядишь, – смеется и поет. Так было еще когда мы познакомились. Мы тогда называли это нервами.