Текст книги "Крамнэгел"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

3

Прежде чем стать на стезю своих великих приключений, Крамнэгел позаботился о том, чтобы перед отъездом нанести ряд визитов с целью «прояснить», как он это сформулировал, «отношения». И пригласил в дешевую бифштексную Ала Карбайда. Как ни старался Крамнэгел скрыть неприязнь к своему заму, одного вида этого худого серого лица с кружевом вен на висках и с глубокими впадинами щек, подергивающего носом и прищелкивающего зубами, заглатывая лук со сметаной подобно какой-то истеричной рыбе тропических широт, было достаточно, чтобы пробудить чувство чисто животного отвращения. Чтобы человек хотел – и мог! – поглощать целые горы пищи с упорством обжоры и постоянством сластолюбца, оставаясь при этом жилистым и крепким, как стальной трос, – нет, здесь явно что-то не так!

– Ну, так как бы ты руководил нашей полицией? – спросил Крамнэгел, обескураженный направлением, которое принял их разговор.

Ал улыбнулся и ответил тихо:

– Мне вряд ли пристало говорить о том, как бы я вел себя на твоем месте, Барт.

– Это почему?

– Да потому, что оно твое место, а не мое.

– Когда-нибудь оно может стать и твоим.

– Есть большая разница между «может» и «станет».

Крамнэгел умолк.

– А если я тебе прикажу отвечать? – спросил он наконец. Ал лишь шире раздвинул рот в улыбке, обнажив больше зубов, чем обычно свойственно улыбающемуся человеку.

– Так приказ это или нет, а, Барт? Я же сейчас не на службе.

– Послушай, я просто хочу знать, что я, по-твоему, делаю не так.

– С какой стати я должен считать, будто ты что-то делаешь не так, Барт?

– Да с такой, Ал: нормальный человек не может не подозревать за собой ошибок, вот с какой! – повысил голос Крамнэгел.

Немного поразмыслив, Ал Карбайд начал рассудительно:

– Ну ладно, начальник. Скажу. По-моему, ты не прав в том, что слишком много требуешь с подчиненных.

– То есть заставляю их работать вовсю? – От такой славы Крамнэгел и не думал отказываться.

– Нет. Я о другом. По-моему, ты не можешь требовать, чтобы они играли роли хиппи, шлюх, раввинов и бог знает кого еще. Они – не актеры, они – полицейские. И работают они плохо только потому, что от них слишком многого хотят.

– Что же ты предлагаешь?

– Одеть их в подходящую одежду. Ну, такую, какую они сами носили бы вне службы. И не назначать больше парней изображать из себя раввинов только потому, что подошла их очередь, и не требовать от полузащитников нашей футбольной команды убедительно разыгрывать из себя девочек на панели. Да вот, пожалуйста, тебе конкретный пример: только в прошлый вторник мне пришлось снять с антисемитского патруля сержанта Ламберта, когда тот уже выходил на дежурство. Выходил потому, что никто не решился взять на себя ответственность исключить его из списка – ведь список подписал ты, Барт. Вот такие вещи и выставляют наше управление на посмешище.

Крамнэгел почувствовал себя достаточно смущенным, чтобы тут же ринуться в атаку.

– Почему это Ламберту было неугодно выходить на дежурство в составе антисемитского патруля, как всем другим? – поинтересовался он.

– Что он вообще имеет против антисемитского патруля? Уж не антисемит ли сам? Почему это Ламберт не пожелал переодеваться раввином?

– Потому что сержант Ламберт – негр, – мягко объяснил Ал. Крамнэгел на секунду прикрылся пивной кружкой.

– Что ж, может, ты и прав, – вздохнул он. – Может, нам и впрямь надо попробовать что-то другое. Но ведь эти патрули-ловушки мне вроде как собственные дети, Ал. Дай им время встать на ноги, они, может, еще и сработают. Давай проявим хоть немного веры. Ал. Ей-богу, ведь в этом и есть вся жизнь – в вере, правда?

– Конечно, конечно. Я ведь выкладываю тебе свои мысли только потому, что ты меня заставил, Барт. Я знаю, что патрули – твое детище. Я ничего общего с ними иметь не хочу, то есть я хотел сказать, что не претендую ни на какую от них славу. И не только потому, что я ее не заслужил, но и потому, что с помощью твоих патрулей мы так никого ни разу и не задержали. Нет, не верю я в них.

– Все, кончил? – прошипел Крамнэгел. Уж чего-чего, а подобного несогласия со стороны подчиненных он не терпел. Теперь настала очередь Ала Карбайда рассердиться. Глаза его блеснули пронзительной холодной голубизной.

– Нет, не кончил, – сказал он очень тихо. – Чем мы вообще занимаемся в этом нашем полицейском управлении? Боремся с организованной преступностью или устраиваем цирк?

– Что такое?

– Вопрос, Барт, всего-навсего вопрос. Ты же поощряешь вопросы. Так за кем же мы охотимся, кого ловим: какого-то извращенца, разгуливающего в женском платье, сопливого прыщавого дурня в кожаной куртке со свастикой или организованных преступников, настоящих гангстеров, тех людей, которые раскланиваются и с тобой, и со мной, когда мы встречаем их в приличных домах, и которые посылают нам поздравительные открытки к рождеству?

– Ну знаешь! – завопил в ярости Крамнэгел, но тут же, прежде чем продолжить тираду, внимательно огляделся по сторонам и понизил голос: – Слыхали мы такие разговорчики, Ал, всю жизнь слыхали, пока карабкались к верхушке дерева сами… так болтать можно только по молодости, и только по молодости можно слушать этот треп без того, чтобы не психануть.

– Ты стал такой уж старый, Барт? – спросил Ал, спросил как ударил.

– Я достаточно стар и достаточно молод для своей работы – и не в возрасте здесь дело, Ал, а в том, что лучше меня полицейского в округе нет!

Ал промолчал.

– Идеалы! – фыркнул Крамнэгел.

– Мы живем в мире, который не мы придумали, Ал. Организованная преступность не нравится мне так же, как и тебе, – даже еще больше не нравится, но она реальность, жизненный факт… все равно что мой кабинет в управлении – дали мне, значит, комнату в один прекрасный день, а я ее, между прочим, не обставлял, взял с мебелью, какая там была… Может, мне эта дерьмовая мебель и не нравится, но это мебель, при которой мне приходится жить.

– Как начальник полиции ты обладаешь достаточной властью, чтобы сменить мебель, которая тебе не нравится, Барт.

– Но дело в том, что именно эта мебель мне и нравится, – решительно отпарировал Крамнэгел.

– И организованная преступность тоже?

– Я просто выбрал неудачный пример, вот и все. С каждым может случиться. – Он вдруг заговорил напряженным шепотом: – Я слежу за ними – и когда настанет время, когда все нужные факты будут у меня в руках, я врежу им так, что они даже не поймут, что это на них свалилось.

Ал нахмурился.

– Может, ты и следишь за ними, Барт… Мне трудно сказать…

– Раз я сказал, что слежу, – взорвался Крамнэгел, – значит, так оно и есть! – Но меня беспокоит то, что они даже не считают нужным следить за тобой, а гуляют себе, как будто полиции вовсе нет. Крамнэгел понизил голос и прошептал как заговорщик – с лукавым удовольствием: – А я именно того и добиваюсь. Я не хочу их настораживать. Я дождусь, пока марихуану не начнут разводить на каждом подоконнике и пока в каждом дворе не начнут выращивать это паршивое зелье, и только тогда на них обрушусь, но не раньше. Как только они почувствуют себя в полной безопасности, вот тут-то я их и возьму.

– К тому времени уже может оказаться поздно, Барт. Съезди-ка в любой другой город нашего штата – везде ведь думают, что наше управление уже куплено на корню, да и статистические данные по преступности и наркомании не в нашу пользу – нам этими данными не прикрыться.

– Пусть так и думают… пусть все так думают… это поможет нам в конечном счете накрыть всех разом.

Ал пожал плечами и помолчал немного, но улыбка больше не появлялась на его лице.

– У тебя на все есть ответ, Барт.

– Припиши это моему опыту, Ал.

– Позволь задать еще один вопрос, начальник. Наша полиция действительно куплена?

Крамнэгел грохнул кулаком по столу и, с видимым усилием сдерживая гнев, прошипел голосом, в котором отчетливо прозвучали угроза и неприязнь:

– Тебе бы следовало быть умнее и не задавать таких вопросов. Ничуть не дрогнув, Ал Карбайд в упор уставился на Крамнэгела пристальным взглядом бледно-голубых глаз.

– Я спросил, потому что должен знать наверняка, начальник. Говорим ли мы об одних и тех же людях, когда говорим об организованной преступности?

– Мы говорим о преступном синдикате, – невнятно буркнул Крамнэгел.

– Имена, Барт, имена…

– Имена ты знаешь не хуже меня…

– Джо Тортони… Милт Роттердам… Бутс Шиллигер…

– Да, – нервно согласился Крамнэгел.

– Судья Уайербэк… его честь мэр Города, – продолжил Ал.

– Ты, знать, совсем с ума спятил, – вспыхнул Крамнэгел.

– Ума в тебе не больше, чем в сборщике хлопка.

Он расплатился, и они покинули ресторанчик, не сказав друг другу больше ни слова.

В непродолжительной беседе с мэром Крамнэгел постарался тщательнейшим образом объяснить свою болезненную реакцию на упоминание о возрасте, ни на секунду не опускаясь до извинений. Мэр же отнесся к этому происшествию легко.

– Никто из нас не безупречен, Барт, как говаривала мне моя старая мать-гречанка. Крамнэгел счел замечание мэра неприличным, поскольку он сам – хотя и не обладая достаточной наглостью, чтобы считать себя безупречным, – ни на минуту не допускал мысли о том, что хоть в чем-то может оказаться небезупречным. И умеет же эта скотина мэр сыпать ему соль на раны!

– Какой порядок вы предусматриваете на время моего отсутствия? – спросил он.

– Ну, тут все очень просто, – ответил мэр. – Существуют же установленные правила на случай вашего отсутствия, вашей болезни, неспособности исполнять свои обязанности, экс-сетера, экс-сетера. [3]3
  Искаженное латинское «et cetera» – «и так далее».


[Закрыть](В устах мэра латынь почему-то прозвучала как «сетера» в отставке.) Согласно им ваш пост – временно, разумеется, – занимает ваш заместитель. В данном случае – Ал Карбайд.

– Мы только вчера с ним вместе обедали, господин мэр.

– Очень мило.

– Да. Он думает, что мы не прилагаем достаточно усилий, чтобы искоренить организованную преступность.

– Какую такую организованную преступность? – Мэр был само изумление.

– Именно об этом я его и спросил, – поспешно заверил Крамнэгел.

– Шайку Перилли? Или братьев Пенаполи? Но это ведь древняя история. Какая же у нас сейчас организованная преступность?

– То-то и оно… Я вот тоже не знал и спросил, значит, о чем это он… Я прямо, как вы сейчас, господин мэр, сказал ему: «Назови имена».

– А он?

– А он и назвал, – осторожно сказал Крамнэгел. Мэр раскурил сигару и посмотрел на Крамнэгела сквозь табачный дым.

– Следует ли мне знать его мнение, кто они? – так же осторожно спросил он.

– Как сказать… Может, я просто выношу сор из избы…

– Вы – начальник полиции, Барт. А я – мэр. Не вынося сора из избы, мы не сможем руководить.

– Ну ладно… в общем, он назвал Джо Тортони…

– И кого же еще? – улыбнулся мэр.

– Бутса Шиллигера.

Улыбка на лице мэра сразу съежилась.

– Милта Роттердама.

Теперь мэр больше не улыбался совсем.

– И судью Уайербэка.

Мэр моргнул. Затем рассмеялся.

– Удивительно, что в такую компанию Ал не зачислил и меня, – пошутил он.

– Ну, он так далеко еще не зашел, – в тон ему рассмеялся и Крамнэгел.

Как раз в это время загудел на столе селектор.

– Да? – нажал на кнопку мэр. В динамике забился консервированный голос его секретарши: – К вам мистер Роттердам, сэр.

– Попросите его подождать. – Мэр выключил аппарат. – Что ж, Барт, извините, но… дела. Наслаждайтесь путешествием и передайте мои наилучшие пожелания миссис Крамнэгел. Пожав мэру руку, Крамнэгел покинул кабинет. Не успел он скрыться за дверью, как мэр тут же включил аппарат внутренней связи.

– Мистер Роттердам ждет приема один?

– Нет, сэр, с ним мистер Тортони.

– Проводите их через кабинет казначея, хорошо? Я не хочу, чтобы они наткнулись на Крамнэгела.

– Хорошо, сэр.

Отойдя к окну, мэр прищурил глаза и глубоко затянулся сигарой, размышляя о том, что Ал Карбайд – человек толковый и стоящий и что такого человека всегда безопаснее иметь союзником, нежели врагом.

Крамнэгел же тем временем выходил на улицу, восторгаясь собственным умением – как хитро он сумел подложить Алу Карбайду свинью – и удивляясь своей удаче: он ведь сам оказался свидетелем того, что Милт Роттердам ждал приема у мэра. Сей факт может оказаться весьма весомым, прими дела определенный оборот. Да, хороший подвернулся козырь. Жизнь ведь штука тонкая: никогда не знаешь, что сгодится.

Вернувшись в управление, он вызвал Карбайда к себе, но не сказал ему ничего, только велел установить наблюдение за Роттердамом.

– Есть на него факты? – поинтересовался Ал.

– Нет, просто интуиция… И еще: узнай-ка фамилию и всю подноготную секретарши мэра – маленькая такая, рыженькая, лет двадцати пяти…

– Мэрилин Шопенгауэр.

Крамнэгел окинул Ала холодным взглядом.

– Узнай, – повторил он, как будто и не слышал слов Ала, и затем покинул управление.

Он был в восторге от проницательности, с какою сумел направить этого поганого умника по столь опасному пути, на котором тот неизбежно свернет себе шею. Чем честолюбивый Ал докопается к истине ближе, тем больше вероятности, что мэр и вся шайка запаникуют, а на кого ставить в открытой войне между мэром и законом, Крамнэгел уж как-нибудь разберется.

Он, разумеется, оценивал других, исходя из того, как реагировал бы на события сам: ведь мало кто из людей способен на большее. В его уме враждующие стороны были четко разложены по полочкам, и неспособность представить себе возможность компромисса между одинаково сильными врагами, ничего не видящими в войне, кроме убытка, а в мире, кроме прибыли, – иными словами, компромисса меж разумными деловыми людьми – была в общем-то своеобразным проявлением цельности его натуры. По меньшей мере, именно так он оценивал конфликты, в которых не участвовал лично.

Его третья – и последняя – встреча, несомненно, была самой трудной из всех. По правде говоря, она была назначена еще до того, как Крамнэгел узнал о предстоящем путешествии. Отменять же ее сейчас ему не хотелось: он нуждался в закреплении публичного рукопожатия, имевшего место на банкете. Крамнэгел отправился к Арни Браггеру. Арни, хотя и подтвердил время встречи, оказался у себя дома не один. В его кабинете, уютно устроившись в кожаном кресле, сидел адвокат Мервин Шпиндельман, близкий сотрудник Арни, человек, уже начинавший пользоваться общенациональной известностью благодаря своему фиглярству в зале суда, в результате чего он все больше и больше времени проводил за пределами Города, затуманивая те вопросы, которые должен был прояснять, с помощью стиля столь же выспреннего, сколь и педантичного. Складывалось впечатление, что каждый свой процесс он рассматривает как спортивное соревнование, в котором сам он выступает в роли чемпиона, его клиент – в роли мяча, а судья – в роли рефери, которого можно и надуть.

Только что вышел из печати третий том его автобиографии, скромно озаглавленной «Привычка побеждать», и сейчас он надписывал экземпляр на память Крамнэгелу: «Начальнику полиции Крамнэгелу, который иногда бывает моим оппонентом, но никогда – врагом».

Крамнэгел поблагодарил его.

– Мы ведь все вас любим, – небрежно бросил Шпиндельман, легко похлопывая его по плечу.

– Я специально задержался у Арни, чтобы лично вручить вам книгу.

Однако уходить Шпиндельман и не собирался.

Крамнэгел нахмурился. Эту привычку он обрел давным-давно, еще в школе, дабы показать учителям, что всерьез трудится над решением данной ему задачи. Поэтому и сейчас, когда он не знал, что следует сказать или сделать, он хмурился. Арни усмехнулся и покачал свой бокал так, чтобы в нем застучали друг о дружку льдинки.

– Чему же мы обязаны честью такого визита? При этом мы, разумеется, просто счастливы видеть вас.

Крамнэгел посмотрел ему прямо в глаза с внезапной и обезоруживающей прямотой.

– Дайте мне передышку, Арни, – сказал он.

– Передышку? – откровенно изумился тот.

– Вы думаете, так легко осуществлять правопорядок?

– Одну минуту, – перебил его Шпиндельман. – Если разговор примет тот оборот, который, как я подозреваю, он и примет, я хочу сразу оговорить, что он ведется строго неофициально.

Адвокат за работой!

– Разумеется, – согласился Крамнэгел.

– Что, по-вашему, мне очень хочется, чтоб все знали, как я к вам ходил милости просить?

– Просить милости? – вскричал Шпиндельман.

– Но вы отнюдь не пришли сюда просить милости. Вы пришли, как пришел бы любой уважающий себя полицейский, по-дружески попросить не мешать лишний раз вынесению обвинительного приговора, чтобы дать вам возможность показать себя в лучшем свете.

– Не себя, Шпиндельман, – пылко заверил Крамнэгел.

– А полицейское управление, дело правопорядка – и не только здесь, не только в нашем штате, черт побери, а во всей, черт побери, стране, если на то пошло! Неужели вы сами не видите, что творится? Стоит нам арестовать кого-нибудь по более серьезному поводу, чем вождение автомобиля в нетрезвом виде, как на следующее же утро в зале суда появляется один из вас или вы оба и затуманиваете всем мозги. У этого маниакального убийцы было, понимаете ли, трудное детство! А этот насильник страдал импотенцией в результате полученной на войне контузии! У вас все расписано! Местные судьи – они ведь не бог весть какие мудрецы, и вы их просто забалтываете, а потом что выходит? И маньяк-убийца, и бандит, изнасиловавший ребенка, отправляются в психиатрическую лечебницу под наблюдение и в скором времени снова гуляют на свободе как исцеленные. Исцеленные до следующего преступления!

Арни Браггер жестом дал понять Шпиндельману, что тоже хочет принять участие в споре, и заговорил очень мягко, почти таинственно.

– Барт, – замурлыкал он, – понимает ли кто-нибудь из нас мир, в котором мы сейчас живем? Да и существовало ли когда-либо поколение, способное понять окружающий мир?

– При чем здесь это?

– Сто пятьдесят лет назад матросов на флоте протаскивали под килем за мелкие провинности, а крестьян вешали за украденную овцу.

– Кому, черт побери, придет сегодня в голову воровать овец?

– Барт, окажите мне любезность, выслушайте меня, я ведь пытаюсь вам сказать нечто весьма важное. Я хочу сказать, что времена меняются. Раньше за все карали смертью. Тюрьмы были набиты битком. Это были решения, продиктованные необходимостью. Постепенно, очень медленно, по мере того как росло уважение к человеческой жизни, мы стали ограничивать применение наказания смертью только теми случаями, которые, на наш взгляд, действительно заслужили их: убийства, похищение людей… Но много ли мы прошли – и достаточно ли быстро? Любое ли преступление заслуживает наказания, если состояние, в котором оно было совершено, являлось временным отклонением от нормы и это отклонение излечимо? Ведь убийца способен на убийство лишь в определенные моменты, а в другие времена он может быть прелестным парнем. Возникает вопрос: должны ли мы судить его на основании случайного отклонения или исходя из совокупности всех его действий? А если мы способны вскрыть корни терзающей его проблемы и превратить его в надежного члена общества, смеем ли мы тогда наказывать его за то, что является его болезнью? Вы же не пошлете человека за решетку только за то, что он страдает насморком или, что еще хуже, за то, что он когда-то страдал насморком! – Вот, пожалуйста, сейчас вы как раз и делаете со мной то же самое, что всегда делаете с судьями! – Но вы понимаете, о чем я?

– Нет.

Арни улыбнулся.

– Нет, – повторил он, – не понимаете, потому что и у вас, и у суда существуют свои – весьма жесткие – точки отсчета. Не думаю, что вы вообще смогли бы существовать, действовать, не имей вы устава. Вы не можете мыслить и действовать иначе, нежели исходя из представления, что мир статичен и время неподвижно. Но это отнюдь не так, Барт.

С улицы донесся странный звенящий звук. Арни подошел к окну и, раздвинув портьеры, выглянул на улицу.

– Скажите, пожалуйста, что это, по-вашему, такое? – спросил он.

– Психи, одно слово, – ответил Крамнэгел.

Улицу пересекала группка моложавых на вид, одетых в желтые балахоны буддистов. Наголо бритые мужчины и женщины медленно шли через дорогу, звеня колокольчиками, они напевали, не обращая ровно никакого внимания на нетерпеливые гудки автомобилей. Браггер и Крамнэгел провожали их взглядом, пока они не достигли противоположного тротуара и не расположились на полупустой автостоянке с намерением помолиться.

– Для вас эти люди, насколько я понимаю, всего лишь нарушители правил уличного движения и не больше? – спросил Арни.

– Разумеется. И на этой автостоянке им тоже делать нечего. Она принадлежит «Леверетт корпорейшн».

– Ну да. Ничего другого в данной ситуации вы не видите. И то, что их может посетить божественное озарение, вам глубоко безразлично.

– Да вы что, никак и впрямь принимаете всерьез всю эту чушь собачью? – удивился Крамнэгел. Ему никогда не приходило в голову, что Арни Браггер может руководствоваться мотивами иными, нежели эгоизм и личная неприязнь.

– Я принимаю всерьез все, в чем есть привкус тайны, Барт. Значит, я принимаю всерьез абсолютно все в этой жизни. И даже – при чрезвычайных обстоятельствах – полицейское управление и органы юстиции. Самую же великую тайну представляет собой человек. Человек, Барт! И я отношусь к нему серьезно.

– Но, я надеюсь, вы проводите грань между законопослушными гражданами и правонарушителями?

– Нет, не провожу. Абсолютно никакой.

– Вы что, рехнулись?

– Барт, вы помните дело Бострома? Бросивший школу парень, арестованный за немотивированные убийства год или два назад?

– Еще бы не помнить! Уж не хотите ли вы сказать, что были правы, спасая Холлама Бострома от смертной казни?

– А вы были правы, что не возбудили дела против его отца?

– Его отца? – переспросил Крамнэгел в полном недоумении.

– Да, его отца. Разве вы не помните? Я ведь раскопал всю его подноготную: мать – проститутка из городка Пеория в штате Иллинойс, а отец – полковник американской армии.

– Ну, мало ли что скажет проститутка!

– А если это правда?

– Ну, можно ли винить офицера за то, что он завалился под куст со шлюхой? Да еще в такой дыре, как Пеория! Тогда уж всю армию надо сажать на губу! – Но что, если результатом столь снисходительной терпимости явился маленький монстр вроде Холлама Бострома? Тот полковник, по всей вероятности, добропорядочный, богобоязненный гражданин и отец – как раз того сорта, что вы воспели в своей речи, Барт, – когда он дома и когда его держат в узде жена, проповедник и мундир. Но стоит ему попасть в служебную командировку в Пеорию – и дело обстоит совсем иначе, и вот вам последствия. Разве это справедливо?

– Я и не говорю, что справедливо. Я просто говорю, что лучшей системы, чем существует, все равно еще не придумали… Но и фактора случайности тоже не исключишь… Все мы только люди, в конце концов.

– О, вот вы как теперь заговорили! – встрепенулся Шпиндельман.

– И именно поэтому вы и пришли к нам требовать головы, а то и двух, выражаясь жаргоном французской революции, чтобы укрепить репутацию своего управления, – именно потому, что все мы только люди!

– Вы переворачиваете мои слова наизнанку!

– Переверните их обратно!

– Вы отлично знаете, чего я, черт побери, хочу, Шпиндельман, и вы, Арни, тоже. Я всего лишь прошу передышки для своего управления.

– Иными словами, вы хотите получить один-два судебных приговора, не сталкиваясь с обычной оппозицией с нашей стороны, – уточнил Шпиндельман – Можно сказать и так, если хотите…

– Но разве есть дела, которые больше заслуживают такого отношения, чем другие?

Наступило молчание.

– Ехали бы вы оба в какой-нибудь другой город и оставили бы наши заботы нам…

Шпиндельман расхохотался. Арни лишь улыбнулся в ответ на жалобные слова Крамнэгела.

– Послушайте, Барт. – Арни снова как бы рассуждал вслух о тайнах бытия. В словах его зазвучали нотки понимания и сочувствия.

– Есть у вас хотя бы малейшее представление о той черной ночи, которую переживает сейчас род человеческий, и особенно эти наши Соединенные Штаты именно потому, что мы – самые богатые, самые сытые, глубже всех отравленные чувством вины, самые уязвимые? За последние пятьдесят лет, – продолжал он, – наш образ жизни претерпел больше изменений, чем за предшествующие пятьдесят тысяч. Пространство сжалось, а местами и совсем исчезло. Можно по душам беседовать с людьми, находящимися за тысячи миль, и смотреть при этом им в глаза. За нас решаются все сложные задачи, требующие умственного труда. И нам не остается ничего, кроме как наслаждаться. А это ведет к лености души, Барт. Естественно или неестественно, но все это произошло слишком быстро. Современный ребенок уже просто не успевает усвоить, что к чему; ему даже не приходится задумываться над тем, что собою представляла жизнь раньше, до того, как она вошла в русло рационализации, – ему нет в том нужды. Он уже не способен представить себе существование без современной техники и современных приборов. Более того, история его утомляет. Жизнь в обществе учит его смотреть только вперед и видеть впереди лишь Космонавта, Супермена и других ницшеанских героев, в одиночку выигрывающих межпланетные битвы в комиксах. Даже если он окажется вне общества – история все равно не заинтересует его. Не история, а предыстория человечества овладеет тогда его воображением: жизнь в пещерных коммунах, где можно спать с любой подвернувшейся под руку самкой, воровать ради пропитания и напрочь забыть о том, что такое чувство ответственности. И природа отнюдь не остается безучастной ко всей этой сумятице, к этому вторжению в эволюционный процесс, к наглому вызову, брошенному структуре бытия, – нет, она реагирует, реагирует быстро – взрывами, катаклизмами, катастрофами, безумной и бессердечной какофонией, действиями, не поддающимися объяснению: бессмысленными убийствами по пустяковому поводу, размножением, представляемым как часть дьявольских усилий по поддержанию формы, о возможных последствиях которых почти никто не задумывается, бредовыми маниями и страннейшего характера склонностями, как будто наивысшим выражением честности является нагота. И весь этот новейший вселенский грохот озаряется дергающимся стереотипным и монотонным светом распаленного наркотиками воображения. – Арни замолк. Затем добавил медленно: – Мне ненавистно все, происходящее с нами, Барт. Ибо я не понимаю, что с нами происходит. Я ненавижу то, чего не понимаю, если чувствую, что мне следовало бы это понимать. Здесь, видимо, и лежит различие между мною и вами, Барт. Вы думаете, что понимаете. А я знаю, что не понимаю. Поэтому и пытаюсь понять. А вам и пытаться не приходится.

– Боже ты мой, да позволь я себе думать так, как вы, я б не смог произвести больше ни одного ареста, – ответил Крамнэгел.

– Не говоря уже о том, что я просто спятил бы.

Арни печально улыбнулся: – Вот поэтому, надо полагать, вы и стали полицейским, а я – психиатром.

Крамнэгел не был настроен идти на компромисс.

– Не знай я, что вы – психиатр, – заявил он, – точно бы решил, что вы еще дурнее тех шальных буддистов, которые незаконно вперлись на автостоянку «Леверетт корпорейшн».

– Наши мнения всегда формируются нашими способностями и нашими темпераментами, Барт. Вы – максималист. Вам подавай все сразу. Если в январе вы произвели пятьсот арестов, то в феврале вам хочется улучшить показатели.

– Так ведь оно и естественно.

– Пожалуй, да – для вас. Но если мне удалось разобраться хотя бы в единственном мотиве или в комплексе мотивов поведения одного пациента в январе, я едва ли могу надеяться на подобную удачу в феврале.

– Знаете, что с вами неладно, Арни? Вы просто паршивый пессимист.

Арни больше не улыбался. Казалось, он боролся с обуревавшими его противоречивыми чувствами. Наконец он заговорил снова: – У меня был сын, Барт.

Шпиндельман встрепенулся, но Арни успокоил его быстрым движением руки.

– А я и не знал, – сказал Крамнэгел, чувствуя, что разговор вот-вот коснется какой-то трагедии.

– Поскольку наша беседа носит доверительный и неофициальный характер, я не вижу для вас необходимости помнить о ней впоследствии…

– Я сразу же забуду о ней, – тихо пообещал Крамнэгел.

– Но прежде, чем я расскажу вам… Послушайте, Барт, в чем, на основании вашего опыта, вы видите основные источники детской преступности?

– Я бы сказал, в развалившихся семьях, в отсутствии контроля со стороны родителей.

– Да, да… Вечные клише. Условный рефлекс. Всему виною развалившиеся семьи.

– Ну есть, наверное, и исключения.

– Еще бы им не быть. У нас вот была семья просто идеальная. Бернард – мой сын, его мать и я были в наилучших отношениях. Все было как надо. Любовь, привязанность, чувство юмора, взаимное уважение – все, что хотите. Если и встречаются благословенные семьи, то наша семья была именно такой. Он играл в футбол, как молодой бог, был обручен с милой девушкой, все само шло ему в руки. Но потом… – Голос Арни оборвался. – Потом… Возможно, и чересчур стабильное воспитание имеет свои пороки… Наверное, юноша чувствует себя слишком примитивным, не вписывается в общую картину… А страдания и бунтарство обладают, наверное, в сегодняшнем обществе терапевтическими свойствами – не знаю. В общем, в один прекрасный день он просто исчез. Ушел из дому – вот и все. И не спрашивайте меня больше ни о чем, я все равно больше ничего не знаю.

– Где же он сейчас? – спросил Крамнэгел, обескураженный столь неожиданно оборвавшимся рассказом.

– Не знаю.

– Но он жив?

– Кто же знает?

– Но это смехотворно. Вы можете найти парня. Полиция объявила розыск?

– О, разумеется. Несколько лет назад. Еще до того, как мы перебрались в Город. Все это произошло в Небраске, когда я работал в больнице Омахи.

– То есть он просто вот так взял и испарился?

Арни кивнул. – Но теперь, – спокойно вымолвил он, – теперь я, пожалуй, не хочу уже знать, жив он или умер. Если он захочет вернуться, пусть сделает это сам, по доброй воле и по собственному желанию, если он на них еще способен. Я вынужден заключить, что он оказался вне общества. И вот что я хочу вам сказать, Барт: все, что я в своей жизни делаю, – это просто молчаливый призыв к нему… призыв вернуться… уразуметь, что я не филистер… что я отчаянно пытаюсь понять мир, который я так щедро подарил ему… и что, если он захочет упитанного тельца, телец ждет его, ему стоит лишь попросить… но если – что весьма вероятно – он предпочел бы, чтобы телец остался живым… Что ж, я соглашусь и на это… – Помолчав немного, Арни добавил с мучительным усилием: – Так что, Барт, вы теперь и сами понимаете, что не к тому лицу обратились за помощью.

– Ну, этого я не пойму, – начал было Крамнэгел.

– Я помогу вам только в одном случае: если вне общества окажетесь вы.

Крамнэгел лишь покачал головой.

Стремясь разрядить атмосферу, Шпиндельман бурно ворвался в разговор:

– Вот вам ирония судьбы, Барт, ирония и полный парадокс. Я – плохой отец и всегда был плохим отцом. Детей я не понимаю, никогда не понимал и не пытался понять. Их незрелость нагоняет на меня тоску. Вечно несут чушь да еще пробуждают в женщинах все самое худшее. С полным на то основанием могу сказать, что детей я ненавижу. И тем не менее у меня их четверо – исключительно по недосмотру. Ну, сейчас им уже за двадцать, так что они становятся более или менее сносными людьми. Однако я никогда не уделял им своего драгоценного времени ни на секунду больше, чем требовалось. Я считал нужным предложить им лишь одно – мой собственный пример. И, видимо, этого хватило. Говард уже кончает юридический, Эрнест там же на втором курсе, Лютер собирается поступать туда же, а Сильвия… Ну, Сильвия – девушка. Она обручена с Лайонелом Уэйфлешем, одним из самых толковых парней в фирме «Левинс, Коннор, Якобович и Лехман». Нельзя, Барт, просто никак нельзя осложнять дело любовью, заботой, вниманием – всей этой личностной дребеденью. Нельзя – это роковая ошибка. Держите свои чувства при себе и тратьте их только на женщину, с которой крутите в настоящий момент. А начни вы только размазывать нюни, как масло на бутерброде, – накличете беду, и поделом вам будет. Половиной всех своих бед люди обязаны тому, что не умеют контролировать разумом свои эмоции. Все думают, что запасы человеческой доброты и терпения беспредельны. Но это отнюдь не так. И все верят, что принадлежность к роду человеческому обязывает их беспокоиться чуть ли не обо всем на свете. Однако это отнюдь не так. А хуже всего то, что каждый считает себя личностью исключительно значимой и глубокой. Какое заблуждение! Большинство людей вообще стоят не больше, чем те химические вещества, из которых они состоят. Посмотрите на себя, Барт, на ревностного служаку-полицейского. Ну что вы печетесь о репутации полицейского управления? Что оно, черт его дери, сделало для вас хорошего, чтобы заслужить такое участие с вашей стороны? Что оно вообще вам дало, кроме неприятностей, головных болей да еще, наверное, и язвы в придачу?