355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Питер Устинов » Крамнэгел » Текст книги (страница 12)
Крамнэгел
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 14:12

Текст книги "Крамнэгел"


Автор книги: Питер Устинов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

11

Узнав о случившемся, сэр Невилл был вне себя – не столько от гнева (за всю свою жизнь он не научился-таки отводить душу в тяжелую минуту), сколько от беспомощности и сознания того, что с его ведома и отчасти даже его именем попираются каноны справедливости. Подобных и еще более трагических случаев полна история. Склоняясь перед обстоятельствами, правосудие часто творится безжалостно и наспех, буква закона редко оказывается способной объективно воздать за совершенный грех, и несть числа смертным приговорам, вынесенным дрогнувшим голосом и скрепленным нетвердой рукой. Сейчас, правда, о казни не шло и речи, так что сэр Невилл был избавлен от душевных мук, которые выпали бы на его долю, будь приговор по подобному делу вынесен сто лет назад. Но все равно даже самая незначительная ошибка, хоть на гран вызвавшая отклонение от справедливости, так же непростительна, как и ошибка, вопиющая в своей очевидной грубости. Можно было пытаться утешать себя тем, что Крамнэгел никак не походит на героя. Он не Андре Шенье, способный найти бессмертные слова в тот момент, когда доказывается его принадлежность к смертным. И все же общие представления о том, что такое героизм, изменились настолько – хоть это и не облечено в слова, но, по крайней мере, подсознательно признано, – что Крамнэгел, сей огромный, грубый, крикливый и тупой бурбон, скорее мог вызвать сочувствие современного человека, нежели утонченный и изысканный поэт в рубашке с распахнутым воротом.

Юристы, как, впрочем, и политики, и военные, и служители церкви, в большинстве своем оказались неспособны угнаться за стремительным ростом общественного сознания, осмысляющего жизнь, как парадокс. Они цепляются за кочки тихих заводей, командуют глухими и верят, что все по-прежнему хорошо. Король давно уже мертв, и новое платье короля носят теперь сливки его двора, а наготу придворных видят те, кто помоложе. И положение дел куда плачевнее для их душ, чем для тел нагих придворных.

Сэр Невилл остро ощущал подспудные течения душевной смуты и понимал, что они способны привести его к позициям, непопулярным в обществе, да еще в возрасте, к которому, считается, пора набраться ума. Позднее пробуждение чревато опасностями, и сэр Невилл полностью осознавал их. Интеллектуальная жизнь в Англии более, чем где либо, отравлена страхом произвести впечатление отсталости, и во многих критических трудах звучит отчаянное желание не отстать от молодых. Термины «в ногу» и «не в ногу» достаточно красноречивы сами по себе, и многие люди средних лет стыдливо отпускают волосы до плеч и украшают галстуки изображением подсолнуха.

Горячо сочувствуя молодежи, сэр Невилл соглашался с большей частью ее жалоб и протестов, и если в своей поддержке молодых не заходил далеко и не одобрял их, когда они били по голове полицейских, то лишь потому, что считал: бьют не по тем головам, по которым следовало бы. Не испытывал он и тяги к бунту, в отличие от некоторых своих сверстников, пытающихся впрыснуть подобным образом в свои умирающие вены немного живительной влаги. Напротив, подобно большинству холостяков, он чувствовал себя старше, чем на самом деле, выглядел моложе своего возраста и со всем смирился.

Однако некоторые его друзья встревожились тем, что столь блестящий человек начал проявлять растущие признаки беспокойства. Не будучи от природы грубым, все чаще стал затевать ссоры. Друзья сэра Невилла высказывали предположение, что всему виною изменившийся образ жизни (предположения, вероятно, отчасти справедливые), и тем не менее недуг носил явно интеллектуальный характер, только слепой мог принять причину за следствие.

Дело в том, что сэр Невилл занимал пост главного прокурора вот уже почти три года; положенный срок пребывания в этой должности подходил к концу. Что станется с ним потом – это уже его дело, но пока ему приходилось жить в заточении своего кабинета, в панцире официального костюма, терзаясь значительной, хотя и ограниченной ответственностью. Случались дни, когда он влетал в свои клубы с таким видом, точно готов был кого-нибудь ударить, но вместо этого натыкался на хорошего знакомого и принимался за самокопанье, приправленное чувством юмора, помогающее и сохранить лицо, и вовремя остановиться. Однако иногда ему все-таки случалось взорваться, наткнувшись на какого-нибудь сэра Иниго (фамилия его писалась Чивернейкс, но произносилась Чинни), мертвенно-бледную, выжившую из ума мумию из бывшего министерства колоний, или на багроволицего, вечно ворчащего и трясущегося от злости бизнесмена сэра Пола Гора.

– Нет, это никуда не годится – услышать такое от главного прокурора – просто ни в какие ворота не лезет. Что подумают иностранцы, услышь они вас? И так в доброй старой Англии стало не продохнуть от всякой пакости, набившейся из колоний. А уж что сказал бы мой дражайший дед? Могу себе представить! Повернулся бы, наверное, к Асквиту [25]25
  Генри Герберт Асквит (1852–1928) – видный деятель либеральной партии, премьер-министр Великобритании с 1908 по 1916 год.


[Закрыть]
или к тому, кто этим ведал, и спросил бы без обиняков: «Не слишком ли мы миндальничаем с черной костью?» Он никогда не грубил, наш первый лорд Гор, но подколоть умел. И вас он бы уж никак по головке не погладил, убежден. Он был много талантливее меня, хотя я оставлю намного больше денег после своей смерти, но, видимо, нельзя иметь все сразу. Так вот, как я вам говорил, пока речь не зашла о моем предке: в стране нашей развелось столько всякой накипи из колоний, что Англии не узнать. Заезжаю я тут в воскресенье в соседнюю таверну пропустить стаканчик – и что же вижу? Сплошные негры, пакистанцы, барменша и та из Югославии. А американцы – те знай едут и едут. В газетах только и читаешь: проглотили еще одну почтенную старую фирму, а потом, когда их полицейский приезжает сюда и превращает старинную английскую деревеньку в какое-то Чикаго, вы еще хотите этого мерзавца отпустить восвояси! Я вам скажу, что бы я сделал, будь моя воля. И не сомневаюсь, что деду бы это понравилось. Вывез бы из Синг-Синга дюжину профессиональных американских гангстеров и приговорил бы этого полисмена с непроизносимым именем к казни, причем чтобы казнь эту осуществили его же сородичи.

Сэр Иниго выражал свои мысли экономно, вероятно потому, что провел изрядную часть своей долгой жизни в тропиках, а не среди сырых торфяников, подобно лорду Гору, который, казалось; всегда говорил не для того, чтобы высказать мысль, а для того, чтобы разогреться.

– Розга эффективнее виселицы. Виселица бесчестит, розга лишь унижает, – проскрипел сэр Иниго.

– Держите в каждом доме моченую розгу, и в ваших исправительных заведениях будет тихо, как в больнице Челси.

– Ваша точка зрения, возможно, и была бы правильной применительно к Британскому Гондурасу тысяча восемьсот семидесятого года, то есть времен вашей молодости, сэр Иниго, но у нас сегодня такой метод могут одобрить разве что в домах терпимости. Вероятно, с вами согласятся еще и те, кому из-за отсутствия материнской любви пришлась по душе жизнь в частных закрытых школах, но вряд ли согласится кто-нибудь еще, – заявил сэр Невилл и нажил себе еще одного врага. С лордом Гором он не потрудился полемизировать вообще, ограничившись лишь напоминанием о том, что одна из его собственных компаний – «Горекс», производящая лампочки, батарейки и тостеры, только что стала так называемым «уважаемым членом» американской корпорации «Морнингсайд», более известной своими крематориями из сборных панелей и пластиковыми корпусами для счетчиков на автомобильных стоянках.

– Я вовсе не прикидываюсь, будто не похож на других, – прорычал лорд Гор. – Я, слава богу, не такой фарисей, чтобы бить себя в грудь и кричать, что я лучше своих соседей. Я лишь говорю, что вы из тех немногих, с кого мы можем еще брать пример.

– Интересно, согласился бы с вами ваш дед?

Намек был столь прозрачен, что даже лорда Гора привел в недоумение. Ничего не поняв из слов сэра Невилла, он пришел к заключению, что тот оскорбил память его деда, и выскочил из комнаты, бурча себе что-то под нос насчет нежелания сидеть за одним столом со всякими большевиками.

– Почему бы вам не отдохнуть от ваших клубов? – спросил Билл Стокард сэра Невилла, когда тот вернулся на работу.

– По-вашему, они для меня вредны?

– Сейчас – да, и даже очень.

– Сейчас? Вы считаете, что я нездоров?

– Этого я не могу сказать. Но вы последнее время на себя не похожи. И, я заметил, по утрам чувствуете себя лучше. Однако складывается впечатление, что вы с нетерпением ждете обеда, а потом возвращаетесь с обеда расстроенный и уже ничего не можете делать и уходите без пяти шесть. Когда вы уходите, я слежу за вами из окна. У вас даже походка меняется. Вы сутулитесь и семените мелкими шажками.

– Да вы и вправду за мной следите!

Билл вынул из стола пачку промокашек.

– Вот, взгляните, сэр. Раньше вы всегда оставляли свой кабинет в таком же безупречном виде, в каком он был до вашего прихода. На вашем столе не было ни пылинки. Вы никогда не прикасались ни к календарю, ни к промокашке, потому что держали в голове все телефоны и дела. Мне казалось, вы гордились этим. А сейчас…

Он веером разложил на столе промокашки, словно колоду карт.

– Вы каждый день изводите по штуке – вот, пожалуйста!

Все промокашки были исчерканы, покрыты сложными геометрическими фигурами, изображениями отрубленных голов, тонущих кораблей, причем линии были прочерчены с такою силой, что местами прорвали бумагу.

– Н-да, если посмотреть с этой стороны… – задумался сэр Невилл.

– И все равно, класть мне каждый день на стол новую промокашку – просто расточительство. – Я все время надеялся, что это заставит вас опомниться.

– Совесть курильщика скорее пробудится, если он увидит полную пепельницу на другое утро после вечеринки.

– Что ж, могу оставить вам исписанные промокашки…

– О нет, спасибо, – рассмеялся сэр Невилл, и вдруг в нем проглянул славный, мягкий и легко ранимый человек. – Вы очень добры ко мне, Билл.

– Трудно работать с человеком, не имея… – Билл замялся и, посмотрев на сэра Невилла, отважился довести мысль до конца: – Мы тут с Эллен – это моя жена – подумали как-то, что, может быть, вы согласились бы сделать в своей светской жизни перерыв и поужинать с нами.

– С большим удовольствием, Билл, – тихо ответил сэр Невилл.

– Мы живем в маленькой квартирке в одном из этих огромных современных домов, поэтому Эллен сначала хотела вызвать на вечер няню для детей и пригласить вас поужинать с нами в ресторане, но я воспротивился. Я сказал ей, что в нынешнем состоянии вам будет много полезнее побыть у семейного очага, пусть даже и очень скромного.

– На какой день назначаете, доктор? – подмигнул ему сэр Невилл.

– А если завтра? – Настойчивость Билла объяснялась одним: он понимал, что сэр Невилл остро и безотлагательно нуждается в помощи.

– Отлично.

– Вот и прекрасно. Я напишу вам адрес на бумажке.

– Не надо писать, Билл, я запомню, – ответил сэр Невилл.

– Право же, запомню.

Сэр Невилл не только запомнил адрес, но даже не забыл вовремя исчезнуть с приема в обществе дегустации вин, сославшись на мигрень.

То ли на него подействовала уютная теснота квартирки, в затемненных комнатах которой спали с приоткрытыми дверьми дети, то ли общество иной, нежели миссис Шекспир, женщины, но ужин в семье Стокардов сразу же начал оказывать на него целебное воздействие. Миссис Стокард оказалась проворной, толковой и мягкой женщиной с открытым взглядом задумчивых зеленых глаз, в которых сверкали черно-желтые искорки, и с породистым, чуть вздернутым носиком, слегка расширявшимся в ноздрях. Ей часто приходилось вставать из-за стола, поскольку она была и поваром, и официанткой, и хозяйкой. В облике миссис Стокард угадывалась склонность к твидовым дорожным костюмам и путешествиям по проселкам за рулем вездехода, голос и поведение были лишены манерности. От нее исходило обаяние милой женщины, женщины, знающей цену любви, умеющей дарить ее без малейшего недоверия и задней мысли о возможных разочарованиях. С такой женщиной легко жить, но ей легко и причинить боль. Она способна пробудить все лучшее в мужчине, но не способна даже заподозрить в нем худшее.

Сэр Невилл не мог не следить за изяществом движений миссис Стокард, когда та поднималась из-за стола, не мог не восхищаться ее фигурой, безупречной, но совсем не похожей на стандартные фигуры королев красоты, и потому еще более очаровательной. Стройна, но не худа, обворожительно пропорциональная шея, возраст лишь начинает сказываться тенями будущих морщинок на лице. Сэр Невилл смотрел на нее с удовольствием, и это было так неожиданно, что даже вызвало у Билла потаенную улыбку, совсем лишенную ревности.

– Ваш муж обращается со мной, как нянька, – сказал сэр Невилл. – И должен заметить, ему это удается куда лучше, чем мисс Мэтьюз, которая нянчила меня в детстве.

– Иногда мне кажется, что я предпочла бы в доме какую-нибудь мисс Мэтьюз вместо Билла. Может, он лучше умеет присматривать за детьми постарше, сэр Невилл.

Сэр Невилл таял от теплоты оказываемого ему гостеприимства. Ему нравилось, когда его поддразнивали подобным образом.

– Я рассказал Эллен об этой истории с Крамнэгелом, – заметил Билл, – и она во многом разделяет вашу точку зрения.

– О, вот как?

– Тягостная история, – сказала миссис Стокард. – Тем более тягостная, что уж очень нелепа. Ведь ее можно воспринимать серьезно только потому, что это действительно произошло. А иначе в жизни не поверишь, будто такое может быть.

– Абсолютно точно. Самое же неприятное заключается в том, что произойти может все, что угодно, как мы, к своему ужасу, узнаем.

– Верно. А среди старых профсоюзных лидеров попадаются такие, что просто ужас берет. Мне и самой часто хотелось кого-нибудь из них застрелить.

– И мне тоже, миссис Стокард, но беда-то вся в том, что Крамнэгелу не хотелось, а он застрелил. Как объяснишь это присяжным?

– Присяжным еще куда ни шло. Из них хоть двое-трое, да поймут. Кому я не доверяю, так это профессиональным законникам.

– Ну что вам говорил? – рассмеялся Стокард.

– Вот это женщина в моем вкусе! – вскричал сэр Невилл.

– Не забывайте, однако, – перешел он на более серьезный тон, – что многие из них весьма умны, широкомыслящи и проницательны. Объективность требует признать это.

– Но не здесь ли и корень проблемы? – спросила миссис Стокард.

– Видите ли, я всего лишь женщина, профан, во мне, право же, кажется, что существуют определенные простейшие человеческие реакции, разобраться в которых мешает именно утонченность ума. Закон, по-моему, достаточно хорошо приспособлен как к проявлениям изощренного мышления, так и абсолютной глупости, но явно заходит в тупик, сталкиваясь с чем-то, лежащим между ними. Вот какого вы мнения о Крамнэгеле? С вашей точки зрения, это высокопоставленный, кретин?

– Дело даже но в этом, миссис Стокард, а в том, что в разных концах света под словом «разум» понимаются разные вещи и в отличие от денег стандарты разума нельзя перевести из одной валюты в другую. Крамнэгел не укладывается в стандарты нашего понимания не потому, что они выше или ниже американских, а потому, что абсолютно и коренным образом отличаются от них. Я никогда не был в Америке и не имею ни малейшего намерения ехать туда, но у меня тем не менее складывается твердое убеждение, что американцы до сих пор так и не оправились от шока, полученного ими, когда они вырвали у нас свою свободу, – сие достижение весьма легко поддается преувеличению, учитывая то состояние, в каком мы пребывали в те времена, – но, может быть, мы будем понимать их лучше, когда настанет наша очередь вырывать свою свободу у них. Как бы там ни было, мы с ними придерживаемся разных представлений о свободе. Мы знаем, свобода – подобно никотину, алкоголю и сплетням – приятна и даже полезна в малых дозах, но злоупотребление ею может привести к летальному исходу. В результате – и, надо думать, к сожалению – мы привыкли жить, употребляя даже меньше этого драгоценного снадобья, чем надо бы. У них же его запасы исчерпываются до дна, как только проклевывается жила, вероятно, поэтому они кажутся нам похожими на врача, который вводит больному такое количество противоядия, что больной заболевает. В качестве примера позвольте вам сказать, что в ходе следствия по этому делу я узнал, что у них во многих городах судьи и начальники полиции избираются голосованием, и при том, как обстоят там дела, я не удивлюсь, если узнаю, что и жертвы у них тоже избираются.

Ужин у Стокардов встряхнул и оживил сэра Невилла, но и заставил его по-хорошему взгрустнуть. Прежде чем погасить ночник, он долго смотрел в потолок и плыл на волнах воображения.

На следующий день сэр Невилл явился на службу пунктуально, и его промокашка до конца дня хранила первозданную чистоту. Обедал он в ресторане с Биллом и работал допоздна. Среди людей, которым он звонил в тот день, был и Пьютри: сэр Невилл высказал ему свое неудовольствие: зачем потребовалось наказывать Крамнэгела за то, что он рассказал выжившему из ума старику, как изготовить горючую смесь.

– Тут можно возразить, что Крамнэгел несет ответственность за случившееся, поскольку он прекрасно знал, сколь по-детски впечатлителен и легко поддается убеждению Гарри Мазерс.

– Можно, но не должно, – резко ответил сэр Невилл. – Крамнэгел сам так же по-детски впечатлителен и так же поддается убеждению, а кроме того, можно возразить, что, поскольку Гарри Мазерс старше Крамнэгела, ему следовало бы знать, что к чему.

– Он так стар, что уже просто выжил из ума.

– То же самое можно сказать о судье Плантагенете-Уильямсе, но до сих пор ему это не мешало.

Теперь сэр Невилл ждал лишь удобного случая, чтобы обратиться по поводу Крамнэгела непосредственно к министру внутренних дел. Срок его пребывания в должности истекал, а вместе с ним истекало и терпение. Крамнэгел в своем новом обиталище попал в атмосферу иную, нежели в прежней тюрьме. Надзиратели здесь казались моложе и подтянутее, заключенных было меньше, и они принадлежали к другой породе. Несмотря на то, что поток писем от Эди давно превратился в обмелевший ручеек и из длинных и исступленных они стали короткими и грустными, у Крамнэгела несколько поднялось настроение – отчасти, наверное, благодаря осознанию того, что он не поддается, а, стиснув зубы, борется за существование, но вполне возможно и потому, что он снова почувствовал себя причисленным к сливкам общества, пусть даже это сливки преступного общества. В его новой тюрьме содержался Эдвард Тайхоу, получивший сорок лет тюремного заключения за шпионаж – продажу за границу некоторых из все еще имеющихся в Англии секретов. Правда, его волнистые светлые волосы и скошенный подбородок не соответствовали представлениям Крамнэгела о шпионах. Сидел там и Джереми Сабак, один из братьев-мальтийцев, повинных в смерти не менее сорока видных членов преступного мира. Сабаков считали столь опасными, что почти в каждой тюрьме сидел кто-нибудь из этой семейки, но нигде не содержали больше чем одного. Познакомился Крамнэгел и с Портером Эллисоном, Ноэлом Бурпейджем, Уильямом Гансмитом и несколькими другими ловкачами, которые прикарманили четыре миллиона фунтов стерлингов, захватив перевозивший золотые слитки «Боинг». Дело это изрядно нашумело в свое время. Пилот «Боинга» Перси Каули-Мидлторп – прославленный герой битвы за Британию – до сих пор находился в бегах и считался особо опасным преступником. Снобизм заключенных, обитавших в отделении максимально строгого режима, питался не только сознанием собственной профессиональной исключительности, но и тем, что они зарабатывали изрядные деньги, печатая в журналах из номера в номер рассказы о своих похождениях и даже публикуя свои мемуары целыми книгами. Всех их раздражал Тайхоу, поскольку никто не мог за ним угнаться. Он спокойно отказался от услуг обработчиков, заявив своим размеренным тихим голосом, что не позволит засорять свой литературный стиль дешевым журнальным жаргоном.

Его книга вышла в свет вскоре после прибытия в тюрьму Крамнэгела, и собратья по заключению жадно листали критические рубрики газет в поисках рецензий. «Санди таймс» и «Обсервер» отозвались о книге более чем лестно. «Телеграф» же реагировал весьма сдержанно: считал, что шпиону нельзя разрешать наживаться на приговоре к сорока годам. Книга хорошо расходилась, и Тайхоу передал экземпляр с автографом начальнику тюрьмы Макинтайру-Берду. Прочитав книгу, мистер Берд немедленно созвал совещание персонала с целью усилить меры по обеспечению охраны.

Повесть о зловещей карьере братьев Сабак увидела свет в нескольких номерах журнала «Новости мира», а захват «Боинга» освещался журналом «Народ».

К Крамнэгелу поначалу относились без того уважения, к которому он привык в прежней тюрьме, главным образом, потому что английский преступный мир достиг зрелости, позволяющей держаться независимо от служившего ранее примером американского собрата. Более того, наиболее выдающиеся представители считали, что американская преступность загнивает и находится в состоянии упадка – не потому отнюдь, что ФБР преуспело в очищении от нее страны, а потому, что она начала отклоняться от былого четкого курса на наживу в запутанную область политических и расовых проблем, лишенных какого бы то ни было финансового интереса. Мало того, американцы еще позволили хиппи скомпрометировать наркоманию… Однако сам факт пребывания Крамнэгела в тюрьме максимально строгого режима говорил в его пользу и помог обрести определенный вес, поэтому когда к нему обратился выходящий огромным тиражом еженедельник «Затемнение» с предложением печатать из номера в номер его мемуары, Джереми Сабак охотно ввел его в круг тюремных литераторов и даже дал ряд ценных практических советов по поводу того, как следует торговаться с редакцией.

«Все расскажу, как знаю» – называлась первая часть воспоминаний Крамнэгела, опубликованная в «Затемнении». Снова раскопали фотографию Эди и рядом с ной тиснули портрет какого-то Гекльберри Финна, больше похожего на персонажа немого кино начала века, чем на Крамнэгела. «Когда взрослые спрашивали меня, босоногого взъерошенного уличного мальчонку, кем я хочу быть, я гордо задирал веснушчатую мордашку и отвечал: «Буду полисменом, чтоб, значит, убивать гангстеров». Мог ли я тогда знать то, что знаю теперь, разглядывая сквозь решетку моей камеры серое английское небо в крупную клетку…» Из текста сразу становилось ясным, что у Крамнэгела появился двойник-англичанин.

Поощряемый большинством грабителей «Боинга» и не послушавшись Джереми Сабака, Крамнэгел согласился продавать каждую публикацию своих мемуаров за пятьсот фунтов стерлингов и велел переводить деньги на счет в свой банк в США. Но к советам Сабака относительно авторского права на публикацию своих трудов в других странах он отнесся очень внимательно.

– Рассказы об успешных преступлениях хорошо идут в Италии, – говорил тот, – и при умном подходе к делу можно заиметь целый капитал в лирах. На открытом рынке они почти ничего не стоят, но если нужно уйти «на дно», на них можно уютно и много лет прожить в Сицилии, включая расходы на взятки и на покровительство мафии. Хорошо идет товар и в Германии, но там больше любят преступления с политическим или сексуальным уклоном – вот если вставить в текст каких-нибудь амазонок в мехах, высоких сапогах и с хлыстом да еще сделать одну из них бывшей любовницей Геринга, тогда дело в шляпе. В Голландии и Бельгии рынок, конечно, небольшой, но ведь миллионные состояния начинаются с копеечных доходов, а большие деньги со временем приходят сами. Америка? Нет, там слишком сильна конкуренция, да и потом придуманные сюжеты обходятся им дешевле. Меньше выпадает платить по суду за клевету.

В ответ на звонки сэра Невилла начальник тюрьмы сообщал, что в отделении максимально строгого режима установилось необычное спокойствие. Он объяснял его разгаром литературного сезона, но, разумеется, то, что его подопечные превратились в группу школьников, усердно и старательно корпящих над контрольной, никоим образом не означает, что свойственная им склонность к проказам оставила их навсегда. Начальник тюрьмы ожидал бури после затишья, особенно когда литературные упражнения приведут к тому, что банковские счета авторов пополнятся достаточными суммами и им захочется тратить деньги на воле.

И действительно, неделю-две спустя Крамнэгел вдруг ощутил вокруг себя атмосферу необычной напряженности. Без сомнения, человек, не имеющий опыта и подготовки полицейского, не заметил бы ничего из ряда вон выходящего, но в людях, подобных Крамнэгелу, полное отсутствие чувствительности ко многим другим биениям жизни всегда сочетается с обостренным нюхом на назревающие взрывы человеческих эмоций. Здесь проявляется та самая интуиция, которая позволяет им, придя на место преступления, со сверхъестественной быстротой разобраться в происшедшем и мгновенно выделить и арестовать всех, на ком лежит отпечаток вины. Подобно тому, как приступ ревматизма предсказывает старику наступление плохой погоды, полицейское чутье подсказывало Крамнэгелу, что под внешне безмятежной гладью существуют мощные подводные течения. Вглядываясь в глаза собратьев по заключению, он пытался уяснить характер, направление и силу этих течений.

Как-то к концу вечерней прогулки – уже наступило то неопределенное время дня, когда водители начинают включать фары, – Крамнэгел заметил, что налетчики, сидевшие по делу о захвате «Боинга», обмениваются такими намеренно лишенными выражения взглядами, что ошибиться в их значении невозможно. Любопытная особенность человека – всегда либо переигрывать, либо недоигрывать, не умея точно соблюсти чувство пропорции даже в шедеврах. А теперь налетчики стали подтягиваться к одной стороне двора, передвигаясь с подчеркнутым безразличием, явно свидетельствовавшим о наличии тайных намерений.

– Сейчас что-то будет, – уголком рта Сабак шепнул Крамнэгелу.

– Он мне рассказывает, – весь напрягшись, тихо буркнул тот в ответ.

Теперь уже все начали понимать, что назревают какие-то события, – все, кроме двух надзирателей. Откуда-то издалека донесся рокот вертолета, словно в воздухе забил крыльями огромный беззащитный доисторический ящер. Надзиратель взглянул вверх и насторожился наконец. Шум исходил непонятно откуда и нарастал с невероятной быстротой. Что-то здесь было явно не так. Устраивать такой шум в городе не положено. Тем не менее он становился все громче и громче, и вот – разинув рты, подобно персонажам фантастического фильма, перепуганным сверхъестественным явлением, – они увидели, как над их головой, словно огромное черное насекомое, появился вертолет и перелетел над тюремной стеной, хитро и ехидно отражая своим единственным выпуклым глазом последние лучи заходящего багрового солнца.

На землю с грохотом обрушились канистры, и из них повалил густой дым. В ответ на робкие выстрелы надзирателей застрекотал пулемет. Один из надзирателей пошатнулся и упал, второй схватился за грудь, задыхаясь в жестоком приступе кашля. Вслед за канистрами из вертолета полетели картонные коробки. Крамнэгел рванулся вперед – в облака дыма и слезоточивого газа.

– Куда ты?! – крикнул ему вслед Сабак.

Но Крамнэгел, набрав в легкие как можно больше воздуха, не мог ему ответить. Он вцепился в одну из картонок как раз в тот момент, когда ее начал раздирать, доставая оттуда противогаз, один из налетчиков – Билл Гансмит. Сбив Гансмита с ног мощным ударом в челюсть, Крамнэгел подхватил выроненный им противогаз. В этот момент из люка вертолета вывалилась веревочная лестница, и две фигурки, обе в противогазах, начали карабкаться по ней вверх сквозь дымовую завесу, охватившую уже изрядную часть двора. Вскочив на ноги, Гансмит бросился на Крамнэгела, пытавшегося натянуть на себя противогаз. Сцепившись, оба рухнули наземь. Один из людей на веревочной лестнице замешкался, затем полез было вниз, но второй схватил его за плечо. Пилот беззвучно кричал что-то в стеклянном пузыре своей кабины, а лопасти винта с чавканьем и скрежетом рубили воздух. Гансмит вскочил было, обливаясь слезами, задыхаясь и размахивая руками, но Крамнэгел вцепился ему в лодыжку мертвой хваткой. Пилот решил, что с него хватит, и вертолет полетел прочь. Дымовая завеса оказалась плотнее, чем рассчитывали налетчики, и пилоту пришлось сбавить высоту. Эллисон успел залезть в кабину, но менее черствый Бурпейдж, тревожась за товарища, замешкался на лестнице. Вертолет прошел над самой тюремной стеной; Бурпейдж врезался в нее, и тело его протащило по вмурованным в ее поверхность железным шипам и битому стеклу. Невыносимая боль пронзила Бурпейджа, он выпустил из рук лестницу и рухнул на проложенное вдоль тюрьмы шоссе. Его изуродованное, неестественно сплющенное тело распласталось посреди дороги, и даже противогаз не мог скрыть страшного оскала смерти на лице.

Когда дым рассеялся, надзиратели с автоматами на изготовку взяли в кольцо Крамнэгела и Гансмита, которые все продолжали кататься по земле, хотя Гансмит наглотался газа так, что его рвало. Крамнэгела удивила ярость, с какою надзиратели оторвали их друг от друга, и возмутили удары прикладами под ребра, когда надзиратели погнали его в камеру. Слышно было, что он что-то кричит в противогазе, но надзиратели с перепугу не желали терпеть никакого неповиновения. Крамнэгела втолкнули в тесную камеру, а вслед за ним втолкнули и Гансмита. Минуту спустя в дверь вошел бледный и взволнованный начальник тюрьмы. Надзиратели, которым было явно не до шуток, сорвали с Крамнэгела противогаз. На лице его вокруг глаз остались два красных отпечатка —, там, где в кожу впились стекла.

– Что, бежать пытался? – забрызгал слюной начальник тюрьмы.

– У меня в мыслях…

– Молчать! Нет, это вам не поможет. Уж я позабочусь. Не поможет! Я-то собирался обойтись с вами по-хорошему, замолвить словечко перед комитетом по помилованию, но теперь дудки! Ни за что в жизни! А вы, Гансмит, осуждены на двадцать лет, и вам прекрасно известно, что вас теперь ждет, – никаких послаблений, никаких пересмотров, отсидите от звонка до звонка, сколько вам сейчас? Двадцать пять? Двадцать шесть? Вот вам и вся жизнь впустую. Что же до вас, – он повернулся к Крамнэгелу, нахмурившемуся от недоумения, – то нам здесь не нужны ваши грязные американские штучки, ясно? У вас семь лет, да? По-моему, мало еще. Вы, говорят, были начальником полиции в какой-то богом забытой дыре? Стоит ли удивляться, что наш мир дошел до такого состояния, если таких, как вы, назначают руководить полицией!

Этот град незаслуженных и несправедливых оскорблений заставил Крамнэгела вскипеть. Лицо его задергалось, запылало от ярости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю