Текст книги "Крамнэгел"
Автор книги: Питер Устинов
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
– Губернатор еще не кончил говорить.
– Что такое?
Дышавший табачной вонью рот придвинулся к уху Крамнэгела.
– Губернатор будет говорить еще.
– А-а… У Крамнэгела помутилось в глазах, как у боксера, уже неспособного даже найти на ринге свой угол.
– Позвольте мне также, – продолжал губернатор, – вручить вам вместе с адресом еще один символ глубочайшего уважения и признательности, переданный мне минуту назад, символ уважения всех сотрудников полицейского управления и признательности ваших начальников – два билета первого класса для кругосветного путешествия – вам и вашей очаровательной супруге!
В зале раздался рев, в котором смешались чувства самые разнообразные – так, пожалуй, взревела бы толпа, выиграй Рокфеллер «Кадиллак» в грошовой благотворительной лотерее. К Крамнэгелу мгновенно вернулась ясность мысли, в крови заиграл адреналин, и он заметил, как Ал Карбайд, крадучись, пробирается на свое место, хлопая на ходу в ладоши. Это он, должно быть, передал губернатору билеты. Крамнэгела охватила слепая ярость, резко контрастировавшая с морем улыбавшихся лиц, которые жадно ждали его ответа.
– Господин губернатор… Господин мэр… О, да, и монсеньор, простите, пожалуйста… Несмотря на гнев, Крамнэгел говорил мягким, смиренным, заискивающим голосом. Только опыт и выучка заставляли его держать себя в руках. Боксер услышал гонг и выпрыгнул на ринг, устремившись в верном направлении и приняв боевую стойку. Противник не должен догадываться, что нанес ему жестокий удар.
– Если мне и удалось сделать в жизни что-то хорошее, то я хочу за это поблагодарить всех, кто прямо или косвенно связан с полицейским управлением, тех, чьими стараниями стало возможным… Конечно… конечно же… чудесное испытываешь чувство… когда тебя ценят… Нет такого человека на благословенной земле, чтобы он хорошо работал, если его работу не ценят… И плевать я хотел, если кто другой думает иначе! (Монсеньор кивнул, как бы мрачно удивляясь справедливости этого наблюдения, а слушатели оценили эту самобытную прямоту.) И вот еще что. Не родился на земле такой парень, которому по плечу делать все одному… то есть не родился еще парень, способный жить без помощи… но вам, ясное дело, никто помогать не станет, если вы сами не умеете помогать другим… Не знаю, понятно ли я говорю… но… но мне очень во многом помогла моя мать, моя мама… (Стоило лишь ему произнести это слово, как в зале воцарилась задумчивая тишина и многие губы, даже те, что стискивали сигары, свело в натянутые улыбочки.) Я вряд ли скажу что-нибудь новое, ну да по мне так лучше старое, но правдивое, чем новое, да фальшивое… Моя мама… ну, что я могу сказать, я, сдается мне, только потом уже понял, каких жертв ей стоили заботы о нас всех… нас ведь было трое… все были сыты, одеты, бога чтили… И если я стал тем, кем стал, что ж… (Сама бессвязность его речи была достаточно красноречива.) Отец… (Тут он улыбнулся с вымученным восторгом, и все присутствующие немного расслабились, поняв, что самый священный предмет уже отступает на пропахший лавандой задний план.) Отец… он был строг, но, ей-богу, всегда справедлив. Если он ловил нас на драке или, так сказать, на неправде, его ремень тут же выпрыгивал из брюк, что гремучая змея, а мы сразу шагали к дровяному сараю, не дожидаясь повторного приглашения. Да, он был строг, но он научил нас отличать белое от черного. (Двусмысленность последней метафоры несколько омрачила всю радость от мазохистских воспоминаний Крамнэгела, и в зале раздалось покашливание, которого он, впрочем, не понял.) Должен я также сказать и о своей чудесной жене, миссис Крамнэгел… Встань, поклонись, Эди… (Готовая вот-вот прослезиться, Эди встала и поклонилась.) Не знаю никого другого на белом свете, кому бы так повезло, как мне. Я нашел Эди сразу вскоре после того, как ее муж – да, да, я назову его имя, он ведь был моим другом, товарищем моим, и погиб, выполняя свой долг… прости, Эди, но я обязан это сказать… Чет Козловски был отличным полицейским, одним из самых лучших полицейских всех времен, и где бы ты сейчас ни был, Чет, я хочу, чтобы ты знал, что таких, как ты, теперь уже не бывает. Несмотря на горе утраты, Эди сочла возможным… что ж, даже если я и не мог заменить ей Чета… она согласилась стать миссис Крамнэгел. Благослови тебя господь, Эди. (К этому моменту Эди заливалась слезами так, что была уже не в состоянии реагировать.) Ну вот, а что касается полицейского управления, то я просто хочу, чтобы вы знали, что я до последнего вздоха… повторяю, до последнего вздоха буду бороться за то, чтобы наша полиция была самой лучшей и самой толковой во всем штате… и, даже более того: во всем, черт побери, мире! (Вот это выдал! Естественно, грянули аплодисменты. Теперь Крамнэгел перешел на более мирный тон, как обычно – исключительно по соображениям благозвучия – поступает большинство ораторов, если подобный переход оправдывается реакцией аудитории.) Я знаю, что наша работа подвергалась критике. (Он взглянул на этого калеку паршивого, Реда Лейфсона, усмехавшегося в своем кресле на колесиках, и ответил ему усмешкой на усмешку.) Вот, например, дело Тэда Морасаки, молодого американца японского происхождения, страдающего дефектом речи. Его приметы совпадали со словесным портретом и фотороботом молодого филиппинца, которого разыскивали федеральные власти за торговлю наркотиками. Он остановил патрульную машину, чтобы что-то спросить у полицейского – все, вы, наверно, помните этот случай, – и полицейскому показалось, что он опознал разыскиваемого, поэтому он, значит, попросил его предъявить документы… ну, парень полез в карман за водительскими правами, а полицейский решил, что тот полез за оружием, и поэтому выстрелил первый… Вы, наверно, помните похороны… Я послал венок лично от себя, полицейское управление выставило почетный караул… Мы получили благодарственное письмо от родителей паренька – просто чудеснейший человеческий документ. Так что вот: я никоим образом не оправдываю действий этого патрульного. Он получил выговор и был переведен из уголовной полиции в полицию нравов. Вот так решительно я отреагировал, но все же позвольте вам кое-что сказать: когда человек лезет в карман, а у вас есть основания считать, что в кармане у него револьвер, то вам некогда миндальничать. Либо он, либо вы, а разбираться будем в участке.
– Или в морге, – приятным голоском сказал Ред Лейфсон.
– Еще один случай, – продолжал Крамнэгел, не обращая на него внимания.
– Молодой человек по имени Касс Чокбэрнер, отличный парень и хороший американец с безупречным армейским послужным списком, собрался, значит, жениться и зашел в ювелирный магазин Зиглера, что на перекрестке улиц Монмут и Седьмой, чтобы купить кольцо. Он, значит, заплатил за покупку – дело это было давно, в сороковых годах, – и тут увидел, что к остановке подходит его автобус – в те времена, значит, маршрут пригородного автобуса проходил по Седьмой улице – это было еще до того, как ее сделали односторонней. Ну, так вот, он бросил на прилавок деньги, схватил кольцо и выбежал из магазина. Постовой увидел, как он выбегал из магазина, выстрелил и уложил его наповал. Этим постовым, дамы и господа, был я – и, доложу вам, нагорело мне тогда по первое число. Я, конечно, глубоко сожалел о случившемся, просто крайне сожалел, но что же прикажете в таких случаях делать? Когда на твоих глазах из ювелирного магазина вылетает молодой парень – который, может, только что пришил хозяина, – тебе некогда разбираться, на автобус он спешит или нет, да и вообще, если у парня есть монета, чтобы ходить по ювелирам, то ведь в голову не придет, что он бежит на автобус, верно? Если он преступник, а к дверям подбежит хозяин магазина и увидит, что постовой не принял никаких мер, только приказал парню подойти к нему и ответить на пару вопросов, то где потом этот постовой окажется?
– Вы, помнится, говорили, что хозяин-то был убит, – опять перебил его Ред.
– В глубокой луже, вот где, – продолжал Крамнэгел, – так что когда вы критикуете полицейского за ошибку, совершенную при исполнении служебных обязанностей, всегда помните, что эту ошибку он совершил в какую-то тысячную долю секунды, когда на колебания и сомнения нет времени. И думайте о том, сколько жизней спасено, сколько преступников задержано или уничтожено потому, что полицейский сумел принять верное решение! (Лицо его посуровело.) Преступник – это человек, преступивший закон, человек, который не чтит ничего, кроме своих преступных талантов, не опасается ничего, кроме собственных нервов, и думает лишь о том, как преуспеть. (За долгие годы выступлений перед новобранцами Крамнэгел отработал четкие формулировки.) Мне безразлично, как, каким путем и какими средствами мы выиграем войну с ним, но мы вышли на бой, чтобы победить, и как перед богом, именно этого мы – чтоб им всем… прошу прощения… – добьемся!.. (Аплодисменты.) Плевать мне, если я убью или покалечу злостного гомосексуалиста. Плевать мне, если я оборву карьеру торговца наркотиками, раз я защищаю этим невинных детей и спокойствие наших улиц. И поэтому я так восхищен и тронут этим отличным, художественно выполненным приветственным адресом, всеми великолепными словами, которые в нем написаны, и его прекрасным оформлением. Он, разумеется, будет висеть на самом почетном месте в моем скромном доме. (Крамнэгел насупился.) Разумеется, я очень признателен и за билеты на кругосветное путешествие тоже, но, по-моему, здесь у нас еще столько работы… а мир никуда не денется… и я в самом деле считаю, что нельзя мне покидать поле боя в такой горячий момент. (В зале начали переглядываться. Может, здесь заговор, чтобы убрать его в отставку? Среди присутствующих стали раздаваться непроизвольные возгласы симпатии и одобрения.) И если бы не Эди… Вот что я вам скажу, друзья любезные: я поеду, если мэр даст мне слово, что, когда я вернусь, мое место останется за мной. Мэр моментально вскочил на ноги.
– Это же банкет в вашу честь, Барт! Да никому и в голову не приходило даже думать о вашей отставке! (А теперь вот, ей-богу, пришло.)
– Вы тут упоминали про то, сколько нам с вами лет…
– Да что вы, Барт, право… Я же пошутил! Шуток вы никогда не слыхали, что ли?
– Шутки я слыхал. Только разные бывают шутки.
– Вот как? Но, право же, мы достаточно давно знакомы, чтобы…
Крамнэгел посмотрел на своего заместителя.
– К тебе, Ал, это не относится, сам понимаешь.
Улыбка сползла с лица Ала Карбайда. Только сейчас до него дошло, что слова Крамнэгела могли относиться к нему.
– Ну ладно, ладно, я поеду, поеду, чтобы доставить всем удовольствие, но… ненадолго! Поднялся со своего места губернатор.
– Я только хочу сказать, что вернусь к себе в резиденцию, вынеся из этого примечательного события память о том, с какой чудесной силой горит в сердце этого человека пыл служения своему делу. В наш век малодушия и неверия встреча с таким человеком воистину вдохновляет, и я еще раз хочу поблагодарить вас, Барт. Подобные уроки не забываются, сэр.
Раздалось еще несколько разрозненных хлопков, и все гости поднялись со своих мест, думая уже совершенно о другом.
2
К тому моменту как Крамнэгел появился в своем кабинете с табуреткой и молотком в руках, намереваясь прибить приветственный адрес к стене, он уже выпил немного больше, чем следовало. По этой, видимо, причине он и вогнал гвоздь себе в палец и завопил, изрыгая ругательства, пока жена не напомнила ему, что он – взрослый человек, страж порядка и всем гражданам пример. После банкета Крамнэгел вернулся из гостиницы в полицейское управление пешком, по пути обсасывая про себя все подробности достославного события; мозг его застилала мутная пелена, оставленная вином, пить которое он не привык, и, с усилием продираясь мыслями сквозь нее, он пытался решить, удался его триумф или нет. Казалось, прохожие теперь вели себя менее дружелюбно, чем до банкета, но это, наверное, просто давала себя знать мания преследования, дремлющая в душе каждого человека. Добравшись до своего кабинета в управлении, он попытался сделать вид, что работает, но раза два засыпал за столом, причем один раз проснулся от собственного храпа и увидел усмешку на лице стоявшего рядом и разглядывавшего его Ала Карбайда – а не проскользнуло ли в этой усмешке ехидное удовлетворение? «Ты уже стар, отец Бартрам, – сказал юнец». [1]1
Перефразированная строка стихотворения Льюиса Кэрролла из «Алисы в стране чудес».
[Закрыть]
«Ну, покажу же я им», – и снова отключился на минутку. Нет, это не возрастное, все, должно быть, от этого гнусного пойла – калифорнийского бургундского. Управление он – человек, всегда засиживавшийся допоздна, – покинул в тот день рано. В коридорах толпились переодетые женщинами полицейские, последними мазками приводившие в порядок косметику, прежде чем выйти на панель, соблазнительно семеня ножками и скрывая под платьицами натренированные мышцы, готовые молниеносно выполнить прием каратэ. Другие полицейские по-мужски грубовато пошучивали, натягивая на коротко остриженные головы хипповые парики, да так, чтобы кудряшки скрывали выбритые до синевы мордасы. В вестибюле Крамнэгел неожиданно столкнулся с кучкой типичных ветхозаветных евреев, белых, как сметана, в бархатных воротниках, густо обсыпанных пылью и перхотью, в больших черных шляпах; спускавшиеся на щеки пейсы придавали им какой-то болезненно-невинный вид.
– Это еще что за чучела, черт побери? – поинтересовался Крамнэгел.
– Сержант Волински.
– Постовой Джегер.
– Лейтенант Сайвертс.
– Сайвертс? – зарычал Крамнэгел. – Что вы здесь устроили за чертовщину? Бал-маскарад прямо в управлении?
– Это АСП, капитан.
– АСП? – вскричал Крамнэгел.
– Господи, да я напрочь забыл о нем! А знаете, ребята, что скажу? Вы смотритесь на все сто! Здорово, ей-богу, здорово! Да какого черта я все время тебя поминаю, господи, скажи мне, Христа ради?
«АСП» означало «антисемитский патруль», новое изобретение Крамнэгела (а может, на самом деле, Ала Карбайда?), явившееся следствием отчаянных просьб руководителей городской еврейской общины. По улицам Города, смутно напоминая восседающих на непомерно больших мотоциклах валькирий, носились орды возбужденных юнцов, одетых в черную кожу, украшенную знаками различия времен войны 1914 года, и избивали раввинов прямо под стенами иудейской богословской школы. Неожиданное столкновение с более спортивной породой святых людей должно было внести смятение в их ряды. Кудахтая от охватившего его восторга, Крамнэгел вывалился на улицу и позволил отвезти себя домой в патрульной машине. Коктейль из алкоголя с интригами – все это вино за обедом, да потом пара банок пива в управлении, да бурбон с Алом Карбайдом, чтобы показать, что он на Ала камня за пазухой не держит, да потом еще три-четыре бурбона с лейтенантами Армстронгом, Кьюликом и Перри, чтобы камень на Ала лежал за пазухой и у них, – возымел свое действие, и Крамнэгела снова пришлось будить, когда машина затормозила возле его дома. И вот теперь он уже сидел в пижаме, которую шутки ради подарила ему жена, – пижаме в тюремную полоску, с номером на груди и с надписью: «Меня разыскивают… в кровати» на спине. Палец его был щедро забинтован, и он уплетал уже третью порцию размороженного и разогретого ужина, специально приготавливаемого для телезрителей, чтобы тем не приходилось отрываться от экранов. Крамнэгел и не отрывался – он внимательнейшим образом смотрел программу новостей, шедшую по одному из семи каналов. Он уже посмотрел на себя по трем другим каналам и был разочарован. Слишком много места было уделено тому, как он мямлил вначале, а самые боевые куски его речи не показали, изображение на экране было таким темным, что зубы губернатора, вручавшего приветственный адрес, сверкали, как фары приближающегося потока машин. Камера показывала улыбающиеся лица всякой мелкой сошки, присутствие которой на банкете не заслуживало внимания. О Крамнэгеле комментаторы говорили безразличным голосом и без тени похвалы. По четвертому каналу выступал со своей версией последних известий Ред Лейфсон. Хотя согласно опросу телезрителей его программа не принадлежала к основным источникам новостей и информации, она была единственной, которую смотрели абсолютно все. Крамнэгел поджидал ее с опаской, и недовольство начало накапливаться в его душе задолго до начала передачи. К тому моменту, как Ред появился на экране, улыбаясь из своей инвалидной коляски (выглядел он при этом как топорно сделанная гипсовая статуя из тех, что стоят в парках), а рядом трясся в потоке небесной пыли маленький глобус (что должно было изображать его «мир»), Крамнэгела уже охватила ярость. Ред Лейфсон увещевал китайское руководство так, будто его взгляды имели вес в Пекине; затем он дал понять, что Соединенные Штаты лет на пять отстали от русских в освоении космоса. Никто знать не знал, откуда он берет свои данные, да и берет ли он их откуда-то вообще, – главное заключалось в том, что к его словам прислушивались в Городе так же внимательно, как если бы это были слова кого-нибудь из членов сената США, сказанные, впрочем, с не более весомым основанием. Ред свирепо обрушился на ставшие почти повседневным явлением примеры коррупции, нещадно критикуя членов Верховного суда, небрежно принимавших крупные подношения в обмен на ничтожные услуги; генералов, финансово заинтересованных в программах по культурному обслуживанию войск; не обошел он никого, вплоть до рядового церковного миссионера, оказавшегося на поверку хозяином борделя в Сайгоне, который поставлял клиентам по телефонным вызовам сифилитических проституток. Программу свою Ред вел тоном разящего благолепия: «Мне-де от всего рассказанного еще больнее, чем вам самим». И если бы Реду Лейфсону сказали, что манипуляция информацией является разновидностью злоупотреблений, он прорычал бы в ответ, что свобода печати подвергается угрозе то ли со стороны явных, то ли со стороны тайных коммунистов, то ли со стороны «новых левых», хотя, кто они такие, он себе толком и не представлял. А вот освещение спортивных новостей носило у Реда Лейфсона характер менее противоречивый – хотя бы потому, что здесь результаты легче подвергались проверке, зато Лейфсон чувствовал себя вправе советовать спортсменам уйти из спорта, если в данном сезоне им не везло. Он анализировал результаты их недавних выступлений, сопровождая свой комментарий демонстрацией слайдов, изображающих спортсменов в действии и заведомо подобранных так, чтобы они выглядели возможно более нелепо. Затем Ред вновь напяливал на себя маску добродушного дядюшки и задавал вопрос вроде: «Не пора ли опустить занавес над спортивной карьерой Холли Шметечека в сборной университета Тернового венца? Разумеется, опускать занавес не всегда приятно, Холли, но зрители-то валом валят с трибун во время ваших выступлений. Так не лучше ли, старина, поставить точку сейчас и выжать из толпы хоть какие-то аплодисменты, пока их еще можно выжать вообще?» Политика, спорт, а о банкете пока ни слова. Местные новости. Еще один раввин, избитый налетчиками, отважно бормочет в луже крови банальные фразы о необходимости прощать обидчиков. Полицейские волокут одуревшего от наркотиков негра, только что убившего своего брата из-за того, что они с ним никак не могли решить, где сидеть в закусочной, – его мать, закатив глаза, шныряет из стороны в сторону так быстро, что камера не поспевает за ней. Член преступного синдиката, представший перед судом по обвинению в жульнических махинациях с городским бюджетом и оправданный, повторяет с размеренностью метронома, что ему нечего добавить к словам судьи, – его сияющий от восторга адвокат сообщает репортерам, что клиента ждет продолжительный отдых на Багамских островах. Полицейские вышвыривают группу хиппи с территории университетского городка – окровавленных, ободранных, шатающихся юнцов, падающих под градом ударов; хриплые выкрики сержантов, поднятые руки тех, кто пытается закрыть лицо, стыдясь быть узнанным, настороженное ухо и пытливый взгляд послушно выдрессированного пса – лучшего друга человека, по команде готового на человека наброситься. Шум, беспорядок, полная бессмысленность происходящего, смерть, столь же необъяснимая, как и сама жизнь, – экран дергался нервным тиком очередной дневной порции местных новостей.
– Ага, наконец-то он дошел до дела, сукин сын! – завопил Крамнэгел.
– Уж коль мы заговорили о делах полицейского управления, было бы несправедливо обойти молчанием одно из тех прекрасных событий общественной жизни, которые все еще способны напомнить нам о днях, ушедших в прошлое, – промурлыкал Ред Лейфсон.
– Гостей поили то ли калифорнийским, то ли мозельским, потчевали то ли бифштексом, то ли телятиной, а чествовали то ли Барта Крамнэгела, то ли дыры в структуре нашего полицейского управления, где их не меньше, чем в мишени, по которой упражняются в стрельбе агенты ФБР.
– У-у, сволочь!
– Будем откровенны. Мы услышали много интересного. Начальник полиции Крамнэгел пошел записываться добровольцем в морскую пехоту через полчаса после нападения на Пирл-Харбор. Армия, право же, потеряла хорошего человека, отказав ему по причинам, которые мои сотрудники… (Он рассмеялся, заглянув в лежавшую перед ним бумажку.) Но эти причины никак – ну, просто никак – не подлежат огласке. Остается лишь пожалеть, что полицейское управление не получило в его лице работника столь же ценного, сколь потеряла армия. Давайте смотреть правде в глаза, Барт: что-то не так уж много уголовников попадает сегодня в тюрьму. Аресты вроде вышли из моды. А скольких насильников сумело задержать бравое подразделение переодетых в баб полицейских? Ей-богу, очень даже интересно наблюдать полицейских, прогуливающихся по улицам в столь живописном виде, за который нормальный человек загремел бы за решетку как извращенец. Я, право, не хочу сказать, что все это способствует росту престижа полиции в глазах общественности, я всего лишь хочу сказать, что картина уж больно впечатляющая – да и слухи ходят, что некоторые из ваших сотрудников получают от этого ух какое удовольствие… но где же аресты? А как обстоят дела с этим вашим последним всплеском фантазии – с патрулем, переодетым в школяров хедера? Сколько им удалось сцапать потенциальных гауляйтеров и кровопийц? Сколько, а? – Ред даже присвистнул. – И не говорите! Эти ваши идеи, Барт, должно быть, великолепно звучат в стенах вашего кабинета. Может, они даже сохраняют какой-то блеск при проведении инструктажа. Но почему же, черт побери, они так жалко выглядят на практике, а? Нет, Барт, не мне отвечайте, мне отвечать не надо. Ответьте Городу!
– Свинья, сволочь, погань проклятая! – завопил Крамнэгел, выключая телевизор и срывая с телефона трубку. Дежурным по управлению оказался лейтенант Армстронг. Крамнэгел, у которого от ярости начали дергаться веки, приказал тому смотреть в оба за машиной Реда Лейфсона и следить, куда бы Ред ни ехал.
– Чтоб всю машину увесить штрафными квитанциями, как рождественскую елку игрушками… любое нарушение, самое мелкое, немедленно оформлять протоколом… техническое, любое другое… чуть что – сразу привлекай по статье… По всем статьям, ясно? Если он действительно наколется на чем-нибудь серьезном, то просто прекрасно… Знаю, что сам не водит, но это неважно… Да, Марвин, раз уж мы все равно о нем. Разыщи по архивам сведения о том, как этот дешевый христопродавец потерял свои ноги… Это он так говорит, а я тебе говорю, что либо ему ноги дверью лифта отдавило, либо на него наскочил официант с тележкой, когда он в какой-нибудь гостинице подглядывал из коридора в замочную скважину… – Он заревел во все горло: – Плевать мне где, пусть тебе хоть в Форт-Нокс [2]2
Хранилище золотого запаса США.
[Закрыть]придется вламываться! Но чтоб материал лежал у меня на столе!
Крамнэгел повесил трубку. Чувствуя, что после беседы с Армстронгом он успокоился и немного пришел в себя, он включил телевизор снова, но теперь уже на другую программу, чтобы не нарываться больше на мистера Лейфсона. «Мы же были дружками, помнишь, Сидни? Помнишь, как мы на рыбалку ездили, а, Сид? Вдвоем, только ты и я… Ездили на рыбалку, рыбку удили…» Раздался выстрел, за которым последовал шум падающего тела. Устроившись в кресле-качалке поудобнее, Крамнэгел на ощупь, как слепой, потянулся к банке с пивом, уже с головой погрузившись в новую передачу и напрочь забыв о Лейфсоне. Ближе к концу фильма в дверях появилась Эди. Мешанина из напитков подействовала и на нее. Свою прическу она превратила в заросли дикого кустарника, откуда отдельные пряди падали ей на глаза. Наряд ее состоял из черных прозрачных пижамных брючек и черного прозрачного балахона, запястья и щиколотки украшали выпушки из искусственного меха. Сквозь балахон просвечивал усыпанный звездами лифчик, подхватывавший грудь, оставляя обнаженными соски. Эди курила вставленную в мундштук из слоновой кости сигарету.
– Привет, любовничек, – прохрипела она.
– Тс-с-с! Он сейчас так промахнулся, господи ты боже мой!
– Кто промахнулся?
– Лем Крэддокс.
– Это еще кто, черт его дери?
– Частный детектив. Китайцу, значит, трепанул, а старику, значит, ничего не сказал, вот он и… – Крамнэгел взглянул на жену и присвистнул.
– Секса не желаете? – осведомилась она.
– Ты вся такая аппетитная, прямо так бы и съел, – ответил супруг, снова поворачиваясь к экрану.
Эди давно уже привыкла и к нему, и ко всем его повадкам. Замужество за тремя полицейскими даром не прошло. Подойдя к проигрывателю, она поставила пластинку. Музыка с настроением. Под такую музыку хорошо раздеваться. Она зажгла палочку благовоний, и густой виток голубого дыма начал подниматься вверх анемичной коброй. Она пригасила свет. Крамнэгел впился в экран, от души надеясь, что Крэддокс успеет произвести арест, прежде чем ему самому придется исполнять супружеские обязанности. Но Крэддокс все медлил. Крамнэгел разрывался от нерешительности. Он взглянул на часы, и вдруг экран заслонила волнующаяся тощая грудь Эди, и прямо перед его лицом очутились губы, влажные, как мостовая в дождливый вечер. Эди зажмурила глаза в предвкушении экстаза. Передний зуб был испачкан помадой, и от нее пахло спиртным.
– Ну давай же, давай, – прошипела она.
Ничего не оставалось делать, кроме как повиноваться, но Крамнэгел был далек от мысли о позорной капитуляции. Он атаковал полураскрытый рот с такой яростью, что голова жены упала прямо в его подставленные руки, тем самым вновь открыв экран для обозрения. Крэддокс лез в дом через чердак. Тьфу, черт, похоже, что самое важное-то он и пропустил. На кой ляд нужно Крэддоксу переться через чердак, когда в доме есть нормальные двери? Хотя… постой-ка… неужто китаец?.. Из приоткрытых век Эди брызнул предупреждающий зеленый луч, Крамнэгел виновато зажмурился и потянулся рукой к обнаженной груди. «Так, Макмайкл, значит, хотите поиграть? – спросил Крэддокс жестко, приглушенным голосом.
– Ну что ж, раз вы так желаете…»
Послышался шум схватки, но у Крамнэгела не хватило мужества открыть глаза. Жаль, что он не успел сделать звук погромче. Минуту спустя он услышал, что по телевизору уже идет рекламный ролик – женский хор восхвалял достоинства ментолового дезодоранта. Так теперь никогда и не узнать, кто был убийцей. Тьфу, черт! Проснулся Крамнэгел в половине пятого утра и осторожно выбрался из постели.
– Ты куда собрался, любовничек?
– В сортир.
– Да, другого такого романтика на всем белом свете не сыскать, чтоб тебя разорвало! – не на шутку рассердилась проснувшаяся Эди.
– Что я такого сказал?
Она запустила в него подушкой. Крамнэгел шагнул было обратно к кровати, но потом передумал и включил телевизор. Шла ночная рекламная передача, в которой диктор всю ночь болтал с усталым шимпанзе, пытаясь прославить товары тех фирм, которым оказалось не по карману более подходящее для рекламы время.
– Выключи, – пробормотала она, снова засыпая. Оставив телевизор включенным, он отправился в уборную. Три часа спустя они пили кофе, который молча заварил он сам.
– В чем дело, крошка? – спросил он.
Эди начала плакать. Крамнэгел подлил себе в кофе молока.
– Конечно, я понимаю, – попытался он утешить жену. – Ночью у меня не очень-то получилось, но все будет по-другому, как только мы доберемся до Азии. Наверное, они правы: я действительно перетрудился, надо отдохнуть, не нервничать… А то уже очень выходит тяжело для тебя… хотя, видит бог…
– Что он видит? – резко спросила Эди, промакивая глаза салфеткой.
– Бог видит, что ты и раньше была замужем за полицейскими и должна понимать…
– «Чет Козловски, где бы ты ни был, я хочу, чтобы ты знал: таких, как ты, теперь уже не бывает», – жестоко и нагло передразнила Эди, а затем перешла на свой обычный раздраженный тон: – Чет Козловски был педераст.
– Не смей! – поднялся он из-за стола.
– Это правда, черт побери, и все тут!
– Не смей так говорить о моем друге! – прорычал Крамнэгел.
– О, вот оно что?
Крамнэгел рухнул обратно на стул. Теперь атмосфера накалилась до того, что, несмотря на раздражение, Крамнэгел счел своим долгом попытаться разрядить ее.
– Да-а, – сказал он. – Видел я как-то в книжке картинку Тадж-Махала. Прямо как в сказке. Чудесная работа.
– Мы не поедем в Тадж-Махал, – хмуро буркнула Эди. Вот так-то.
Подождав минуту, Крамнэгел накрыл ее руку своей тяжелой огромной ладонью.
– Есть же и другие места, – сказал он отважно.
– На этом паршивом Тадж-Махале свет клином не сошелся.
– Поскольку реакции на его слова не последовало, он спросил: – По какому маршруту мы поедем?
– У меня все записано.
– Ну и отлично. Еще одна бесконечная пауза. Затем: – Что отлично?
– То, что у тебя все записано. Так мы хоть будем знать, куда едем. Чтоб никаких там неожиданностей. Нет, правда, я даже предвкушаю удовольствие от нашей поездки.
– Но ты же говорил…
– Забудь, что я говорил. Что у нас там – Греция? В Грецию едем, да? Колыбель нашей цивилизации, это уж точно… Желудь, из которого проросла наша конституция. И Италия, а? Былая слава Рима! Помнишь тот фильм – «Мантия»? Как раз про это. И Израиль! И Аравия! На этом известные ему страны кончились. Не сумев больше ничего придумать, он по зрелом размышлении поднялся из-за стола.
– Куда ты?
– В душ.