Текст книги "Крамнэгел"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– И это ваша благодарность? – прорычал он.

– Благодарность? – взвизгнул начальник тюрьмы.

– Какого же хрена я, по-вашему, сцепился с этим парнем?

– Вам, кажется, велели заткнуться, – угрожающе рявкнул старший надзиратель.

– А вы не суйтесь!

– Почему вы с ним сцепились? – заорал начальник, выйдя из себя и не обращая внимания на старшего надзирателя. – Да потому, что вы ударились в панику, как трусы во время кораблекрушения, когда возникает драка за места в шлюпке и люди топчут друг друга, чтобы спасти свои шкуры. Но вы могли бы не беспокоиться. Все равно мы всех вас переловим, всех. И вашего подполковника Каули-Мидлторпа в придачу. А сейчас обоих на неделю в одиночный карцер. Потом поговорим еще.

– Да, скажи ты ему, что я пытался помешать тебе бежать! – приказал Крамнэгел Гансмиту.

– Молчать! – крикнул старший надзиратель.

– А ну двигайте, двигайте. Пошли в карцер!

Крамнэгел попятился в угол камеры. Гансмит же застыл на месте, безучастно глядя на него.

– Вот что я скажу вам, ребята, – подобравшись, тихо сказал Крамнэгел. – Барахло вы. Просто барахло, и ни в какой я ваш карцер не пойду.

– Не пойдешь? – так же тихо переспросил старшин надзиратель. – И кто мы, по-твоему, как ты говоришь?

После взаимной прикидки сил и возможностей надзиратели кинулись на Крамнэгела и принялись его лупить. А он, исполненный сознания своей правоты, яростно отбивался.

– Сэр! Сэр! – донеслось из коридора.

– В чем дело? – откликнулся начальник тюрьмы.

– Бурпейдж мертв, сэр.

– Мертв?

– Сорвался с лестницы и упал на Балаклавское шоссе.

– Вот бедняга.

– Он еще был жив, когда мы нашли его, но в себя так и не пришел.

Неожиданно схватка вспыхнула вновь. Надзиратели, на минуту отпустившие Крамнэгела, чтобы выяснить, не требуются ли они в каком-то другом отсеке тюрьмы, были застигнуты врасплох стремительным броском Гансмита, который безо всякого предупреждения налетел на Крамнэгела и принялся колотить его, выкрикивая: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» Гансмита еле оттащили, а из разбитого носа Крамнэгела на бетонный пол камеры хлынула кровь.

Начальник тюрьмы и надзиратели в полной растерянности услышали, как Гансмит, истерично всхлипывая, обвинял Крамнэгела в убийстве своего друга и всякий раз с удвоенной яростью обзывал его сволочью.

– То есть как же это понять… – начал было начальник тюрьмы, но осекся, боясь ответа на собственный вопрос и возможных последствий. Но волновался он напрасно, поскольку Крамнэгел все равно уже был не в состоянии отвечать.

– Мы бы все удрали, – простонал Гансмит, – если бы не эта сволочь…

Надзиратели ловили взгляд начальника тюрьмы, как гончие, ждущие свистка хозяина, но тот, растерянный и встревоженный, прятал от них глаза.

– Что стоите, помогите ему подняться! – приказал он, как будто это приказание было вполне в порядке вещей.

– Отправить его в карцер, сэр?

– Отведите в мой кабинет. В карцер отправьте Гансмита.

Уходя, Гансмит смерил Крамнэгела взглядом, в котором читалось нечто большее, чем отвращение.

Глаза у Крамнэгела слипались, когда он, скорчившись, сел на краешек дивана в кабинете начальника тюрьмы, – он походил на боксера, который сидит в своем углу ринга после полученного нокаута, ничего уже не понимая, но все еще готовый снова ринуться в бой, несмотря на багровую пелену, застилающую глаза.

– Сигарету? – спросил Макинтайр-Берд.

Сигарету! Когда он застрелил Касса Чокбернера, начальник угостил его сигарой, но что взять с Англии – это же страна без шика. Крамнэгел попытался заговорить, но разбитые губы не слушались. Он просто покачал головой.

– Ужасно неприятно… Но вы, надеюсь, понимаете, нам очень трудно было представить себе, чтобы заключенный стал помогать администрации тюрьмы. Когда вы схватились с Гансмитом… да еще в противогазе… Ну, поставьте себя на мое место!

– Попробуйте для разнообразия поставить себя на мое, – с трудом выговорил Крамнэгел. – Хотел бы я посмотреть, как вам это понравится.

– Если бы я не обладал такой способностью, любезный, то, наверно, и не пригласил бы вас к себе в кабинет, не так ли? – ехидно заметил начальник тюрьмы.

– Пригласил бы или нет – не в том вопрос, – внешне спокойно произнес Крамнэгел.

– Думаете, такая уж большая честь – сидеть в вашем кабинете? Подумаешь! Вот у меня был кабинет, так перед ним приемная была в два раза больше вашего. И ковер от стены до стены, и холодильник в виде комода под Марию-Антуанетту… – Он умолк и потрогал свои распухшие губы. Было больно говорить, больно думать.

Начальнику отнюдь не доставила удовольствия столь критическая оценка его представлений о комфортабельном кабинете, но ввиду совершенной им опасной ошибки он вынужден был унять свою гордость.

– Мне остается лишь поблагодарить вас, – сказал он с довольно глупым видом, инстинктивно оглядываясь, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии свидетелей.

– За что?

– Видите ли…

– За что? – сухо повторил Крамнэгел. – Эти ребята, надо отдать им должное, прекрасно знали свое дело. Все рассчитали до доли секунды – просто отлично все спланировали, прямо как израильтяне на Ближнем Востоке, когда послали свою авиацию ниже уровня действия радаров, – так рассчитали, что их не схватить бы за хвост, особенно при такой дымовой завесе, да еще слезоточивый газ… – Он приложил платок к губе, пососал ее и вздрогнул от боли. – Все так отработано, будто они прикидывали операцию в разных погодных условиях, затем выбрали безветренный день, рассчитали, как долго будет рассеиваться завеса… Нет, отличный план, отличный… Одного только не предусмотрели…

– Чего же именно? – невольно спросил начальник тюрьмы.

– Любой самый отличный план не срабатывает, если вдруг что-то срывается. Так досконально планировать нельзя – когда план чересчур хорош, его должны выполнять роботы, а не люди. Один маленький просчет – и весь план летит к чертям.

– В чем же, по-вашему, они просчитались? Чего не учли?

– Вы что, смеетесь? – спросил Крамнэгел. – Разве они учли, что в дело вмешаюсь я? Вы же знаете, что произошло, да? Не полезь я в драку и не схватись с Биллом Гансмитом, вся шайка унесла бы ноги прежде, чем вы успели сообразить, что происходит. Они растерялись, а этого уже достаточно. Они испортили все дело паникой. Пилот пытался наверстать потерянное время, слишком близко подошел к стене и убил Бурпейджа. Вы за это хотите меня поблагодарить? За это за все?

– Да, за это, – пробормотал, растерявшись, начальник.

– Тогда благодарите меня не за то, что я помог сорвать побег, а за то, что я его сорвал. Да, я! – Он ткнул себя в грудь пальцем. – Я, заключенный номер шесть один шесть дробь один девять пять семь. Крамнэгел, Бартрам Т. Начальник полиции в какой-то богом забытой дыре США. И раз уж мы заговорили об этом, позвольте вам сказать, что ваша охрана ни к черту не годится. Они ничем мне не помогли. В жизни не видел такой дерьмовой охраны.

– Не говорите так, – с обидой сказал начальник тюрьмы, словно Крамнэгел начал богохульствовать, чем не столько разгневал, сколько смутил его.

– Если кто и почуял сразу – назревает что-то, так это мы, заключенные. А ваши охранники все трепались друг с другом. Даже когда уже был слышен шум вертолета, один из ваших парней продолжал рассматривать свои ногти, решая, пора их стричь или нет. В жизни такого не видал.

Зазвонил телефон. Начальник тюрьмы, измученный всем случившимся и уже до того свыкшийся с необходимостью все время оправдываться, что сам перестал понимать, как и на что ему реагировать, снял трубку так испуганно, словно был абсолютно уверен, что кто-то придумал очередной и еще более зловещий способ помучить его.

Послушав немного, он сказал: – Да, понимаю. Лицо его оставалось почти непроницаемым.

– В море?

– Он снова послушал собеседника. – Благодарю вас.

И повесил трубку. Крамнэгел вопрошающе посмотрел на него. Начальник стоял с бесстрастным видом, не зная, как сообщить американцу полученные новости, да и стоит ли вообще откровенничать с заключенным.

– Что упало в море? – спросил Крамнэгел.

– Вертолет упал в море?

– Что? Нет, ничего.

– Вертолет упал в море? А что с Портером?

– Его взяли.

Наступила пауза.

– Что же, вы так и не поблагодарите меня?

– Я уже высказал вам всю признательность – больше ничего добавить не могу, – с неожиданным, поистине детским упрямством сказал начальник тюрьмы и почувствовал острый прилив раздражения: почему обстоятельства ставят его в столь неловкое положение – ведь он даже ясность мысли потерял.

Крамнэгел поднялся с места.

– Куда вы? – спросил начальник.

– Пожалуй, хватит с вас моего общества на сегодня.

– Я еще не отсылаю вас. Наш разговор еще не окончен.

– Да бросьте вы, – сказал Крамнэгел, которого вдруг охватила страшная усталость. – Вам, наверное, не очень-то приятно видеть меня здесь и выслушивать мои нотации по поводу того, как управлять тюрьмой.

Такого проявления сочувствия начальник тюрьмы не ждал. Он вообще не знал, чего теперь ждать.

– Да, неприятно, – признался он.

– Могу себе представить, – усмехнулся Крамнэгел. – Нужны вам мои замечания как рыбе зонтик, да и вообще – каким путем, черт побери, может тюремщик отблагодарить уголовника, разве что чисто неофициально?

– Вовсе необязательно. Мне пришла в голову мысль, которая может быть осуществлена вполне официальным путем. Я полагаю – особенно в свете нашего… гм… временного недопонимания мотивов ваших действий, – что вы заслуживаете самого внимательного к себе отношения. Таким образом я склоняюсь к решению отослать вас отсюда.

– Отослать? – переспросил Крамнэгел. Надеяться на полное освобождение он никак не мог – на это у начальника тюрьмы нет власти, но что же он хочет сказать, идиот чертов?

– Да, я не вижу никаких оснований содержать вас и впредь в тюрьме максимально строгого режима.

– Знаете, что я вам скажу? Все тюрьмы одинаковы, что одна, что другая. Я даже скажу вам больше: здесь хоть преступники классом выше, чем в той бочке с сельдями, куда меня засадили поначалу.

– Это, конечно, очень любезное замечание с вашей стороны. – Начальник откашлялся. – Всегда приятно услышать, что… – Начальник тюрьмы оборвал фразу на полуслове. «Нечего его распускать, а то оглянуться не успеешь, как он усядется на мое место». – В общем-то моя мысль перевести вас была продиктована не одним лишь стремлением воздать должное вашему поступку, но и опасением, что вы больше не будете пользоваться здесь такой популярностью, как прежде.

– А что вы, собственно, против меня имеете? – нахмурился Крамнэгел.

– Нет, нет, дело не в нас, – торопливо заверил его начальник тюрьмы. – Уверяю вас, с нашей стороны вы встретите наилучшее к себе отношение… но это едва ли поможет вашим отношениям с другими заключенными. Боюсь, как бы не вышло наоборот.

Крамнэгел побледнел.

– Верно… И, зная, какая у вас здесь паршивая охрана, мне вряд ли стоит рассчитывать на защиту с ее стороны. Пока тот ублюдок решит, стричь ему ногти или нет, меня уже пришьют.

Начальник тщетно пытался что-то придумать, чтобы защитить репутацию своих подчиненных, но в конце концов решил, что молчание само по себе обладает достаточно бесценным достоинством, которое только и может заменить отсутствие конструктивных мыслей в неудачные дни.

– Господи Иисусе, был бы со мной мой револьвер… – сказал Крамнэгел.

Начальник тюрьмы подскочил. Он не был уверен, что правильно услышал слова собеседника, но Крамнэгел уже направлялся к двери.

– Один последний вопрос, – сказал начальник.

Крамнэгел остановился и повернулся к нему.

– Что вас заставило так поступить?

– Наверное… – И Крамнэгел замолчал, задумавшись, только челюсти его ходили ходуном, как будто коренные зубы увязли в море жвачки и пытались высвободиться из него. – Наверное, то, что полицейский всегда останется полицейским, сэр.

Он открыл дверь и, прежде чем ожидавший в коридоре охранник успел что-либо произнести, сказал: – Ладно, пошли.

На следующее утро Крамнэгела нашли полумертвым в дальнем углу камеры. Никаких следов драки не было видно. Говорил он шепотом:

– Скажите начальнику, чтоб он меня отослал отсюда, как хотел. Скажите, чтоб поживей, иначе слишком за многое придется ему отвечать… Слишком, черт побери, за многое…

– Одно хорошо, – заметил начальник тюрьмы, ожидая, пока его соединят с министерством внутренних дел.

– Если возникнут вопросы, почему у Крамнэгела в кровь разбито лицо, нам лишь останется списать все на уголовников.

– Так точно, сэр, – согласился старший надзиратель.

– Нет худа без добра.

12

Газеты были полны фотографий вертолета, лежащего на дне, водолазов и полицейских. Почти все печатные издания изложили на своих страницах ход событий, иллюстрируя рассказ либо схемами, либо старыми фотографиями тюремного двора с нарисованными на них стрелками. О Крамнэгеле, однако, не упоминалось ни словом. И только позвонив по просьбе сэра Невилла под каким-то благовидным предлогом начальнику тюрьмы, Билл Стокард узнал в ответ на вскользь заданный вопрос, что Крамнэгела переводят обратно в прежнее место заключения.

– Очень рад это слышать, – сказал Стокард, – но не могли бы вы мне сказать почему?

– Ну просто… просто мы решили, что так будет лучше.

– Лучше?

Молчание в телефонной трубке.

– Я понимаю, что это дело больше не находится в нашей компетенции, но сэр Невилл проявил к нему такой интерес, что, право же, из простой любезности, если даже не по какой-либо другой причине…

– Честно говоря, его очень невзлюбили другие заключенные.

– Почему же?

– Ну, знаете… он высокомерен… строит из себя этакого всезнайку… да и потом среди заключенных в крыле максимального режима сильно развиты антиамериканские настроения… Печально, но факт.

– Как по-вашему, чем они вызваны?

– Думаю, разницей в методах. Янки когда-то держали монополию по части преступности, но это уже все в прошлом. Преступники других национальностей, особенно британцы, ушли в этой области далеко вперед, применяют огромное количество усовершенствованных войной новых методов, и к янки теперь относятся как к публике, безнадежно устаревшей, но по-прежнему задирающей нос и хвастающейся своим мастерством.

– Но достаточно ли этих причин, чтобы объяснить неприязнь лично к одному человеку? Извините, мистер Берд, я хотел бы задать еще один вопрос, если позволите. В чем выразилась неприязнь к нему? Имели ли место… ну, скажем, какие-то эксцессы?

– Эксцессы? – проворчал мистер Берд.

– Так, всего лишь синяки.

– Синяки? И много?

– Вы что, допрашивать меня решили? – Начальник стал приходить в свое обычное взвинченное состояние. – Разве управление главного прокурора имеет право меня допрашивать?

– Разумеется, нет, но ведь правилами отнюдь не возбраняется задавать межведомственные вопросы, не так ли? Если возбраняется, то мне подобная инструкция неизвестна.

– Я отвечаю на ваши вопросы в полную меру своих возможностей.

– Именно так, мистер Берд, и я очень вам признателен. Разрешите мне только задать один последний вопрос.

– Давайте спрашивайте.

– Разве ваши надзиратели не в состоянии помешать заключенным наставлять друг другу синяки?

Начальник тюрьмы перешел на крик:

– С тех пор как я принял эту тюрьму, я только и делаю, что прошу увеличить штаты! Это уже старая история! У меня слишком мало людей, а те, которые есть, либо совсем одряхлели, либо безответственные мальчишки. Да вы покажите мне такого парня, который решит сделать службу в королевских тюрьмах делом своей жизни, пока не получит отказа по меньшей мере в десятке других мест!

– Благодарю вас за проявленную любезность, мистер Берд.

Положив трубку, Билл рассказал о случившемся сэру Невиллу. Тот позвонил майору Эттлиси-Гору.

– Нет, его еще не доставляли, но думаю, что скоро привезут. По правде сказать, я принимаю его обратно без особого восторга. Неужели больше некуда было деть?

– Но почему его вообще отправили обратно к вам? – поинтересовался сэр Невилл.

– Насколько я понял Макинтайра-Берда, он в неважном состоянии.

– Но нам сказали, ему просто наставили синяков.

– Синяков? Его везет сюда карета «скорой помощи».

– «Скорой помощи»? – встрепенулся сэр Невилл. Он принял решение. – Скажите, вы не будете возражать, если мой помощник или кто-нибудь еще из моих сотрудников побеседует с Крамнэгелом, как только он прибудет к вам?

– Пожалуйста. Если вы сумеете меня от него избавить, я буду только рад. Насколько я могу судить, он сеет смуту везде, куда бы ни попал. Сначала застрелил в пивной старика, потом инспирировал взрыв банка, а теперь вот сцепился с другими заключенными, и они избили его до полусмерти.

– Скажите, – неожиданно спросил сэр Невилл, – а вам известно, когда это произошло? Когда они напали на Крамнэгела?

– Вчера. И администрация тюрьмы настаивает на его немедленном переводе.

– Вчера. А позавчера имела место попытка бегства, не так ли?

– Я об этом и не подумал.

– Пойманных беглецов вернули в прежнее место заключения?

– Полагаю, что да. Такова обычная практика.

– Благодарю вас.

Крамнэгела внесли на носилках в комнату, откуда заключенные обычно выходят за стены тюрьмы. В этом странном аквариумном мире молчания и подводных течений никто и не обратил особого внимания на то, что его доставили из тюремного лазарета, где он провел ночь под охраной надзирателей. Принесли его личные вещи, а машина «скорой помощи» въехала задним ходом во двор. Крамнэгел, закрыв глаза, лежал на стоявших на полу носилках.

– Что случилось, дружище?

Крамнэгел с трудом разлепил веки. В глазах его расплывалось смутное изображение склонившегося над ним старика, так сморщившегося, что половина лица его исчезла.

– Не смеши меня, Гарри, – пробормотал он, – смеяться больно, черт его…

– Достали они тебя?

– Достали, приятель.

– Я отомщу им за то, что они с тобой сделали. – И Гарри изобразил очередь из автомата.

– Ну и лопухнулся же ты со своей бомбой, приятель.

– Я все сделал, как ты сказал, но что-то получилось не так, а что – ума не приложу. – Старик расплылся в улыбке. – Ну да ничего. Мне сказали, нанес я убытку миллионов на двадцать. Представляешь? Вот это да! – Старик был счастлив и исполнен сознания собственного достоинства. – А все благодаря тебе, дружище. Теперь я проведу последние годы в максимально строгом режиме. Я о таком и мечтать никогда не смел – Гарри Мазерс в спецтюрьме! Да еще месяц назад меня просто засмеяли бы, но теперь – и все благодаря тебе – я могу высоко держать голову!

– Вам нельзя быть здесь! Как вы сюда попали? Вас ищут по всей тюрьме!

Черт бы побрал надзирателей. Крамнэгел снова закрыл глаза не столько от боли, сколько от отвращения. Пока они там перекуривали и сравнивали, у кого ногти длиннее, его уж десять раз могли пришить.

Затем Крамнэгела отнесли в санитарную машину и отправили в прежнюю тюрьму. Днем туда приехал Билл Стокард и навестил Крамнэгела в лазарете. Стокард пришел в ужас от того, что пришлось увидеть и услышать.

– И все это случилось с вами после того, как вы помогли предотвратить побег банды налетчиков?

– Совершенно верно. Но, знаете ли, сэр, мне вряд ли пристало обвинять их. Я должен был бы помнить, что такое тюрьма – тюрьмы ведь везде одинаковы. Может, в Греции и в Гватемале потеснее, а в Калифорнии в лучших камерах теперь, возможно, стоят телевизоры, а в Китае заключенным вместо завтрака вбивают в глотку труды председателя Мао, но в принципе разница между тюрьмами небольшая. Любая тюрьма – это место, где люди надеются на лучшее и ожидают худшего. Это всех касается – и заключенных, и тюремщиков. С моей стороны было безумием ввязываться в это дело, чтоб помочь. Я, пожалуй, просто, значит, забыл, что сам сижу за решеткой. Я, наверное, все время так сильно пытался об этом забыть, что и вправду забыл.

Такой Крамнэгел пришелся Стокарду по душе.

– Что ж, может, и не зря вы пострадали, мистер Крамнэгел. В конце концов, вы привлекли внимание к своему делу.

Крамнэгел скорчился от боли.

– Да не смешите вы меня! – взмолился он. – Не могу смеяться.

– Но что я сказал смешного?

– Какой я вам теперь «мистер»?

– И в беде человек не должен лишаться права на элементарную вежливость.

– Не надо, прошу вас. (Снова попытка рассмеяться.) Меня звать Барт. Бартрам Т. Крамнэгел. – Он умоляюще протянул Стокарду руку. – Только не жмите сильно, она изрядно наворотила.

Билл осторожно пожал протянутую руку, охватившую его ладонь, словно тиски. Крамнэгел сморгнул слезу.

– Знаете, с тех пор, как я попрощался с моим недоноском адвокатом, мне впервые пожали руку. Чертовски здорово. Стокард, непривычный к подобной непосредственности, почувствовал себя неловко.

– Что значит Т? – спросил он.

– Какое еще Т?

– Ваш инициал.

– Ничего не значит. Инициал – и все.

– Но он же должен означать какое-то имя.

– Это еще с чего? – В голосе Крамнэгела зазвучали нотки иррационального гнева. – По мне – годится и так.

– Вам, конечно, виднее. Но как оно пишется?

– Что как пишется?

– Имя.

– Так и пишется – Т. Вы не знаете, как пишется буква Т?

– Но на документах, когда требуется указать имя полностью…

– Просто пишу Т, и вся недолга, – начал распаляться Крамнэгел. Глаза его сверкали. – Обязательно надо насмехаться над моим именем?

Билл понял, как случается людям угодить под пулю: нужны лишь минимальный повод да золотое сердце, плотно укрытое непробиваемым слоем грозовых туч избыточного адреналина. Он попрощался, и Крамнэгел проводил его взглядом, в котором ясно читалось: «Ты все испортил».

Вернувшись в Лондон, Билл рассказал о своей поездке сэру Невиллу и подробно ответил на все его вопросы. Сэр Невилл не столько расстроился, сколько почувствовал облегчение. Казалось, происшедшее оправдывает его задиристое поведение в своих клубах. Как и во время суда Крамнэгел, хотя и неудачно начав, все же давал своему защитнику право гордиться им. Поэтому сэр Невилл снял телефонную трубку и попросил срочной встречи с министром внутренних дел. Естественно, она произошла лишь два дня спустя, за обедом в отдельном кабинете Клуба юных ветеранов, членом которого состоял министр. В свои сорок с лишним лет достопочтенный Клайв Белпер был сравнительно молод для занимаемого высокого поста, но он жил в эпоху, когда молодость сама по себе уже считалась достоинством в высших кругах. Он был достаточно высок и потому несколько сутулился, голову венчали рыжеватые мальчишеские кудряшки, оставлявшие свободным лишь темя, на котором сквозь редкие волосы просвечивала лысина, поэтому в одних ракурсах он казался совсем лысым, в других – пышноволосым. Он носил очки с довольно толстыми стеклами, так что глаза за ними, когда он с кем-то беседовал, часто казались застывшими, то ли потому, что он так внимательно вслушивался в слова собеседника, то ли потому, что мысли его в это время были где-то очень далеко.

Сэр Невилл поведал ему сагу о Крамнэгеле – историю, увы, еще не завершенную, – излагая ее в свойственной ему убедительной манере, рассказывал все, как было, и в то же время нисколько не пытаясь скрыть своего предвзятого к делу отношения.

– Совершенно ясно одно – не правда ли, сэр Невилл? – что необходимо произвести расследование того, что происходит в наших тюрьмах максимально строгого режима. Если потребуется, вызовите начальника той тюрьмы. Сейчас, кстати сказать, вполне удобный момент для подобных действий, поскольку у членов парламентской оппозиции появилась четкая тенденция задавать неприятные вопросы. Растущее количество сенсационных побегов и растущий уровень преступности автоматически делают меня мишенью для них. Говоря по правде, спекулируют на страхах публики. Будь я в оппозиции, я делал бы то же самое.

– Могу ли я напомнить вам, мистер Белпер, – не без язвительности заметил сэр Невилл, – что вы состоите не в оппозиции, а в правительстве. И, следовательно, в ваши обязанности входит не создавать сумятицы, задавая неприятные вопросы, а, напротив, предотвращать постановку таких вопросов, принимая мудрые решения. Я добивался встречи с вами не для того, чтобы просить расследования работы тюрем максимально строгого режима. И хотя подобное расследование во многом облегчит мою душу, оно вообще вряд ли входит в компетенцию моего ведомства. Я хотел встретиться с вами для того, чтобы обратить ваше внимание на следующее: в тюрьме находится человек, который не должен там находиться. И я хотел бы посоветоваться с вами относительно имеющихся у нас возможностей прекращения дела или, по меньшей мере, облегчения участи этого человека.

– Вашу критику, сэр Невилл, я воспринимаю в том духе, который вы, без сомнения, и хотели ей придать – в духе нотации доброго дядюшки, – оказал Белпер, показывая в улыбке зубы и хорошее воспитание, – но я, право же, считаю, что вы проявляете некоторую, пожалуй, сентиментальность по отношению к этому американскому полицейскому. В конце концов, он ведь убил человека, англичанина.

– Шотландца.

– В самом деле? Ну, в любом случае он убил британского подданного, находясь на английской земле. И согласно закону – поправьте меня, если я ошибусь, – он должен предстать за совершенное преступление перед судом, и если его жертва умерла, то не может быть иного обвинения, чем обвинение в убийстве.

– Верно.

– Итак, этот человек предстал перед судом, суд признал его виновным в непредумышленном убийстве и приговорил к семи годам. Суд уже продемонстрировал достаточную степень милосердия и присущего нашему веку разума. Суди его присяжные, какие обычно заседали лет пятьдесят назад, и судья прошлого века – висеть бы ему на виселице…

– Я подхожу к делу не с юридической, а с человеческой точки зрения, господин министр. Или, вернее, лишь в том смысле с юридической точки зрения, что я убежден: будь на процессе судьей Максуэлл Лиройд или, например, Ламли Джейкобс, а не Плантагенет-Уильямс, у обвиняемого были бы изрядные шансы получить оправдательный приговор…

– Даже при наличии мертвеца?

– Могла быть допущена мысль о самозащите. Даже мысль об иллюзорной необходимости самозащиты в глазах человека, привыкшего защищаться против применения огнестрельного оружия. Для этого лишь требовались судья с воображением, адвокат, способный эффектно подчеркнуть наиболее немыслимые аспекты дела, не выставляя их в совсем уж невероятном виде, и пара завзятых любителей кино в составе жюри. Мне мало встречалось дел, которые столь сильно зависели бы от элементов удачи в подборе состава суда, как это.

– Но вы, я надеюсь, и не рассчитываете на полное исключение элементов удачи из судебного процесса?

– Против них есть только один прием, и этот прием непогрешим, – медленно произнес сэр Невилл.

– Какой же? – был вынужден спросить министр.

– Сострадание.

Министр улыбнулся, не веря собственным ушам.

– Право же, сэр Невилл, от вас я ожидал более профессионального подхода. В конце концов вы ведь не просто профессионал, вы – блестящий профессионал.

– Что вы подразумеваете под словом «профессионал», сэр?

– Человека, ищущего решений в рамках возможного, но не за их пределом.

На этот раз настала очередь сэра Невилла улыбнуться.

– Нам не следует забывать, что пределы возможного – это царство человека, а то, что лежит за этими пределами, – царство божие. Если под понятием «профессионализм» подразумевается отчуждение от всего божьего, то я с вашим определением не согласен. Сострадание может казаться вам слишком простым словом для словаря искушенного человека, но я и не намерен оправдываться в том, что употребил слово «сострадание». Я просто снова обрел его и устыдился того, что сорок лет легко без него обходился. Сострадание – это все, чего я прошу для Крамнэгела.

Белпер не сводил с лица сэра Невилла пристального взгляда: столь неожиданное и настораживающее проявление душевного тепла трогало, и тем не менее он спрашивал себя, не начинает ли сэр Невилл постепенно расставаться с разумом.

– Как, по-вашему, мог бы испытать подобное сострадание я? – спросил он наконец.

– Пока не знаю. Давайте вместе рассмотрим факты и, может быть, придем в итоге к какому-то решению. О процессе нам все известно. Суд под председательством Плантагенет-Уильямса приговорил Крамнэгела к семи годам. Крамнэгел отправляется в тюрьму, где завязывает дружбу со старым чудаком, с отрочества не расстающимся с тюрьмой. Удовлетворяя любопытство старого дурня, Крамнэгел рассказывает ему несколько историй о жизни Чикаго и Дикого Запада, а заодно объясняет, как делаются бомбы и горючая смесь. По воле случая обстоятельства складываются так, что срок заключения старика кончается и он выходит на волю; поскольку в том, что он считает своим мозгом, еще свежи формулы изготовления адских машин, он взрывает здание банка. Обвиняют в случившемся – причем совершенно несправедливо – Крамнэгела и переводят его в тюрьму максимально строгого режима. Здесь он помогает тюремной администрации предотвратить групповой побег, а его в награду сначала избивают надзиратели, затем еще более жестоко избивают заключенные. Что же происходит теперь? Вы намерены расследовать деятельность начальника и руководящего состава персонала тюрьмы максимально строгого режима, и они, безусловно, будут строго наказаны, когда вся правда о случившемся выплывет наружу. В итоге Крамнэгел наживет себе непримиримых врагов как среди заключенных, так и среди тюремщиков. За жизнь его – за то, что останется от его жизни, – нельзя будет дать и ломаного гроша. Думал ли обо всем этом судья Плантагенет-Уильямс, бесстрастно приговаривая Крамнэгела к семи годам заключения? Полагаю, что нет.

–. Ваши аргументы очень убедительны, уважаемый прокурор, – беспомощно рассмеялся Белпер, – но я просто не осмелюсь пойти на какие-либо официальные шаги, чтобы облегчить участь этого несчастного. Я, в конце концов, типичное политическое животное. При нашей системе правления получается почему-то так, что здравый смысл рождается не в итоге мудрого решения правителя или бдительности оппозиции, а в итоге столкновения двух противоположных точек зрения, выраженных со страстью и с юмором. Я просто не могу ускорить решение комитета по помилованию, не могу и приказать освободить под предлогом примерного поведения вашего Крамнэгела после того, как он отбыл всего несколько недель из семилетнего срока наказания. Мы живем в такое время, когда общественное мнение реагирует на преступность все более и более нервозно, а обе политические партии, как я уже говорил, подливают масла в огонь, пытаясь использовать эту нервозность в своих целях во время выборов.

– И все-таки необходимо что-то сделать, – решительно заявил сэр Невилл.

Белпер задумался, потом нахмурился и заговорил очень серьезно, тщательно подбирая слова:

– Я понимаю, что вас мучает, лучше, чем вы думаете, сэр Невилл, но если вы позволите покритиковать вас человеку, который несколько младше вас по возрасту, хотел бы заметить, вы ослабляете собственную позицию, добровольно отказываясь от профессионального подхода к делу и заменяя его высокоморальными соображениями, которые делаете своим единственным оружием, вместо того чтобы более, чем когда-либо, полагаться на ваш макиавеллиевский талант ориентироваться в запутанных ситуациях. Вы же в конце концов стремитесь спасти человека. Привлекая в качестве союзника меня, вы не имеете ни малейшего шанса на успех. Должен вам сказать, я вообще не верю в успех вашего дела, но у вас все-таки будет больше шансов, если вы начнете действовать в одиночку… Или рука об руку с Макиавелли.