Текст книги "Мильтон в Америке"

Автор книги: Питер Акройд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Декабря 3-го, 1661. Явсегда считал здешний воздух целительным – столь чистым и свободным от испарений, что он способен, мнилось мне, умерить грубые телесные порывы, однако теперь я не нахожу в нем подобных лечебных свойств. Вчера в сумерках на улице разбушевался дикарь, и, заслышав громкие выкрики собратьев, я поспешил из дома наружу. Туземец истошно вопил: «Мамаскишауи, мамаскишауи». Яобратился за разъяснением к Гусперо: оказалось, язычник возвестил всем, что у него оспа. Я вспомнил слова Элеэйзера Лашера: в разговоре со мной он однажды заметил, что индейцы чрезвычайно подвержены нашим английским болезням, о которых прежде не имели и понятия. Дикарь кинулся в лес с целью умереть в одиночестве, и это навело меня на мысль, что здешнему люду не чужда некая разновидность совести.

Декабря 15-го, 1661.Зараза распространилась среди дикарей и повергла их в плачевное состояние. Покрытая язвами кожа заболевших прилипает к жестким циновкам, на которых они лежат. Я велел доставить больным постельные принадлежности и белье, но они отказались это принять. Добрые люди носят им дрова и воду, разводят огонь и хоронят умерших. Никто из числа избранных не занемог, никого из них зараза не коснулась и в малейшей мере: это позволяет мне надеяться, что недуг в этот новый мир занесен не нами. Мои богобоязненные индейцы, сами павшие жертвами заболевания, спросили меня, за что покарал их бог англичан. Я заверил их, что наш Бог – это и их Бог, и пересказал им первую главу книги пророка Исайи о справедливом наказании за идолопоклонство и пороки. Да прояснит Господь их умы от всякого недоумения касательно Его воли!

Декабря 20-го, 1661.До меня дошел рассказ о случае, более пригодном для басни, нежели для истории. Сегодня утром ко мне явился Храним Коттон и сбивчиво поведал, что он с дружками видел поблизости от себя неземной огонь. Я едва уловил суть рассказа в сумятице его торопливо сыплющихся слов, которые большого доверия, впрочем, у меня не вызвали: накануне вечером Коттон заметил на берегу реки яркий свет. По его словам, свет стремительно понесся по воде и, уплотнившись, приобрел очертания свиньи, на мгновение замер, потом вспыхнул и растекся примерно на три квадратных ярда. Мистер Коттон и другие братья наблюдали его в продолжение трех-четырех минут, но дальше возник и присоединился к первому еще один свет. Они слились воедино, затем разделились – и это повторялось на разные лады до тех пор, пока они не исчезли, смутно мерцая. «Блуждающие огоньки», – заметил я. «Нет, мистер Мильтон. Свет был громадный». – «Индейские факелы?» – «Нет, сэр. Они двигались с завораживающей быстротой, сходясь и расходясь в мгновение ока». – «Вы, должно быть, питались недоброкачественной пищей, мистер Коттон, вызывающей дурное расположение духа?» – «У нас всегда самая простая еда, мистер Мильтон, вы же знаете. Эти огни – не наша фантазия». – «Если они не принадлежат этой земле, Храним Коттон, следовательно, тут поработал дьявол. Бог не избрал бы местом Своего явления дремучие леса и дикие пустыни. Возвращайтесь с друзьями по домам и молитесь, чтобы огни больше не показывались. Идите. Простимся скорее, пока вы еще не распростились со здравым рассудком».

Иного готового ответа у меня не нашлось, и, оставшись один, я отправился в сад погулять и прояснить мысли. Что, если эта новая земля в самом деле кишит огнями и призраками, как мне об этом докладывают? Нам известно, что здесь царит дикость, но если это – поистине дикая страна не в одном только прямом смысле слова? Неужто здесь и впрямь безраздельно царствует сатана?

13

– Вот на этом, Кейт, он и прервал свой дневник. Видишь, я поставил ниже следующую дату. Под ней не вписано ни единого слова. Тем самым утром, в положенное время, я вошел к нему в комнату и обнаружил, что она пуста. Он ушел. Исчез начисто.

– Я это знаю, Гус. Мы уже тысячу раз это обсуждали.

– Не было ни следов насилия, ни признаков засады, никто ничего не тронул. Чаша с водой стояла у изголовья кровати, поверхность воды слегка подернулась пылью. Боюсь, что он далеко заплутал в глуши, положившись на свое внутреннее зрение, и окончательно сбился с пути. О Кейт, куда же он делся?

Часть вторая ПАДЕНИЕ

1

Как случилось, что я пал? Подобный конец – мыслим ли? А подобное начало? Я покинул по-селение. Я был призван в лес. Ступил во тьму. Сошел в рощу, дабы узнать, зреет ли лоза и рас-цветает ли гранат. Я бродил в колоннаде стволов, осязал клубящиеся испарения деревьев и земли, а ветр юной жизни вздымал полы моей одежды. Такая бархатная, податливая тьма не встречалась мне с тех самых пор, как я видел сон о беспроглядно-черных и мрачных тучах. Я слышал имена кедра и сосны, ели и пышной пальмы. Святой поэзии дерев касался.

Он нашел хоженую тропку, шириной как сельские тропы в Англии. Ни заросли шиповни-ка и куманики, ни путаница торчащих корней не замедлили мой шаг. Глаза мои – как зеницы голубки, омытые млеком. Безграничная млечность пространства. Но слепец спотыкается, потому что блуждал по скалам. Он сбился с дороги. Эха вокруг не слышно, и он боится забрести в трясину. К чему были эти скитания, бесцельные и бесплодные? Здесь пустыня. В сне человеческом это место страха. Друидического страха. Зло, крадущееся в ночи. Осквернение.

Слепец говорит торжественные речи. Он вновь и вновь поворачивает стопы, когда на него нисходит ночь. Пойду к пальме, сказал я. Хочется подержаться за ее ветви. Нужно отдохнуть в тихом тайном убежище, какой-нибудь лесной келье. Мне требуется гавань. Но где ему искать отдыха, как не под сенью какого-нибудь большого дерева, чтобы усесться там и плотнее запахнуть свой плащ? Не имея под боком себе подобного, он дует в ладони и втягивает ноздрями свое собственное тепло. Идет дождь, и я слышу уютный шум дождя в верхних листьях. Он спит, а потом вновь пускается в путь.

Рассвет. Уже светает? Моя голова полна росной свежестью, в волосах с ночи застряли капли. Яснял плащ; как мне его надеть? Куда, скажите, стремиться слепому в лесу? К самому себе? Я оторвал кусочек коры и съел. Слизал влагу с листьев и выпил. Я встану и пойду. Он ступает по живым существам не без страха. Мир по-прежнему пустыня слов и вздохов, вроде печальных воздыханий деревьев. Такая жара. Такие крики. Здесь совокупление. Здесь шепчущая тьма. Виноград запутался в его волосах, и резкий запах трав окружает меня. Непотребство. Если я паду, слизень и паук станут меня утешать. Хлесткий звук доносится от деревьев, и он пристыженный наклоняет голову. Он обоняет запах земли, зрелый, как склеп. Вокруг меня что-то растет.

А теперь ветерок приносит фруктовый аромат. Сладкий запах заманчивого плода разом обостряет мой голод и жажду, и я тяну руку, чтобы его коснуться. Повертеть амброзию у себя в ладони. Вкусно. Нет. О нет. Слепца, его или меня, кто-то поймал за ногу и швырнул в воздух. Он попал в силок и повис на шесте. Все вокруг замерло в ожидании, а он качается на веревке в индейской ловушке. Его темный мир перевернулся вверх ногами. Я похож на гробницу Магомета, кричит он громко, подвешенный между небом и землей!

Да будет свет. И стал свет. Слово было светом, Весь свет был светом. Что-то происходит. Голова моя пробита, и теперь из нее струится свет. Свет проникает в мои жилы и течет вверх. Вниз. А теперь ко мне идут деревья. Впервые видано. Деревья творения. Зеленая листва. Изумрудные небеса. Эти цвета не что иное как руки, готовые меня приветствовать. Прилив крови, мое красное море, расцепил мои сомкнутые веки. Слепой, который раскачивается в ловушке, предназначенной для оленя, способен видеть. С утра до полудня висит он, с полудня до росистого заката, и наблюдает, как с наступлением дня краски все более сгущаются. Я вижу.

2

Итак, дорогой брат во Христе, дорогой Реджиналд, я был возвращен. Слепец, подобный тому, кто с плачем пришел от Хеврона, вновь дан был народу своему. Полтора месяца они искали меня и, любя всем сердцем, почти отчаялись, но я обнаружился бредущим с посохом в руке через луга на краю нашего богоугодного поселения. Когда я ступал по этим благословенным полям, меня заметили двое наших работников. «Хвала Господу, сэр. Вы возвратились к нам, подобно Иосифу. Живым и невредимым». – «Кто это?» – «Угодник Листер, сэр. Вы слушали однажды, как я проповедовал об Исмаиле». – «Хорошая проповедь. Мне запомнились в особенности ваши замечания о волосах изгоя. – Думаю, у меня вырвался вздох, потому что я немало натерпелся за прошедшие недели. – А теперь, пожалуйста, не проводите ли вы меня в мое жилище? Я изнурен путешествием». – «Сию минуту, сэр. Какая радость, что вы спаслись! Пожалуйте сюда».

Меня отвели домой, и глупый юнец, который мне прислуживает, выбежал навстречу, смеясь и плача одновременно. «Ну вот вы и дома, – вскричал он. – Вы возвращены!» Он обнял меня, но я не шелохнулся. «О, Гусперо». – «Да, мистер Мильтон?» – «Отведи меня в дом. В мою пристань. – Молодая женщина ждала там и радостно меня приветствовала. – Счастлив слышать тебя, Кейт. Как отрадно – вернуться под эту смиренную кровлю. Я достаточно повидал. Видел, как начинается и кончается один из миров». – «О чем вы, сэр?» – «Неважно, Гус. Я многое вынес. Все в руках Господа». – «Верно, мистер Мильтон. Но от усталости вид у вас, сэр, такой, что краше в гроб кладут, если дозволено мне будет так выразиться». – «А я и стою одной ногой в гробу».

Иной раз мне хочется упиваться печалью, и я ни с кем не желаю делиться горестями. Подобно Иову, я лелею свою скорбь. И я позволил паяцу продолжать свою речь. «Мы всюду навели чистоту, сэр. Даже два ваших старых компаса сияют теперь как звезды. На книгах ни пылинки. Не проходит и дня, чтобы я не протирал их тряпкой». – «Рад это слышать. А про шагомер не забыл?» – «Как начищенный пятак». – «Отлично. Нужно возобновить свои отмеренные прогулки». – «А Кейт сотворила в саду прямо-таки чудеса». – «О, Кэтрин, я хочу тебе кое-что сказать. Я желал бы, чтобы все травы были посажены в алфавитном порядке. – Она молчала. – Ты меня поняла?» – «Если хотите, сэр. Названия я знаю…» – «Отлично. В моей уборной есть свежая ключевая вода?» – «Я меняю ее каждое утро, сэр. – Я чувствовал, что Гусперо хочет доверить мне какую-то тайну, поэтому молчал. – Кроме того вам приятно будет услышать, что Кэтрин ожидает ребенка». – «Еще какие новости?»

Я шагнул к открытой двери, которая вела в сад, но не ощутил удовольствия от запаха цветов. Стояла жара, но почему-то, когда я ступил на порог, меня проняла дрожь. «Что случилось, сэр?» – «Ничего, Кейт. А что могло бы случиться? – Я глядел, дорогой Реджиналд, в свою привычную темноту. – Только вот солнце припекает слишком сильно. Отведи меня в дом и приготовь, пожалуйста, немного теплой воды с отваром ромашки».

На следующее утро был созван торжественный совет, формально чтобы приветствовать мое возвращение к избранным. Когда я почтительно пересек порог, Морерод Джервис, Джоб «Бунтарь Божий» и Финеас Коффин призвали остальных к молитве.

«Я снова здесь, – сказал я, когда молитва смолкла и братья расселись на деревянных скамьях. – Призван назад из краев мерзости и запустения». – «Хвала Создателю». – «Вы, наверное, хотите спросить, где я пребывал последние недели. Что ж, скажу. Добрые братья и сестры, Христос счел нужным поместить меня среди людей плоти, в окружении развратного народа. – Разумеется, послышался испуганный ропот и скрежет зубовный, но я поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. – Да, мне пришлось сосуществовать с дикарями. – Подобных стенаний никто не слышал со дня разрушения Тира. – Однако, соизволением Господа, выдержка и снисходительность не изменили мне даже бок о бок с ними, в их грязных норах». – «Неисповедимы и полны величия пути Его». Этот благочестивый возглас вырвался под влиянием чувств у матушки Сикоул. «Они купаются в праздности. Их переполняют ненасытимые желания». – «Не может быть!» – «Они смердели». – «О!» – «Нравы туземцев столь развратны, что я радовался своей слепоте. Я благодарил Господа, укрывшего меня от зрелища их отвратительных богохульств». – «Слава Создателю!» – «А теперь я снова с вами». В тот день не было сказано больше ничего и, дорогой брат, в дальнейшем тоже.

Но око Господне никогда не дремлет, Он вечный побудитель и подстрекатель; вот мне и не пришлось насладиться покоем. Апрельским утром, спустя два месяца после моего возвращения домой, братья сошлись на воскресную ассамблею. О службе возвестил барабанный бой, поскольку колоколов в этой пустыне еще не отлили, и в назначенный час меня сопроводил на место малец Гусперо; избранные, по заведенному обычаю, последовали за мной и чинно расселись на скамьях. Сзади я поместил пожилую матрону с березовой розгой, дабы усмирять детей: на небесах не услышишь ни перешептываний, ни смешков, сказал я ей, с какой же стати нам терпеть их здесь? Импровизированные молитвы излились из уст братьев, ощутивших к тому вдохновение. Дэниел Пеггинтон произнес в то утро молитву о спасении «всех пребывающих вовне» – так, дорогой Реджиналд, мы обозначаем тех, кто близок, но не вполне ортодоксален. Затем священник (Морерод Джервис) прочел, строчку за строчкой, шестьдесят первый псалом, прежде чем его пропели прихожане; у нас нет ни медных тарелок, ни труб, нет инструментов Велиала или Маммоны, но мне приятно думать о том, как звенели в здешней глуши над лесами и болотами святые слова: «От конца земли взываю к тебе!»

Проповедником в тот день был Уильям Дикин. Он мясник нашей маленькой колонии, и всем известно его неподдельное вдохновение; душеспасительные речи изливаются у него внезапно, приступами, сопровождаемые выкриками «Аллилуйя! Аллилуйя!», каковыми он обыкновенно завершает свои сентенции. За это его прозвали «Аллилуйя Дикин». Частенько он распевает гимны у себя в лавке. Я сам имею привычку, приходя за мясом, останавливаться под дверью и подкреплять свой дух его завываниями. В тот раз он вышел вперед и начал говорить: «Наше евангельское вероучение, дражайшие питомцы Божьи, может быть изложено в двух словах. Как они звучат?» – «Вера!» – отозвалась добрейшая Смирения Тилли. «Милосердие!» – подхватила Элис Сикоул. – «Да, правда. Вера и милосердие, а иначе говоря – вероучение и практика. Аллилуйя! Вслушайтесь в эти два слова. Повертите их так и сяк в недрах ваших ушей. Вера. Милосердие. Мы не нуждаемся в книгах, от которых попахивает Римом, в молитвах, отдающих свечным елеем. Для нас все сошлось в духе и откровении. Что должен я воскликнуть?» – «Аллилуйя!» – «Книга общей молитвы – не что иное, как идол, а ее читатели – идолопоклонники». – «Аллилуйя!» – «Это прогнившие обрывки, натасканные из старого папского требника, жертва, мерзкая в глазах Господа. – Помедлив, он добавил: – Не лучше дохлой собаки! – Эти речи так меня взволновали, что пришлось утереть лоб салфеткой. – Это я вам говорю, возлюбленные братья, отмеченные елеем Божиим. Я расскажу вам о своем отце, на старой родине. Он держал много книг в комнате, где хранилось также и зерно, и среди них греческий Завет, Псалтирь и Книгу общей молитвы, переплетенные в один том. И вот однажды входит он в эту комнату, и что, возлюбленные мухи, слетевшиеся на елей Господень, он там обнаруживает?» – «Что, что? – Матушка Сикоул сгорала от нетерпения, и я был близок к тому, чтобы разделить ее чувства. – Скажи нам!» – «Он обнаружил, что Книгу общей молитвы, всю до последнего листа, сглодали мыши, другие же две остались нетронутыми, и все прочие книги в комнате – тоже. Видите, как поступает с нами Господь? Как крутит нами и вертит?» – В то же мгновение я услышал снаружи шум и оклики. «Гусперо, – шепнул я, – что там?» – «Наши индейцы, сэр, прыгают как…» – «Только не надо здесь твоих обычных нечестивых уподоблений». – «Они говорят, что сюда направляется верхом группа англичан. Англичан и индейских воинов». – «Вот как?»

Я опасался столкновения с какими-нибудь мятежниками, но считал неумным и неуместным выдавать свой страх собравшимся. Аллилуйя Дикин возвысил голос, чтобы перекричать разнородные пгумы, но даже ему пришлось замолкнуть, когда снаружи отчетливо донесся топот множества копыт. Братья были встревожены, и я, чувствуя, как все вокруг бурлит, поднялся со скамьи и велел им сидеть тихо. Взявши юнца за правое плечо, я вышел на улицу. Прихожане, презревшие мой запрет, двинулись следом. На главной улице они подняли удивленный галдеж. «Что теперь?» – вполголоса спросил я Гусперо. «Конные повозки, мистер Мильтон. Вроде тех, что встречаются на лондонских улицах». – «А еще?» – «Всадники. Иные с флягами в руках. А кто-то распевает песни». – «Как они дерут свои бесстыжие глотки я прекрасно слышу. Опиши, как они выглядят, пока они до нас не добрались». – «Разряжены они, сэр, поярче торговца мануфактурой. Но не сказал бы, что это лондонская одежда. И не индейская тоже. Что-то среднее. А волосы, сэр, длинные, как у девушек».

Разумеется, я испугался, что это прибыли из Англии военные с приказом меня задержать. Однако их песни и смех свидетельствовали, что если это рота, то рота оборванцев. Но все же: кто они? «О, сэр, их предводитель – вовсе чудная птица. Можно мне?» – «Да. Но по-быстрому. Мне уже бьет в ноздри их пьяное дыхание!» – «На вид весельчак. Лицо поперек себя шире и краснущее, как миска с вишнями. Борода рыжая как лисий хвост. Рассказывать дальше? – Собрав все свое терпение, я кивнул. – Голубой кафтан, препоясан зеленой лентой. А на голове, о Боже, белая фетровая шляпа с перьями». – «Он что, сбежал из Бедлама?» – «У него шпага, сэр, и пара пистолетов». – «Стало быть, не из Бедлама, а из Тауэра». – «Нет-нет, сэр. Это всего лишь для украшения. Они нарядно выглядят, а рукоятка шпаги увита цветами».

Я ничем не выдал своих чувств, лишь выпрямил спину, когда услышал, как этот шут гороховый приказывает своей команде остановиться. Он спешился, и я услышал, как звенят на ходу его драгоценности и четки. «Почитаю за честь приветствовать вас, сэр», – обратился он ко мне. «Напротив, это я почитаю за честь. Не будет ли с моей стороны слишком большой дерзостью спросить…» – «Меня зовут Ралф Кемпис, сэр. Направляюсь из Джеймс-Тауна в Виргинии, чтобы вступить во владение своей новой территорией».

Может ли быть, что этот человек получил от нечестивого монарха патент и собирается взять под свой контроль новые земли? Я был не в силах открыть рот. А что если ему дано королем поручение противодействовать мне или потребовать покорности?

«Это место, сэр, зовется Мачапкуэйк?» – «Нет. Оно зовется Нью-Мильтон». – «Простите, сэр. Понятно, что теперь правим мы, англичане, однако носило ли оно это название прежде, при индейцах?» – «Да, вероятно». – «Значит, я ваш новый сосед. Я купил землю по ту сторону реки, называемой Сепаконетт. Но это название тоже поменяется». – «И каково будет новое, мистер Кемпис?» – «Мэри-Маунт». – «Мэри-Маунт?» – «В честь Пресвятой Девы, сэр. – Я сделал шаг назад, а у братьев, меня окружавших, вырвался глухой стон. Кемпис усмехнулся. – Да вы, сдается мне, иной веры? Что ж, земли здесь обширные. Места хватит всем». – «Простите, мистер Кемпис. – Я сохранял спокойствие, подобно Езекии перед язычниками. – Нам нужно вернуться к богослужению. Мы как раз слушали превосходную проповедь об идолопоклонстве». – «Занятная тема. Что ж, будьте здоровы, мистер…» – «Мильтон. Джон Мильтон». – «Весьма вам обязан, мистер Мильтон».

Судя по звукам, он отвесил очень церемонный поклон, отчего его побрякушки вновь зазвякали, но позже Гусперо сказал, что он ухмыльнулся прямо мне в лицо. Ну да, ему были хорошо известны мое имя и репутация. Затем он взгромоздился на лошадь и с громким «ура!» отбыл во главе своего войска.

Когда процессия двинулась через наш городок, мои соседи во Христе оставались спокойны, но потом разом послышался тревожный шепот. «Что их напугало, Гус?» – «Три фургона, сэр. С индейскими женщинами. Продолжать?» – «Мне боязно. Однако продолжай. – Ропот братьев сделался громче. – Какие еще ужасы тебе открылись?» – «Двое священников в черном». – «Достойно преисподней». – «Они несут статую Девы Марии». – «Мерзопакость. Этого нельзя терпеть». – «Они едут верхом и настроены довольно весело. Ох. Один из них вас благословил».

Сознаюсь, дорогой Реджиналд, я не удержался и сплюнул. Тем же вечером я созвал в свое скромное обиталище Морерода Джервиса, Аллилуйю Дикина и Хранима Коттона; они привели с собой Греханета Джоунза, работника с фермы, который, прежде чем осесть в Новой Англии, путешествовал по Виргинии. Вероятно, до него там доходили слухи о Ралфе Кемписе, и я жаждал подробностей. «Поведай мне, – попросил я, – об этом распутнике. Этом безмозглом олухе». – «О ком, сэр?» – «Этом римском своднике, Кемписе». – «Он один из многих папистов в Джеймс-Тауне, сэр. Город набит ими под завязку. Наша подлинная английская кровь сохнет от тамошнего зноя, но папистам он только на пользу». – «Удивляться нечему. Они не настоящие англичане. Просто раскрашены, наподобие индейцев. – Я невольно улыбнулся. – Purpurea intexti tolluntaulea Britannb·.Дикин, убитый горем, выдавил из себя едва слышное «Аллилуйя». – «О том же и я говорю, – пробормотал Храним Коттон. – Все выряженные в пурпур и бритые». – «Истинно, – добавил Морерод Джервис, – извращенное племя».

Но мне не терпелось узнать больше. «Греха – нет, я томлюсь». – «Подкрепляющего, сэр?» – «Нет, нет. Сведений, и побыстрее». – «Думаю, сэр, Кемпис – из виргинских плантаторов. Я видел, один фургон у него нагружен табаком». – «Но достоверно ты о нем ничего не знаешь?» – «Нет, сэр. Я всего лишь простой работник и думал только о том, как бы поскорее унести ноги от этих бешеных католиков». – «И вот это чудовище, эта семиглавая гидра, затаилась среди нас. Вы навели справки, мистер Джервис, о покупке земли?» – «Мне сказали, что у него письмо от короля, и губернатору пришлось дать ему патент».

Из самых глубин моей души, дорогой Реджиналд, вырвался вздох. «Итак, отныне нам придется у прямо у своего порога вести битву с гордыней, излишествами, пьянством, распутством и прочими пороками, присущими римскому суеверию. Бог живой значит для них не больше, чем глупый идол». – «Видели вы идола, которого они таскают с собой? – Негодование Аллилуйи Дикина было вполне оправдано. – Они только что не волочат его по земле, словно какую-то размалеванную скво». – «Да-да, в самом деле. – Мне стоило усилий говорить тихо. – Несомненно, вскоре мы получим богатые ризы и яркие алтарные покровы, картины и образа, развеселые представления и церемониальные установления – все тот же старый глянец и торжество плоти». – «А эти священники, сэр, вдвоем на одной лошади, будто из таверны возвращаются». – «Блудницы мужского пола на своих зверях. Образ из Откровения. Уверен, они распутничают и беспробудно пьянствуют, как все прочие самозванные пастыри. Однако, джентльмены, мы находимся в пустыне и должны соблюдать осторожность. От папистской веры недалеко и до чернокнижия…»

Меня прервал Гусперо, который, насвистывая, вошел в комнату. Он вложил мне в руки листок. «Это от мистера Кемписа, сэр. – Я со стоном уронил бумагу, но Гусперо, не переставая свистеть, подобрал ее и вернул мне. – Письмо, сэр. Распорядитесь прочесть?» – «Не знаю, хватит ли у меня сил выслушивать папистские заклинания». – «Тогда сжечь?» – «Нет, дурень. Читай. – Я услышал, что он ломает печать. – И будьте добры, погромче, сэр». – «Это точно от него самого. Подпись очень размашистая». – «Пусть бы он подписался собственной кровью». – «Он почтительно вас приветствует и шлет нижайший братский поклон. Затем он, с должным уважением, приглашает вас присутствовать на церемонии». – «Церемонии? Какой еще церемонии?» – «Учреждение – то ли это слово? Учреждение Мэри-Маунт».

Разумеется, я отказался участвовать в этом, как и в любом подобном, балагане, но мой суровый долг заключался в том, чтобы разведать, в чем состоят идолопоклоннические ритуалы, которые подготавливаются на самых наших границах. Поэтому я отправил мальца вместо себя. «Ты в самом деле желаешь внедриться в самую их гущу? – осведомился я. – Хватит ли духу?» – «По мне, сэр, они не дураки повеселиться». – «А повеселившись поселиться и провонять всю округу. Тебе надлежит помнить: не все то золото, что блестит. Не покупайся на их хитрости, Гусперо, как покупаются индейцы на бусы и стекляшки. Будь начеку».

3

И все же Гусперо восхитили всадники, которые, громко распевая и прихлебывая из фляжек, проехали по городу; в Нью-Мильтоне настолько недоставало веселья и красок, что порой он напоминал серую заплату на цветущем зеленом ковре. Поэтому Гусперо предпочитал проводить время с индейцами, терпеливо изучал их язык, обычаи и интересовался тем, как они жили до прихода англичан. Они рассказывали ему о призрачных воинах – за их стремительным бегом до сих пор можно было наблюдать иной раз ночью в глухих лесах; питались они корой и гнилой древесиной, дневные часы проводили скорчившись где-нибудь как больной зверь, ночью же гонялись с призрачным луком и стрелами за тенью добычи.

В таких историях Гусперо находил больше подлинности и интереса, чем во всех проповедях Аллилуйи Дикина или Хранима Коттона. Постный вид, деланые манеры, темные одежды и линялые воротнички братьев по сути совершенно не вязались с окружением. Гусперо чувствовал, что они здесь либо вымрут, либо тем или иным способом подчинят обстановку своей воле. Лишь женитьба на Кэтрин Джервис примиряла его с жизнью в Нью-Мильтоне – супруги владели деревянным домиком поблизости от жилища Мильтона, вместе обслуживали слепца и состояли у него компаньонами. Когда в Нью-Мильтоне появился Ралф Кемпис со своими спутниками, Гусперо ощутил себя на седьмом небе: наконец-то здесь поселились англичане, которые, судя по всему, умели сделать из жизни в пустыне праздник, носили, как индейцы, яркую одежду и распевали среди ручьев и деревьев.

– Нам вряд ли нужно их бояться, сэр, – сказал он Мильтону, собираясь на торжество в честь основания Мэри-Маунт. – От них больше шума, чем от братьев, но вреда никакого.

– Никакого вреда? Да это аспиды со смертоносным жалом, а ты – «никакого вреда»? Они творят мерзости грязной блудницы, засевшей в Риме. Никакого вреда? Каждый их шаг сопровождает всеобщее разложение. А ты говоришь, от них никакого вреда.

Гусперо, привычный к таким неистовым взрывам красноречия, смотрел безмятежно.

– Судя по всему, сэр, вы бы не отказались сжечь их всех живьем. Жареное мясо у нас любимое кушанье.

Мильтон улыбнулся.

– Нет, Гус, ты слишком скор. Мы не станем с этим торопиться. Их еще можно убедить, чтобы они отреклись от идолопоклонства. Я стану наставлять их.

Гусперо тоже улыбнулся.

– Как же вы за это приметесь, сэр?

– Только что из Веймута прибыл типограф со всеми принадлежностями своего ремесла. Я обращусь к этим людям с разумным и полезным трактатом.

– В таком случае, господин, остается надеяться, что они окажутся прилежными читателями и по достоинству оценят ваши усилия.

– Вот о чем я подумал: эта пестрая толпа, наверное, включает в себя папистов, беглецов и дикарей. Смогу ли я приспособить свою речь к столь смешанной аудитории?

– Вы могли бы послать к ним для проповеди мистера Дикина. Этот джентльмен – сущий образец трезвости. От такого примера они вмиг раскаются.

– Что-то ты нынче совсем обнаглел. – Мильтон поднял руку, чтобы дать Гусперо затрещину, но тот увернулся. – Итак, вперед. Отправляйся в это отвратительнейшее, окаянное место. Стань свидетелем языческих мерзостей их плотского культа.

– И донести эти мерзости до вас?

– Иди. Давай. Увидишь каждение вечером и свечи в полдень.

Гусперо казался вдохновленным такой перспективой, но не произнес ничего, кроме обычных слов прощания. Наутро он отправился верхом в Мэри-Маунт; следуя вдоль берега, он к полудню достиг деревянного моста, который, без сомнения, спешно возвели сами новоприбывшие; мост представлял собой всего-навсего несколько досок, уложенных на большие камни, но по ту сторону виднелась тропа. Гусперо отправился туда и через четверть часа достиг поселения. Он готовился к неожиданностям, но все же был поражен: на открытой площадке высился шест. Он был щедро украшен, увешан гирляндами и лентами, а также колокольчиками, которые звенели под ветром. Приблизившись, Гус разглядел, что он еще и расписан рожами и человеческими фигурами, красными на синем фоне. К Гусперо поспешил незнакомец, приветственно раскинув руки.

– Добро пожаловать, – произнес он. – Наш первый гость. Англичанин, как я вижу.

– Из Лондона, сэр. Толлбой-Рентс в Смитфилде. Приятный район.

Незнакомец на шаг отступил, упер руки в бока и присвистнул.

– Я родился на Дункан-Лейн!

– Которую называют Придуркан-Лейн.

– Она самая.

– А иначе – Прокатись-еще-Лейн?

– Ну да. – Незнакомец улыбнулся и встряхнул головой. – До чего же здорово встретить прежнего соседа. – Он заметил, что Гусперо не сводит глаз с шеста. – Вы что, никогда таких не видели?

– В Лондоне ни разу. Нет. – У него мелькало смутное, едва уловимое воспоминание о чем-то подобном, виденном в раннем детстве: да, тот шест стоял в полях за городскими стенами. – Знаю-знаю, – сказал он. – Это называется майский шест.

– В Лондоне зрелище нечастое.

– Диковина. Вроде театра.

– Но сейчас там все снова переменилось. И здесь тоже переменится, надеюсь.

– И братья повеселеют? Не верится.

– Мне тоже. Вашу руку, прошу. Меня зовут Персивал Олсоп. Для друзей и соседей – Перси.

– Гусперо.

– Так вы человек образованный?

– Говорю по-английски как на родном языке и считаю на пальцах до десяти.

– Для здешней пустыни остроумия у вас в избытке, сэр. Вам следовало бы оставаться дома – лущить горох и нести вахту.

– Я бы отдал все, что имею, а это ровным счетом ничего, только бы снова повидать старый город.

– Что же завлекло вас так далеко от Толлбой– Рентс? Приятный климат?

– Нет-нет. – Гусперо заколебался. – Не завлекло, а завело.

– Насильно?

– По доброй воле. – Он снова замолк в нерешительности, стесняясь признаться в том, что связан с братьями. – Я с той стороны реки. Вот оттуда. Из Нью-Мильтона.

– Неужели? По вас не скажешь, что вы из Божьих Избранников, если вам не обидны мои слова.

– Ничуть. – Гусперо чувствовал облегчение, оттого что не нужно притворяться. – Я не избранник божий. И не пуританин. И не особливец. Я вообще не богомолец.

– Слава Богу.

– Вот-вот.

– Так вы?

Гусперо понял вопрос.

– Я секретарь мистера Мильтона.

– Да ну? – Олсоп снова присвистнул. – Он, кажется, очень серьезный джентльмен.

– Верно, очень серьезный.

Немного помолчав, оба разразились смехом.

– Полагаю, – сказал Олсоп, – наш разговор придется отложить до другого случая. Поскольку вы посланы преподобным мистером Мильтоном, я должен препроводить вас к превеселому мистеру Кемпису. Сойдите с лошади, сосед, и следуйте за мной.