Текст книги "Бабур (Звездные ночи)"

Автор книги: Пиримкул Кадыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Такой брак хорош и для самой бегим, – продолжал Дустбек. – Выйдет замуж за какого-нибудь венценосца – окажется вдали от матери, от защиты и покровительства любимого брата, нашего повелителя…

– Гораздо лучше будет и мне, раз она будет рядом, – опять перебила Кутлуг Нигор-ханум. – Ханзода – моя первая дочь, советчица моя, будет рядом, и я не почувствую одиночества.

Бабур подумал, что, видно, многое из того, что не приходит в голову ему, знает мать. Решительно сказал:

– Коли матушка согласна, то и делу конец.

Дустбек обрадовался:

– Истинно так, повелитель мой, истинно так! Недаром говорят: мать согласна – и всевышний согласен!

А Кутлуг Нигор-ханум не радовалась. Почему? Бабур спросил:

– Как сама бегим?

Кутлуг Нигор-ханум после тяжелого молчания сказала, выдав причину своего дурного расположения духа:

– Бегим не согласна. Когда узнала, долго плакала.

– В таких случаях девушки всегда плачут, – усмехнулся Али Дустбек.

– Перестаньте, бек! – вдруг раздражившись, воскликнула Кутлуг Нигор-ханум. – Перестаньте… Меня очень беспокоит настроение Ханзоды-бегим. Бабурджан, – мать говорила теперь подавленно, тихо, – я случайно услышала страшные ее слова… Она хочет покончить с собой… Что делать, что делать, не знаю я…

– Как? – вскинулся Бабур.

Старый бек не стал, однако, отмалчиваться.

– Ваша сестра любит вас больше жизни, повелитель, – сказал он, – Вам она не сможет отказать. Вместе с вашей глубокочтимой матушкой мы пришли к вам с просьбой: пригласите к себе Ханзоду-бегим и поговорите с ней. Ради интересов государства сестра ваша должна дать согласие. Высокородный бек Ахмад прислал сватов. Вместе со всем своим родом он ожидает вашей милости. Отказ сделает их вашими врагами. К тому же наша повелительница права: будет еще три-четыре года сидеть дома бегим, ваши недруги распространят слухи: мол, жениха не найдут для этой старой девы. И слухи эти вашей семье нанесут вред! Если Ханзода-бегим желает вам добра, она должна согласиться. Должна…

Бабур, зажав голову в ладонях, потерянно молчал. С таким делом он сталкивался в своей жизни в первый раз. Если б чужая была, а то… родная, кровная сестра! Бабуру даже неловко заводить с ней эдакий разговор… Но, с другой стороны, мать ждет его помощи… Ждет помощи, а сестра вон покушается на собственную жизнь – какой грех великий может свершиться.

– Что ж, – сказал наконец Бабур, так ничего и не решив для себя, – пусть бегим придет ко мне, я поговорю с ней наедине.

Ханум быстро встала с места:

– Сейчас… сейчас же я пришлю ее к вам.

Дустбек улыбнулся, обнажив редкие зубы.

– Повелитель, ваше решение – закон для всех! – и сделал каменное лицо, как бы призывая Бабура к твердости.

И вот они наедине, вдвоем.

Бабур медленно перелистывает книгу на маленьком шестиногом столике, инкрустированном перламутром, не замечая, что свет от двух светильников на подставках не доходит до ее страниц. Ханзода-бегим в однотонно желтом платье сидит на курпаче с видом больного человека.

– Что с вами, бегим? – спросил Бабур.

– Повелитель, я жду помощи и защиты!

По грустному лицу Ханзоды прокатилась слезинка, но голос звучал твердо. Опять Бабур почувствовал, как стиснулось его сердце: не мог видеть, как плачут женщины. Мало, что ли, было тех сложностей, которые взвалила на него судьба венценосца, борца за единый Мавераннахр? Бабур с искренним огорчением сказал:

– Я сам нуждаюсь в помощи, я сам ищу выхода из того положения, бегим, в котором сейчас нахожусь.

Дела одно трудней другого сыплются на голову. Вы хотите загнать меня совсем в тупик своими слезами?

Быстро вытерев слезы, Ханзода постаралась взять себя в руки:

– Мой амирзода, я слышала… будто Ахмад Танбал в горах отрезал головы убитым пастухам и привез целый хурджун[81]81
  Хурджун – переметная сума из ковровой ткани.


[Закрыть] отрезанных голов…

Бабур вспомнил окровавленную голову еще безусого человека и вздрогнул.

– Войны без убийств не бывает, – он старался успокоить больше себя, чем сестру. – И наших воинов убили.

– Я мечтала прожить свою скромную жизнь вместе с просвещенным человеком. Руки Ахмада Танбала в крови, он убийца. Повелитель мой, неужели вы считаете его достойным меня?

– Джигита, равного вам по достоинствам, может быть, нет во всем мире. Однако… мать, наверное, сказала вам о причинах… Я также… вынужден просить вас!

Ханзода-бегим, глядя на слабый свет горящих свечей, представила себе вдруг Ахмада Танбала, его нескладную фигуру, голое безбородое лицо, подумала о том, что придется спать с ним в одной постели, – брезгливая дрожь прошла по всему телу:

– Я боюсь этого бека!

– Не бойтесь ничего, бегим. Я никому не позволю причинить вам даже капельки зла.

– Но вашу сестру насильно выдают за такого… за такого отвратительного человека – какое же зло больше и непоправимей?

Твердость оставляла Бабура.

– Зло… Сама судьба злая! Я целые дни – с людьми, которых не люблю. Меня вовлекают в дела, которых я не хочу. Но думаю об интересах нашего государства, нашего Мавераннахра и – заставляю себя!

Оба, будто не слушая друг друга, говорили каждый о своем, хотя Ханзода-бегим лучше понимала брата и сильнее жалела его. Она вдруг вспомнила, с какой любовью нянчила брата, когда тот был совсем маленьким.

– Бабурджан, мой единственный брат, единственная моя защита, я ради вас не пожалею жизни! Я бы согласилась пойти за Ахмада Танбала ради вас. Но я хорошо знаю ваше чуткое сердце: коли я всю жизнь буду несчастной, то впоследствии оно будет страдать больше, чем мое собственное.

– Но я молю бога и верю, что вы не будете несчастной!

– Если я выйду замуж за этого человека? Вся жизнь моя пройдет в муках, Бабурджан, поверьте! Ну, а интересы Мавераннахра… И венценосец – человек, и он живет лишь один раз… Мы должны прислушиваться и к своему сердцу! Чистое сердце никогда не обманет!

Ханзода-бегим говорила так искренне, горячо, порывисто, что огонь ее сердца перекинулся и в душу Бабура. Безжалостные беки, обязанности перед государством, расчеты на укрепление власти – у, какая все это холодная зима! Ханзода-бегим плавила этот лед, и душа Бабура оттаивала, к ней опять возвращалась теплота весны, свобода юности, и от облегчения щемило в груди.

Ханзода-бегим говорила со слезами на глазах:

– Бабурджан, ваше сердце чистое, вы талантливый и самоотверженный юноша!.. Эти беки научились выдавать собственную корысть за интересы государства. Они пользуются вашей молодостью. Но когда они будут вынуждать делать не угодное душе дело, то прислушайтесь, умоляю, прислушайтесь к собственному сердцу. Самый лучший советчик – это ваше чистое сердце. Оно не обманет!

Ханзода-бегим протянула руки к брату:

– Я ищу справедливости у вашего чистого сердца, мой амирзода. Что прикажет вам ваше сердце, то прикажите и мне! Я все сделаю!

Бабур вскочил с курпачи, взял сестру за руку, поднял на ноги.

– Не плачьте, ну, хватит! – прошептал он. Он едва удерживал рыдания. – Моя единственная, моя кровная сестра мне ближе всех беков. Какая бы ни пришла беда из-за отказа, я беру ее на себя! Пока я жив, не допущу, чтобы сестра моя вышла за нелюбимого!

Самарканд

1

Войско Бабура осаждало Самарканд все лето и всю осень. Целых семь месяцев Байсункур не открывал городских ворот. Наконец, не выдержав тяжких зрелищ голода и прочих бедствий, навлеченных им на самаркандцев, Байсункур в одну из холодных, зимних ночей тайно покинул столицу и с кучкой приближенных бежал в Гиссар, к Хисрову.

Самаркандские беки приказали открыть ворота тотчас, как узнали о бегстве своего хозяина.

Более трех тысяч хорошо вооруженных воинов Бабура под громозвучие барабанов и карнаев влилось в город – часть большого потока, приведенного им к Самарканду. Пяти лет от роду Бабур увидел это чудо земли впервые – и сейчас, во второй раз, хорошо не помнил, где что в Самарканде. Перед глазами, словно голубые ледники, парили в небе величественные купола, и Бабур спрашивал Касымбека, который же из них принадлежит медресе Улугбека, а который – медресе Биби-ханум. У стен арка отряды остановились: Бабур залюбовался сказочно красивым куполом-шлемом Гур-Эмира, усыпальницы великих предков, чьи дела разжигали в нем жажду славы. Этот купол он узнал сам, без подсказки. Торжественный вид сооружений, их четкие очертания рождали в душе Бабура восхищение.

Сверху, с холма, на котором была воздвигнута городская крепость, Бабур мог охватить одним взглядом сутолоку домов с айванами, ряды улиц и переулков – он глядел на это обиталище людской жизни и вдруг остро почувствовал, что его невеста, Айша, тоже высматривает сейчас его, победителя, где-нибудь сквозь щелочку одного из этих бесчисленных домов. Избавилась, бедная, от всех несчастий своего плена, ждет его, только узнает ли средь стольких воинов?

Бабур толкнул коня, подъехал к Касымбеку, тихо спросил:

– Послали кого-нибудь узнать о пленных?

Касымбек не сразу понял тайный смысл вопроса:

– Повелитель, о каких пленных вы говорите?

Бабур постеснялся напомнить Касымбеку (по возрасту ему в отцы годится!) о невесте. Странно застеснялся, опустил взор. Касымбек догадался.

– Ах, пленные… пленницы! Пленница! – он выговорил слово, которое застряло у Бабура на кончике языка. – Ваш Нуян Кукалдаш послан мной узнать о судьбе дочерей Султана Ахмада. К вечеру вы узнаете, повелитель.

Они въехали внутрь крепости. Самое крупное и массивное сооружение в арке – четырехъярусный Голубой дворец – Кок-сарай. В Кок-сарае немало венценосцев кончили свои дни насильственной смертью, дворец с давних уже пор внушал им страх, потому-то последние из правителей Самарканда в нем не жили: всходили на Кокташ [82]82
  Глыба голубого камня, место коронования. Ныне хранится во дворе мавзолея Гур-Эмир.


[Закрыть] и покидали здание. Бабур тоже решил остановиться в правой части крепости, во дворце Бустан-сарай[83]83
  Бустан-сарай – дворец-сад.


[Закрыть].

Когда вечером в Бустан-сарае зажгли свечи, в покой, отведенный Бабуру, вошел Нуян. Вся в позолоте, комната эта была тем не менее очень холодной. Курпачей натаскали много, но разговаривать пришлось все равно не снимая шуб и шапок.

Голос Нуяна Кукалдаша постепенно теплел, становился все непринужденнее. С тех пор как Бабур стал повелителем, сверстники его, вроде Нуяна, отодвинулись на задний план: шах окружен беками, а не друзьями – это закон. Но сегодня Бабур и Нуян снова близки, что и радовало обоих.

Нуян возбужденно рассказывал:

– От имени повелителя… ну, отнесли золотые браслеты, материи всякие дорогие, ну, еще урюк, сладости с миндалем. Старшая тетя ваша Мехр Нигор-ханум сама встречала…

Мехр Нигор-ханум – старшая сестра Кутлуг Нигорханум и первая жена ныне покойного Султана Ахмада.

Мать Айши-бегим умерла в молодости, девочку взяла на воспитание Мехр Нигор-ханум, у которой детей не было, да и сейчас она заботится об Айше, как родная мать. Бабур подумал весело: вот, она и тетка, и теща, будет.

– Истощал-а-а-ла, – протянул Нуян. – Голодали они сильно, давно не видели хлеба. «Муки невозможно было найти и за золото», – так сказала ханум. И плакала, плакала. Ели, говорит, лепешки из отрубей. И дров у них нет, дрожат от холода.

– Неужто Байсункур был так жесток к женщинам?

– Ну, мирза Байсункур и сам досыта не ел в последние дни… Шутка ли, семь месяцев просидеть в осаде! На улицах трупы неубранные. Голод, голод был. Бедняки ослов и собак ели. Мы об этом толком не знали… Я, как вернулся от них, встретился с Касымбеком, рассказал коротко обо всем. Арбу муки и риса, арбу дров, десять голов овец, – все это я сам отвез и отдал ханум. А уж потом меня сюда пропустили.

Нуян Кукалдаш несколько мгновений помолчал, таинственно улыбнулся, сейчас об Айше-бегим начнет, – Бабур нетерпеливо взмахнул рукой:

– Говори, Нуян, говори же…

– В украшенной золотом комнате, ну, как в этой, примерно, – Нуян обвел взглядом стены, – встретила меня Айша-бегим в белом ажурном покрывале… – Нуян опять сделал передышку. Айша-бегим, вправду сказать, ему не понравилась: лица ее под покрывалом он не смог разглядеть, а фигура слишком маленькая, худенькая, тщедушная какая-то вся. – Показалась она мне… тоненькой-тоненькой. «Добро пожаловать!» – говорит.

И голос такой нежный, ласковый такой, чистый.

«Как это несправедливо», – подумал Бабур. Тоскуя по Айше-бегим, он примчался сюда из Андижана, а не может ее увидеть сразу же. Им нельзя встретиться, нарушится обычай, пойдут порицания, своей нетерпеливостью можно обидеть родных девушки.

На лице Нуяна Кукалдаша так и было написано, что у него-то есть лекарство от этой несправедливости.

Нуян сунул руку за пазуху и вытащил оттуда маленький кисет из белого шелка.

– От имени Айши-бегим вам вручила этот кисет Мехр Нигор-ханум!

Бабур помял кисет в руке. Вроде бы ничего нет, но когда он развязал тесемки и, расправив горловину, опорожнил кисет, на ладонь выпали два алмазика. Каждый чуть больше росинки, но – тяжелые. Мерцали алмазы и нежно, и горячо.

– Посмотрите на изнанку, – сказал Нуян.

Кисет украшали нежные бусинки, а изнутри было вышито красным шелком слово, которое Бабур поначалу и не заметил. Одно слово, а какое! «Избавителю», – и одно это слово показалось Бабуру сладостней, чем поэма о любви. Айша-бегим, видно, вышила это заранее, не могла же она завершить такую работу прямо при Нуяне. Значит, верила, что Бабур придет, освободит ее!

– Послушайте-ка, мирза, историю этих алмазов, что вы держите на ладони, – продолжал Нуян непринужденно. – Знаете, откуда они? С чалмы Султана Ахмада, когда он сидел на самаркандском троне!.. Его дочь пожелала, чтобы эти алмазы вместе с вами снова засияли на самаркандском престоле, – да будут они сиять на вашей голове, мой мирза, еще сто лет!

При упоминании о Султане Ахмаде Бабур помрачнел: не так давно еще самаркандец был жив, завоевал его, Бабура, земли, и пришлось искать с ним мира – мира без победы. Но алмазы сверкали таким чистым светом, что их лучи казались ему светом глаз невесты. Она ждет его!.. И потом – он все-таки победил!

– Пусть будет так, как того желает Айша-бегим! – сказал Бабур. Затем хлопнул в ладоши, вызывая досторпеча[84]84
  Досторпеч – лицо, отвечающее за шахский гардероб.


[Закрыть].

Досторпеч ловко пришил алмазы на чалму, которую Бабур надевал на торжественные церемонии…

В тот вечер Бабур, горя желанием встретиться с невестой – своею заочной любовью, – начал писать газель:

 
О неземной твоей красе твердили мне всегда.
Чтоб убедиться в ней, я сам сейчас пришел сюда…
 

2

Студеный зимний ветер пробирал до костей. Закованные в цепи, тщетно кутались в рваные лохмотья, дрожали узники, согнанные на главную самаркандскую площадь Регистан, чтобы узнать о себе приговор городского казия-судьи[85]85
  Кази (казий) – судья, судивший по законам шариата.


[Закрыть].

Надежные чиновники доказали: эти совершили тяжкое преступление, обман. Во время осады они подослали к Бабуру человека с предложением: подъезжайте, мол, ночью к воротам Феруза, мы их вам откроем. Десяток отважных нукеров пошли к Горн Ошикон[86]86
  «Пещера влюбленных», около самаркандских ворот Феруз.


[Закрыть], а как, начали потом залезать на стену, эти их схватили и выдали байсункуровским военачальникам.

– Это не мы, не мы… Те, на ком измена, кто выдал ваших, сбежали! – превозмогая страх, выкрикнул один из согнанных.

На его слова никто не обратил внимания.

Действуя в соответствии с высочайшим фирманом и по обычаям отцов и дедов, касающихся форм наказания врагов, палач, связав за спиной запястья рук осужденных, подводил их, но одному, к особливо для этой цели вырытой яме, заставлял стать на колени и наклонять головы. Удар мечом по шее, и горячая кровь казненного обрызгивала камни площади, испуская на холоде тепловатый нар…

Яму засыпали, а шедший всю ночь снег упрятал следы казни ослепительно белым покровом.

На другой день к полудню потеплело, снег на голубых куполах начал стаивать.

После полуденного намаза[87]87
  Намаз – обязательные молитвы мусульман, совершаемые пять раз в день.


[Закрыть] мирза Бабур сел на коня и выехал осмотреть торговые ряды Самарканда. Рядом с ним – Касымбек, чуть поодаль за ними – Ахмад Танбал, еще один бек по имени Ханкули, несколько нукеров. Сопровождал их старый самаркандский поэт Джавхари, хорошо знавший, что где есть в городе.

Миновали ханаку – обитель для путешествующих и странствующих, увенчанную некогда, еще при Улугбеке, огромным куполом. Джавхари указал на улицу, что вела к восточным воротам.

– Мир Алишер, когда бывал в Самарканде, много раз проходил но этой улице. В конце ее стоит до сих пор дом, где работал учитель. Мир Алишера Абдуллайе.

– Вы бывали на беседах Мир Алишера? – спросил Бабур.

– Да, мы с ним ровесники, но все равно я считал его своим учителем. Читал ему свои стихи, постоянно получал от него добрые советы. Оказывается, он не забыл меня: в своем знаменитом произведении «Мадолис ул нафоис» Мир Алишер помянул и вашего покорного слугу.

Белобородый Джавхари (у него даже брови успели поседеть) вызвал добрую зависть у Бабура. Вот бы и ему, Бабуру, стать таким поэтом, которого заметил бы Навои! Л то ведь до сих пор он не пошел дальше упражнений в стихосложении, что пишет – стесняется показывать другим… «Так-то оно так, но все же мечту стать большим поэтом я не брошу, потому и сегодня, – Бабур усмехнулся, – пригласил сопровождать себя не знатных самаркандских беков, а этого белобородого поэта, ровесника и собеседника Алишера Навои».

Джавхари повел их в махаллю[88]88
  Махалля – квартал.


[Закрыть] хлебопеков. Улицы были пустынны. Снег на них, еще никем не тронутый, доходил в иных местах до самых кончиков сапог тех, кто сидел в седлах. В тени обжигал лицо ветер, но там, где было солнечно, под дувалами и у стен домов обозначались лужи ростепели.

Бабур оглядывал плоские крыши невысоких домов. И на них снег не счищен. Вокруг вообще ни одного человека не увидишь. Подъехали к хлебному ряду, и там то же самое: все лавки закрыты. Удивление Бабура росло:

– Мавляна, хлебопеки перекочевали в другой город, что ли?

Джавхари вздохнул:

– О повелитель, уже три месяца, как на базар не выносят лепешек. Нет муки. Во время осады многие хлебопеки умерли от голода. Люди совсем обессилели. Выйти на крышу и смести снег не в состоянии.

Бабур почувствовал себя так, будто его упрекал Джавхари в таких несчастьях. Привычно посмотрел на Касымбека, ища поддержки или ответа на невысказанный вопрос. Касымбек сказал поэту с укором:

– Наверное, есть все же хлебопеки, остались в живых, а, мавляна?

– Есть, есть… Наверное, остались. Но нуждаются в помощи. Вот если бы сейчас повелитель приказал дать им муку… Наверное, торговый ряд снова открылся бы и люди поели бы знаменитых самаркандских лепешек…

Касымбек заметил, что Бабур готов поступить так сразу же, немедля.

– Повелитель, у нас самих осталось совсем немного зерна. Для войска нужны припасы. Чтоб торговать – на это не сможем дать муку. Может быть, позже…

Старый поэт смотрел на Бабура с надеждой. То ли черный суконный чекмень на угловатых старческих плечах, то ли коротко остриженная борода Джавхари – что-то в облике поэта напомнило Бабуру изображение Навои, сделанное Махмудом Музаххабом. Если он, Бабур, не оправдает надежд мавляны Джавхари, значит, не оправдает он надежд Навои. Бабур привстал в стременах, начальственно произнес, обращаясь к Касымбеку:

– Зерно и муку дать не торговцам, а хлебопекам. Надежный человек пусть надзирает над ними, а они пусть напекут лепешек – и от нашего имени раздать самым голодным! Пять-шесть мешков не лишат войско припасов. Караван из Джизака[89]89
  Город в Сырдарьинской области (Узбекистан, адм. центр. г. Гулистан), расположен на Большом Узбекском тракте.


[Закрыть] завтра или послезавтра прибудет с зерном.

– Пусть вас благословит всевышний, о великий мирза! – с радостью сказал Джавхари.

Радостным был он один. Ахмад Танбал, натянув повод своего сильного упитанного жеребца, довольно явственно пробормотал:

– Откуда взять столько хлеба, чтоб накормить всех голодных, что оставил здесь Байсункур? Мы пришли сюда не затем, чтобы их кормить.

С тех пор как в Оше сваты пришли от Бабура ни с чем и Ханзода-бегим так и не стала его женой, бек начал действовать против Бабура тайно, но с той большей ненавистью, скрываемой многочисленными поклонами перед «моим несравненным повелителем».

– Досточтимый бек, – Бабур выпрямился в седле еще надменнее. – Мы пришли не для того, чтобы накормить Самарканд, это верно, однако и не для того, чтобы его ограбить!

Танбал испугался намека – вчера его люди взломали лавки ювелиров. Глаза бека округлились, но тут же он попытался напустить на лицо обычную невозмутимость.

– Истинно вы говорите, мой великий, несравненный повелитель, – сказал он, – Но я хотел бы спросить: имеем ли мы право получить какую-то военную добычу в городе, за который отдали столько воинов? Добыча победителей законна, это наш древний обычай!

Слова Танбала понравились Ханкули, стоявшему среди группы нукеров, – это чувствовалось по кивку головы, по улыбке. Большинство нукеров также считали Танбала правым: если уж не все беки сумели овладеть такой добычей, что их удовлетворила бы, то что уж там перепало простым воинам, «завоевавшим» Самарканд, не кишлак какой-нибудь.

Бабур знал, что в его войске есть недовольные. Но дай волю бекам, самаркандцы помрут от голода, а ведь это его подданные, теперь тоже его подданные. Но начни спасать подданных от голодной смерти, беки и нукеры будут в три горла кричать: «Почему им дают нашу долю?»

Бабур взглянул на Касымбека. Визирь будто невзначай смотрел в другую сторону.

– Причина голода – не один Байсункур, так ведь? – сказал Бабур мягко. – Если бы мы семь месяцев не осаждали Самарканд…

Касымбек не захотел, чтобы Бабур оправдывался перед ненавистным Танбалом. Визирь решил закончить разговор единственно возможным способом:

– Слова повелителя для нас закон! Нечего спорить! Завтра же хлебопекам будет выдана мука и я сам прослежу за раздачей лепешек голодным!

Бабур бросил на визиря благодарный взгляд.

– Ну, с этим все, – сказал успокоенно. Затем повернулся к поэту: – Давайте-ка отправимся к книжным лавкам.

Мавляна Джавхари повел их кривыми переулками, и неожиданно открылась широкая площадь, закрытые наглухо лавки продавцов книг. Вдруг послышался какой-то шум, невнятные крики, из-за лавок выскочила простоволосая и босая женщина с безумными глазами, а за ней худой средних лет мужчина.

– Вай, пусть сгинет аллах, что убил мое дитя! Пусть он тоже помрет от голода!

Увидев конных, и женщина, и мужчина остановились будто вкопанные. Мужчина так и не смог преодолеть растерянности, а женщина опять принялась выкрикивать проклятия:

– Пусть сам всевышний гибнет в осаде! Пусть помрет от голода, как мое дитя! Пускай сгинет!

– Мулла Кутбуддин, что случилось? – громко спросил Джавхари мужчину.

Тот наконец пришел в себя, резко подбежал к женщине вплотную, схватил ее за руку, легко поволок ее, худую, обессиленную, за лавку, во двор. Только после этого, запыхавшись, возвратился и подошел к всадникам со скрещенными на груди руками.

– Простите меня, простите. Жена моего брата сошла с ума от горя по своему сыну. Мы голодали. Племянник съел жмых, весь распух и помер.

Наступило тяжелое молчание.

– А еще хотят и дальше бездолить этих несчастных, говорят про военную добычу! – Бабур ни на кого не взглянул, но Ахмад Танбал и Ханкули быстро переглянулись, насупились.

Мулла Кутбуддин был известным в городе книготорговцем. Когда Джавхари тихо сказал ему, кто и зачем пришел сюда, мулла Кутбуддин торопливо открыл лавку. Бабур спешился, вместе с мавляной вошел внутрь; торговец неспешно доставал с полок редкие книги, стирал накопившуюся за долгое время пыль. Передавал книги Бабуру, коротко поясняя… Вот в драгоценных, в золото убранных переплетах Махмуд Кашгари[90]90
  Среднеазиатский ученый-филолог XI в. В 1072–1074 гг. составил «Словарь тюркских наречий».


[Закрыть], Абдурахман Джами[91]91
  Персидский и таджикский философ и писатель (1414–1492). Учитель Навои.


[Закрыть]… вот выполненный с различными рисунками Абдураззак Самарканди… Да, это «Мезонул авзан» Навои, книга об арузе[92]92
  Аруз – метрическая система стихосложения, основанная на определенном чередовании долгих и кратких слогов, широко применяемая в восточной классической поэзии.


[Закрыть]. Как раз ее Бабур искал уже давно, расспрашивал, у кого бы можно было ее купить. И вообще здесь оказалось множество книг, которые украсили бы его библиотеку и ценность которых для него не измерялась никаким золотом. Бабур почувствовал себя в этой пыльной лавке, словно в сказочной пещере сокровищ.

– Что еще есть? Что еще? – спрашивал он в волнении.

И мулла Кутбуддин показывал все новые и новые книги, одна бесценней другой. Незаметно вошедший в лавку вслед за мавляной Касымбек хорошо знал, как дорого стоят эти книги, исполненные прекрасными переписчиками, украшенные тонкими узорами. Самаркандская казна оказалась, как он и предвидел, пустой, золота, привезенного из Андижана, не так много, и не для книг оно взято в поход. А Бабур продолжал увеличивать стопку отобранных книг – их уже было больше десятка. Касымбек шепнул:

– Повелитель, с нами сейчас нет казначея…

Бабур не понял смысла услышанных слов, он забыл про все, кроме книг.

– Казначея? Казначея пришлем, – и показал книготорговцу на стопку, – Подсчитайте, хранитель моей библиотеки и казначей придут, оплатят и унесут эти книги.

Мулла Кутбуддин поклонился, выразив удовольствие послужить повелителю Самарканда, чья щедрость всем давно известна, и так далее, и так далее, но Бабур почувствовал, что торговец хочет сказать что-то еще, но не осмеливается.

– Что вы желаете, мулла? Скажите, не стесняйтесь… Книги ваши выше всякой цены.

– Великий мирза, – книготорговец осмелел, – нынче за деньги нельзя купить пищу, а дети каждый день плачут и просят хлеба, сердце разрывается. Если возможно, хоть немного муки…

«Та женщина и вот этот почтенный человек… Они голодают, совсем истощенные осадой. А я толкую о деньгах и о книгах». Бабур попрекнул себя, но, вспомнив протесты Касымбека в хлебном ряду, ничего не сказал (лишь слегка кивнул), решил схитрить. Позднее, без всяких недовольных и насупленных беков, повар дворцовый обделает это дело втихомолку.

– До свидания! Ни о чем не беспокойтесь! – словно безразлично-вежливо сказал Бабур и вышел из лавки на площадь, где все еще мрачный Ахмад Танбал сидел на коне в окружении нукеров.

Но как ни тайно в тот день вечером доставили книготорговцу мешок муки, курдючного барана, да и деньги в придачу, всем сразу стало известно об этом на следующее же утро. Как и о том, что нукеры Касымбека привезли в хлебный ряд целую арбу муки. И в тандырах[93]93
  Тандыр – глиняная печь, в которой пекут лепешки.


[Закрыть], доселе покрытых снегом, хлебопеки разожгли огонь, и запах горячих, свежевыпеченных лепешек распространился по городу, и конные воины от имени Бабура действительно раздавали пищу.

И насколько довольны были Бабуром голодные самаркандцы, настолько же недовольны им были беки и нукеры, что жаждали военной добычи. Те беки, которым надоело видеть голодный и обездоленный Самарканд, решили без спроса у Бабура возвращаться в теплую и сытую Фергану.

3

Среди воинов, которые раздавали горячие лепешки изголодавшимся самаркандцам, был Тахир. Сначала и он сердился: «Что я, должен служить тем, кто увез Робию?» Но на горе людское отзывчива оказалась его душа – ничего не осталось у него от этого недовольства, когда увидел он пред собой людей в лохмотьях, юношей с тонкими, как волос, шеями, стариков и старух, обессиленных голодом. И мало того – вдруг пришло ему на ум, что среди этих несчастных самаркандцев, может быть, страдает и его Робия. А вдруг встретится тот, кто видел и знает ее?

На голове у Тахира лисья шапка, на плечах короткий дубленый полушубок, все последние месяцы Тахир ездил верхом, отчего и походка его стала совсем иной, чем прежде. Привыкшие к стременам ноги ступали по земле по-медвежьи косолапо. Но руки быстро и ловко доставали из мешка лепешки.

Широко раскрытые глаза голодных людей не видели Тахира, они видели его руки и вожделенный хлеб. Люди придвигались к мешку осторожно, мелкими шажками, словно ощупывая дорожку. Тахир насмотрелся на то, как эти обессилевшие не могли перешагнуть через какой-нибудь пустяковый арычок, взять совсем маленький подъем; они останавливались и ждали, когда им помогут другие более сильные.

Тахир внимательно вглядывался в каждого человека. Неужели среди них нет никого, кто видел Робию или что-нибудь знает о ней?

Вон женщина, закутанная в чапан, стоит, поддерживая старуху и ею поддерживаемая.

– Тетенька, нет среди вас женщин из Андижана или Кувы?

– Таких нет, родимый! – ответила женщина по-таджикски.

Тахир в сотый раз повторял одно и то же:

– Ищу сестренку. Уже четыре года, как увезли ее из Кувы воины Султана Ахмада.

– Ах, бедная! – сказала женщина. Старуха поклонилась Тахиру, принимая из его рук лепешку.

Чуть поодаль человек не отводил взгляда от мешка и хлеба, нетерпеливо проглатывал слюну. Редкоусый, высокий, лет тридцати пяти.

– Раньше был нукером?

Человек с распухшим лицом помолчал мгновенье, потом ответил встревоженно:

– Был, а что?

– Когда был?

– Уже много лет прошло.

– В Андижан ходил?

– Не… Возвернулся, не дойдя.

Кипчакский говор и лицо этого человека напомнили тех разбойников. Тахир вздрогнул. Да неужто он из тех?

Тахир подозвал товарища, стоявшего у дверей пекарни, отдал ему мешок с лепешками на дне, а сам вновь подошел к редкоусому, опухшему от голода. Отвел его в сторону. Тот испугался, конечно.

– Ну, что, что тебе нужно от меня, браток? Я бедный человек! Отпусти меня! Я пришел за хлебом… за хлебом!

Может быть, и он узнал Тахира? Может, в его руках ниточка от клубка, который приведет Тахира к Робии? Надо поговорить с ним поласковей.

– Хлеб получишь. Я даже дам лепешек побольше. Только мне надо узнать правду. Был, значит, нукером у Султана Ахмада?

– Был, я же сказал…

– Вы проходили по мосту через Кувасай?

– Какой? Тот самый, что поломался и погубил нас?

– Тот, тот самый! – Тахир скрывал и радость, и гнев. Это он, тот самый насильник! Вдарить бы его кинжалом, отвести душу! Ну, а как найти тогда Робию?

Тахир схватил редкоусого за чапан, сильно тряхнул:

– Где Робия? Говори скорее!

Обессиленный голодом, человек едва не свалился под ноги Тахиру, казалось, он сейчас рассыплется на части.

– Как-к-кая Робия? – промолвил он, запинаясь.

– Робия, Робия! Куда вы увезли ту девушку из Кувы? Где она сейчас? Не скажешь правду, отсеку голову! Говори!

– Браток! Браток! Я никогда не видел девушку по имени Робия. Хочешь убить – убивай, но понапрасну не думай на меня. Мне тогда было не до девушек… родной брат упал с моста, и его унесло течением, три дня искал среди камышей, но не нашел… ничего не нашел… даже тела. Засосало болото…

Тахир оттолкнул незнакомца, но рукав его чапана ухватил. Один из тех парней, помнится, называл другого Джуманом.

– Как тебя зовут? – Тахир снова пристально посмотрел в глаза редкоусому.

– Зовут? Мамат.

– А может – Джуман?

– В этой махалле все знают, что меня зовут Мамат. Кожевенник я, кожи выделываю.

Тахир подумал: «Коли его брат в Кувасае погиб, он тоже вправе схватить меня за грудки!» Гнев нукера поутих так же скоро, как и возник.

– А Джумана не знаешь… братец?

Мамат вдруг схватился за лоб:

– Эй, погоди-ка, погоди… А ведь был среди нас один Джуман Маймак-косолапый. Я слышал, что он увез двух девушек. Значит, из твоих краев взял.

– Привез в Самарканд?

– Девушек? Вот это – не знаю… Я-то дошел до реки под названием Оксув, знаешь ее, недалеко от Ура-Тюбе. А как мы дошли до Оксува, наш мирза умер. Тогда и началась суматоха. А мне надоело… ушел я из нукеров-то.