Текст книги "Бабур (Звездные ночи)"

Автор книги: Пиримкул Кадыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Мерно лился этот невеселый рассказ Фазлиддина, и Ханзода-бегим справилась со своими слезами, успокоилась немножко.

– И хорошо поступили, что приехали сюда, мавляна, – произнесла она, шумно вздохнув. – Мне ведь надо было вернуть вам то, что, помните, вы мне доверили.

Не знала уж, как быть с этими вашими ценностями.

Фазлиддин замигал глазами:

– Какими, высокородная бегим?

Ханзода печально улыбнулась: забыл, все забыл… неужели все забыл?

– Сейчас, сейчас увидите, какие. – Она встала с ковра, вышла из зала, отворив маленькую резную дверь в глубине его, и вскоре вернулась вместе со служанкой, которая несла что-то завернутое в белый шелк. По знаку бегим служанка двумя руками вручила принесенное мавляне и, пятясь в низком поклоне, ушла. Молчаливый Алавиддин по знаку отца тоже ушел, оставив Фазлиддина и Ханзоду наедине.

Фазлиддин осторожно развернул бумаги, его старые, с пожелтевшими краями, бумаги! О аллах! Его расчеты, его рисунки величественных зданий, которые он, нет, они, они вместе с Ханзодой-бегим намеревались выстроить некогда в Андижане. Какой-то горячей волной окатило его душу, глаза Фазлиддина вспыхнули задором. И Ханзода-бегим, – о аллах, столько лет бережно хранит его бумаги, несмотря на все мытарства, что выпали на ее долю! – показалась ему сейчас столь же красивой и обаятельной, как и в ту пору, когда он был нежно влюблен в нее. Будто вернулось очарование далекого-далекого часа, там, на горе, под Ошем, где он поставил Бабуру первую свою хужру-беседку, – они спускаются с Ханзодой-бегим по каменной тропке, она поскользнулась, и он, оберегая девушку от падения, обхватил ее стан.

Просветленный, мавляна обратился к Ханзоде-бегим:

– О, вы вернули мне душу той поры! Вы совершили чудо! Столько лет прошло, столько дорог пройдено – и вот они снова здесь… мои… наши мечтания!

Нежно-грустная радость от прикосновения к поре своей молодости передалась и Ханзоде-бегим, зазвучала в ее голосе:

– Правда, правда, мавляна, этот сверток прошел сквозь многие беды – вместе со мной, со всеми драгоценностями моими, их у меня немного, но они дорогие. Лишь когда мы в последний раз отправились из Кундуза в Самарканд… там очень трудно было пройти через горы и реки… я оставила часть моих сундуков в Кундузе. В одном из тех сундуков и хранились ваши бумаги.

В Самарканде я все время беспокоилась за них, намеревалась летом послать за ними доверенного человека… потом… пришла беда… И хорошо, оказывается, что я оставила их в Кундузе: все другие мои сундуки попали в руки моголов-заговорщиков… Взгляните, все ли на месте рисунки?

Ханзода-бегим откинула с лица шелковое покрывало и сама потянулась к бумагам.

– Да, все! Все они тут. – Фазлиддин жадно и благодарно смотрел на ее лицо. Добавил о другом: – В Самарканде я очень хотел вас видеть, бегим, но не смел прийти…

– Я сама хотела пригласить вас. Но… бумаги оставались в Кундузе… не решилась…

Фазлиддину захотелось напомнить Ханзоде-бегим об андижанском ее изображении (о аллах, сколько претерпел из-за него он, создатель рисунка!). Среди бумаг изображения бегим не было.

Он еще раз перебрал – один за другим – все листочки.

Ханзода-бегим поняла, что ищет художник, чуть зарделась, спросила:

– Вы еще занимаетесь живописью, мавляна?

– Высокородная бегим, когда не рисуешь много лет, руки теряют навык… Ныне я занимаюсь только зодчеством, рисую здания.

– То, что вы изобразили в Андижане… не здания… я храню отдельно, – сказала Ханзода-бегим и смущенно отвела взгляд в сторону.

Фазлиддин понял, что Ханзода не захотела вынести свое изображение: мавляна пришел со взрослым сыном. И потом – зачем напоминать теперь об их любви? Только боль причинять обоим излишнюю.

– Вы правы, бегим… Пусть то изображение навсегда будет у вас. – И, приложив руки к груди, мавляна Фазлиддин учтиво поклонился.

Лучше говорить о зодческих замыслах, о рисунках и расчетах зданий.

– Я могу теперь поработать над ними, – Фазлиддин легко тронул бумаги рукой, – с учетом того, чему научился в Герате. И можно было бы после этого смело претворить их в жизнь… Но скажите, высокородная, где же можно построить эти медресе и эти дворцы? Андижан далеко. В Кабуле?

Ханзода-бегим, помолчав минуту, покачала головой:

– Нет, в Кабуле тоже не удастся.

– А я мечтал… вот по этому замыслу… воздвигнуть медресе, что соперничать смогло бы с медресе Биби-ханум в Самарканде. И мечтал назвать вашим именем – медресе Ханзоды-бегим!

– Я буду до конца своих дней благодарна вам за такой замысел, мавляна. Но, увы, правы оказались те беки – помните? – кто говорил, что для сооружения великих зданий нужно великое государство. Мирза Бабур столько лет стремился к этой цели… А Кабул невелик, нет в Кабульском уделе сил и средств для больших строительств.

– Выходит, не суждено нам осуществить свои мечты.

Ханзода-бегим знала кое-что о том, что Бабур в последние годы вынашивает тайный план создать единое крупное государство в пределах Афганистана, Бадахшана и, главное, Северной Индии. Делийский султанат раздроблен; местные князья враждуют друг с другом; индуисты не принимают мусульманскую верхушку, а та не признает индуизм, восстановила против себя индусов. Бабур сейчас сам ушел в поход-разведку на берега Синда, а уж про лазутчиков, добывающих ему сведения о державе Лоди[189]189
  Лоди – династия правителей Делийского султаната из афганского рода Гильзаев; основатель Бахлул (1451–1489) сменил тюркских правителей, связанных с Тямуридами.


[Закрыть], и говорить нечего.

– Мавляна, я уже мечтать боюсь, – призналась Ханзода-бегим, – Я ведь знаю, какую дорогую цену приходится платить тому, кто стремится к большому государству, а значит, и к великому зодчеству. Теперь мне легче отказаться от своей давней мечты; не желаю ставить снова под угрозу будущее моего любимого брата, повелителя нашего.

Горестно вздохнув, мавляна Фазлиддин понимающе закивал головой:

– Истинно, истинно… Судьба против нашей мечты, бегим, сама судьба. Я уже состарился, – и голос его в самом деле по-старчески как-то задребезжал, – да и всю жизнь мне не везло. Войны, перевороты, набеги, истребления… Но неужели так будет продолжаться вечно?! Ведь не я один, а десятки ученых, поэтов, зодчих, просвещённей, чем я, даровитей, чем я, изгнаны из Мавераннахра и Хорасана. Куда их гонит ураган кочевников, междоусобиц, распрей из-за веры? Раньше, бывало, черный ветер гонит тебя из Андижана – находишь приют в Самарканде. Вынудят покинуть Самарканд – спасаешься в Герате. А сейчас всюду свирепствует этот черный ураган! Нет спасения ни в Самарканде, ни в Герате! Мы все, изгнанные, будто река, потерявшая русло… Сколько талантов, о аллах, сколько живительных волн попусту исчезает, пропадает в пустынях нынешней жизни!.. Говорят, когда-то Джейхун[190]190
  Джейхун – так арабы назвали Амударью за коварный нрав.


[Закрыть] вот так метался, пропадал – пока не проложил себе новый путь к новому морю. А мы, найдем ли мы его?… Пусть жестокий небосвод сжалится над нашими сыновьями! Пусть хоть будущие поколения проложат себе новое русло, достигнут своего моря!

Ханзода-бегим всем сердцем сочувствовала зодчему. Это был крик его души – человека, чей творческий дар всю его жизнь никак не мог найти применения.

– Мавляна, не только вы, но и мирза Бабур жаждет нового моря, чтоб в это новое море искусства и науки собрались все реки талантов.

– О, бегим, знаю я, что и к мирзе Бабуру судьба безжалостна, знаю, что он – моя последняя надежда… Потому и приехал сюда, в Кабул.

– А где вы устроились, мавляна?

– Еще не устроились, временно остановились у моего племянника Тахирбека. А он уехал, оказывается, в поход вместе с мирзой Бабуром.

Ханзода-бегим поняла, что позаботиться о зодчем и его семье некому. Вот еще почему он был одет бедно, выглядел бледным и худым, будто голодал… А может, не приведи аллах, так оно и есть?

Ханзода-бегим порывисто встала, извинилась, что оставляет зодчего на миг одного, и ушла во внутренние покои. Там достала ключ и отперла заветный шкаф, что стоял в нише за шелковой занавесью.

Сестре шаха, наряду с самыми высшими придворными, полагались, по распоряжению Бабура, немалые денежные выплаты. Ежемесячно дворцовый казначей доставлял в кожаном кошельке тысячи дирхемов. Бегим была обладательницей большого земельного надела. Но на кого Ханзоде тратить все эти доходы? Вот и лежали кошельки с золотыми дирхемами в тайном шкафу, многие – еще неоткрытыми.

Ханзода-бегим прикинула, сколько примерно потребуется мавляне Фазлиддину, чтобы купить себе домик с землей, коня и прокормить семью в течение трех-четырех месяцев, пока ему, как ей подумалось, придется жить без постоянного жалованья. Она взяла два ко жаных кошелька, позвала слугу. Тот положил кошельки на серебряный поднос и вынес к гостю…

Мавляне Фазлиддину тяжело было брать деньги от Ханзоды-бегим. Но где другой выход? Нет его! К тому же бегим поспешила прийти ему на помощь.

– Мавляна, эти деньги, две тысячи дирхемов, из казны мирзы Бабура. Он отсутствует, и я от его имени выдаю положенное вам жалованье. Один кошелек вам, другой – для вашего сына. Пожалуйста, возьмите…

3

…Высоко летят журавли в осеннем небе над Кабулом…

Бабур и Мохим-бегим на айване в загородной усадьбе слушают их гортанный клекот, всматриваются в небо: торопится-мчится с севера на юг легкокрылая стая – живая нить черного жемчуга на голубой лазури.

В прекрасном и чистом клике «кур-ей», «кур-ей!» – Бабуру чудится усталость: журавли летят из далеких далей. Они пролетели над Мавераннахром, – может быть, прямо над Андижаном? Может, они опускались передохнуть на берега прохладных вод в окрестностях Самарканда?

Он, Бабур, не увидит больше родных мест, тех, что видели пролетавшие журавли. Так подсказывает ему сердце.

Клекот журавлей, затихая постепенно, угас наконец… Безмолвный стон тоски по родине… Нет ничего красноречивей и сильнее, чем такой стон.

Бабур помрачнел. Хлопнул в ладоши, вызвал слугу, приказал принести вина.

Мохим-бегим приблизилась к мужу, произнесла с мягким укором:

– Повелитель мой, вино с утра? Зачем? Сейчас дети придут для утреннего приветствия… Вон уже идет вместе с атка наш мирза Хиндол.

Восьмилетний Хиндол – на голове маленькая шелковая чалма, на поясе, на красивом ремешке, висит маленький меч – поднялся по лестнице к высокому айвану и в дверях, на манер взрослых, почтительно сложил руки на груди и низко поклонился родителям. Отец грустно улыбнулся. Подошел к сыну; обняв его за плечи, отвел к своему месту и усадил рядом на парчовую курпачу.

– На поясе меч, мирза, – значит, предвидится поход, а?

Большеглазый мальчик вопросительно взглянул на мать. Мохим-бегим, разрешая вступить ему в разговор, кивнула. Хиндол внятно сказал:

– Повелитель, прошу взять меня с собой в поход.

– Куда же?

– В Индию, – глаза мальчика загорелись.

– А что мы будем делать в Индии?

– Я тигров хочу посмотреть.

– Вот так раз! – рассмеялся Бабур. – Посмотреть? Только посмотреть?

Мальчик покраснел и сжал кулачком рукоятку своего «настоящего» меча.

– Нет! Тигр захочет меня съесть, а я вот этим мечом зарублю его!

Бабур ласково потрепал сына по плечу:

– О, молодчина! В таком случае, конечно, надо нам пойти в поход в Индию…

Появился в дверях слуга-кравчий с кувшином вина; Мохим незаметно махнула ему ладонью: иди-ка обратно, повелитель занят беседой, забыл про вино; слуга тихо повернул назад.

А Бабур спрашивал у Хиндола, выучил ли он азбуку, знает ли наизусть какие-нибудь стихи.

– Суры Корана знаю, – гордо ответил мальчик.

– У Хиндола другие увлечения, чем были у Хумаюна, – пояснила Мохим. – Правда, и он любит играть в войну, стрелять из лука, но книги пока мало привлекают его.

– Ну он еще маленький, верно?

– Не знаю, Гульбадан моложе Хиндола… Но… вот сегодня увидите… она любит чтение даже больше, чем Хумаюн.

– Неужели Хиндол пошел в своих дядей? – Бабур задумался.

Мохим-бегим понимала, какой смысл в этих словах. Матерью Хиндола была не Мохим-бегим, а Дильдор-огача[191]191
  Огача – младшая жена. Огача – младшая жена.


[Закрыть], дочь султана Махмуда, Бабурова дяди по отцу. В согласии с обычаем, у Бабура было три жены, которые жили в трех разных местах в Кабуле. Мохим-бегим молча покорилась обычаю, но душой не свыклась с ним. Особенно тяжело переживала она вторую женитьбу мужа на кабульской красавице Гульрух-бегим, от которой родились двое сыновей, – мирзе Камрону сейчас шестнадцать лет, а мирзе Аскару – четырнадцать. «Сами растим будущую вражду между братьями!» – думала мать Хумаюна. Однако молчала: ей не везло, двое дочерей ее и второй сын умерли в младенчестве. А потом совсем стала бесплодной. До ушей Мохим-бегим доходили злые шутки Гульрух-бегим.

Бабур чувствовал страдания своей первой, самой любимой жены Мохим-бегим. Обычай есть обычай, но и без вины он был виноват перед ней.

Однажды он ночевал у Мохим-бегим здесь, в этой усадьбе. Мохим сама вдруг предложила: «Я извелась от бесплодности! Я готова сейчас нянчить ваше дитя, пусть и рожденное другой женой! Я знаю, что Дильдор-огача снова тяжелая. Если она родит благополучно – хоть сына, хоть дочь, – отдайте ребенка мне на воспитание!..» Бабур дал тогда зарок во что бы то ни стало сделать так, как просит Мохим. И когда Дильдор-огача родила Хиндола, Бабур велел, чтоб трехдневного младенца забрали у матери и отнесли к Мохим-бегим. Дильдор, носившая этого мальчика девять месяцев под сердцем, конечно, горько плакала, сетовала, что лишилась единственного сынишки. «Обычай таков, обычай, – уговаривал ее Бабур. – Издавна в семьях венценосцев сыновей отдают на воспитание старшей жене. Мохим-бегим воспитала мирзу Хумаюна, наследника престола, – как хорошо он справляется с обязанностями моего наместника в Бадахшане. Бог даст, будет таким и Хиндол!»

Однако Бабур замечал, что наклонности у Хиндола иные. И невольно вспоминались отец и братья Дильдор – люди знатные, но грубоватые, далекие от наук и искусств.

Мохим-бегим уловила это опасение мужа, решилась возразить:

– Хиндол тоже плоть от плоти – ваш. Ему присущи и влюбчивость Хумаюна, и его мечтательность. Да ведь и вы в возрасте Хиндола любили играть в войну – мне рассказывала об этом Ханзода-бегим.

Бабур рассмеялся и снова обратился к мальчику:

– А если я подарю тебе книги, ты будешь их потом читать?

Хиндол ответил не очень уверенно:

– Буду.

Бабур вызвал мунши и велел передать хранителю Кабульской библиотеки список книг (его составит Мохим-бегим): пусть их постепенно перепишут для Хиндола. Затем по его знаку слуга вынес из внутренней комнаты красиво украшенный детский лук с десятком золоченых стрел (это была работа знаменитых ташкентских мастеров). Ах, как обрадовался мальчик!

– Вот возьми и стреляй, но не забывай и про книги! – сказал ему на прощание Бабур.

После Хиндола на айван поднялась миловидная женщина средних лет, которая вела за руку пятилетнюю девочку. Бабур ответил на поклон Робии. После смерти матери Бабура Кутлуг Нигор-ханум Робия перешла в услужение к Мохим-бегим, нянчила Гульба-дан, которую старшая жена тоже взяла себе. Единственный сын Тахира и Робии Сафар стал уже взрослым парнем, сейчас учился в медресе, а Тахир продолжал быть начальником личной охраны Бабура.

Разряженная красивая девочка личиком очень напоминала Дильдор-огача, свою кровную мать. Дильдор на сей раз не только не противилась, но радовалась: убедилась, как умна и заботлива Мохим-бегим к ее Хиндолу, как благородна и самоотверженна ее душа. Не чета Гульрух-бегим, злой, своенравной. Вторая жена Бабура невзлюбила не только Мохим-бегим, но и Дильдор-огача. Ну и они, в свою очередь, объединились против Гульрух, и сплачивали их теперь «общие дети». А еще – охлаждение к Гульрух-бегим самого Бабура…

Да, немало сложных житейских отношений стояло за безоблачной милой Гульбадан, которая смешно и угловато поклонилась отцу. Бабур с умилением взял девочку на руки, потом посадил на колени. Перед ним расстелили скатерть-дастархан, а на нем – шашлык из мяса куропатки, различные виды халвы, на золотых тарелках – горами – кисти винограда, гранаты и даже апельсины и лимоны, что созрели в Боги Вафо[192]192
  «Сад верности»


[Закрыть] (Бабур сам нарисовал план этого сада в Адинапуре[193]193
  Город на юге Афганистана.


[Закрыть]), Бабур показал дочке пальцем на апельсины и миндальную халву: бери, вкусно. Девочка, улыбаясь, отказалась – не хочу. Она теребила позолоченные пуговицы на верхнем платье-або отца.

На каждой из пуговиц было выгравировано какое-нибудь живое существо. На одной – гибко переступал с лапы на лапу маленький тигр с глазами, горящими двумя маленькими красными зернышками рубина.

А на другой пуговице – диковинная птица держит в клюве белую жемчужинку.

– Нравятся тебе эти пуговицы?

Девочка согласно кивнула головой.

Бабур схватил крепкими своими пальцами верхнюю пуговицу, попробовал оторвать. Но она была пришита крепко и не поддавалась.

– Что вы делаете, повелитель? – удивилась Мохим-бегим, а догадавшись о намерении его, запротестовала: – Не надо отрывать! Вы портите свою шахскую одежду.

– Не велика беда, закажут ювелиру другую пуговицу и пришьют.

Бабур отстегнул с пояса небольшой ножик (им затачивал перья) и срезал с нитки верхнюю пуговицу – ту, на которой была изображена птица.

Отдал пуговицу Гульбадан, сказал:

– Только не потеряй. Тут изображена Хумо – птица счастья. Будь счастливой, дочка!

Девочка смущенно и старательно молвила:

– Спасибо, хазрат… повелитель…

– Говори просто – отец, папочка.

Девочка повернулась к Мохим-бегим: можно?

– Да, конечно! – подбодрила та.

Тогда Гульбадан обняла ручонками отца за шею и, сказав: «Папочка, спасибо!» – поцеловала его в щеку.

Бабур и Мохим-бегим растроганно переглянулись.

– Гули, расскажи теперь своему папочке хикаят.

Гульбадан тихонько слезла с отцовских колен, встала напротив и важно, тоном учителя, начала рассказывать поучительную историю о пастухе, который зря пугал людей криком: «На помощь! На помощь! Волки напали на стадо!», а когда люди прибегали, пастух-обманщик смеялся над ними. Но вот однажды на стадо впрямь напали волки, пастух стал звать на помощь, но никто на этот раз не поверил ему, и «волки всех овец съели», – закончила девочка уже взволнованно.

– Как она складно и выразительно рассказывает! – Бабур любовался девочкой, глаз с нее не сводил.

– Удивительно способная – запоминает все, что ей прочитаешь или расскажешь, слово в слово. И любит прозу больше, чем стихи. И про то, что сама увидит, рассказывает мило и складно. Иногда я думаю: есть женщины, поэтессы, которые сочиняют стихи, а женщин, которые писали бы обо всем пережитом… ну, как в вашей книге «Былое»… нет. Может быть, Гульба-дан станет первой последовательницей своего отца?

– Ох, как много нужно пережить, чтобы… – Бабур вдруг увидел, как внимательно смотрит на родителей маленькая Гульбадан, сколько доверия и детского интереса в ее выразительных глазах. И ушки – на макушке! Поспешно Бабур прервался. – Раз вы, дорогая бегим, приметили этот дар девочки, вам надо подумать, как развить его. Вот подрастет она, к тому времени, может быть, я закончу первую половину «Былого», и какие-то подходящие отрывки можно будет дать переписать и для Гульбадан.

– Вот это я хотела просить у вас! – Мохим неожиданно разволновалась. – Моя заветная мечта, чтоб не только сыновья, но и дочери ваши прославили свои имена[194]194
  Гульбадан-бегим стала последовательницей проааика-мемуарнста Бабура. Она написала книгу о жизни и деятельности своего старшего брата, назвав ее «Хумаюннаме». Это единственное в своем роде произведение мемуарного жанра, написанпое женщиной-мусульманкой той эпохи.


[Закрыть]!

Ах, Мохим, самоотверженная благородная Мохим! Правду молвят: не та мать, что родила, а та, что вырастила, воспитать сумела. Бабур подумал и о том, как много значат дети в жизни человека, чей возраст, как сейчас у него, перевалил за сорок. Дети, преданные отцу, – нет блага выше!.. И опять – это заслуга Мохим, это доказательство неугасимой любви ее самой к нему, к Бабуру, несмотря на то что он виноват перед нею. Из-за Гульрух, из-за Дильдор виноват.

Бабур порывисто встал с курпачи, сделал шаг к Мохим-бегим, обнял ее крепко и нежно, так же нежно и крепко поцеловал в глаза:

– Мохим, какое это счастье – что вы есть у меня! Пусть я шах, но для вас я раб! Повелевайте мной – все, что хотите, я сделаю!

Мохим смутилась, прошептала: «Гульбадан! Гульбадан смотрит!»

Ах, Гульбадан! Бабур громко хлопнул в ладоши: эй, слуга, подарим-ка крошке Гульбадан-бегим двух индийских попугаев!

Радужные попугаи в изящных клетках приковали к себе внимание девочки. О, попугаи умели говорить! Один из них резко скороговоркой произнес: «Ассалом, бегим». Гульбадан пришла в восторг и закричала в ответ:

– Алейкум-вассалом!

И шах с шахиней, и слуги, и Робия – все засмеялись. А Гульбадан еще раз поцеловала отца в щеку.

Потом Бабур и Мохим-бегим остались одни. Когда стихли шаги ушедших на лестнице, они покинули айван и пошли во внутренние комнаты.

В одной из них – самой большой, пышно обставленной – возвышалось «шахское место», застеленное дорогими иранскими коврами и златоткаными одеялами. Обняв Мохим за талию, Бабур медленно пересекал комнату, тихо, возбужденно говоря жене:

– У вас талия все еще такая же, какой была в начале нашей совместной жизни, Мохимджан!

– Если это так, то потому лишь, что вы у меня остались подобным двадцатилетнему джигиту.

И оба бросили жаркий взгляд на дверь в соседнюю комнату. Там прошлой ночью… они обнимали друг друга… их сжигало пламя… их тела то сливались, то в трепетной истоме отделялись одно от другого, чтобы потом опять превратиться в одно горящее счастьем существо. Они забыли обо всем на свете, кроме любви. «Единственный мой, от кончиков волос до кончиков ногтей – мой, мой, только мой! Никому не отдам!» – так шептала Мохим. И тогда, ночью, он в первый раз сказал то, что повторил снова, недавно: я – шах Бабур, но перед ней – раб! Ее раб…

Мохим – молодой, совсем не тридцатисемилетней женщины задор в глазах! – спросила:

– Значит, вы сделаете все, о чем я сейчас… попрошу?

Что она может попросить? Новый загородный сад или дать деньги на какую-нибудь дорогую покупку??

Бабур ответил с готовностью:

– Да, все, что в моих силах!

Мохим чуть помедлила.

– Я очень прошу вас, повелитель мой, – голос ее потерял всякий задор, – верните нашего Хумаюна в Кабул.

Стал серьезным и Бабур:

– Как вернуть? Совсем?

– Ведь он уже два года охраняет северные границы. Наверное, можно заменить его?

– Кем? – Бабур понял, что разговор предстоит серьезный, любовный пыл в нем погас.

– Хотя бы мирзу Камрона пошлите. Ему шестнадцать лет, Гульрух-бегим гордится им, уверяет всех, что сын у нее стал настоящим джигитом.

Лицо Бабура помрачнело: он болезненно переносил нелады между женами. Гульрух доходила до прямой враждебности к Мохим и Дильдор, натравливала на них своих детей. Опасно это было для будущего, особенно если иметь в виду его, Бабура, планы, касающиеся этого будущего…

– Мохим, не обращайте внимания на слова Гульрух-бегим. Мирза Камрон не справится с этой важной задачей. Большое дело я могу доверить только Хумаю-ну, наследнику престола.

– Но Гульрух-бегим счастлива: оба ее сына живут при ней в Кабуле. А я целый год не видела Хумаюна. И так далеко он от меня – две недели пути на коне. Рядом же с ним – кровожадные шейбаниды. Могут напасть в любой час. Я все время в тревоге, поймите.

– Напрасно, бегим, напрасно тревожитесь. Я уже говорил вам – с Хумаюном три тысячи отборных воинов. Да и шейбаниды сейчас заняты внутренними своими распрями, с нами они установили мирные отношения… Но если вы очень соскучились по сыну… через две-три недели повидаетесь с ним.

– Где? – встрепенулась Мохим, – В Кабуле?

– Нет, в Адинапуре.

Адинапур – это на юге государства, близко к Индии. Мохим слышала, что Бабур стягивает туда все свое войско. Видно, и Хумаюну удобнее, минуя Кабул, привести своих три тысячи прямо в Адинапур.

– Вы и Хумаюна поведете в Индию?

Готовящийся поход Бабур хотел бы сохранить в тайне. Невольно озираясь вокруг, прислушался… Никого… Но скольким людям уже известен его замысел, новая большая игра, которую он, неугомонный, затевает… Он отказался от надежд на Мавераннахр, ищет свое будущее на юге. Долгие десять лет засылал одного за другим лазутчиков своих в пределы султаната, они установили связи с его доброжелателями. Их оказалось немало: в Кабул шесть раз приезжали из Индии посланцы правителей-мусульман и раджей-индуистов. Большинство из них недовольны делийским султаном Ибрагимом. Он, говорят, разорил народ, раздробил страну, богатства Индии лежат в его личной казне втуне, благоустройство ее – в небрежении. Страшные междоусобицы истерзали великую страну. Нужна сила, нужно имя, вокруг которого объединилась бы страна. «Это имя – вы, Захириддин Бабур!» Так говорят посланцы…

– Мохим! Я пойду туда не за добычей, поверьте, я хочу создать могучее государство. Это мечта всей моей жизни, вы знаете. Я хочу, чтоб наука и искусство, пришедшие в упадок в Мавераннахре и Хорасане, снова воспряли… в моем государстве в Индии. Правитель Пенджаба Давлат-хан послал ко мне своего сына Дилавар-хана. Был посланец от индийского раджи Рано Санграма Сингха. Мы заключили соглашение о совместном походе против Ибрагима Лоди.

Бабур говорил уже не как муж и отец – как политик и властелин. Мохим-бегим невольно обратилась к нему с обычным титулом:

– Мой хазрат, искусство и война – между ними пропасть.

– Мы перепрыгнем через эту пропасть!

– Но сколько вдовьих и сиротских слез прольются в эту пропасть? Как я поняла, поход этот станет завоевательным («Как у Шейбани», – чуть было не сорвалось с языка Мохим, но она вовремя удержалась). Тысячи матерей и жен той страны, разве они простят вам смерть своих сыновей и мужей?

– А разве сыновья и мужья этих матерей и жен не гибнут сейчас десятками тысяч в постоянных междоусобицах? Ибрагим Лоди каждый год воюет с правителем Пенджаба, а сей правитель разоряет своего родственника Аглам-хана. Султан Алавиддин ненавидит соседей-раджей, а те – его, к тому же и своих не щадят… Страна пришла в упадок, худший, чем в Мавераннахре. – Видя, что Мохим-бегим остается равнодушной к этому доводу, Бабур заговорил о другом: – Многие бегут оттуда, ищут спасения у и а с, у нас, понимаете? Вы знаете, что среди моих эмиров уже пять лет служит беглец из Дели Хиндубек, знаете, не правда ли? Так послушайте его, бегим. Он постоянно говорит, что его народ жаждет избавиться от раздробленности и междоусобиц. Вместо Ибрагима Лоди они хотят иметь просвещенного шаха, способного объединить страну, поднять ее величие, оживить науку и искусство…

– Если бы такой правитель был из той страны, скорее бы затянулись раны, нанесенные его мечом, и ему простили бы кровопролития – согласна, – неизбежные. Но коли раны наносит меч завоевателя, пусть даже просвещенного, но из чужой страны… веками такие раны не заживают, веками их не прощают. Разве не так, мой хазрат?

Эти слова ударили по больному месту. Об этом противоречии думал он ночами, споря с самим собой, решаться или не решаться ему на поход в Индию.

Бабур резко поднялся с курпачи.

– Мало ли незаживающих ран нанес меч судьбы нам?! – раздраженно сказал он. Опять ему захотелось выпить вина: – Я еще на айване велел принести вина, почему не приносят?!

В раздражении он хлопнул в ладоши, вызывая слугу. Но слуг поблизости почему-то не оказалось, и тогда быстро встала Мохим-бегим. Из резной ниши, откинув занавес, вытащила золотой кувшин с вином, две небольшие фарфоровые китайские пиалы и тарелку апельсинов. Проворно расстелила скатерть на шахнишине. Пригласила Бабура снова сесть.

Наливая золотистое вино в пиалу, Мохим, улыбаясь, промолвила:

– Прошу разрешить мне заменить кравчего, повелитель! Желаю вам долгой счастливой жизни!

Ароматная влага в пиале, протягиваемой ему женой, трепетала. Бабур ощущал, что Мохим ждет от него каких-то сердечных слов, но сейчас их не было. В душе бушевала холодная вьюга воинственных помыслов. То перед глазами мысленно возникали разбойники из племени хирильчи, – они грабили караваны, идущие в Кабул, и только встречным походом можно было бы положить конец этому злодеянию… то перечислял он в уме дела, которые нужно переделать, чтобы заготовить достаточно зерна для зимовки десятитысячного войска… то уносились его мысли в Пенджаб, в пожар внутренних распрей, что там бушевал день ото дня сильнее, и хотелось добраться туда побыстрей, навести порядок… а потом опять с тревогой вспоминал непрекращающиеся столкновения с многочисленными кочевыми племенами здесь, в его государстве, на западе от Кабула… Наконец представил он себе вчерашнюю картину испытаний новых, сверхтяжелых пушек: какая-то ошибка вкралась в расчеты, стволы не выдержали и разорвались, убив пятерых пушкарей… С трудом возвращая себя к беседе с женой, будто пробиваясь сквозь холодную колючую вьюгу, Бабур сказал каким-то надтреснутым голосом:

– Долгая спокойная жизнь – это для меня несбыточная мечта, Мохим.

– Нет, нет! Пусть всевышний поможет нам: да осуществится эта мечта!

– Да осуществится… Конечно… пусть…

Бабур осушил пиалу. Очистил апельсин, съел одну дольку, попросил:

– Мохим, налейте еще.

После второй пиалы он почувствовал, что вьюга отдалилась куда-то и на душе стало теплей.

– Знаете ли, Мохим, как меня разрывают государственные заботы, все эти визири, военачальники, послы? Иногда я сам становлюсь вроде раздробленной страны, где идет жестокая междоусобица. На одном ее краю собрались беки, послы, эмиры, там вершатся и казни, и набеги, и войны. Власть требует от человека холодного расчета, беспощадности, равнодушия к чужим бедам. Я привык к власти… все больше вхожу во вкус власти – и чувствую, что черствею, что не могу писать стихи, от этого холода согревает вино.

– А другой край?

– Он есть… вот сегодня я как будто понял, что есть. Это – вы с Хумаюном, Хиндолом и Гульбадан… Около вас жизнь кажется мне теплее и чище.

– Но тогда и оставайтесь в нашем краю. Живите с нами. Мы от этого будем только счастливей.

– Уйти от государственных дел, отдать власть другому?

– Почему уйти? – не согласилась Мохим. – Вы построили здесь немалое государство, объединили вокруг Кабула враждовавшие между собой края от Кундуза до Кандагара, от Бадахшана до Синда. Сколько новых садов вы разбили в Кабуле, сколько построили караван-сараев, новые каналы провели, пустующие земли оросили… Разве Кабул не дорог вам после всего этого?

– Да, не нужно быть неблагодарным судьбе: здесь, в Афганистане, меня еще не постигло поражение. Я обрел вас, Мохим, в Кабуле родились наши дети. Хотелось бы мне довольствоваться тем, чего я достиг… Но достиг-то я очень немногого. Руки у меня все еще словно связаны. Кругом непокоренные кочевые племена. Доходов у нас мало, живем стесненно. На какие средства мне строить и благоустраивать эту каменистую страну?.. Вот в Газни остатки плотины Махмуда Газневи – если ее восстановить, то большая долина, ныне пустыня, зацвела бы снова. Я хотел восстановить эту плотину, но когда я подсчитал расходы… не хватит на это всей моей жалкой казны, Мохим… На что я буду содержать таланты? Не на что, не на что! Вот Камалид-дина Бехзада увез к себе в Тебриз шах Исмаил. Многие ученые, зодчие, поэты приедут, если я позову. Но я не нашел пока что достойного дела даже для одного зодчего, мавляны Фазлиддина, который сам прибыл в Кабул. Мы бедны, мы все еще в углу дар-уль-ислама, понимаете, Мохим? А разве я не достоин большего, разве не по мне большой простор?