Текст книги "Бабур (Звездные ночи)"

Автор книги: Пиримкул Кадыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Касымбек, стремясь подавить свою злость, чтоб она не выплеснулась, не была распознана глупцами весельчаками, шепнул Бабуру:

– С этим подпившим молодым шахом вы уже не поговорите, повелитель. Да и не волен он, всем Хадича-бегим распоряжается. Пойдемте, встретимся с его матерью.

– Неуважительно уйти до окончания угощенья, разве нет?

– Ваш покорный слуга обо всем договорился, бегим с нетерпеньем ждет вас…

Когда состязание аскиябозов кончилось и смех поутих, Бабур попросил разрешения у Музаффара-мирзы посетить бегим.

На всех трех ярусах огромного беломраморного дворца горели свечи. Бабур, Касымбек, Зуннунбек и сопровождающий их бек Бурундук (из близких Музаффара-мирзы) по мягким красивым коврам поднялись на самый верх. Обдумывая предстоящий непростой разговор, Бабур тем не менее шел и внимательно рассматривал изящные росписи на стенах – их сделали по приказу Шахруха для его сына, Байсункура, не равнодушного к искусству красок и линий.

Хадича-бегим встретила Бабура в самой богатой своей приемной. Не без умысла усадила его поодаль от себя, рядом со столиком, шесть ножек которого были вызолочены (настоящее золото!), а полированный верх разукрашен вставным перламутром. Бегим сидела прямо, выглядела для своих сорока пяти стройной и женственной; за ее спиной, на самом видном месте приемной, сверкал необычный розовый куст – с золотыми стеблями, изумрудными листьями и розами из рубинов. Золотой соловей сидел на веточке розы и держал в клювике ярко сверкавший бриллиант. В шелковых занавесях на дверях и окнах тоже посверкивали маленькие драгоценные камни.

Хадича была в серебристо-черном платье без украшений, лишь голубоватая конусообразная шапка на голове посылала в глаза тому, кто смел бы посмотреть на бегим прямо, свет редких жемчужин. Величественна, богата, но – скромна! Женская свита ослепляет пестротой нарядов, сама же властительница показывает, что придерживается иных вкусов и выше роскоши ставит разум.

Бабур, несколько опешив, не мог начать разговор, да и как говорить о сложных и тайных заботах государственных в присутствии этих… разряженных. Хадича-бегим улыбнулась спокойно-снисходительно.

– Мой мирза, вы наш родственник. А это – снохи мои, собеседницы, глубоко почитающие нас. – И вдруг добавила быстро, игриво: – Так что начинайте-ка беседу, не стесняйтесь.

– Благодарю вас, – только и выдавил из себя Бабур.

Свечи горели неярко: глаза и лица женщин, полускрытые тонкими белыми покрывалами, трудно было различить. Но покрашенные хной нежные руки, высокие груди и тонкие талии в плотно облегающих шелках говорили о том, что женщины молоды. Самая, по слухам, прелестная из жен Музаффара-мирзы и неутомимая в любви – Каракуз-бегим, приблизив губы к ушам свекрови, сказала ей что-то и тихо рассмеялась. Хадича-бегим тоже засмеялась, только громко и озорно, вскинула голову и сказала Бабуру:

– Мой мирза, красавицы Герата из знатных и даже венценосных семей, говорят, заглядываются на вас. Но, оказывается, такой отважный шах, такой красивый удалец, такой даровитый поэт живет без гарема, холостяком. Правда ли это?

Бабур покраснел, отвел взгляд: при чем тут его гарем, его холостяцкая жизнь, ведь все ей известно, а спрашивает.

– Высокородная бегим, это правда. – Добавил, превозмогая неловкость: – Так, очевидно, было предписано мне судьбой.

– Э, мирза, теперь судьба будет благосклонна к вам, я думаю. Останетесь в Герате, станете братом Музаффару-мирзе. И вы, и он – из тимуровского корня. В Герате найдем красавиц умниц, достойных вас. Женим… такой великолепный свадебный той зададим!

В этих игривых шуточках есть серьезное, Бабур, весьма серьезное! Бабур легко понял, в какую западню тащит его вроде бы невинными словами хитрая и осторожная Хадича. Стать братом Музаффара-мирзы – значит стать его, и только его, сторонником. Хадича некогда вдохновила убийц мирзы Мумина, внука султана Хусейна. Теперь она, видно, помышляет освободиться от Бадиуззамана, чтобы ее сын был единственным обладателем гератского престола. Если Бабур станет братом Музаффару, то кто, как не он, Бабур, должен помочь бегим осуществить эту ее цель?

– Благодарю вас за вашу заботу, высокородная повелительница, – сказал Бабур притворно-смиренно. – Но есть у всех у нас одно препятствие…

– Какое же, мой мирза?

– Извините гостя, но разговор о нем не для нежных женских ушей… извините…

Бабур опустил голову. Хадича-бегим вытянулась в кресле еще прямее, повела глазами. Женщины, степенно кланяясь, удалились.

После этого Бабур, медленно загораясь, заговорил совсем об иных, не брачных делах – о том, что нападение Шейбани-хана на Герат неотвратимо, что сейчас надо думать не о тоях, не о празднествах и свадьбах, а готовиться к борьбе не на жизнь, а на смерть.

– Шейбани захватил огромные пространства от Андижана до Хорезма, от Мерва до Туркестана, он собрал неисчислимое войско. Я знаю, как упорно готовится он к каждой войне. И когда потом стремительно бросает свои полчища в битвы, даже наиболее храбрые и умелые не могут устоять… Я это видел сам, своими глазами!

Бабур приводил все новые доводы, доказывающие военную силу и жестокость Шейбани-хана. Хадича-бегим наконец потеряла терпение:

– Как отвратить от нас эту напасть, вот о чем скажите, мой мирза?

– Есть лишь одно средство – объединить тех, кто происходит из Тимурова корня, крепко объединить всех! Повсюду, где еще властвуем мы, надо собирать войска, обучать их, чтоб получить единое войско в пятьдесят – шестьдесят тысяч. Обучать их всю зиму и под единым началом вести на бой!

– А кто должен стать этим «единым началом»? – насторожилась Хадича.

Касымбек бросил быстрый взгляд на Бабура. Для него-то было ясно, что лучшим вождем этого войска мог быть только Бабур. И сам Бабур знал это и хотел этого. Но исстари известно: у кого войско, у того и власть. Объединенного войска ему не дадут, а к власти Хадича-бегим не допустит никого, кроме сына.

Бабур, чтобы смягчить ее, мог бы сказать: «Пусть главнокомандующим будет Музаффар-мирза!» (а он сам при нем главным советником), но здесь, в покоях Хадичи, находился Зуннунбек – визирь второго шаха, Бадиуззамана. Распря между братьями и так уж зашла очень далеко!

– Кто осуществит «единое начало», о котором я говорю, – должны решить венценосные братья. Надо кончать пировать, бегим, сосредоточить все внимание на обороне государства. Дорог каждый день, высокородная.

Хадича-бегим обратилась к гератским бекам – каким будет их мнение?

Зуннунбек нахмурил кустистые брови, отчего они стали торчком, пристально посмотрел на Бабура:

– То, что наш гость, высокородный мирза, предупредил нас о кознях Шейбани-хана и его силе, хорошо. Но я уверен: сабля Шейбани-хана, оказавшаяся победоносной в Мавераннахре, несомненно, будет сломана в Хорасане, коли он сунется сюда. Я, повторяю, в этом уверен, повелительница, а потому полагаю, нет повода для излишних тревог и опасений!

Было заметно, что эти слова Зуннунбека пришлись по душе Хадиче-бегим.

– Да сбудется ваше предсказание о сломанной сабле Шейбани, уважаемый бек! Но есть ли основания для такого суждения? – спросил Бабур, все еще удивляясь беспредельной наивности и самомненью людскому.

– Это ведь сужу не я, мирза, так судят самые почитаемые провидцы Герата и святые шейхи.

И Зуннунбек перевел взгляд, просительно и робко, на Хадичу-бегим. Женщина, снисходительно улыбаясь, разъяснила:

– У Герата, мои дорогие гости, есть знаменитый провидец по имени Кутб. До сих пор все, что предсказывал Кутб, сбывалось. После того как уважаемый Зуннунбек стал визирем, Кутбу приснилось, что саблю Шейбани-хана сломает именно он, эмир Зуннунбек. Наши достопочтенные звездочеты по распоряжению светил подтвердили это предсказание… – Хадича совсем уже широко разулыбалась, Бабуру почудилось даже, что она подсмеивается в открытую над «мудрым» визирем, – После всего этого наши шейхи повесили на плечо Зуннунбека ленту, освященную молитвами, и все теперь стали прибавлять к его имени слово «хизабрулла».

«Хизабрулла» – по-арабски «тигр аллаха», «лев аллаха», стало быть, «непобедимый», «всегда побеждающий». Бабур хорошо знал игру многих смыслов в арабских словах. Ах, как обманчиво звучат арабские прозвища – добавления к титулам! Бабур не сдержал язвительной усмешки.

– О, кто посмеет усомниться в том, что высокочтимый Зуннунбек истинный хизабрулла! И высокородная бегим к месту помянула светлых мулл и мудрых предсказателей. Мне вспомнились те дни, когда в Сарипуле я пошел один и в открытую на Шейбани. Вот уважаемый Касымбек тоже был там, может подтвердить, – святые и звездочеты, знатоки небесных знамений, говорили нам тогда: «Над вашим плечом счастливое в сей миг сочетание восьми звезд, если завтра пойдете в бой, то победа будет несомненно ваша!» Увы, они не дали нам с Касымбеком прозвища хизабрулла, мы же без этого поверили им и, не дожидаясь подкреплений, вышли в поле… И проиграли битву, потому что были одни, – уже без иронии сказал Бабур. – И до сих пор пожинаем плоды этой нашей ошибки.

Лицо Хадичи-бегим омрачилось, губы она плотно сжала. Зуннунбек возразил заносчиво:

– Мирза, провидцы Герата не похожи на звездочетов Самарканда! В таком великом городе, как Герат, никто не повторит ошибки, допущенной в Сарипуле!

«Однако он просто глуп», – подумал Бабур.

Бурундук попытался успокоить вышедшего из себя визиря:

– Уважаемый Зуннунбек, наш высокий гость прибыл из этакой дали, как Кабул, желая нам добра. Положение наше и впрямь опасно, правда и то, что надо думать о противодействии Шейбани-хану и не откладывать с этим.

Хадича-бегим решила не становиться сейчас на сторону кого-либо из визирей, а ласково урезонить всех:

– Высокочтимый Зуннунбек, вам должно понять, что и в самом деле нельзя предаваться беспечности. Но нашему Бурундукбеку не должно забывать: человек, потерпев много поражений, склонен преувеличивать опасность. Так поступает, помимо своего желания, наш дорогой гость… Мой мирза, не тревожьтесь сверх меры: если Шейбани-хан посмеет посягнуть на Герат, это будет гибельно для него самого!

– Удивляюсь тому, что Хадича-бегим, так много повидав на своем веку, верит льстивым предсказаниям шейхов, – сказал на другой день Бабур Бадиуззаману.

Мирза Бадиуззаман, осанкой и прищуром глаз напоминавший своего отца, Хусейна Байкару, улыбнулся пренебрежительно:

– Не удивляйтесь. Что там ни говори, женщина всегда остается женщиной: волос долог, ум короток.

– Но эта близорукость может повлечь за собой тяжкую беду…

– Что поделаешь? Мой любимый сын мирза Мумин погиб из-за ее злокозненного нрава!

– О повелитель, забудьте же эту тягостную ошибку, – ведь, говорят, ваш отец был тогда не в себе от опьянения!

– Не могу забыть, не могу… Виноват не мой покойный отец! Султан Сохибкирон безмерно любил внука, знал наизусть его стихи… Сперва-то отец очень любил и меня. Ведь я, именно я, для него был наследник престола! Хадича-бегим изыскивала пути, чтобы сделать нас врагами. И когда мирза Мумин сражался с ее сыном, а моим, увы, братом кровным Музаффаром-мирзой и попал в плен… к дяде попал в плен, не к чужому!., этот путь нашелся… она убила его приказом опьяненного шаха и тем самым превратила меня и отца моего в непримиримых врагов. После этого сын Хадичи-бегим, мой кровный братец Музаффар-мирза, стал наследником престола. Вместо меня!.. Сегодняшнее положение также изобретено этой коварной женщиной! Я знаю: бегим считается со мной временно, ждет удобного случая, чтобы погубить меня и сделать единственным шахом Герата Музаффара-мирзу!

Бабур решил напомнить Бадиуззаману о Шейбани-хане, спросил, есть ли о нем новые вести?

– Хан взял Хорезм и вернулся в Самарканд…

– Значит, теперь очередь Хорасана. Хан пойдет сюда, – уверенно произнес Бабур.

– Так сразу и пойдет?.. Неужто не отдохнет год-другой после похода на Хорезм?

Да, гератский совластелин толком ничего не знает, нет, видно, у него лазутчиков в стане врага. Совластители-братья следили только друг за другом. Что им Шейбани-хан, смертельный враг Тимуровых отпрысков? Бабур, не переставая удивляться этой слепоте, еще раз попробовал вразумить Бадиуззамана:

– Повелитель, я на своем опыте знаю, сколь предусмотрителен и коварен Шейбани-хан. Не сомневаюсь, что тайные люди хана пребывают в Герате в облике дервишей или купцов и передают ему в Самарканд нужные сведения.

Бадиуззаман почувствовал невысказанный упрек Бабура в беспечности. Отшутился:

– Э, мой мирза, может быть, ваши тайные люди получили более свежие сведения из Самарканда?

– Я почитаю вас как отца, поверьте. Я, ваш гость, знаю по собственному опыту, как умеет Шейбани использовать… беспечность своих противников. Его не ждут, а он, оставив одно, уставшее после похода, войско в захваченной области, сразу же отправляется в новый поход с войском, которое до этого находилось на отдыхе. И неожидавший не успевает собраться с силами. У Шейбани вся сила в том, что он сражается, сплотив вокруг себя всех братьев, всех родственников, способных чем-либо помочь ему… Перед таким опасным врагом мы, отпрыски Тимура, должны забыть свои распри. Если мы тоже не сплотимся, не подготовимся к борьбе под началом одного полководца, случится беда!

– Под началом одного полководца, говорите? А кто же им станет, а, амирзода?

Бабуру теперь стало ясно – каждый из братьев говорит в душе: «Если не мне, то и не ему!» И пусть государство, за которое они грызутся друг с другом, достается не им и не их двоюродному брату Бабуру, а какому-нибудь чужаку, если уж так повелит судьба.

– Неужели и в бой вы хотите идти по отдельности? – спросил Бабур.

– А как же иначе? У каждого свое войско, свой эмир. Я не верю Музаффару-мирзе. Но с вами готов идти в любой бой. Мой высокий гость, оставайтесь в Герате! Будьте моим полководцем. Что надо, все сделаем.

Только в этом сходятся братья: каждый хотел бы, чтоб опытный в ратном деле Бабур со своими беками и нукерами остался в Герате и, когда настанет опасный час, вышел бы на поле битвы против Шейбани именно с ним, а не с братом.

Двоевластие сыновей Хусейна Байкары представилось вдруг Бабуру кораблем с дырявым дном. Зачем ему оставаться на таком обреченном корабле?

4

Мулла Фазлиддин наконец собрался с духом и пришел к Бабуру в Унсию. Обычно после полуденного намаза градус житейской суеты падает, на сей раз чувствовалась суета в Унсии. Нукеры и слуги готовились в дальнюю дорогу.

Тахир повстречал дядю в крытом переходе, озабоченный и деловитый:

– Э, слава аллаху, вы сами пришли, дядя мулла!

– А в чем дело, что у вас тут происходит, племянник?

– Вам могу сказать: завтра поутру уходим из Герата.

– В Кабул?

– Да. Но братья-шахи не должны знать об этом, – Тахир перешел на шепот, – Для них мы собираемся… перезимовать за пределами города.

Фазлиддин как-то сразу сник, со вздохом пожаловался:

– Оставляете, значит, нас снова, сирот беззащитных…

– Как зима кончится, так и вы переезжайте в Кабул. Ведь прошлый раз при встрече сам мирза Бабур пригласил вас к себе.

– Легко ли переехать, племянник? Месяц или даже сорок дней пути. А я человек семейный…

Грустным направился Фазлиддин к Бабуру. У резной позолоченной двери обширного зала, бывшего некогда приемной Навои, стоял страж. Видно, он был предупрежден о приходе мавляны. Перед Фазлиддином тотчас распахнулись двери.

Мавляна сразу же узнал людей, которые сидели в глубине зала, беседуя с Бабуром. Один из них – поэт Мухаммад Султан, человек лет сорока пяти, безбородый: он не раз беседовал с Навои. Чуть ближе сидел, скрестив ноги, Султан Али Машхади, отменный каллиграф. По правую руку от Бабура сидели Камалиддин Бехзад и Хондамир.

Бабур поднялся с курпачи, поздоровался с вошедшим. Поднялись с места и остальные. Зодчий хотел примоститься на самое скромное место полукруга, но Хондамир, самый молодой здесь, не считая Бабура, произнес:

– Вы соотечественник нашего высокого гостя-повелителя, – и усадил его меж собой и Бехзадом, ближе к Бабуру.

И тот же Хондамир, продолжая, должно быть, речь, прерванную приходом зодчего, стал говорить:

– Что за превратности судьбы! Мой повелитель, вы восхищены процветанием искусств в Герате, его замечательными талантами. Мы же горюем оттого, что в сегодняшнем Герате нет такого, как вы, просвещенного и талантливого шаха!

Бабур не захотел, чтобы задето было достоинство братьев-совластителей, – как-никак, именно они принимали его с большими почестями:

– Мавляна, я полагаю, что и сегодня в Герате просвещенные правители.

На худощавом, тонко очерченном лице Бехзада с коротенькой курчавой бородкой, очень шедшей художнику, заиграла насмешливая улыбка:

– Да, мой повелитель, в Герате нынче много если не просвещения, то света, – Художник поднял взгляд на Бабура, – Знаете почему? Если один из наших повелителей – солнце, другой – луна. Среди гератцев сейчас распространилось одно стихотворение такого содержания: Хусейн Байкара был истинный шах, он одерживал победы в настоящих боях. Его сыновья сидят на двух престолах. «Я луна», – говорит один из них, «я солнце», – заявляет другой, – день и ночь соперничают они друг с другом. Их взаимная борьба напоминает борьбу двух шахов на игральной доске, не в пример своему отцу, они не настоящие шахи, а всего лишь шахматные фигуры…

Бабур невольно рассмеялся:

– Воистину вражда братьев похожа на шахматы!

– Беда лишь в том, – Хондамир ни разу не улыбнулся, – что в этой игре они проигрывают Хорасан!

И втолковать им это никакими словами невозможно.

Глаза поэта Мухаммада Султана мятежно сверкнули:

– Втолковать можно – только не словами, а саблей!

Хондамир бросил беспокойный взгляд на дверь.

Наперсники гератских властителей умело следили некогда за Навои, они могли подслушать сейчас Бабура.

Чтоб увести беседу подальше с опасной стези, Султан Али Машхади вынул из кожаной сумки, при нем находившейся, стопку глянцевых бумажных листков.

– Ваш покорный слуга принес переписанными некоторые газели высокого гостя.

Шелковисто-гладкие листки переходили из рук в руки. Каллиграф был воистину искусен: тонкие начертания букв полны были трепета и изящества. Хондамир пробежал глазами строки первой газели.

– О! Поглядите-ка! – воскликнул с изумлением. – Как просто и красиво! Многие поэты обожествляют возлюбленную, наделяют ее какими-то сверхъестественными качествами: она – и пери сказочная, и спасительница души, и избавительница от сердечных мук. Наш мирза отвергает эту надоевшую слащавость преувеличений!

 
В мире, Бабур, кроме себя, друга душе своей ты не нашел.
Свыкнись с собой, с жизнью такой – верной любви ты не нашел.
Тайны свои только себе, только себе впредь поверяй…
Мир обошел – возлюбленной нет. Чтоб по душе была – нет, не нашел!
 

– И смелые слова! – Бехзад восхищенно смотрел на Бабура. – Вы правы тысячу раз, повелитель! Человек только себе должен верить, только на себя надеяться!

Поэту Мухаммаду Султану понравился бейт из другого стихотворения. С горячим чувством он прочитал:

 
Второго, как я, любящего, верного любимой, – нет!
Страданьям моим сострадающей, второй такой любимой – нет!
 

Фазлиддин вздохнул, тихо произнес:

– И мою боль выразил этот бейт…

Бабура смутили похвалы.

– Друзья! Благодарю бога, что встретился и беседую с такими знатоками поэзии, как вы, – голос его неестественно напрягся. – Строчки, которые начертал я кое-как, черным по белому, пришлись вам по душе не из-за меня больше, а благодаря несравненному искусству мавляны Машхади, подлинного мастера каллиграфии. Если позволите, я дам на память каждому из вас по отдельной и особо переписанной странице со своими газелями.

– Воистину по-шахски вы одариваете нас! – не скрыл радости Хондамир.

И Хондамир, и Бехзад, и Мухаммад Султан – каждый, приняв подарок, в знак глубокого уважения к поэту и к каллиграфу прикладывал листок к глазам, как что-то дорогое и святое. Последний листок Бабур протянул Фазлиддину:

– Мавляна, мы с вами не просто соотечественники, мы болеем одинаковой болью.

Мавляна Фазлиддин принял газель, приложил листок к глазам, ответил искренне-взволнованно:

– Верю: газель эта, написанная в Герате, очень скоро достигнет и Самарканда, и Андижана. Да поможет бог моему повелителю и всем нам, живущим вдали от родины, достичь ее вслед за этими газелями!

– Да осуществятся ваши слова, мавляна!

Бабур призвал Касымбека, и тот надел на Султана Али Машхади парчовый чапан с золотыми пуговицами.

– Мой повелитель, – сказал Хондамир, – Да свершатся великие и благородные помыслы ваши, да будет всегда вдохновлять вас великий дух Мир Алишера!

Все присоединились к этому пожеланию, молитвенно провели ладонями по лицам.

Когда все они распрощались, Бабур на миг задержал зодчего:

– Может быть, в будущем году я увижу вас в Кабуле, мавляна?.. Правда, у нас еще нет возможности строить большие здания – Кабул сейчас по сравнению с Гератом окраина. Но уповаем на бога, судьба улыбнется и нам…

– Принимаю ваше приглашение с благодарностью! – мулла Фазлиддин поклонился.

Всходило солнце, когда Бабур со свитой проезжал по одной из загородных гератских улиц, обрамленных пышными садами. В их зелени за кирпичными стенами притаились – редко – дворцы с куполами в изразцах, чаще же – дома-усадьбы для летнего отдохновения гератской знати. Вдруг из-за одной высокой стены кто-то перебросил небольшой букет роз. Один алый цветок упал прямо на гриву буланого, на котором сидел Бабур, и зацепился своими шипами. Бабур поднял голову и увидел, как над стеной мелькнуло миловидное личико молоденькой девушки, с бровями вразлет, в низко надвинутой цветастой конусообразной шапке. Бабур склонился к шее коня, осторожно извлек цветок из густой гривы и поднес его к губам…

Стояла поздняя осень; вдали, на вершинах хребта Занджиргох, уже прочно лежал снег. А роза так сильно пахла! И разве не чудо – самый ее расцвет в это время? Бабур движеньем поводьев остановил коня, уперся ногами в стремена, приподнялся в седле, вытянув шею, посмотрел на верх стены. Вот снова появилось лицо девушки, он различил, что у нее черные глаза – и какие живые, искристые!

Ему и прежде приходилось проезжать этой улицей. Девушка, должно быть, видела его раньше. Сейчас она замигала длинными ресницами, лицо вспыхнуло, исчезло, миг спустя возникло снова – смущенное и еще более милое из-за этого смущенья. Здоровалась или прощалась она с ним? И сколько ей лет – восемнадцать, наверное, не больше? Какая же она очаровательная!

Бабур стоял у стены, не зная, что делать, – пока и другие всадники, заметив девушку, не остановили своих коней. Среди тех, кто сопровождал Бабура, был добродушный Юсуф Алибек – градоначальник Герата. Он-то и узнал девушку, сказал, улыбаясь удивленно:

– О-о, Мохим, сладенькая ты наша, вон уже какой большой стала!

Девушка точно опомнилась – покраснела еще пуще, кольнула Бабура взглядом, исчезла – теперь уже без возврата.

И Бабур раскраснелся от внутреннего жара, глаза сверкали, он поспешно накинулся на Юсуфа Алибека:

– Кто? Кто она? Скажите – кто? Чья?

– Мой мирза, эта усадьба принадлежит дальнему родственнику султана Хусейна. Отец этой девушки был одним из близких к Хусейну Байкаре, да и мы хаживали друг к другу.

– Сейчас они живы?

– Живы, но… отстранены от государственных дел.

– За что?

– Не знаю, но… братья-шахи не очень-то жалуют его… Так мне кажется. И насколько я слышал, он собирается уехать из Герата не то в Кандагар, не то в Газни[148]148
  Газни – город на юго-востоке Афганистана.


[Закрыть]…

Все дальше удалялся Бабур от девушки по имени Мохим. Он вдруг подумал об этом с острым, вихрем закрутившим его сожалением. Пробыть в Герате двадцать дней и почему-то лишь сегодня, перед тем как покинуть город, встретить Мохим?

Бабур взглянул на цветок, который все еще держал в руке. Кажется, рука сама поднесла его сначала к губам, потом к шелковой чалме, намотанной на голову; тонкий и крепкий стебелек будто сам нашел себе там место. Красное пятнышко на белом – и красиво, и не очень бросается в глаза.

5

Зима прошла спокойно. А в середине весны Шейбанн-хан с пятидесятитысячным войском перешел Мургаб и вторгся в пределы Хорасана. К тому времени Бадиуззаман-мирза и Музаффар-мирза, каждый со своим войском и со своим полководцем, пребывали в вялом бездействии на севере от Герата в Кора-Рабате и Тарнобе.

Конница Шейбани во главе с Убайдуллой Султаном и Тимуром Султаном пикой вонзилась в середину расположения гератских войск. И Бадиуззаман, и его брат вместе с большинством своих беков бежали без оглядки. Только Зуннунбек Аргун, Хизабрулла, веруя в то, что именно ему суждено сломить саблю Шейбани-хану, с тысячей нукеров вышел навстречу Убайдулле и сражался, надо признать, мужественно, до последнего дыхания. Но очень скоро Убайдулла Султан взял верх.

Зуннунбека в сече скинули с седла: отрезанную голову его доставили среди прочих трофеев в ставку Шейбани и швырнули под копыта ханского коня.

Бадиуззаман первым прискакал к Герату с поля боя, но в город не въехал. Остановился на несколько часов в пригородном саду, дал коням отдохнуть, а затем до отказа нагрузил их золотом, серебром, драгоценностями. Жены и дети ждали его в городской крепости-арке. Но устрашенный врагами Бадиуззаман-мирза не заехал даже за семьей. Сказал, чтоб Герат закрыл ворота, пусть будет осада, он, мол, скоро вернется с подкреплением. И бежал на юг в Кандагар.

Музаффар-мирза прибыл в Герат ночью и поступил точно так же, как брат. Вся разница была лишь в том, что остановился он в другом пригородном саду – не в Боги Джаханоро, а в Боги Сафид. Отдышался. Подобно Бадиуззаману, нагрузился богатствами. И не заехал в арк. В тех же почти словах распорядился закрыть внешние крепостные ворота Герата и держаться до его возвращения. А сам бежал на запад в Астрабад[149]149
  Астрабад – до 1930 г. название города Горган в Иране.


[Закрыть].

Шейбани-хан, получив в руки победу с легкостью большей, чем ожидал, быстро двинулся на Герат. В пятнадцати верстах к востоку от города на зеленой равнине Кахдистан, знаменитой чудесным воздухом, разбил шатры. Шейх-уль-ислам Герата престарелый Тафтазани вместе с другими видными людьми решили не мучиться в безнадежной осаде и доставили хану-победителю ключи от города, конечно, вкупе с богатыми дарами.

Шейбани, упиваясь еще одной своей победой, блаженствовал на лоне весенне-благостного Кахдистана. И возжелал объятий новой красавицы. Громче всего гремела молва о Каракуз-бегим, – это она самая прекрасная из гератских красавиц, она любимая жена Музаффара-мирзы. Хан хорошо знал, сколь прекрасны были в Ташкенте и в Андижане женщины, которых называли Каракуз-бегим. А какова гератская черноглазая?

О, воитель веры, халиф и имам Шейбани-хан, избави аллах, не хотел никакого насилия! Верный своей привычке, он написал коротенькую газель про свою заочную влюбленность в двадцатилетнюю бегим; посредник хана поэта Мухаммад Салих передал стихотворение красавице. Каракуз-бегим, донельзя разгневанная на Музаффара-мирзу за его малодушие, приняла ханскую газель вполне благосклонно. Остальные снохи Хадичи-бегим и она сама заперлись в Ихтияраддине – самой прочной цитадели Герата. А Каракуз отделилась от них и поехала в загородную усадьбу отца. Бегим выкупали в бане, нарядили невестой и в великолепной повозке, присланной ханом, повезли в Кахдистан.

К вечеру шейх-уль-ислам и верховный судья Герата были призваны в ставку Шейбани.

Хан, выглядевший сегодня моложе обычного, принял гератских знатоков шариата в помещении, устланном огромным шелковым ковром; узоры на нем сплетались со строками благочестивых стихов. Мулла Абдурахим заявил гератцам, что на сегодня намечено бракосочетание Великого хана с Каракуз-бегим.

– На сегодня? – шейх-уль-ислам бросил растерянный взгляд на судью.

Каракуз-бегим все еще была законной женой Музаффара-мирзы. И пяти дней не прошло, как муж оставил ее. А ведь известно, хорошо известно по шариату, что женщина, являющаяся женой мусульманина, не имеет права вступать в брак с другим, пока не пройдет трех месяцев после развода. Сие предписание шариата строжайшее!

Шейх-уль-ислам пал ниц, поцеловал ковер, на котором стоял хан, но едва заговорил было об этом предписании, хан перебил его:

– Не учите нас шариату! Женоподобный муж бегим еще четыре месяца назад дал ей троекратный развод. А вы тут говорите о трех месяцах! Бегим четыре месяца как уже разведена! Неужто вы, все ведущие, не ведаете об этом?!

Ужас перед ханским гневом вновь поверг шейх-уль-ислама лицом на ковер; путаясь в своей белой бороде, снова поцеловал его:

– Ведаем, о великий хан!

– Ведаем! – сказал и судья-кази, целуя ковер.

Они и впрямь знали о том, что четыре месяца назад Музаффар-мирза, будучи во гневе на жену, выкрикнул опрометчиво троекратный развод. Но через три месяца снова помирился с Каракуз, и они, шейх-уль-ислам и кази, своими молитвами благословили примирение супругов. Но сказать об этом хану, пришедшему в ярость, охваченному, видно, еще и ревностью оттого, что при нем помянули имя молодого мужа бегим, – о, это было равносильно смерти!

Знатоки шариата стали спешно готовиться к тому, чтоб молитвами освятить законный брак хана и Каракуз-бегим.

Шейбани-хан украсил чалму рубинами и пушистым пером филина. Энергичной и горделивой походкой жениха прошел он в спальню бегим. В передней, что была удалена от спальни так, чтобы ничего не было слышно, кроме громкого призыва повелителя в случае нужды, остались бодрствовать старая госпожа смотрительница гарема, два старых, давно кастрированных раба и две рабыни, взятые с собой Каракуз-бегим.

В полночь вдруг с треском открылись двери спальни – ив распахнутом халате, в легкой белой тюбетейке появился в передней Шейбани-хан. Он был бледен, гневен, губы его дрожали.

– Она… оказывается, развратная! Наглая, бесстыжая!

Смотрительница гарема вместе с рабынями поспешно кинулась в спальню. Там на краю развороченной постели, закрыв лицо руками, сидела прекрасная Каракуз и, вздрагивая плечиками, сдавленно рыдала.

Что же случилось? Каракуз-бегим в любовном азарте позволила себе некую шалость – игру бедрами, похожую на египетский танец. Среди женщин высшей знати эту шалость называли «гальвира» – «ситечко». «Ах я, неразумная, – всхлипывала Каракуз, – я же хотела угодить хану». Пятьдесят шесть лет – не шутка, мужчину надо тогда вдохновлять на подвиг любви. А хан, оказывается, в этом не нуждался. Женившийся много раз, потерявший счет женщинам и девушкам, с которыми разделял свое ложе, хан и не подозревал, однако, о подобном. Он сперва растерялся, потом вспомнил молодого мужа Каракуз-бегим, трусливого Музаффара, представил себе их вместе, предающимися гальвире, – и вдруг потерял мужскую силу. Яростно ругаясь, соскочил с постели.

Рабыни подтвердили госпоже смотрительнице гарема, что в этой шалости нет ничего зазорного, что она весьма в ходу среди знатных жен Герата и что бедная бегим желала сильнее понравиться хану. Смотрительница прониклась жалостью к молодой жене и все это изложила хану, пытаясь остудить его гнев: