Текст книги "Бабур (Звездные ночи)"

Автор книги: Пиримкул Кадыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Тахирбек, я должен знать, бежал ли сам Ибрагим Лоди или находится на поле битвы. Если бежал, пошлем в погоню врагу резерв.

Тахир как-то сразу, одним взглядом охватил картину битвы – этот ад в дыму и пыли: ощутив на миг странный, непривычный для его крепкого тела озноб страха, попытался скрыть его, но голос дрогнул:

– Готов выполнить приказ, повелитель!

Какой-то гонец подскакал в этот миг. Из раненой ноги кровь стекала на стремя: не слезая с коня, гонец закричал запаленно:

– Повелитель, победа наша! Враг бежит!

– Ибрагим тоже?

– Да, среди слонов, бегущих назад, я видел его белого слона! Ибрагим бежал!

– Тахирбек, останьтесь! Касымтай-мирза!

Вышел вперед бек лет сорока, крупный, крепкий.

Бек этот родился и вырос в Туркестане, отдаленный какой-то родственник властителя Тимурова корня. Вот уже пятнадцать лет он служил Бабуру.

– Если Ибрагиму удастся достигнуть Дели или Агры и запереться там в одной из крепостей, война забушует снова, – сказал Бабур Касымтаю, – А мы хотим войти в Дели и Агру без боя… Касымтай-мирза, вам – тысячу из резерва… еще берите Бобо-чухру с его нукерами… отряд Тахирбека… Гонитесь за Ибрагимом! До Дели, а если побежит в Агру, то до Агры гонитесь за ним!

– Высочайший приказ выполню хотя бы ценой своей жизни!

– Вы – моя надежда! Да поможет вам всевышний! Сокрушайте и будете несокрушимы!

– Омин!

В победоносной битве почетно быть среди первых! Тахир перестал ощущать боль в пальце. Во главе своих нукеров он поскакал в переднем ряду отряда Касымтая.

Солнце стояло в зените. Неимоверно жаркий день мучил и тех, кто отступал, и тех, кто преследовал. Враги отступали беспорядочно, но все еще были сильны.

Где белый слон, где белый слон? А может быть, султан Ибрагим пересел со слона на коня?

Касымтай и Тахир обошли с двух сторон разбитый, ставший нестройной толпой, вражеский отряд, добили его, взяв в плен нескольких погонщиков слонов. Через индийца, который сражался за Бабура, Касымтай обратился к пленным:

– Скажи им: если покажут, в какой стороне тот отряд, где находится сам Ибрагим Лоди, я их отпущу на волю.

Один из пленных ответил горячо и с усердием:

– Он говорит, белый слон Ибрагима свалился еще в разгаре боя, сам султан мертв, – объяснил переводчик.

Но Касымтай не поверил. Сказал сурово:

– Наши люди видели, как бежал Ибрагим. Передай, пусть скажет правду, а не то голову потеряет!

Но пленник снова повторил: Ибрагим был убит на поле боя. Другой пленный предположил, что Ибрагим может находиться в большой толпе разбитых отрядов, что спасались бегством, уходя вдоль реки. Третий показал рукой на тех, кто уходил в правую сторону.

Касымтай всех пленных вместе со слонами отправил под конвоем на холм Бабура. Сам же кинулся за отступавшими вдоль реки. Нагнав их, увидел, что здесь сохранен относительный боевой порядок: слоны и конные шли по бокам. Это были раджпуты, их по праву считали отважными и умелыми воинами. Касымтай обошел их со стороны реки, Бобо-чухра и Тахир справа. Раджпуты, увидев, что преследующих немного, схватились за луки и сабли, приняли бой.

Тахир на скаку поставил на стержень лука стрелу, поднял оружие, прицелился, но когда попытался натянуть тетиву, почувствовал, что большой палец бездействует. Пришлось придерживать тетиву и оперенье стрелы безымянным и мизинцем. Выстрел был все равно удачен: темнокожий воин, из тех, что скакали им навстречу с обнаженными саблями, упал лицом на гриву коня. Но выстрелить еще раз Тахир не успел: раджпуты скакали быстро. Среди них выделялся воин богатырского вида с поднятой чакрой[199]199
  Чакра – оружие, наподобие булавы с шестью острыми лезвиями.


[Закрыть]. Тахир выхватил из ножен саблю, кинулся навстречу, намереваясь ударить по взнесенной вражеской руке. Противник увернулся, сабля со звоном стукнула по чакре – и острая боль пронзила палец Тахира, нет, все существо! Тахир даже не заметил, как вылетела из его рук сабля. Он намеревался проскочить мимо раджпута, хотел выхватить из-за пояса кинжал, но чакра опустилась! От плеча к шее, к подбородку хлынула волна дикой боли, погасив боль прежнюю, в глазах Тахира потемнело. Он тоже упал грудью на гриву коня… второй сильный удар… латы, латы спасли! Тахир подумал: «Пока не свалит меня, не оставит! – Почему-то взмолился: – Скорее бы потерять сознание!»

Спас Тахира от третьего, смертельного, удара Мамат. Секирой свалил он раджпута. Успел подхватить Тахира, который медленно сползал с коня, – так, вдвоем, они и выскочили из конной схватки.

3

Хумаюн вошел в Дели первым; без боя занял огромную внутригородскую крепость с красными стенами; опечатал казну Ибрагима Лоди. Сам с тремя сотнями нукеиов отправился посмотреть что в городе.

Огромная, необозримая страна, огромный, бесконечный город!

Были в Дели невысокие холмы, но в основном город располагался в равнинной зеленой местности. Домов без счета, но на улицах люди совсем редки: страшась чужеземцев-завоевателей, жители Дели сидят по домам, смотрят в щелки.

На берегу Джамны, святой реки индусов, группа людей отправляет обряд погребения. Мертвецов кладут на дрова, облитые ароматными маслами, трупы сжигают, пепел же высыпают в реку. Она уносит пепел в вечность… Занятые обрядом, словно устремленные духом своим в мир потусторонний, люди эти старались не обращать внимания на дела бренного мира, даже на чужое войско, что заняло их город.

На базарах, между открытыми лавками Хумаюн видел снующих босых мальчиков и женщин, чьи руки и шеи украшали гирлянды цветов. Встречались ему и седобородые старцы, с их рук тоже свисали гирлянды желто-красных цветов. Босиком и с цветами. Это было необычно.

– Мы на базаре Чанни Чоук, – пояснил Хиндубек, шагавший рядом с Хумаюном, – Это значит «Лунный перекресток».

– Сегодня хайит? Почему у них так много цветов? – спросил Хумаюн.

– Да, сегодня праздник. Праздник весенних посевов. Люди просят богов о ниспослании доброго урожая. В Индии много хайитов. В каждом месяце празднества[200]200
  Это удивительно для мусульман, поскольку у них только два праздника в году – ураза-байрам (праздник после поста), курбан-байрам (праздник жертвоприношений).


[Закрыть].

– Чудная страна! – Хумаюн пожал плечами.

По стенам и крыше какого-то старого дворца разгуливали длинноногие, гибкие и легкие обезьяны беловато-пепельного цвета, только лапы и морды у них были черные, а на брюхе шерсть желтоватая. Детеныши резвились, непостижимо быстро перескакивали с крыш на ветви баньянов и пальм. Гоняясь друг за дружкой, обезьяны спускались и на землю. Вокруг дворца и по внутреннему его двору ходили люди, но никто из них не обращал никакого внимания на обезьян.

Глаза бека, одного из свиты Хумаюна, загорелись охотничьей страстью. Бек взялся было за лук.

– Стрелять в обезьян считается за большой грех. Это принесет человеку несчастье, – голос Хиндубека был бесстрастен, по видимости бесстрастен.

Ходжа Калонбек, ехавший справа от Хумаюна, спросил с улыбкой:

– Мы и коров должны беречь, не правда ли, высокочтимый Хиндубек?

– Что достается дорогой ценой, то и свято, – серьезно ответил Хиндубек. – В индийской жаре нелегко вскормить корову. А ее пять даров угодны богу Шиве[201]201
  «Пять даров коровы» согласно шиваистской ветви индуизма – это молоко, масло, простокваша, навоз, моча.


[Закрыть].

Хумаюн умиротворенно сказал:

– Будем помнить, что наш повелитель издал указ, обязывающий уважать индийские обычаи и не допускать действий, которые могли бы задеть честь и достоинство населения.

Ходжа Калонбек приложил правую руку к груди:

– Мой амирзода, указ повелителя – закон для всех нас! Я лишь позволил себе чуть-чуть подшутить над нашим другом, многоуважаемым Хиндубеком.

Впереди, сквозь высокие деревья над ними, всадники увидели высокий гранитный минарет.

– Кутб Минор, – с почтением произнес Хиндубек.

Подъехали к минарету. Хумаюн соскочил с коня, вместе с беками взобрался на самый верх сооружения. Сверху особенно явственно было видно, как в сотне шагов от минарета столпились вокруг черного столба, высотой примерно с тополь, люди.

– А это что такое?

– Этот столб сделан из цельного куска железа. Как говорят знатоки, столбу уже шестьсот лет. Тот, кто, обняв его, сведет обе свои руки, человек счастливый, у него, мол, исполнится заветное желание.

Хумаюн до сих пор держался степенно среди беков, но услышав такое, со свойственной молодости горячностью сказал:

– А ну-ка попробуем! – и устремился вниз по ступенькам минаретной внутренней лестницы.

Толпа вокруг столба расступилась перед Хумаюном.

– Уважаемый Хиндубек, покажите, как надобно обхватить столб.

Низ и верх столба были черными, а середина от прикосновения бесчисленных рук и спин отливала металлическим светлым блеском.

Хиндубек прижался к столбу спиной, оттянув руки назад. Но как ни пытался сзади за столбом соприкоснусь пальцы обеих рук, это у него не получалось. Никак не получалось.

Беки расхохотались.

Засмеялся и Хумаюн. Попытался сам сделать то, что не удалось Хиндубеку. Но и у него не вышло. Пробовали стать удачливыми беки и нукеры. Тщетно! Наконец один джигит – длиннорукий и худющий самаркандец – обнял столб, за что и получил от Хумаюна горсть серебряных монет.

Среди победителей ходили по улицам Дели и такие, что не прочь были поживиться, да чтоб добыча была пожирнее. Яр Хусейн, некогда разбойник, грабил путников на дорогах к югу от Хайбарских ворот[202]202
  Имеется в виду Хайбарский проход в хребтах Сафедкох (Спингар) к югу от ущелья реки Кабул, близ границы между Афганистаном и Пакистаном. Перевал находится на высоте 1030 м.


[Закрыть], а ныне прощенный бек спал и видел во сне такую добычу. Он не раз слышал о богатых индуистских храмах, и потому сразу же его нукеры забрались в храм на окраине Дели.

О, сколько там было всего! Одних камней драгоценных у подножья и на лицах изваяний богов индусских – не счесть!

На стенах храма, облицованных светло-желтым мрамором, играли тени. Старец жрец, приставив ко лбу сложенные воедино ладони, сосредоточенно, со слезами на глазах замер у огромного каменного изваяния четырехликого Шивы, танцующего на черепах людских. Женщины, старики и подростки, пришедшие сюда на моление, стояли перед своим богом тоже молча, спокойно склонив головы.

Разогнать неверных! И нукеры Яр Хусейн-бека ринулись к изваянию, расталкивая и швыряя наземь молящихся. Притащили лестницу и взобрались к ликам бога, – правоверных воинов привлекал крупный рубин во лбу Шивы, большая кроваво-красная родинка.

Хумаюн застал грабителей на месте преступления.

– Приказываю от имени шаха Бабура! – крикнул гневно. – Не трогать рубин! Немедленно вниз!

Яр Хусейн в полутьме храма не узнал Хумаюна.

– Кто это там раскричался? Эй, ты чего это защищаешь идола неверных?! – И приказал нукеру на лестнице: – Бери кинжал! Выковыривай!

Нукер принялся было за дело, но в следующий миг стрела, пущенная Хумаюном, поразила кисть его руки. Со звоном упал кинжал. Нукер схватился за руку, закричал от боли, едва удержался на ступеньке.

Яр Хусейн выхватил из ножен саблю.

– Кто ты такой? – устремился он к Хумаюну.

Хиндубек – тоже с обнаженной саблей – вышел вперед.

– Эй, бек, поостерегись… Яр Хусейн-бек, перед тобой сын великого шаха Бабура Хумаюн!

Яр Хусейн-бек не сразу признал наследника. Убедился, когда всмотрелся в чапан, в котором был Хумаюн. Чапан этот, украшенный по воротнику жемчужинами, раньше принадлежал Бабуру. Еще перед панипатской битвой Хумаюн выступил против военачальника Ибрагима Хамид-хана и нанес ему жестокое поражение. Восхищенный отвагой и полководческой дерзостью сына, Бабур тогда же, до Панипата, надел на него роскошный чапан, приличествующий властителю. Это видели все беки, в том числе и Яр Хусейн-бек. Хумаюн был сейчас в том самом чапане, несколько великоватом и потому чуть обвислом на плечах.

– Мой амирзода, я не узнал вас! Простите, – сказал Яр Хусейн и с саблею в руке отступил назад.

– Отдайте саблю! – приказал Хумаюн.

– Мой амирзода, я из числа беков, которые преданно служат вашему отцу!

– Сабля, обнаженная в святом храме, запятнана. Я вручу ее нашему повелителю… Вам же скажу… Вы покаялись, отреклись от разбойного промысла, но, кажется, ненадолго. Вам не известен разве строгий наказ повелителя не допускать в Индии, особенно в святых для индусов местах, никаких неугодных богу дел? Почему же вы проявили такую жадность, бек? Все воины наши получат свою долю добычи из казны султана Ибрагима – казны побежденного врага. Этого с лихвой хватило бы и вам!.. Ну, а эти люди, – Хумаюн повел рукой, – не враги нам. И они молились, бек, пусть своим богам, но молились. Мы несем им закон, а вы – грабеж. Даже люди Ибрагима Лоди не взяли рубин с лика индийского бога. На такую подлость решились только вы. Не позор ли это для всех нас?.. Взять у него саблю! В темницу его и его алчных нукеров! Чтоб это был урок для всех наших воинов!

После того как выполнили приказ, Хумаюн через Хиндубека обратился к брахману[203]203
  Брахман – жрец, духовное лицо у индуистов.


[Закрыть] и его прихожанам:

– Великий шах Бабур хочет, чтобы вы знали: мы не враги вам… Да, у вас другая вера. Да, вы будете, по нашему закону, платить джизья[204]204
  Джизья – установленный Кораном налог за веротерпимость в пользу ислама, своего рода «выкуп» иноверцами своей жизни и права отправлять свои религиозные обряды.


[Закрыть]. Но не поднявший меча пусть живет спокойно. Мы всех людей считаем созданиями единого бога. Мы прибыли в Индию с хорошими намерениями. Мы вместе с индусами хотим благоустроить эту огромную страну. Вместе, в сотрудничестве!.. И будем уважать ваши храмы!

Эти слова, переведенные Хиндубеком, были выслушаны со вниманием. Люди согласно кивали головами, сосредоточенные, молчаливые, кланяющиеся. После того как Хумаюн удалился, брахман снова встал с приставленными ко лбу ладонями перед изваянием бога; надо было выразить теперь благодарность за спасение; надо было убедить своих прихожан, что корыстного чужеземца, который покусился на священный рубин, наказали по воле Шивы-Руды, только по его божественной воле!

4

В долинах далекой от Индии Сырдарьи начало весеннего месяца савр – это время, когда только-только распускаются алые тюльпаны. А на берегах Джамны уже стояла невыносимая жара, как в самый разгар лета в Мавераннахре.

Бабур весь день ездил на коне по солнцепеку, и к вечеру тело его накалилось будто медный кувшин под лучами дневного светила. Изнывая от жары, Бабур решил податься на берег Джамны.

Кроме зноя обжигал его и пламень майноба, выпитого в обилии после полудня. Беки привыкли много пить в Кабуле, вот и здесь чуть ли не каждый день устраивали пиршества, – конечно, в честь «великой победы», одержанной в Панипате «великим шахом».

Майноб и другие вина – он пил их все подряд и вперемежку – оставляли после себя давящую боль в груди, лишали сна жаркими и душными ночами. После попоек он иногда по утрам харкал кровью. Лекарь Юсуфи, который пользовал его с Герата, умолял бросить пить. Да и сам Бабур не раз, изнывая от тяжкой бессонницы, давал себе зарок отказаться от вина. Но днем – испортилось ли настроение или, напротив, случилось событие, доставляющее радость, – его снова тянуло к бокалу. А стоило ему начать, стоило прийти в состояние приятного опьянения, как беки тут же под тем или иным благовидным предлогом приглашали продолжить – и Бабур в такие минуты легко откликался на приглашения. Случалось – вот как сегодня, – еще хмельной от вина, выпитого днем, превозмогая дрожь и слабость в теле, Бабур сказал бекам: «Попируем-ка нынче ночью, на реке, в прохладце…»

Бабур впереди всей своей свиты направился на берег Джамны.

Там толпились люди, главным образом старики да женщины, среди которых видны были и одетые в браминские одежды.

Обряд погребального сожжения… Как он свершается?

Но при виде чужеземцев – видимо, напуганные слухами о страшной битве у Панипата и уничтожении пленных, – индусы стали расходиться. У трупа, который должно было предать огню, осталось трое: молодая вдова, ее мать и согбенный брамин. Бабур взглянул на мертвое тело, лежавшее на деревянном помосте. Ну, конечно, – из тех раджпутов, что пленены были Хумаюном в Панипате. Он привел что-то человек двести. Бабур знал, что раджпуты не были знакомы с пушками и пищалями – огнестрельные туфанги косили их ряды, а они стояли плечом к плечу, не веря, что из такой дали можно поразить человека чем-то невидимо смертельным.

И Бабур сказал пленникам:

– У вашего Шивы, говорят, есть третий глаз во лбу, открывающийся при божественном, гневе. Ну так вот, огонь Шивы, огонь гнева, убивающий издали, – в наших руках! Вы в том убедитесь тотчас…

И махнул рукой стрелкам. Сто выстрелов грянуло – и сто раджпутов пало на глазах других ста раджпутов. Вторую сотню Бабур отпустил на все четыре стороны – идите, мол, и расскажите, что Бабур обладает могуществом гневного Шивы.

Вдова узнала, как погиб – уже после битвы – ее супруг. Горе и печаль сковали ее молодое лицо, она распустила густые волосы, их волна еще сильней подчеркнула красоту этой женщины. Бабур взглянул на ее лицо: в огромных, прекрасных глазах – отрешение от всего земного, печать близкой смерти.

Согласно обычаю, жена умершего должна была или остаться на всю жизнь вдовой, или сгореть заживо в, том же огне, что превратит в пепел останки мужа. Эта женщина выбрала второе.

Старик брахман поднес факел – и дрова вмиг заполыхали: они были облиты маслом особого состава. Вдова сделала первое порывистое движение к костру, но непроизвольно отступила.

Бабур обратился к Хиндубеку:

– Неужели она кинется в огонь? Что за дикость – губить живую красоту ради мертвого тела?.. Прикажите брахману от моего имени… Пусть прекратит… пусть уведут ее!

Хиндубек с сомнением покачал головой, но, понукая коня, все же подъехал к костру, передал брахману повеление.

Женщина внезапно повернулась к Бабуру.

– Он и есть шах завоевателей? – спросила она, и Бабур понял, хоть и не знал языка, о чем она спросила и о чем через мгновение закричала: – Зачем ты явился сюда?! Это по твоему приказу убили моего мужа! Если ты сам подобен Шиве – так верни же, верни ему жизнь! Он – моя жизнь, и я буду жить, если он будет жить…

Как ни не хотелось Хиндубеку переводить сказанное вдовой, он перевел ее слова.

– Можно ли смертному оживить мертвого? – Бабур в растерянности развел руками и тут же всплеснул ими: – Держите, держите ее! Она кинется в огонь! Не пускайте ее к огню!

Но женщина отпрянула от Хиндубека, кинулась к костру, обернулась к Бабуру.

– Ты не Шива! Ты не вернешь его к жизни! – выкрикивала она все сильней и яростей. – Ты солгал… Ты жестокий убийца, вот кто ты есть!.. Уходи, уходи отсюда, убирайся от нас, жестокосердный убийца! Не завоевать тебе нас! Убирайся в свою страну! – И вдруг подбежала к полыхающей огнем поленнице, ничком упала на ее верх, простерлась, обняв мертвое тело мужа.

Огонь сразу же охватил ее шелковые одежды и волосы. Бабур услышал вой, полный нечеловеческой боли, увидел, что рук своих женщина все равно не разомкнула, почувствовал тяжелый запах паленого тела, – его затошнило, он резко повернул коня, огрел его камчой и умчался прочь.

В тихом, по-вечернему прохладном затоне Джамны ждал Бабура пышно изукрашенный двухъярусный корабль. Внизу повара колдовали над яствами, наверху слуги заканчивали последние приготовления к празднеству.

Мрачный и молчаливый взошел Бабур на верхнюю палубу, где для него обставили особое возвышение под навесом.

Пред глазами Бабура все еще стояла вдова-красавица с распущенными волосами и отрешенным взглядом, он все еще видел ее, распростертую, охваченную языками огня. Пряный запах шашлыка струился снизу. Но Бабура преследовал иной запах – сладковатый, тошнотворный. Он приказал немедленно прекратить приготовление яств.

– Мой хазрат, а как же быть с вечерней встречей? – недоумевал распорядитель, готовящий, пиршество.

– Отмените все! Прекратите беготню внизу!

И вскоре все стихло на корабле.

Но в тишине еще явственнее слышались Бабуру предсмертные крики индийской женщины-вдовы: «Зачем ты явился сюда, завоеватель? Прочь! Возвращайся в свою страну!»

О, как он радовался победе, одержанной на панипатском поле! Да, там его ждала пропасть разверстая – и он перепрыгнул, удачно, смело и потом без боя, без кровопролития взял Дели. Как он верил, что теперь все пойдет хорошо! Но то, что таилось на дне его души – воспоминания о грабежах и убийствах, учиненных его воинами в первом походе, невольный подсчет жертв, не одних лишь тех, кто вышел против него с оружием в руках, нет, но и чужих детей, ставших сиротами из-за его победы, бедных молодых вдов (о аллах, неужели и они, подобно той, кончают жизнь самосожжением?!), – все это тайное мучение, скрытая язва души, теперь ожило, закричало в нем, укоряло, терзало совесть. И что значит в сравнении с этими угрызениями совести соображения об «истинной вере» и даже идея объединения и благоустроения великой страны множества народов и вер!

Чванливый ум утешает и оправдывает завоевателя, а вот совесть… совесть… Бабур вспомнил тревоги и страдания Мохим-бегим перед походом. Женским чутьем своим, материнским сердцем она предчувствовала нынешние страдания.

«Моего мужа убили твои воины. Если сможешь, верни ему жизнь, тогда и я останусь жить!» Разверзлась земля под ногами Бабура. Самая страшная пропасть… Еще впереди она! Ведь и тот проводник в Пенджабе, которому удалось убежать на слоне… как его… Лал Кумар… он тоже кричал: «Завоеватель! Чужак! Ты убил тысячи наших братьев!»… А как же иначе могут думать люди, что пострадали от нашествия завоевателей и потеряли близких в битвах с ними? Это не твои города, не твои села, Бабур. «Возвращайся в свою страну!»… Какую? Куда? И кому он сумеет объяснить, кто поймет, что он шел сюда с благими намерениями? Перепрыгнуть через пропасть непонимания – сможет ли он, если не сегодня так завтра?

В душе проснулось старое гнетущее чувство безысходности, бессилия, чувство неудачника, чьи дела всегда идут не так, как следует, чьи победы (даже победы) всегда оборачиваются ущербом. Почему судьба не дала ему победить в Мавераннахре? Панипатская победа будет прославлена в веках, он это знал, он чувствовал, что так будет, но… сегодня, сегодня ему не смыть с себя черного пятна завоевателя… сегодня он понял, почему не смог позавчера написать радостную газель в честь своей победы.

В тетради остались одни перечеркнутые строки. Радости не было истинной и позавчера, вернее сказать: в ней таилась горечь, которая и прорывалась наружу.

Эта горечь – вот правда!

Бабур взял перо. Словно ручей, зазвенела первая строчка:

 
Сколько лет, сколько лет мне ни в чем не везло. Вот беда!
 

Он посмотрел вдаль, на реку. Спокойно струилась вода. Красновато-багровые блики – следы закатного солнца – играли, слепили глаза. Кровь на волнах, всюду и везде кровь!

Исповедуясь перед собой, Бабур написал:

 
Сколько лет, сколько лет мне ни в чем не везло! О беда!
Жизнь моя – заблужденье одно. И – теперь, и – всегда…
Черным горем гоним, я ушел в Хиндустан, но за мною тотчас же
Черной тенью, пятном неотмывным оно притащилось сюда!
 

В сумерках четырехвесельная лодка под пышным балдахином приблизилась к шахскому кораблю. Стражник крикнул:

– Кто там, на лодке?

Бабур прислушался к ответу.

– Мирза Хумаюн просит позволения увидеть великого шаха, – отозвались с лодки басом.

Бабуру захотелось поговорить с сыном по душам, наедине. Позвал слугу, приказал:

– Скажите там, пусть Хумаюн быстро поднимется ко мне!

Вскоре послышались легкие шаги. Вот и Хумаюн! Глаза сияют молодым задором, усы еще не загустели, не закустились, но от разворота плеч и груди веет мужской силой. Ни горестей духа, ни слабостей тела не существует пока для Хумаюна. «В восемнадцать лет и я был таким же. Что осталось теперь от того джигита?» – от этой мысли Бабур ощутил, как усиливается боль в груди и в голове.

После взаимных приветствий Хумаюн сел напротив отца, чуть ослабил пояс халата и, улыбаясь, вытащил спрятанную на груди маленькую шкатулку, отделанную перламутром.

– Откройте и взгляните, повелитель.

Бабур не спеша открыл коробочку. Внутри нее на бархате лежал какой-то камень, а лучше сказать – сверкающая звездочка. Неужели алмаз? Величиной с орех – и алмаз? Бабур видел на своем веку немало самых различных драгоценных камней, но такого большого алмаза не видел, даже представить себе не мог, что подобные бывают.

– Что это за камень?

– Алмаз.

Камень купался в собственных лучах.

– А вес какой?

– Семь-восемь мискалов[205]205
  Мискал – мера веса, равная 4,68 грамма.


[Закрыть].

– Такой большой алмаз?

– Я позвал к себе ценителя алмазов, повелитель, и дал ему осмотреть камень. Оказывается, это знаменитый Кохинур[206]206
  Кохинур – «скала света». Один из самых знаменитых алмазов. Ученые установили, что история его «странствий» начинается с 1304 г. Сейчас этот алмаз находится в Лондоне.


[Закрыть]. Во всем мире, оказывается, нет алмаза крупнее. И стоит он больше, чем полные сундуки золота.

– Я слышал, что у повелителя Банолы султана Алавиддина есть один изумительный алмаз, несравненно прекраснее и дороже других алмазов. – Молва утверждает, будто стоимость его такова, что может окупить расходы большого государства за целый месяц.

– А по словам того самого ценителя стоимость Кохинура может сравняться с расходами всех государств дар-уль-ислама в течение двух с половиной дней… Так он сказал! – Хумаюн весело рассмеялся.

– Откуда ты взял его?

Хумаюн смутился, отвечая:

– Мне его подарили… в семье магараджи Гвалиора.

– За что?

Хумаюн начал свой рассказ застенчиво, лишь постепенно воодушевляясь.

– Повелитель-шах, конечно, знает, что магараджа Бикрамадитья, чей род вот уже сто лет управляет Гвалиором, страной, сказочно богатой, не пошел с Ибрагимом Лоди, долгое время воевал против делийского султана, и все же вынужден был отдать город Гвалиор Ибрагиму, а сам ушел в Шамсабад, где затем и скончался.

После победы под Панипатом бабуровская конница, ведомая Хумаюном, выйдя из Дели, заняла Шамсабад, где в замке жили две дочери, сын и вдова покойного раджи. Двадцатилетний сын уверял Хумаюна: «Ибрагим Лоди был не только вашим, но и нашим врагом, мы тоже радуемся, что он сокрушен. Теперь разрешите нам вернуться из Шамсабада в наш родной край, в Гвалиор». Хумаюн отнесся к молодому магарадже с участием, но сказал ему, что до возвращения их семьи в Гвалиор он сам разрешения дать не может, это – дело отца, надо ждать прибытия в Шамсабад шаха Бабура. Замок же магараджи будут охранять пятьдесят лучших нукеров во главе с беком Вайсом… И вот ночью он, Хумаюн, спавший в шатре в саду этого замка, был разбужен шумом и криками, что доносились откуда-то изнутри здания. Хумаюн вбегает в замок вместе с телохранителями и видит, что один из нукеров Вайс-бека лежит мертвый в луже крови у порога двери, ведущей во внутренние покои, а восемнадцатилетняя дочь раджи на ступеньках лестницы дрожащими руками пытается подобрать с полу часть полотнища своего сари, чтобы прикрыть оголенные плечи. Еще он видит, что пятеро нукеров окружили ее брата и выбивают из его рук саблю.

А произошло вот что. Вайс-беку приглянулась одна из двух дочерей покойного магараджи, и он вознамерился с помощью этих самых нукеров силой затащить ее в свою комнату. Брат встал на защиту сестры. Ударом сабли свалил нукера, который схватил девушку, чтобы унести ее на руках.

Хумаюн приказал тотчас отпустить раджу.

– Джигит, защищающий честь сестры, достоин уважения. – Хумаюн гневно оглядел насильников нукеров. – Вы слышали: шах Бабур повелел вести себя благородно с благородными людьми Индии? Развратного Вайс-бека за пренебрежение к высочайшему указу – в темницу! А вам, кто потворствовал насилию, – по десять ударов плетью каждому!

Потом он встретился с вдовой магараджи. Высокородная, она была образованной женщиной, знала несколько языков. Она обратилась к Хумаюну на фарси:

– Амирзода, вот в этой шкатулке – самое большое из всех наших богатств. Но мои дети для меня дороже всех богатств мира. Вы защитили честь дочери, отстояли жизнь сыну. Значит, и мне вернули жизнь. Позвольте подарить вам этот алмаз – знак моей благодарности…

К концу своего рассказа Хумаюн немного обеспокоенно смотрел на отца. «Я прав, – думал он, – но смерть нашего нукера не отмщена, а наказание Вайс-беку, может быть, слишком сильно? Все-таки это наш бек!»

– Увы, даже на этом прекрасном алмазе пятно, следы крови и насилия.

– Повелитель, если я неверно поступил, простите меня. Но я подумал, что люди, для которых честь и достоинство дороже самого драгоценного алмаза, хоть они и неверные, не мусульмане… но…

– Да ты не оправдывайся, сын мой! Ты поступил благородно. И в этой стране есть щедрые душой, самоотверженные люди. Не зря мы стремились сюда. Нам нужна слава воинская, но еще и другая, не воинская. А наши алчные беки и грубые нукеры не понимают моей главной цели. Им бы лишь набить брюхо, побаловаться с красотками, потешить спесь и нажиться, конечно. Они отпугивают индийцев жестокостью, алчностью, дикостью. А мы хотим создать здесь могучее государство, хорошо и прочно устроить его. Это – наша главная цель. Когда она осуществится, то прекратятся внутренние войны, воцарится мир и тогда расцветут науки и искусства. Среди индийских властителей, и мусульман, и немусульман, есть такие, кто понимает эту цель и потому сотрудничает с нами. Мы должны стремиться обрести доверие и расположение как можно большей части живущих в Индии!

– Расположить к себе? Обрести доверие? – переспросил Хумаюн, – Но покоренный не полюбит покорителя. Пусть платят жизнью и сотрудничают. Но как мы можем обрести доверие тех, кто смотрит на нас как на чужаков, кто бежит из своих городов и сел в джунгли, чтоб не подчиниться нам?

Бабуру опять вспомнилась молодая вдова, бросившаяся в огонь, проклиная их, захватчиков. Пропасть, опять пропасть!

– Да, между нами и… – Бабур смягчил ответ, – теми, кто пострадал от наших воинов, лежит пропасть… Одним махом ее не перепрыгнуть. Признаюсь тебе, сын, иногда мне трудно бывает поверить в то, что мы ее преодолеем. Но миг отчаяния проходит, и я думаю, да и рассказ твой подтверждает, что через эту пропасть мы можем терпеливо, постепенно навести мосты. Это трудно и сложно… – Бабур взял с низкого столика перламутровую шкатулку, – но я надеюсь, что цель эта достижима. Вот обрел же ты доверие семьи гвалиорского магараджи. А помнишь, в Дели, в храме, ты защитил от оскорбления религиозные чувства индийцев? За твою терпимость и ум – достойная награда этот алмаз. Возьми его…

– Нет, повелитель мой, – Хумаюн, не дотрагиваясь до шкатулки, приложил руку к груди, – Этот алмаз я принес в дар вам!

Бабур снова положил шкатулку на столик, заметно волнуясь, сказал:

– Благодарю всевышнего, он одарил тебя щедрым и добрым сердцем! И мужеством тоже: при Панипате ты первым своей конной атакой склонил весы судьбы в нашу сторону, благодаря тебе поднялся дух войска и мы победили. За все это я еще не воздал тебе должного.

– Прежних ваших даров мне хватит на всю жизнь, – сказал Хумаюн, желая напомнить отцу про книгу «Мубайюн». – Вот и мне давно хотелось преподнести вам достойный подарок.

– Что ж, я приму от тебя этот дар. Теперь этот алмаз мой?

– Ваш!

– Судьба, скажу я тебе, одарила меня тобой. Это более ценимый мною дар, чем все алмазы мира… Ты ведь знаешь, как жестоко и коварно расправлялись друг с другом венценосные отцы с сыновьями в борьбе за власть и богатство. Я хочу, чтобы ничего подобного никогда не происходило между мной и моими детьми. Ты – мой наследник. Пусть по воле всевышнего от меня к тебе, а от тебя к твоим потомкам перейдут в наследство только благородные помыслы и самоотверженность души… Вот тогда мы достигнем цели, ради которой пришли в Индию!