Текст книги "Бабур (Звездные ночи)"

Автор книги: Пиримкул Кадыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Робия! Робия! Я же Тахир!

Женщина пронзительно закричала сверху:

– Тахир-ага!

И бросилась наконец к лестнице. Он видел, как она быстро сбегала по ступенькам, слышал, как тонко позвякивали украшения-цепочки на косах. Лицо и глаза были как у прежней Робии, но в ней, наряженной по-иному, чудилось и что-то чужое.

Робия, сбежав вниз, остановилась. Не в силах отвести глаз от Тахира, тоже замершего словно изваяние, пугливо прошептала:

– Вы привидение, да, Тахир-ага?

Робия ведь давно сочла, что Тахир, пронзенный копьем Тахир умер, в своих молитвах она просила всевышнего пощадить его душу. Были мгновенья, когда она в молитвах обращалась к богу: «Не увижу больше его живым, так ниспошли мне увидеть его во сне, как привидение!» Может быть, бог внял ее мольбам?

– Я жив, Робия! Шесть лет ищу тебя!

– Вы живы? – Робия подошла к Тахиру. Пощупала сукно его чекменя, саблю, дотронулась до руки. И только когда Тахир, обняв ее за плечи, прижал к себе, Робия поверила, что перед ней не привидение… – Жив! Жив! Боже мой, жив!

Тахир гладил ее плечи в атласе и говорил – нескладно и так внятно сердцу:

– Робия, жизнь моя! И ты, ты тоже жива! Я шесть лет искал тебя! Где же ты была? Шесть лет… я без тебя…

Робия вдруг вспомнила – кто она теперь. Боже! Седьмая «жена» богача купца. Резко высвободилась из рук Тахира:

– Не обнимайте меня, Тахир-ага! Я недостойна вас!

Фазыл Тархан купил ее у тех самых разбойников-воинов – кинул кошелек золота. Робия питала отвращение к этому старику. Он женился на ней где-то далеко, в туркестанском городе Ясси, и дней через десять забыл о ней, отправился по торговым делам в Бухару. А вернулся оттуда с молодой красивой женой. Бухарка и была его женой, а остальные… так… жили в гареме вдовами. И старые, и она, молодая. Приходил иногда (очень редко) к ней ночью – как к рабыне, к наложнице. Она сопротивлялась – старик уходил… но позор, позор-то как смыть ей, некогда обрученной с Тахиром, а потом – и замужней, и незамужней, не поймешь…

Робия, закрыв лицо руками, горько заплакала. Нитка жемчугов на шее, красивые серебряные украшения на ее косах, атласное платье – все это куплено на деньги купца, что правда – то правда: в рубище она не ходила.

– Робия, скажи правду, ты любила мужа? Ты поэтому плачешь?

– Меня продали ему! Насильно, насильно!.. Я ненавижу… Ненавидела его и ненавижу!

– Так почему же ты плачешь?

– Мне горько, что я не смогла остаться чистой перед вами. А я ведь не забыла… тебя, Тахирджан! Вот, бог над нами – свидетель… А этот купец… рабыней меня хотел видеть.

Тахир произнес наконец то, что мучительно ныло в душе:

– У тебя есть… ребенок от него?

Робия, продолжая плакать, покачала головой:

– Я только… считалась женой… Вдова была… и рабыня…

Боль и жалость переполнили все существо Тахира. Конечно, и раньше ему приходило в голову, что, видно, не один насильник надругался над беззащитной Робией. И все же, когда искал ее, думал: «Лишь бы найти живой!» И вот она перед ним – живая. Не прежняя девушка-цветок – человек с искалеченной судьбой, несчастная женщина без детей, без семьи, игрушка, сломанная чужой злой волей, гаремная вдова в дорогом атласе… Тяжкие раны, даже если излечены они, оставляют шрамы до конца жизни. Тахир подумал: нелегко будет изжить из ее души следы всего пережитого, да и ему – тоже будет нелегко забыть и свои поиски, и услышанное сейчас.

И все же их встреча – не только слезы, но и радость!

– Робия, хватит плакать! Возблагодарим судьбу, что остались живы. Что встретились наконец!.. Ну, пойдем!

– Куда?

– Разве ты не моя невеста?

– Но я… я… заберу свои вещи!

– Ничего не бери отсюда. Забудь о них. И обо всем, что здесь было. Второй раз не напоминай мне!

Когда Робия увидела нукеров, все еще таскавших скарб убитого купца, она сказала стеснительно:

– По улице идти… мне стыдно… без покрывала.

Тахир снял с себя чекмень. Робия накинула его на голову. Серебристый чекмень закрыл ее чуть ли не до пят. Тахир подсадил Робию на коня…

И свадьбу сыграли вскорости – время войны торопило их.

Снова в самарканде

1

Под нежно-белым пушистым покровом – крыши, дувалы, деревья и купола Самарканда.

Бабур стоял на верхнем ярусе Бустан-сарая и смотрел на город. Сплетения темных ветвей деревьев на фоне чистого снега напоминали ему написанные на белой бумаге узоры насталика[117]117
  Насталик – широко распространенный вид каллиграфии.


[Закрыть]. Как письмо, полученное им сегодня из Герата от Алишера Навои. И опять он почувствовал, что в груди расцветают гордость и радость.

После того как Бабур лихо отнял Самарканд у Шейбани, поэты успели прославить его дерзкую отвагу, написав по сему поводу изощренные стихи-тарих, в коих числовые значения букв первых восьми слов в сумме своей составили точную дату одержанной победы. Поздравление от Алишера Навои льстило Бабуру куда больше, хотя написано было прозой. Как далек Герат от Самарканда, как много знаменитых людей и важных дел, взыскующих внимания Навои! А вот, оказывается, великий поэт знает его, Бабура, из такой дали пристально следит за ним. «На сей раз вы отвоевали Самарканд с отвагой, достойной своего имени», – писал Навои, ясно давая понять, что ему известно и про первое взятие города, и намекая на то, что Бабур недаром носит свое «львиное» имя. А может быть, в словах Навои содержался и еще один намек: ведь человеколюбие Мир Алишера известно, и вряд ли одобрял он первое взятие Самарканда Бабуром, достигнутое тяжкой семимесячной осадой, что принесла людям Самарканда столько мучений. Вот уж тогда не «львиный» это был прыжок, о нет!

Бабур прошел в глубь зала, туда, где в шкафах с резными дверцами работы искусных мастеров хранились книги. Рядом со шкафом стоял низкий столик о шести ножках, сделанный из ароматно пахнущего сандала, а на столике лежал перевязанный золотистой тесемкой свиток – это и было письмо от Навои. Бабур сел за столик на парчовую курпу и вновь принялся читать письмо. И теперь по-особенному воспринял несколько фраз, которым в первое чтение не придал большого значения. А в них Навои, узнав от одного андижанца-зодчего о поэтическом даре Бабура, тонким намеком призывал смелее пробовать силы в стихосложении – не только на ратном поле. Этот зодчий – догадался Бабур, – наверное, мавляна Фазлиддин. Видно, это он прибыл в Герат, стал вхож к Навои, рассказал ему и о стихотворных забавах Бабура, и о многом другом… Бабуру захотелось теперь к уже готовому ответному своему посланию в Герат приписать стихотворение. Но, конечно, надо выбрать лучшее. А какое?

Долго перелистывал он толстую тетрадь, куда записывал свои поэтические опыты.

Может быть, подойдет газель, которую он когда-то начал – о горестях одиночества, пришедшего к нему в душу из-за того, что в ту пору предательство следовало за предательством? Заброшенной, затерянной в мире была тогда его душа. Бабур слышал, что и великому Мир Алишеру пришлось не раз и не два узнать, что такое измена близких, – даже ближайший друг султан Хусейн Байкара не сумел стать опорой поэта, не утолил его жажды больших и добрых деяний для людей. О, если бы Бабур смог своим стихом выразить и заветное души Навои!

Попробовать завершить газель, с той поры так и не завершенную? Но мало того что настроение у Бабура было далеким от вызываемого одиночеством (пусть Шейбани и готовился вновь отобрать город, пусть опять приходит и торчит перед Самаркандом – радость победы и признания людского еще жива в сердце Бабура), поэта отвлек от поэтического дела слуга.

– Повелитель, простите своего раба, но…

– Что? – недовольный, нахмурился Бабур.

– Ваша матушка, высокородная ханум, ждет встречи с вами.

– Да? – Бабур вскочил с места. – Прибыли?

– Прибыли. И бегим тоже.

– Удивительно и прекрасно! – воскликнул Бабур и отложил перо и бумагу.

2

Они не виделись без малого полгода. Кутлуг Нигор-ханум вместе с Айшой-бегим и Ханзодой ждали в Ура-Тюбе, пока доверенные люди, посланные Бабуром, перевезли их в Самарканд.

Бабур встретил женщин в большом зале на первом ярусе. Мать обняла Бабура, и он почувствовал худобу ее тела и почти невесомость рук. У сестры же, – должно быть, оттого, что пришла с мороза, – щеки пламенели румянцем, глаза задорно сверкали: долгий путь будто и не утомил ее, она выглядела радостной и красивей прежнего. Бабуру было очень приятно, когда ладонь Ханзоды прикоснулась к его правому плечу, – так при-пято женщине-родственнице здороваться с мужчиной-родственником. Айша-бегим, не сняв с себя теплого шерстяного платка, стояла чуть поодаль, молча.

– Почему вы так запоздали? Несколько недель уже вас ждем!

– Э, мой амирзода, у нас есть весьма извинительная причина, мы не могли торопиться, – улыбаясь, загадала загадку Ханзода и бросила многозначительный взгляд на Айшу.

Правду сказать, не по жене больше всего соскучился Бабур, хотя когда-то и писал, что хочет припасть к ее коленям. Мечтательные сны юности улетучились. И все же он не мог да и не хотел показаться невнимательным к Айше. И приблизился к своей семнадцатилетней жене-тростинке, подставил правое плечо под ее ладошку, сказал:

– Добро пожаловать, бегим!

Айша подняла к мужнину плечу худенькую руку, согнутую в остром, некрасиво-костлявом локте:

– Мой шах, поздравляю вас с победой!

Вон как возвеличила, обратилась к нему «мой шах».

– А вас поздравляю с возвращением в родной город, бегим.

– Благодарна… – Айша-бегим потупилась.

– Ох, и намучилась Айша-бегим в пути, бедная, – сказала Ханзода. – Ей-то особенно тяжело теперь путешествовать.

Вон что! Жена и похудела, и как-то разом потолстела. Живот распирал платье. На исхудавшем лице появились желтоватые пятна. Значит, Бабур будет отцом? Плоду – примерно месяцев шесть.

Жена и раньше не выносила езды ни на лошади, ни в крытой повозке: кружилась голова. Бабур представил себе тяготы предпринятого путешествия, особенно для нее, беременной. И впрямь – бедная Айша!

– Теперь вы избавились от всех тягот, – сказал он. – Для вас приготовлены удобные комнаты. Что вам нужно будет еще, приказывайте, все мы, в Бустан-сарае, к вашим услугам!

Ханзода-бегим улыбнулась открыто, счастливо:

– Благодарны… благодарны… Свиделись с вами, и радость наша вознеслась до небес.

– Ваш преданный брат тоже весьма сильно стосковался по беседам с вами, бегим… А пока вы все устраиваетесь, мы велим расстелить дастархан… там, на небесах, на самом верху. – Бабур показал пальцем на потолок и засмеялся заливисто, как в детстве. И все засмеялись вслед за ним. Даже Айша.

Боже, какой радостный – этот день! Вслушиваясь в себя, в полногласный стук сердца, Бабур подумал, что это играет в нем, тонко и приятно, точно свирель, новое для него, отцовское, чувство. И Айша-бегим с желто-коричневыми пятнами на лице показалась Бабуру дорогой и родной.

Ночью, когда они, погасив лампу, легли в постель, Айша закуталась в пуховое одеяло, вытянулась и долго смотрела вверх – неподвижная и, видно, совсем усталая. Вдруг она сказала:

– Я горжусь вами, мой повелитель.

Бабур даже вздрогнул от неожиданного совпадения того, о чем думала жена, с тем, что вспомнилось ему. Некогда он сказал ей: «Встретимся в Самарканде» – и сдержал свое слово. Жена гордилась им.

И еще ей хотелось сказать, что приятно и гордо стать вскоре матерью его ребенка. Бабур понял это, потому и спросил:

– Когда ждать… когда будем ликовать, бегим?

– Остается меньше трех месяцев… Чем ближе, тем страшнее становится.

– Ну, какие страхи, милая… Только что говорила «горжусь».

– Говорила… Если бог даст нам сына, назовем его Фахриддин[118]118
  Фахриддин – мужское имя, от слова «фахр» – гордость.


[Закрыть], ладно?

Имя отца – Захириддин, и Айша-бегим, умница, предлагает имя сыну, созвучное с отцовским.

– Хорошее имя – Фахриддин. Правда. А если дочь, то Фахринисо, ладно, бегим?

Айша-бегим хотела родить сына, стать матерью наследника трона. Бабуру ответила так:

– Согласна… но я прошу у бога сына.

– Да сбудется!

Фахриддин… Фахринисо… Красивые имена. Да ниспошлет всевышний счастливую судьбу тому, кто будет носить или одно, или другое имя.

3

Беда не приходит одна, но и радость – тоже.

Удачи следовали одна за другой. После того как был отвоеван Самарканд, Ургут на востоке, Согд и Дабусия на западе вышли из подчинения Шейбани-хана, признали власть Бабура. Шейбани все готовился к будущим битвам, а осаду Самарканда снял. Отступил с главным войском. Тревожил быстрыми набегами небольших отрядов.

Сегодня поступили добрые вести из Карши и Гузара – воины Бабура прогнали правителей, поставленных Шейбани-ханом в этих городах, новые власти прислали подарки Бабуру, а еще в его распоряжение были отправлены сотни новых воинов. Беков, которые привели с собой этих новых нукеров, Бабур, в свою очередь, щедро одарил одеждой, жалованьем, богатым жильем…

Не успел продолжить Бабур вчерашнее письмо Мир Алишеру и сегодня: на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал с книгами, его перехватила сестра.

– Мой амирзода, правда ли, что вы получили послание из Герата?

Бабур остановился:

– Правда, от великого Мир Алишера.

Ханзода-бегим выразила свою радость по этому поводу, но точно бы ждала от братишки какой-то важной для себя вести, сама была нерадостной, и взгляд ее чего-то требовал от брата. Бабур не знал еще, какая, но почувствовал, что у сестры – боль на душе. Миг он колебался, потом решительно предложил:

– Пойдемте наверх… я покажу вам гератское письмо.

Когда Ханзода-бегим, читая письмо Алишера Навои, дошла до места, где упоминалось имя зодчего из Андижана, глаза ее вдруг увлажнились.

– Почему вы прослезились, бегим? А я так хотел обрадовать мою сестренку…

– Эти слезы… от радости… Я радуюсь, что слава о моем брате распространяется все шире.

– Я тоже хотел бы порадоваться за свою дорогую сестру!

– Что ж поделать, – сестра невезучая…

– Но брат сестры – всемогущий и удачливый, – Бабур все поворачивал и поворачивал разговор на шутливый лад, – неужто он не может помочь?

– Вы и так натерпелись из-за меня, амирзода. Если бы в тот год… если бы я тогда, в Оше, согласилась выйти замуж за Танбала, он, наверное, не превратился бы в вашего жестокого врага.

Этим душевным признанием Ханзода-бегим совсем обезоружила Бабура, он почувствовал прилив еще большей любви к сестре. Хотелось быть щедрым, дать ей счастье: в самом деле, кто, как не он, переполненный высокими чувствами и помыслами, способен осчастливить родную сестру, – более того, человека, ближе которого нет у него никого.

Вот теперь все его милые женщины: сестра, мать, жена, ждущая сына, переехали в великолепный дворец самаркандский. Сколько здесь жило венценосцев и венценосных отпрысков! И сколь редкие из них оставили после себя благодарный след в людской памяти. А чудеса, сотворенные талантом зодчих, все еще ослепительно сверкают, радуют глаза и сердца. Так, выходит, добрый зодчий нужней сотни праздных, пустых венценосцев!

– Бегим! Танбал стал моим врагом не только из-за вас… Пусть ваша совесть, дорогая сестра, будет спокойной. Змея – это змея, она остается верной своему змеиному нраву, несмотря ни на что.

– Я благодарю… тебя, Бабурджан, – голосом, ставшим похожим на голос их матери, сказала Ханзода.

– Великий Мир Алишер, ожидая от нас достойных дел, прислал нам послание, – Бабур снова впал в полушутливый торжественный тон. – Что ж, и мы воздвигнем дворцы, которые не померкнут в веках… чтоб Хорасан не обогнал Мавераннахр, – добавил он, улыбаясь. – Хочу пригласить сюда лучших зодчих, бегим. Ответ Мир Алишеру отправлю с умным посланником… Если тот зодчий, о котором упомянул Мир Алишер, наш андижанец мавляна Фазлиддин, посланник пригласит его в Самарканд.

Глаза Ханзоды-бегим, еще не успев высохнуть, заискрились радостью. Потом вдруг она потупилась, прошептала стеснительно:

– Вы единственная звезда моей надежды… на небе Мавераннахра, брат.

– О сестра, просите теперь всевышнего, чтоб он скорей убрал этого бешеного Шейбани-хана с нашего пути. Да наступит быстрее и да будет крепким и долгим мир! Вот тогда мы все, передохнув, примемся за недоконченные газели и заветные медресе и дворцы. Помнишь, как мы это начали в Оше?

Еще бы! Ханзода-бегим бережно хранила чертежи мавляны, некогда полученные ею от Тахира. Неловко было признаться в этом брату. Она сказала только:

– Мой амирзода, да поможет нам бог осуществить мечты! Все наши мечты! Я буду молиться за это день и ночь!

Долго намеревался после этой беседы с сестрой просидеть Бабур за тетрадкой с набросками, записями пришедших в голову мыслей, начатыми и неоконченными стихами. Одно двустишие показалось подходящим для того, чтоб выразить нынешнее его душевное состояние:

 
Преданный преданность просит – и преданность обретет.
Каждый, кто муки приносит, – мучения обретет.
 

Не это ли стихотворение послать Алишеру Навои?

Он написал еще одну строку:

 
Добрый – да будет счастлив, верными окружен.
 

Нет, это как-то слишком просто и прямо сказано (он зачеркнул написанное). Задумался. Ему хотелось выразить мысль о том, что такие редчайшие в грешном мире люди, как Навои, люди, которые для других людей делают много хорошего, заслуживают быть вознагражденными не после смерти, в памяти людской, а здесь, на земле, при жизни, больше других они должны быть счастливы, и это счастье обязаны им дать доброта и преданность окружающих. Стихи не поддавались почему-то этой мысли. «А разве в жизни так?» – спросил себя Бабур и еще раз зачеркнул свою строчку. Написал сверху нее:

 
Доброго пусть минуют зло, коварство, измена.
 

Перо вновь остановилось. Нет, не то!

Бабур закрыл тетрадку и встал из-за стола.

Долго ходил по залу.

Радостно-приподнятое настроение куда-то улетучилось.

Он даже обрадовался, когда, отвлекая от мрачных мыслей, ему доложили, что из Шахрисябза приехал Касымбек вместе с муллой Бинойи, поэтом Камалиддином Бинойи, и просит назначить время для беседы с ними обоими.

– Чего ждать? Сейчас и побеседуем, – решил Бабур и, спускаясь в приемную, стал вспоминать подробности прежней своей встречи с Бинойи.

4

Со знаменитым гератским поэтом Камалиддином Бинойи Бабур познакомился три года назад, когда занял Самарканд в первый раз. У Бинойи был экземпляр редкостной книги, переписанной лучшими каллиграфами. Прослышав, что Бабур страстный книголюб, Бинойи вознамерился подарить ему это рукописное сокровище. Бабур же, зная, что Бинойи не имел в Самарканде ни кола ни двора, жил где попало и бедно, решил купить книгу. Он призвал книготорговцев и спросил, какова может быть ей цена. Ответ был: «Самая высокая цена – пять тысяч дирхемов[119]119
  Дирхем – денежная единица многих восточных стран.


[Закрыть]».

Увы, Бабур не успел послать эти деньги Бинойи, потому что, как мы знаем, заболел, слег и чуть было не расстался с этим бренным миром.

Когда же выздоровел и собрался в Андижан, увидел у себя ту самую книгу (она называлась «Маджмуати Рашиди[120]120
  «Маджмуати Рашиди» – «Сборник Рашида» – историческая книга.


[Закрыть]») и вспомнил, что еще не рассчитался за нее с Бинойи. Тут же Бабур призвал казначея, тот отсчитал пять тысяч золотых дирхемов, доверенный человек понес их поэту. Однако не сразу эти деньги нашли владельца книги. Доверенный человек не сумел найти Бинойи: бездомный поэт запропастился куда-то. А Бабуру между тем надо было уже отправляться в Андижан на выручку матери и учителя. Казалось, не до поисков Бинойи было, но Бабур настоял на своем:

– Не уеду из Самарканда, пока не расквитаюсь с этим долгом!

После этого гонцы и нукеры поскакали в разные концы города, отыскали Бинойи, рассказали ему, в чем дело и почему нельзя отказываться от Этих денег (поход срывался!), и вручили наконец злополучные пять тысяч дирхемов.

Бинойи видел немало венценосцев, жадных до чужого добра. Честность шестнадцатилетнего Бабура-мирзы растрогала поэта, и он в честь такого случая написал стихотворение. Один свиток со стихотворением, переписанным умелым каллиграфом, успел вручить на память Бабуру перед его отъездом из Самарканда.

Стихотворение состояло из сорока четырех строк. Бинойи писал с обычными для поэзии преувеличениями:

 
Ты славой мира стал в своих делах,
Захириддин Бабур, о справедливый шах!
 

Бабур добродушно рассмеялся: подумать только – «славой мира стал»! Но и то сказать: из-за маленького добра, сделанного вовремя, может быть, весь мир, пусть на миг, предстал перед глазами бездомного поэта воплощением справедливости!..

А потом Самарканд был захвачен Шейбани-ханом.

Хан устраивает мушоиру, куда приглашает и Бинойи. На этом состязании поэтов Бинойи прочитал стихотворение, которое пришлось Шейбани по душе. Он делает его придворным поэтом – и богатым! – поручает, как водится, написать историю своих побед. Мулла Бинойи начал писать «Шейбанинаме», да тут Самарканд снова переходит в руки Бабура. В те самые дни, когда Шейбани-хан постепенно убирает все отряды из всех туменов[121]121
  Тумен – здесь: район.


[Закрыть] вокруг Самарканда и отступает к Бухаре, чтоб набрать силы для новой борьбы, мулла Бинойи, сбежав из ханского стана, прибывает в Самарканд. Он ищет встречи с Бабуром, но Касымбек, считая поэта сторонником Шейбани-хана, не допускает его к Бабуру, отправляет в Шахрисябз. Между прочим, Бабур, не сразу услышав об этом, упрекнул недавно даже Касымбека:

– Напрасно вы так поступили. Мулла Бинойи – большой поэт. Раз сам пришел, надо было его допустить встретиться со мной.

Честный Касымбек объяснил:

– Ваш большой поэт, повелитель, писал хвалебные стихи о захватчике Шейбани-хане.

Бабур улыбнулся:

– А вы не знаете, оказывается, что он посвятил хвалебное стихотворение и мне… Что делать поэту, коли правители так любят хвалу?

Касымбек остался серьезным:

– Повелитель, этот человек может быть тайным соглядатаем Шейбани-хана.

Бабур, подумав, произнес:

– Нет. Он не стал в Герате соглядатаем Хусейна Байкары. И Шейбани он служил стихами… да и то короткое время.

– Но Бинойи жил в доме Ходжи Яхъи, ел его хлеб, а потом стал открыто служить Шейбани-хану, который расправился с Ходжой Яхъей. Даже если он и не был соглядатаем, хорошо ли так поступать?

– Согласен, нехорошо. Но мы и должны показать ему, что должно считать хорошим… Пошлите человека, уважаемый бек, пусть муллу Бинойи здоровым и невредимым доставят в Самарканд.

Это уже был приказ, и Касымбек сегодня выполнил его.

…Бабур спустился вниз и через особый вход вошел в приемную. Через противоположную – общую – дверь вскоре вошли Касымбек и мулла Бинойи.

Три года назад мулла Бинойи выглядел крепким и представительным. Теперь же сильно похудел и словно съежился. И чапан и чалма на нем были ветхи. Но большие глаза – как прежде – излучали самообладание и горделивость характера.

Бабур встретил поэта в середине комнаты, пригласил пройти вглубь. Посадив справа от себя Касымбека, слева Бинойи, повернулся к поэту, спросил о самочувствии. Бинойи ответил двустишием на таджикском языке:

 
С нив своих не собрать мне съедобного.
Невесть что я надену удобного…
 

Бабур почувствовал звуковую игру в этих строчках, особенно в начальных слогах «нив» и «нев», улыбнулся, понимая прозрачный намек поэта о жалкой его участи из-за службы у хана. Бабур согласно кивнул головой, приложил пальцы ко лбу, замер в молчании. О, повелитель пожелал ответить на стихи стихами: Касымбек сделал знак Бинойи – «подождите!». Вскоре Бабур отвел руку и вместе с широким ее движением в сторону произнес:

 
Не мешкая, тотчас свою проявим власть:
Пускай оденут вас, пускай накормят всласть.
 

Мулла Бинойи не ожидал такого быстрого ответа, переспросил «прозой» по-таджикски (стихи Бабура были на тюркском):

– Повторите еще раз, повелитель, я хочу лучше усвоить размер стиха.

Бабур несколько изменил свой бейт:

 
Проявим свою власть – объявим свой приказ:
Пусть вас накормят всласть, пусть приоденут вас.
 

– Восхищен вашим талантом, мой повелитель! – сказал мулла Бинойи, помолчал недолго, пощипывая кончик своей бороды с проседью, ища ответа. Наконец нашел что хотел – высоко поднял глаза, выпрямился, высказался уже на тюркском:

 
Дар велик, – не заслуженный мной, будто с неба свалился,
Хоть и вправду – к богатству душой я вовек не стремился!
 

Удивился и Бабур. Не думал он, что Бинойи мастер не только персидского, но и тюркского стиха. Правда, сам Бинойи оценил себя скромно, не заслуживающим «великого дара», но это был, видимо, обычный поэтический прием. Ох, стихи, стихи, как вы умеете одновременно и скрывать красивым словом истину, и обнажать ее!

Бабур вызвал писаря и велел ему занести на бумагу сочиненные Бинойи тюркские бейты.

Мушоира между Бабуром и Бинойи произвела впечатление и на Касымбека. В тот же день он предоставил поэту приличный дом с двориком, по наказу Бабура послал ему муки, риса, овцу и теплую шубу. Мулле Бинойи, как другим важным чиновникам, положили ежемесячное – немалое – жалованье.

Не раз и не два после этой встречи беседовал с гератским поэтом Бабур у себя наверху, в «приюте уединения», и всегда за дастарханом. Сначала Бинойи думал, что рассказывать ему придется о жизни у Шейбани-хана, готовился к этому – в меру ироничному, в меру упрекающему собственную слабость – рассказу. Но Бабур спрашивал совсем о другом – о Герате, о Навои, о какой-то неясной размолвке, происшедшей между дружившими прежде поэтами.

– Однажды у Алишер-бека заболели уши, – рассказывал Бинойи, – чтобы согреть их, он обмотал зеленым платком голову. Торговец шелком, прослышав об этом, стал продавать свои зеленые платки с надписью «Как у Алишера…». Я преклоняюсь перед Навои, он великий человек, великий поэт, но рвение корыстных людишек погреть руки на имени Навои, заработать денежки, называть разные пустячные вещички «Как у Алишера» – это вот задело вашего покорного слугу за живое. Я заказал для своего осла намеренно нелепой формы седло и тоже назвал – «Как у Алишера». И это седло тоже стало модным!.. А клеветники распустили слухи: «Бинойи насмехается над Навои», и это стало причиной недоразумений между нами, поверьте, весьма горестных для меня. Я почитаю Навои безгранично! Я испытывал тоску по нему!

В беседах выяснилось, что Бинойи посвятил Мир Алишеру касыду[122]122
  Касыда – классическая форма восточной поэзии одического характера.


[Закрыть], и когда прочитал ее Бабуру наизусть, тот не мог сдержать восхищения.

Самое большое желание Бинойи – чтобы Мир Алишер узнал эту касыду, Бабур приветливо предложил передать ее через своего посланника, который готовился поехать в Герат.

Разговоры с Бинойи вновь и вновь возвращали Бабура к мысли о собственном поэтическом послании Навои. Но, сравнивая свои строки со стихами Бинойи, которого сам Навои когда-то называл «несравненным во всех познаниях», Бабур находил, что еще не достиг того порога, с которого можно было бы идти на духовную встречу с великим гератцем, браковал одно свое стихотворение за другим, один вариант за другим. Бабур чувствовал, как то, что казалось прежде простым и понятным, становилось сложным и даже превратно толковалось молвой людской. Стихи, к которым он привык, не передавали сложности мира, а многого в нем просто не касались. Например, того, как давит на человека, высоко взнесенного судьбой и высокого в помыслах, его окружение, корыстная и суетливая, то угодливая, то коварно-неверная дворцовая толпа, среди которой ты обречен пребывать. А разве его стихи говорили о том зле, что приносят властители-временщики? Они дорываются до кормила власти и видят только себя, думают только о себе, даже приближая к себе поэтов и зодчих, думают о себе, о славе своего имени… И у Алишера Навои, и у муллы Бинойи – рассказы его становились все горше и горестней – воистину были веские основания быть недовольными и дворцовой толпой, и сильными мира сего – властителями на время.

 
Благое от временщиков – скажи, о душа, кто знает?
 

Строка – будто стон души, да и выразилась сильно и складно. Бабура охватило волнение проницательного всепонимания. Сейчас он видит очами быстрой мысли находящегося в Герате Алишера Навои, сейчас ему есть что сказать великому поэту… Кто ждет добра от людей, пусть самых высоких, но помышляющих только о собственной корысти, – тот обманется, непременно обманется.

Мир Алишер потому приносит людям добро, что стоит неизмеримо выше льстецов, окружающих и венценосцев (все они, в общем-то, временные в этом бренном мире!), и самого Навои. Бабур захотел выразить то, что хотел, – цель жизни должна быть возвышенной, только тогда оправдана твоя жизнь!

 
Благое от временщиков – скажи, о душа, кто знает?
А шаха, честней льстецов, придворных льстецов, кто знает?
Служи не себе, – добру, будь выше толпы корыстной,
Служить кто добру готов – в себе Человека узнает!
 

…Так он закончил в одну из ночей стихи и письмо к Навои. Через два дня особый посланец отправился с письмом и дорогими подарками из Самарканда в Герат. Бабур надеялся, что ответ от Навои получит до окончания зимы. Но когда появились первые подснежники, из Герата, вместо ожидаемого ответа, прибыло горестное известие: в лютую зимнюю пору Алишер Навои скончался. Посланец еще ехал к нему, а поэта уже не было на этом свете. Сколько лет Бабур жил надеждой, что великий Навои будет его наставником! Судьба лишила его этой надежды…

А на пороге уже встала новая война с Шейбани.

5

Копыто раздавило бутончик тюльпана, который собрался было поднять головку от земли и раскрыться.

Шейбани-хан взметнулся на вершину холма, застыл в седле, глядя, как разворачивались в долине внизу его конные лавы.

Было на что полюбоваться, хотя еще недавно…

Крепость Дабусия, знаменитейшая между Самаркандом и Бухарой, под голубым весенним небом кажется сейчас хану величественной рукотворной горой.

А прошлогодней поздней осенью, когда эта крепость перешла к Бабуру, Шейбани-хану было не до красивых образных сравнений. Он очутился в тяжелом положении – в его руках оставалась одна Бухара. И степи, конечно. Бескрайние, но не бесконечные людьми, новыми воинами. Иные султаны уже говорили: «Пока, мол, не поздно, вернемся в туркестанские степи!» Шейбани не поддался: он верил в свою звезду и в свою степь.

А еще он знал – из Самарканда тайные люди доносили ему: Бабур, увлеченный беседами с поэтами и учеными, не слишком усердно готовился к новым битвам. К тому же в городе, что столько раз в последние годы переходил из рук в руки, городе, разоренном и разграбленном, к весне начался мор и близок голод.

Шейбани настойчиво собирал и обучал войска. И когда внезапно выступил из Бухары под Дабусию, его воины были готовы штурмовать крепость. Они лезли наверх, осыпаемые стрелами и камнями, заливаемые горящим маслом, лезли, невзирая на потери. А когда натиск несколько ослабел и нукеры дрогнули, хан бросил новые отряды отборных нукеров, которых повели его родной брат Махмуд и любимый сын Тимур. Воины увидели, что хан не жалеет ни брата, ни сына, и возобновили штурм с еще большей яростью. Мертвые падали вниз, будто осыпался тутовник, освобождали ступеньки штурмовых лестниц для живых, – и вот пошла рукопашная на крепостных стенах, беспощадная рукопашная, в которой убитые помогали нападающим – их тела заваливали проемы между зубцами, и было все труднее защитникам стрелять вниз.