Текст книги "Кубанские зори"

Автор книги: Пётр Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

ТИТ ЗАГУБЫВБАТЬК0

Добрым казаком и хорошим хозяином слыл в станице Гри-венской Ефим Семенович Загубывбатько. Принадлежал он к поколению стародавнему, теперь уже трудно вообразимому. Когда он родился в 1846 году, прошло только пятьдесят лет нового казачьего жития на берегах Кубани. Его такая необычная фамилия возникла, как говаривали, обычным казачьим способом, когда прозвище, становящееся потом и фамилией, давалось то ли по какой-то характерности человека, то ли по примечательному случаю из его жизни. Как рассказывали потом в его роду, их предок при переселении на Кубань, будучи еще мальчиком, видно, в суматохе переселения затерялся. Когда мальчика спросили, почему он плачет, тот ответил: «Я загубыв батька», то есть потерял отца. Так и стал он Загубывбатько. С такой необычной фамилией со временем смирились, привыкли к ней, и она, казалось, уже никак не скажется и ничем не напомнит о себе в потомках.

Ефим Семенович, человек уважаемый, георгиевский кавалер за турецкую войну, с женой Марией Васильевной воспитал четырех сынов – Семена, Ивана, Тита и Михаила – и дочь Александру. Всем дал образование. Все дети окончили по три класса церковно-приходской школы на Зарубовке, как называлась часть станицы. Умер он в 1917 году, простыв на рыбной ловле в лиманах.

Сохранилась, как-то уцелела фотография 1914 года, на которой – Ефим Семенович и Марья Васильевна с дочерью Александрой и зятем Трофимом Монако и невесткой Александрой, женой сына Михаила. Все сыновья в это время были уже на фронтах великой войны.

Это был своеобразный, самобытный мир человеческого бытия со своими ценностями, хозяйствованием, властью, культурой, со своей этикой и честью. Он трудно собирался и переплавлялся в ходе обживания этого степного и камышового края в непрестанных войнах. Этот мир пришел в равновесие, образовался лишь к концу XIX – началу XX века. Задуманный мудростью Екатерины Великой и князя Григория Потемкина, устраиваемый великим Суворовым, он через век уже представлял собой прочный и цельный край России, на одном из самых трудных, стратегически решающем южном направлении.

То ли так совпало, то ли действительно пришли какие-то иные, неведомые времена, но со смертью Ефима Семеновича Загубывбатько несчастья обрушились на его род. Что-то случилось в душах и в мире невыразимое, странное и страшное. Оно угадывалось по недоброму холодку, пробегавшему по телу и страху, затаившемуся где-то в закоулках души, сосущему тупой, казалось, беспричинной болью.

Люди как-то сразу переменились, сникли, погасли, словно задутые кем-то свечи. Все так же шло время, и сменялись времена года, но они этого словно и не замечали в своем унынии. Куда-то подевалась радость, без которой жизнь человеческая становится пресной, без которой она вырождается, гаснет, как скорый степной костер, в который не подбросили вовремя сухого, прошлогоднего бурьяна.

И все это сопровождалось лукавыми заверениями о свободе людей. Но странно, чем больше люди говорили об этой свободе и к ней стремились, тем в большую несвободу попадали, тем в большее запустение приходила их родная земля.

Все так же сияли высокие небеса, зеленела земля, но ничего их не радовало. Они будто чего-то ждали, каких-то перемен, которые избавят их от этого уныния. Но перемены, казалось, такие близкие и возможные, почему-то не наступали. Словно густой, непроглядный туман и морок опустился на землю. И вопреки природным законам, не находилось ветра, чтобы его развеять.

Из всех сынов Ефима Семеновича Загубывбатько Тит Ефимович 1889 года рождения, резко выделялся неким своеобразием. Он не походил на своих братьев. Был красив, ладен и даже щеголеват. В отличие от братьев, рано женившихся и обзаведшихся большими семьями и хозяйством, Тит долго не женился, да и неоднократные женитьбы его оказались странными и непрочными. Он не любил сельское хозяйство, и никогда им не занимался. Тит был человеком мастеровым. После Гражданской войны, уцелев в ней, обнаружил вдруг в себе талант портного. Хорошо шил френчи и галифе – мода новой, советской знати.

Тит Ефимович был более грамотным, чем братья. До революции служил в армии офицером, интересовался политикой, принадлежал к кадетской партии. Он по всем признакам хотел оторваться от сельской станичной жизни, но так и не смог этого сделать. Пожив некоторое время в Екатеринодаре, Тит все-таки вернулся в станицу и купил себе добротный дом у Ефима Кулика на Причипиловке. Казалось, что он ухватил цивилизации и культуры, но более всего – прихотливой моды, и глотнул ее, не пережевав…

В 1917–1918 годах, вернувшись с фронта, он служил в Ека-теринодаре, на военном продовольственном складе. Но в 1919 году возвратился в родную станицу Гривенскую. Может быть, смутно надеялся, что хаос сюда не докатится. А возможно, потому, что здесь его ждала красивая девушка – курсистка Лена Шарикова. Ее сестра Дома была замужем за Ольховиком, богатым человеком, державшим в Гривенской магазин. Но в 1920 году Лена Шарикова вместе с Ольховиками уехала в Турцию, эмигрировала.

Примечательно, что Тит Ефимович, где бы ему ни приходилось работать и служить, непременно заведовал хозяйственной частью. Даже в повстанческом движении – и у полковника Скакуна, и у хорунжего Кирия, и у Василия Федоровича Рябоконя. Такой род деятельности, видимо, накладывал свой отпечаток на характер человека, или особого склада характер выбирал именно такую деятельность.

Но и в родной станице Тит Загубывбатько не нашел покоя. Началась борьба с казачеством, жестокая и непримиримая, то есть, по сути, трудновообразимая борьба с народом. Надежнее теперь спрятаться и уцелеть можно было в больших городах, но не в станице.

У его старшего брата Семена Ефимовича и жены Улиты было семеро детей. Семену исполнилось сорок лет, когда в начале 1921 года его арестовали и убили. Просто так, без всякого повода. Он не выступал ни за красных, ни за белых, ни за зеленых. Был просто хозяином и отцом большого семейства. Любил эту трудную сельскую жизнь и родную станицу. У брата Ивана Ефимовича и его жены Елизаветы было восемь детей. Он уцелел лишь потому, что не жил дома, а скрывался где-то на острове в лиманах. У младшего брата Михаила и его жены Александры было трое детей. Он вынужден был уйти в плавни вместе с Титом к Рябоконю. Погиб Михаил в 1921 году во время попытки рябоконевцев остановить пароход на Протоке. У жены Михаила погиб брат осенью 1920 года.

Казалось, что все уже кануло куда-то безвозвратно и та жизнь, которая здесь была, отболела навсегда. Но вот сохранились, уцелели каким-то странным образом воспоминания и биография Тита Загубывбатько, написанная им самим в станице Славянской 15 декабря 1924 года, когда с бандитизмом в плавнях было покончено. Любопытный заголовок имеет его автобиография: «Начало подвигов и первые шаги хорунжего Рябоконя с 10 июня 1920 года». Без всякой иронии, вполне серьезно, причем – в документе, составленном для власти, которая деятельность Рябоконя подвигами вроде бы не считала… В ней Тит рассказывает, как и почему он оказался в плавнях: «4 марта 1920 года красные войска вступили в станицу Гривенскую. В первых днях я был избран общим собранием станицы Гривенской товарищем заместителя председателя Ревкома и прослужил до 14 апреля на этой должности. 14 апреля записался в члены комячейки. И когда предревкома товарищ С.И.Волощук был арестован, я остался на его месте и прослужил до 2 июня. Выбросили меня из комячейки за пьянство. Я сейчас же подал заявление уволить меня со службы, что и было сделано. Освободившись от службы, занялся домашними работами.

Со дня вступления красных в Гривенскую уже была белогвардейская банда: 12 июня гарнизон, милиция и администрация станицы Гривенской от страха зеленой банды бросили станицу. Возвратившись обратно, гарнизон, милиция и администрация начали делать расправу над гражданами станицы Гривенской.

13 июня я был в степи со своим младшим братом Михаилом. По возвращении мне сообщили, что у меня в доме сделан погром и все разграблено. Я, не доезжая станицы, выслал жену брата Александру, а сам возвратился назад. И дал наказ жене брата, чтобы она узнала все подробно и на другой день сообщила мне.

Возвратившись назад, я прибыл к хутору Никиты Осипенко и остался там на ночлег. На другой день получил известие, что возвращаться в станицу мне нельзя, потому что меня ищут власти, и если поймают, то жив не буду. Я пробыл там на хуторе до 17 июня. Повторяется то же самое. Выхода никакого нет. Я бросил лошадей на берегу Кривого лимана, а сам отправился с братом Михаилом на свой рыболовный завод, где были продукты. И остался на заводе жить.

За это время бандиты узнали, что я с братом скрываюсь, и решили разыскать меня. 20 июня приехали ко мне на завод Гурий Русый, Илья Пацера, Иван Очередко и Захарий Соболь, которые предложили мне вступить с братом в банду, на что я согласился.

Осведомили меня с положением банды, ее численностью и кто ею командует. Командиром был полковник Сергей Скакун, и численность банды была до двухсот человек. Совместно с прибывшими и братом я отправился к полковнику Скакуну. Прибыл я к полковнику Скакуну, с которым был раньше знаком, 24 июня 1920 года. Скакун сформировал в отряде четыре сотни. И назвал всю группу: «Отряд полковника Скакуна». Командирами сотен назначил: первой сотни – хорунжий Кирий, второй сотни – есаул Куц, третьей сотни – хорунжий Рябоконь, четвертой сотни – поручик Пархоменко. Адъютантом был назначен хорунжий Малый. Создал отдел пропаганды, в него были назначены хорунжие Изюмский и Кучеров.

Сразу же было дано распоряжение полковника Скакуна каждой сотне добыть достаточное количество продуктов. Полковник Скакун стал искать, каким способом связаться с Крымом и командующим белой армией Врангелем».

Это зачем-то писалось два года спустя после того, как Тит Ефимович Загубывбатько уже вышел из камышей и раскаялся перед новой властью и более года спустя после того, как с бандитизмом было покончено. Поэтому понятно, что теперь отряд он называет бандой.

Остается загадочным и необъяснимым, почему казаки, наиболее образованные из них, такие как Рябоконь и Загубывбать-ко, не только принявшие новую советскую власть, но и пошедшие на службу ей, тут же были под разными предлогами выпихнуты из нее?.. Оказалось, что эта власть была не для них, а они, вне зависимости от своих убеждений и намерений, изначально объявлялись ее противниками, по самой принадлежности к казачеству, которое к тому времени, перемолотое в великой войне, было уже иным и не только не сопротивлялось новым революционным преобразованиям, но даже поддерживало их. В новой жизни им места не было предусмотрено…

С родом Загубывбатько мне повезло. В станице Гривенской я познакомился и подружился с племянниками Тита Ефимовича, детьми его младшего брата Михаила, бывшим учителем Федором Михайловичем Загубывбатько, 1917 года рождения, и Анной Михайловной Стеблиной, 1912 года рождения. Федор Михайлович уже серьезно болел и поэтому рассказал мне немногое. Но его сестра Анна Михайловна увлеклась воспоминаниями, исписав две тетради о своей жизни в станице Гривенской и о своем дяде Тите Ефимовиче.

Вот как она запомнила тот день, когда родители вынуждены были уйти в плавни, бросив детей на попечение родственников: «Красные прискакали к нашему дому. Дом был оцеплен со всех сторон. Это было летом, в июне месяце. На этот момент взрослых никого дома не было. Отец с мамой поехали на Валок за сеном, а бабушка Маша ушла искать теленка. Дома были одни дети: я – восьмилетняя, двухлетний Федя и пятимесячный Митя, которого я носила на руках. Какой мне страх пришлось пережить! Была еще в доме младшая сестра мамы Дуня, шестнадцати лет, лепившая на базу кирпич. Она тоже перепугалась. Оказывается, что родители везли сено, когда их предупредили, чтобы они домой не возвращались. А потому они бросили арбу с сеном на краю станицы у родственников, а сами на лошадях скрылись. В станице шли аресты. Отцу в то время было двадцать восемь лет, а маме – двадцать шесть. С того дня их и назвали зелеными…»

Примечательно, что, несмотря на все свои таланты, вроде бы сдержаный и общительный характер, уважение людей, родные считали, что та трагедия, которая произошла в их роду, гибель стольких мужчин была на совести Тита. Он, мол, был в этом повинен. Обвиняли не Рябоконя, а именно Тита.

Анна Михайловна Стеблина вспоминала запомнившуюся ей сцену крупного разговора Тита со своей матерью Марией Васильевной: «У Тита Ефимовича были от природы таланты. Он был хороший портной. Шил на ножной машинке мужские костюмы. Тогда были в моде френч и галифе. А также шил фуражки, шапки, кепки из клетчатой материи. Был хорошим столяром и плотником. Построил сарай, обновил двор. Ему все давалось, за что ни возьмется. Правда, сельским хозяйством он не занимался, хлеба не сеял и скот не разводил.

Вот только родные удивлялись тому, почему он на таких молодых женится – ровесницах нам, его племянницам.

Он не был скупым. В 1925 году, может быть, чувствуя вину за гибель брата Михаила, отдал маме, Александре Давыдовне, свой дом, а сам переселился в отцовский дом, к своей матери Марии Васильевне, нашей бабушке Маше.

Помню, это было уже в 1926 году, в ясный весенний солнечный день. Со школы я зашла к бабушке Маше. Дядя Тит был дома. Бабушка была вся в слезах, так как у них был крупный разговор. И она выказывала ему: «Тытусь! То, шо в нашей си-мьи случилось, то нэ дай Бог никому. Сэмэнка и Мэхайлыка поубывалы. Наробылы кучи сырот. А всэ через тэбэ. Ты офы-цэр. За такымы як ты, ганялысь большовыкы и знычтожалы. Тоби нада было выихать подальши от гриха – хочь в Грузию, або в Турцию. Нада було скрыться подальшэ от гриха, так щоб тэбэ нэ найшлы и забулы. А пэрэмэжэнэлось, – дать висточку о соби, мини, матэри. А то шо ото натворыв: прыхив в симью, зъя-зався с дружкамы – Пацера, Собуль. Та дэ ты их выдрав? Оны ж нэпутеви и бэспардонни. Пишов з нымы обстрилять, задэр-жать пароход. Шукалы Крыкунэнка? Та нащо вин вам здався! Крыкунэнка вы нэ найшлы. А Мыхайлыка убылы. А в симью нашу прэшло горэ. Вси вэнувати. Браты твои погыблы. Хозяйство годамы нажэтэ пишло прахом…»

Бабушка ему все доказывала и плакала. За пароход дядя Тит признавал свою вину.

– Маманя, тут я виноват крепко, за пароход. А за то, что офицер и что надо было скрыться, то я був нэ одын такый. И цэ пройшло нэ тикэ на Кубани, а по всий России. Ганялысь за на-шымы душамы…

Мне было тогда четырнадцать лет, и я многое понимала. Мне было очень жаль бабушку. Ведь и она сидела в тюрьме и от горя и слез почти ослепла».

Все в Тите, казалось, было ладным. Он был красив, деловит, мастеровит. Но было в нем и нечто такое, что вносило в окружающую его жизнь разлад. Примечательно, что Тит был офицер, но ни в одном документе, какие мне довелось видеть, ни в воспоминаниях не упоминается о его воинском звании. Если Рябоконя обязательно называют хорунжим, то Тита по его воинскому званию никто не отметил. Оно к нему как бы не пристало…

Он был из тех деловых людей, которые все умеют устраивать, – вечный завхоз. Но оказалось, что устраивая повседневную, сиюминутную жизнь, он так и не устроил ни свою, ни жизнь близких ему людей, ни в обычном, ни в ее высоком смысле и предназначении, без чего и бытовая ее часть оказывается, в конце концов, без надобности. В высший смысл человеческой жизни он, казалось, просто не верил, полагая, что это выдумано если не из блажи, то ради одурачивания людей, чтобы держать их в смирении.

Тит Ефимович Загубывбатько служил в повстанческом движении под командованием Скакуна и Кирия. Он ушел из плавней до того, как сформировалось собственно рябоконевское движение. Уже иное в сравнении с предшествующим. По всей видимости, Тит думал, что Рябоконь всего лишь сменил Кирия, и не более того. А то, что коренным образом изменился и характер повстанческой борьбы, этого он так и не постиг.

С Рябоконем у них сразу же начались разногласия, сводившиеся к тому, что Тит Ефимович, ссылаясь на объявленную амнистию, предлагал покаяться перед властью и выйти из камышей. На что Рябоконь ему резонно возражал: люди, сотворившие такой погром в стране, убедившиеся, что народ бежит от них, как черт от ладана, теперь хотят его просто вернуть в свое повиновение. А действительно ли они сдержат свое обещание, неизвестно, ведь, судя по предшествующим их действиям, верить им нельзя.

Тит и хоронился-то по плавням в большей мере лишь затем, чтобы уцелеть в это лихое время. И как только зверские репрессии прекратились и было обещано сдавшимся повстанцам сохранение жизни, он готов был выйти из камышей.

Василий Федорович замечал, что Тит Загубывбатько томится какой-то нудьгой, какой-то трудноразрешимой для него мыслью. Иногда в разговорах он, как бы между прочим, сетовал, что до каких пор, мол, будем скрываться, нельзя же вот так ховаться всю жизнь. И Василий Федорович подозревал, что Тит готов сдаться. И вскоре представился случай проверить свои предчувствия. Однажды, когда он выявил в прибившемся к его отряду чоновца, какие засылались к нему постоянно и которых он разоблачал безошибочно, сказал Титу:

– Пиды, Тит, покажы хлопцю дорогу из комышив.

Показать дорогу из камышей означало одно – сделать так, чтобы он ни в какие камыши больше не попал, точнее – остался в них навсегда.

Тит взял винтовку и повел задержанного.

Василий Федорович тут же сказал Дудке:

– Пиды, Омэлько, та подывысь, чи правильно Тит покажэ дорогу.

Тит не видел, что Омэлько шел следом. Отпустив чоновца, он сделал два выстрела вверх. Он уже готовил для себя почву для выхода из плавней.

Вернувшись, Омэлько Дудка шепнул Василию Федоровичу, чтобы никто не слышал:

– Отпустыв.

Когда же Тит вернулся, Василий Федорович спросил его:

– Ну шо, Тит, показав дорогу чоновцю?

– Показав, – как-то вяло ответил Тит.

– Оцэ и харашо.

Но теперь Василий Федорович точно уже знал, что Тит скоро уйдет.

Напряжение нарастало между ними, хотя в открытый спор еще не выливалось. И все же «на басах» они поговорили. Случилось это перед вечером, когда скорая южная ночь готова была упасть на плавни. Василий Федорович по своему обыкновению пустился в размышления:

– Я, конечно, за свою жизнь нагрешил немало. Знаю, что далеко не лучший из людей на этой земле. За жизнь свою не цепляюсь. Бог с ней, и так уже пожил. Вот только думаю о том, что ждет детей наших… Я одно понять хочу: почему мы оказались лишними на этом свете? У Бога ведь лишних людей не бывает. Кто это так решил, кто так распорядился и по какому такому праву?.. Может быть, мы и не лучшие, но разве те, затянутые в кожу и помеченные звездами антихристовыми, желающие нашей погибели, убогие, лучше нас?.. И если все теперь против нас, то остаться людьми в этом бедламе и будет нашим предназначением…

– Может быть, ты и прав, Василий Федорович, – возразил ему Тит, но тогда скажи, почему они все-таки побеждают?..

– Побеждают потому, Тит Ефимович, – что разрушать всегда легче, чем строить, так уж жизнь человеческая устроена.

А еще потому, что разрушение возведено в ранг государственной политики, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не должно быть.

– Но ведь тут вроде бы борется старое и новое…

– Не-ет, Тит, борьба имеет другой смысл. К сожалению, мало кому понятный. Не старое с новым и не худшее с лучшим борется. Скорее наоборот. Разве люди не понимают, что изменения должны произойти, тем более после такой войны? Понимают.

Ты, Тит, поработал в ревкоме, а я поработал в совете в восемнадцатом году. Но мы оказались там ненужными, потому что нам место в той жизни, которую они строят, просто не предусмотрено. А, скажи, по какому праву?

Вон донцы поддержали красных, фронт им открыли и что же? Какую благодарность за это получили? Расказачивание, то есть уничтожение людей. А скажи почему, ведь они пошли навстречу новой власти. Потому что в замысле у этой новой власти было вовсе не новое обустройство жизни, а уничтожение нас, казаков, русских людей. Или может быть что-то не так? А ведь от этих замыслов они все еще не отказались.

В Вешенском восстании люди ведь сохранили советы, даже обращение «товарищ» оставили, как более демократическое. Даже знаки различия на папахи придумали, примиряющие ведь знаки – крест-накрест белая и красная ленты. Но оказалось, что народные советы им не нужны, им нужны советы, но только их, которые стреножат народ. Нужна борьба на уничтожение и ничего более. И боюсь, она только еще начинается. Попомнишь меня, Тит, если, конечно, останешься жив. Ну ты-то останешься, ты у нас хитрый… Не обижайся, Тит. Ты вроде бы и казак, но есть в тебе какая-то червоточинка, что-то и не казачье вовсе…

– Но ведь должно же все в конце концов успокоиться… Вот амнистию объявили – значит, хотят примирения с народом.

– Должно успокоиться, да только не успокаивается почему-то. Ах, Тит, непорядок в головах и душах неизбежно вызывает непорядок и в жизни. Скажи, можно ли что построить на безбожии? Видимо, можно, но только нечто нечеловеческое, которое потом все равно рухнет, так как природу человеческую перехитрить невозможно. Да и не нужно этого делать. Это и вовсе какое-то дьявольское дело. Из безбожия выходит только разложение человека, его одичание. Что же может построить такой человек?..

– Но как нам быть, если для нас нет места? Нельзя же всю жизнь вот так прятаться по плавням…

– А мы, Тит, на своем месте. Без нас еще неизвестно, какая там по станицам власть и жизнь установятся. Может быть, такая, что человеку и вовсе вздохнуть будет невозможно. А так хоть какая-то оглядка у них есть. А если в конце концов и установится власть не звериная, а человеческая, то не без нашей помощи, хотя мы ее вроде бы и не укрепляли, а, наоборот, боролись с нею. Конечно, нелегко. Но никто нас от этого не избавит. Это и есть наше место в теперешней жизни, это и есть наша ноша, наш крест – значит, на этот час мы и пришли.

Ты, видно, все еще никак не поймешь, что если и проснутся в народе силы, то не благодаря этим всем революциям и тем зверствам, которые теперь чинятся в станицах. Скорее, вопреки им. Ведь революция – это всегда нечто вроде батига, кнута для народа. Разве лошади быстрее бегут лишь потому, что у тебя батиг добрый? Когда кони выдохлись, никакой батиг не поможет. Батиг хорош лишь тогда, когда кони накормлены.

– Я, наверное, Васыль Федорович, все же выйду, – тихо, со вздохом, сказал Тит, словно не слыша всего того, о чем ему говорил Рябоконь.

– Куда?

– В хутор.

– И что дальше?

– Не знаю, но и так жить невозможно, не могу ховаться, жить в страхе, кормить комаров и пиявок, с гадами вместе ползать по камышам. Нэ удэржався за грыву, за хвист нэ удэржэся…

– Я тоже не знаю, как быть, как уцелеть в этом бедламе, Тит Ефимович, но я знаю другое: что надо для того, чтобы не уронить душу свою, чтобы остаться человеком.

– Удерживать я тебя не стану, да и не имею на это никакого права. Тут каждый решает сам за себя. Но исхитриться тут не удастся, и душу свою обмануть невозможно. Тело свое ты еще, может быть, и убережешь, а вот душу… Да и с телом могут расправиться. И службу у Скакуна тебе припомнят, и другие дела…

Что ж, уходи, коль решил, но знай, этим ты не спасаешься. Спасение человеческое простым и легким не бывает. Его вообще легкого не бывает…

– Хрыстос в нэбэсах, Васыль Фэдоровыч, а душа в телесах.

– Нэ нада, Тит, Бог нэ тэля, побаче и виттиля…Ну вот и хорошо, шо побалакалы. Всэ мэнэться, а правда остаеться. Где встретимся? На том свете?..

Ище одно скажу на прощанье – поскольку тебе не избежать участия в их безобразиях, помни, шо харошого казака вэбэра-ють, а нэ купують…

Сохранилось свидетельство, что называется, из первых уст, о том, как Тит Загубывбатько выходил из плавней. У людей, переживших эти страшные годы беззакония и хаоса, потом, позже, когда жизнь уже хоть кое-как успокоилась, видимо, возникало в сознании и душе некоторое недоумение: как же так, пережито такое и оно остается как бы никому не нужным, никак не отмеченным, а если и объясняется, то с позиций каких-то нечеловеческих…

Из такого, видимо, недоумения и несогласия с беспамятством и возникли эти воспоминания Александры Давыдовны, жены Михаила Ефимовича Заіубывбатько, погибшего еще в 1921 году. Их записала ее дочь Анна Михайловна Стеблина за семнадцать лет до того, как я приехал к ней в Гривенскую. Для моей повести они не предназначались. Но поскольку правдивой повести о пережитом не было, люди сами вспоминали, может быть, с надеждой на то, что кому-то это все-таки понадобится.

Моя дорогая мамочка Александра Давыдовна рассказала мне о себе в один из мартовских вечеров 1983 года, когда была уже смертельно больна, а я, Стеблина Анна Михайловна, племянница Тита Загубывбатько, записала:

– Тит Ефимович скрывался сперва на Рясном лимане, на островке среди камышей. С ним были: семья Вертия Прокофия и его сын Тимофей, бабушка Ксения, моя тетка и жена Тимофея Галя. А когда мне и Михаилу грозила опасность, прятались в станице у родственников и друзей. Шли повальные аресты за укрывательство зеленых. Тогда ночью Тит нас забрал к себе. Мы перебрались на лиман Бабиный. Построили шалаши, курени прямо на трясине. Добавилось народу – семья Кирячка Григория, Клопотов, Колесник и другие. Там пришлось скрываться лето и зиму. Зимой перемерзали до костей, а летом комары и оводы заедали нас. Собачья жизнь была. Два с половиной года такой жизни: голод, холод и страх. Зимой морозы до тридцати градусов. Большинство сидели там потому, что боялись видимой смерти. В станице шел террор. Особенно осенью 1920 года. Народ весь был в ужасе. Вашему отцу Михаилу переназывали, чтобы он вышел и жил дома. А он боялся.

Рябоконь Василий Федорович появился у нас в 1921 году. Он и стал главным среди всех этих людей. Это был его отряд. Василий Федорович был офицер. Его родителей чекисты казнили. Хозяйство было все разграблено. Семью, то есть жену свою с ребенком, он тоже забрал к себе в плавни.

Зимой 1921 года на Васильченковом колене зелеными был обстрелян пароход. В перестрелке красных с зелеными погибли: ваш отец Михаил, Вертий Тимофей и Колесник. Там их и захоронили за речкой под кустом калины.

А как вашему отцу не хотелось тогда идти на это задание… Будто чувствовала его душа недоброе. С какой целью они ходили? Добыть продукты или же мстить новой власти? Было и то, и другое. Им, я слышала, надо было поймать какого-то Крикуненко, предателя. Он много людей загнал на тот свет. Но его можно было искать и в другом месте.

В декабре месяце 1921 года вашего отца не стало. А мне приснился сон перед его смертью: сидят за столом: Мишка – ваш батько, Тимофей Вертий и Колесник и перекидываются бумажными искусственными, красными розами. И вскоре сон сбыв-ся. Все трое погибли.

Советское правительство объявило амнистию повстанцам, помилование тем, кто добровольно выйдет из плавней, и сурово будут наказаны те, кто с оружием в руках будет сопротивляться. И вот наступило время – начало 1922 года, – когда стали вылавливать бело-зеленых, пошли на них облавой. Мой деверь Тит Ефимович решил добровольно выйти из плавней и вывести меня. Я же была в это время беременной. И должна была скоро рожать. Он договорился с Кушниром и сказал мне: «Как только стемнеет, мы втроем двинемся». Он никому больше не говорил об этом. И вот случилось так, что вечером отряд чоновцев напал на наш лагерь, приблизился к самым землянкам. Поднялась стрельба. А мы уже все трое по одному пришли в условленное место. И начали уходить в противоположную сторону, к станице.

На лиманах был лед, замерзли уже лиманы, снег, мороз. Выбравшись с лимана, пошли хуторами. Дошли до хутора Солодов-никова. Передохнули, обогрелись и пошли дальше. Этот человек нас принял хорошо. Хотя он страшно боялся.

Затем дошли до хутора Катрича. Немного погрелись, но Кат-рич стал нас выгонять: «Уходите, а то меня через вас расстреляют!» У меня же начались родовые схватки. Только вышли из хаты, мне совсем стало плохо. На мне было всего лишь легонькое пальтишко. А снегу намело чуть ли не по пояс. Бредешь, не зная куда. Тогда Тит вернулся к этому Катричу и сказал ему с порога: «Если ты не примешь эту несчастную, больную женщину, роженицу в хату, я тебя собственноручно пристрелю, как собаку! Она очень молода и несчастна через нас, мужчин. А потом, ты знаешь, у нее в станице трое детей, они тем более несчастны, беспризорны и могут остаться круглыми сиротами!»

Титко переживал за меня, за мою жизнь и за детей своего покойного брата. То, что Тит пригрозил Катричу, подействовало. Жена Катрича и ее дочь согрели на плите воды. Начались роды. Я так себя сдерживала, чтобы не кричать. Родился ребенок, мальчик – назвали его Ефимом, в честь дедушки его, моего покойного свекра. Потом дома все дети звали его Ефимком.

Утром надо было идти дальше, пробираться в станицу. Роженица должна лежать. Ведь она больной человек, очень слабый. На мне было, как я уже сказала, только легонькое пальтишко. Тогда Тит снял с себя полушубок, кожух и отдал мне. А у него была под низом шинель, в которой он остался. Я порвала свою запасную рубашку на пеленки и завернула младенчика. И мы пошли дальше.

Брели по пояс в снегу. Продуктов – всего кусок хлеба на троих. Дошли до Николаенкового хутора. Встретил нас старый Данила Николаенко. Ночевать нас не принял. Сказал: «Я вас боюсь, чтобы самому не погибнуть». Дал несколько лепешек, когда у него попросили. Я уже из сил выбилась, истекая кровью. А Кушнир тогда сказал: «Брось ребенка, иди одна!» Я ему ответила: «Даже звери так не поступают, как ты предлагаешь». Может, в этом младенце – мое спасение.

Забрели в какую-то заброшенную, пустую хату – ни окон, ни дверей. Нашли ветки, хворост, развели костер. Ребенок обмочился, кричал, кое-как обсушили пеленки и сами обогрелись. Была ночь.

Утром пошли дальше. Дошли до хутора Кушнира. В хате никого не оказалось. Хозяев с хутора выселили, чтобы не помогали зеленым продуктами. Все трое зашли в хату. Был камыш, дрова. Затопили печку, чтобы обогреться. Хутор находился близко от станицы. Во дворе были постройки и стоял стог сена. Это было днем. Часов в десять утра приехали от красных за сеном для лошадей. Кушнир сказал: «Если в хату зайдут, я буду стрелять, иначе нас побьют!» А Тит говорит: «Не надо этого делать! Мы добровольно выходим и нас не тронут, тем более что среди нас женщина с ребенком. Посмотри, как она измучена».

В комнату зашли два человека. Среди них оказался бывший старинный друг Тита – Зеленский. Теперь он работал в чека. Он обратился по-человечески, сказав: «Выходи, Тит Ефимович, и выводи людей, этим ты сохранишь жизнь себе и другим, тем более что среди вас женщина. Идите смело прямо в станицу. Где и у кого вы будете находиться, сообщите». Мы сказали, что будем находиться у Короткого Николая Остаповича, зятя моей сестры Мавры. Это моя родная сестра, на шесть лет старше меня. Семья у нее тоже была большая. Семь человек детей: Васька, Мавра, Дуська, Маруська, Сережка, Клавка, Нюська.