Текст книги "Кубанские зори"

Автор книги: Пётр Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ КАЗАКА-ЛЕБЕДИНЦА

Когда Алексею Гавриловичу Лебединцу из станицы Ново-джерелиевской исполнилось пятьдесят два года, а было это в 1954 году, он как-то враз осознал, что все самое важное и значимое в его жизни уже произошло, все испытания, выпавшие на его долю, уже прошли. Ничего более трагического, чем, то, что произошло в его жизни, больше не будет. Сколько он еще ни проживи. Что-то вдруг словно повернулось в душе. Может быть, он учуял приближение старости, а возможно, подумал о том, что подобное хождение по мукам, какие достались ему, не могут длиться вечно, не могут по самому переменчивому закону бытия. Должен быть какой-то передых. И тогда он купил три толстые тетради, куда решил записывать свои воспоминания. На первой странице он вывел: «Рассказы простого человека о своей жизни». Видно, ему стало обидно за то, что вот прожита такая трудная жизнь, что на его глазах произошли такие страшные события, в которых он чудом уцелел, но все это осталось ничем и никем не отмеченным. А то, что он читал в книгах о своем времени, его не устраивало.

Ему оставалось прожить на этом свете еще двадцать лет, и все эти годы он старательно заносил в тетради свои воспоминания, как бы исповедуясь, отчитываясь перед кем-то. Он будто заново переживал давно отшумевшее и отболевшее, которое к старости становилось почему-то яснее и яснее, словно он не отдалялся от него, а приближался…

Он пережил Гражданскую войну, невольным участником которой ему довелось быть, коллективизацию, голод 1933 года. Особенно безжалостно прошлась по его судьбе Великая Отечественная война. В полной мере ему довелось хватить лиха в Бухенвальде, Освенциме и других лагерях смерти. В совершенстве изучил немецкий и английский языки. Его сын, художник Василий Алексеевич, сам уже старик, пишет мне из города Крымска: «Надо было видеть этого человека. Я всегда удивлялся тому, как человек мог, пройдя все это, не потерять облика человеческого. И в конце жизни – немощный старик, кожа да кости, сидит за словарем, припоминая слова, уплывшие из памяти…»

С досадой пишет Василий Алексеевич, что сам он растерял своих детей по всей стране, участвуя в великих социалистических стройках. Его дочери, получившие образование, учителя, оказались в разных концах страны: Татьяна Васильевна – в городе Острове Псковской области, Ольга Васильевна – в Тюменской, Наталья Васильевна – в Томской области.

Однажды, познакомившись случайно с Татьяной Васильевной, я и узнал о существовании тех заветных трех тетрадей воспоминаний их деда Алексея Гавриловича Лебединца. Они хранились и читались внуками в их семьях. Причем каждая внучка взяла себе по тетради. К тому времени, когда я узнал о существовании воспоминаний, две из них, как видно, были уже утранены. Сохранилась только одна тетрадь, начальная часть воспоминаний А.Г.Лебединца. Ее как-то и привезла мне в Москву Ольга Васильевна.

Эти уцелевшие воспоминания Алексея Гавриловича Лебе-динца ценны тем, что в них содержится описание его участия в Гражданской войне и восприятие улагаевского десанта в августе 1920 года. Воспроизвожу эту часть его воспоминаний без всяких изменений, как драгоценный документ своего времени, каких уже, видимо, нигде более не сохранилось…

Второй Полтавский казачий полк закончил свое существование в станице Новоджерелиевской. С ним вернулся и мой старший брат Назарий.

Полк простоял в нашей станице месяц. Запасы продовольствия и фуража иссякали. И тогда казаки совместно со своим полковым начальством решили поступить так: полевые орудия, шестидюймовые вместе с пулеметами сдать местному ревкому, а с винтовками, патронами, шашками, на лошадях демобилизоваться, разойтись по домам и каждый в своей станице должен решить сам, как поступить дальше… Так и было сделано…

Почему казаки поступили так опрометчиво на фоне все нарастающего хаоса в стране, трудно сказать. Видимо, все же просто не осознавали всей трагичности событий, не смогли предвидеть, не сумели предусмотреть того, что ждало их уже в скором будущем…

Через две-три недели приехал и младший брат Сергей с турецкого фронта.

Итак, позорная война была окончена…

Но недолго пришлось братьям быть дома – их вновь мобилизовали и погнали на фронт воевать. Теперь уже против своих, русских. В восемнадцатом году брат Назарий был ранен в грудь навылет и скончался, не доехав до госпиталя. Через месяц привели его коня и привезли его личные вещи.

Сергей от мобилизации скрывался в степи и в плавнях. Их было там много таких, и звали их зелеными.

В период летних работ я, как обычно, был в степи. Вдруг рано утром с восточной стороны послышались частые винтовочные выстрелы, потом пулеметные и орудийные. Так продолжалось два-три часа, после чего появилась кавалерия. Это были улага-евские войска. После боя они двигались назад.

Это было как раз в воскресенье. У меня в поле собралась молодежь – парни и девчата. На нас и нагрянули. Один какой-то начальник приказал нас забрать с собой и добавил, что не время гулять с девчатами в то время, когда на полях сражений льется кровь…

Нас забрали, не посмотрев даже на наш малый рост. Когда нацепили саблю, она у меня волочилась по земле. Несколько ремней сменили и все же сабля доставала до земли. Тогда нашли офицерскую согнутую саблю. Она подошла. Полковник Литвиненко еще по плечу меня похлопал и говорит: «Вот и есть у нас офицер…»

Это было под хутором Малый Бейсуг. В тот же день нас три раза бросали в атаку. Последний раз мы преодолели три линии окопавшейся пехоты… Винтовки над окопами были воткнуты штыками в землю. Часть бойцов лежала в окопах неподвижно, чтобы кавалеристы не посрубали им головы, а часть бежала. От жары все с себя сбросили и уже в одном нижнем белье продолжали бежать… Но разве можно убежать от лошади…

В этом бою мы многих не досчитались и уже вечером хоронили их в станице Ольгинской.

Разбитая пехота была взята в плен, до восьми тысяч человек. Причина такого разгрома была в отсутствии патронов. Стрелять было нечем, и они сдались.

Рано утром, до рассвета мы выехали из станицы Ольгинской в поле, по направлению к станице Бриньковской. Там была равнина. Укрытием для нас служили только сады и копны соломы. Наш эскадрон и укрылся за садом.

Нас стали обстреливать артиллерийским и пулеметным огнем. Мы притаились и молча лежали до двенадцати часов дня. И только тогда, когда стихла канонада, нас бросили в атаку. Но впереди уже никого не было.

Станицу Бриньковскую пришлось атаковать в лоб. Силы противника в ней были малые.

Подо мной ранило пулей в шею навылет лошадь. Я спешился, повел ее в руках, а она наклоняла голову и замедляла ход.

В станицу Бриньковскую я пришел, когда ее уже заняли. Здесь потерь не было. Но прикрывавшую дамбу часть удалось отрезать. Начальство, погрузившись в рыбацкие лодки, поплыли через залив. Винтовочными выстрелами их достать было невозможно. Лошадь мне дали другую.

В тот же день нас повели дальше. Надо было идти через дамбу, с одной стороны которой были густые камыши, а с другой – залив Азовского моря. Чистые, как стекло, блестели, против садящегося солнца, голубые воды.

Нас внезапно обстреляли частым ружейным огнем. Поражений не было, но мы повернули назад. Откуда-то издалека летели орудийные снаряды с большими перелетами.

Через час все утихло, и части двинулись назад в Ольгинскую. Там поздно уже стали по квартирам. Вокзал был занят красными частями, которые прибыли в тот же вечер на бронепоезде. Ночью произвели по станице двадцать или тридцать снарядных выстрелов, которые разорвались в воздухе, оставляя яркие пятна, которые превращались в черные, потом совсем исчезали.

В предрассветной заре, в густом тумане раздалась стрельба – ружейная и орудийная. Это спешившиеся два эскадрона пошли брать вокзал. Завязался бой с бронепоездом.

К утру подошли к Николаевской. Когда седые туманы поднялись в небеса и ярко-красная заря востока стояла в лучах огненного солнца, начался обстрел местности. Мы сидели на дне речки, затаив дыхание, и от переживаний беспрерывно курили махорку, которая словно наши мысли уносила с дымом ввысь…

Правофланговый мой товарищ полетел с лошади, как яблоко с дерева. Я оглянулся. Он переворачивался на земле. Вскоре пуля попала в грудь моей лошади. Она сразу споткнулась, а потом замедлила ход. Я повернул назад, но лошадь уже еле двигалась. Я слез с лошади, повел ее, но она уже не в силах была двигаться и легла. Кавалерист не должен бросать седло на лошади, так же, как солдат винтовку. Я расседлал лошадь, снял узду, похлопал лошадь по шее, взял седло на плечи и пошел в тыл.

Назад бежала пулеметная линейка, кто-то позвал меня. И я на бегу, сзади прицепился на линейку. Бой продолжался. Меня вывезли. Я уже успел поймать себе другую лошадь, без всадника. Нас в тылу вновь группируют, но в бой уже не ведут, так как остальные части были разбиты и больше не существовали.

Вышли к Николаевской, на исходное положение. Нас никто не преследовал, и мы двинулись на станицу Гривенскую.

Впереди нас что-то чернело движущееся – не то скот, не то транспорт. Послали нас человек пять узнать, что там и одновременно узнать, что творится в Гривенской, так как там слышалась непрерывная стрельба.

Это оказался обоз. Там было много стариков из нашей станицы. Я увидел своего дядю Федота Федотовича, который сказал мне, что дома беспокоятся, где я, говорят, пропала дэтына…

Дальше нас не пустили, потому что путь в станицу Гривенскую был отрезан. Улагаевская дивизия вчера только из Николаевской пришла в Гривенскую, а сегодня утром с боем отступала на Ачуевскую косу.

Увидев наш обоз и кавалерийские части, раскинувшиеся по полю, красные перевели артиллерийский огонь на нас. Прицел был точный, так как нас разделяло небольшое расстояние. Первые же снаряды угодили прямо в гущу обоза, началась паника, – люди бросились кто куда. Разрывы участились по разбегающейся толпе, всадникам, обозу. Все разбежались по полю на несколько верст. Но стрельба не прекращалась.

Я заметил, что всадники с лошадьми прячутся в камыше, и поскакал туда. Попал на свежую тропинку и по вязкой трясине перебрался на маленький остров. Вроде небольшого кургана до ста квадратных саженей. Там было уже шестнадцать всадников, среди которых я встретил знакомые лица из своего эскадрона.

Нами были выставлены наблюдатели на берегу, чтобы узнать последующую судьбу Бабиевской дивизии. Переночевали в камышах. Канонада в Гривенской стихла, только слышны были далекие орудийные раскаты на Ачуевской косе.

Между нами был офицер нашего эскадрона и два взводных. Начали обсуждать свои дальнейшие действия. Решили побыстрее добраться до Ачуева. Но так как сушей идти было нельзя, путь был уже отрезан, оставалось идти водой. Лодок нигде не было. Решили идти вброд на лошадях.

По-над рекой двигались кавалерийские красные части. Одна за другой, и конца им не было видно.

На следующую ночь решили идти. В эту ночь я попал на пост наблюдения. Нас было три человека. Мы сидели на берегу в камыше, чтобы нас со стороны никто не заметил.

Движение частей прекратилось, но разрывы снарядов не умолкали, беспрерывно вспыхивали яркие клубы облаков, как будто бы в сильную грозу сверкала молния.

Со мной были молодые ребята, один Днепровской, а другой Поповической станицы. Мы втроем договорились, что нам не добрести по воде до Ачуева, где-нибудь завязнем в прогноях, лошади лягут от усталости. Кроме того, в прибрежных станицах и хуторах скопилось много красных войск, посты могут обнаружить нас, и всех в воде перестреляют. И мы решили бросить пост. Осторожно поснимали сабли, на них наперекрест положили винтовки, а наверх – патронташи. И пошли по своим станицам. Сначала шли все вместе. У станицы Роговской должны были расстаться.

Такой молодежи, как мы, по ночам, наверное, рыскало в степях немало. Часто приходилось останавливаться и прислушиваться ко всякому шороху. Был слышен человеческий топот. Мы, затаив дыхание, пересидим и снова двигаемся. А то из-под ног выпорхнет перепелка, аж стук зубов своих услышишь от страха, а под кожей так мурашки и ползают…

Незаметно дошли до перекрестной дороги, которая протянулась узкой ниткой от Роговской до Поповической. Остановились. Одному надо было поворачивать на Поповическую, другому – прямо, на Днепровскую, а мне – налево через Ро-говскую в Новоджерелиевскую.

Посмотрели друг другу в глаза при лунном свете, пожелали счастливого пути, пожали крепко друг другу руки и расстались навсегда…

Воспоминания Алексея Гавриловича Лебединца были ценны еще и тем, что передавали состояние конца повстанческого движения в приазовских плавнях.

В мае 1925 года, после майских торжеств, его вызвали на дежурство в станичный совет, как говорили тогда, – на тыжднев-ку. В это время власть в станице представлял и олицетворял уже не председатель ревкома Петр Прокофьевич Гаев, а председатель совета Привалов. Был он из демобилизованных красноармейцев, среднего роста, русый, очень толковый, внимательный и вежливый.

Алексей Лебединец нес службу у входа в совет. Заступил он на пост в восемь часов утра. Часов около десяти заметил, как к правлению подъезжает группа каких-то всадников, вооруженных винтовками, шашками, револьверами и гранатами. Часовой взял винтовку наперевес и скомандовал: «Стой!» Всадники остановились и спросили председателя. Часовой Алексей Лебединец сказал, что председатель на месте и пошел доложить, мол, группа военных хочет его видеть. Председатель ответил, что пусть заходят. Когда часовой вернулся на крыльцо правления, то увидел, что всадники спешились и привязали лошадей к коновязи. И только тут он распознал в них бандитов, уже давно скрывавшихся в плавнях…

Часовой сказал им, чтобы заходили к председателю, а сам пошел следом и остановился в кабинете председателя с винтовкой наперевес. Председатель совета Привалов, казалось, удивился не столько тому, что входят какие-то военные люди, сколько тому, что часовой Алексей Лебединец стоит в дверях с винтовкой наперевес.

– Ты чего, Алексей? – спросил он.

– К вам зашли бандиты, – ответил Лебединец.

Председатель растерялся и сел на стул. Лицо его стало бледным, как стена. Потом, переборов себя, пригласил их сесть. Вошедшие между тем снимали с себя оружие, и один из них, Жор-ник, держа в одной руке маузер, а в другой – винтовку, торжественно обратился к Привалову:

– Товарищ председатель, мы покинули камыши и больше не хотим там быть, мы не хотим более воевать и складываем оружие. Мы узнали, что правительство издало постановление, согласно которому те, кто выйдет добровольно из камышей в течение месяца, будут прощены. Вот мы и решили выйти. Примите от нас оружие.

Привалов осторожно и медленно поднялся, взял у Жорника маузер и винтовку и поставил в угол. Остальные положили свое оружие на стол. Председатель приказал часовому Лебединцу вызвать дежурного. Явился дежурный, забрал оружие и отнес на склад.

Это была группа повстанцев в составе: Тимошенко по прозвищу Пэрэдэрыоко, его брата Андрея, Дмитрия Шостака, Николая Андрюхи, Шеремета, Базыка, Жорника, Василия Живо-тивского и Гавроша из станицы Роговской.

Только через час председатель Привалов вместе с бывшими бандитами вышел из правления. Он попрощался с каждым за руку, попросил прийти через три дня, и все они разъехались по домам…

Ни председатель совета Привалов, ни тем более эти, измученные бродяжничеством и бездомностью, казаки, тогда не знали, не могли даже предположить, где и при каких обстоятельствах они встретятся вновь – может быть, в одних и тех же бараках и на одних и тех же нарах в суровых уральских краях… Они ведь не вполне осознавали, что борьба тогда все еще велась не против бандитизма, а против казачества, против них всех, против народа. И пройдет еще немало времени, прежде чем это дикое, не вмещающееся в сознание положение, незаметно, но неотвратимо изменится.

КАК АКУЛИНА ЛУЦЕНКО ВОДИЛА ВЛАСА ТКАЧЕНКО В ПЛАВНИ…

6 августа 1921 года Влас Ткаченко приехал в краткосрочный отпуск в станицу Староджерелиевскую из Петрограда, где он служил членом особого революционного трибунала ПВО.

Молодой, энергичный, он принадлежал к людям той редкой в истории человечества породы, выплавленной революционным временем и хаосом беззакония, невозмутимых, стойких партийцев, людей бесслезных, нисколько не сомневающихся в своей исторической правоте. Правда, позже Власа Порфирьевича Ткаченко из партии почему-то исключили, поперли, видимо, при очередных чистках, но это был человек уже несгибаемой воли, какие даже в таком положении гордо заявляли, что остаются беспартийными большевиками…

Прибыв в родную станицу Староджерелиевскую, Влас Ткаченко вдруг узнал, что в местных плавнях орудуют бело-зеленые банды, занимаясь грабежом мирных граждан и убийствами ответственных работников, не желая участвовать в мирном социалистическом строительстве. У этих бандитов, как ему стало известно, слепым орудием служат рядовые граждане и даже чиновники окрестных хуторов и станиц.

Искренне удивившись тому, как люди не понимают переживаемого исторического момента и всей выгоды выхода из камышей и возвращения к мирному труду, Влас Ткаченко решил им в этом помочь. По личной инициативе, разумеется, по зову души и сердца. Он даже подумал, что, может быть, до них не доходят воззвания властей и постановления об амнистии, и они просто не знают, что такая амнистия им гарантирована. И он решил сходить в плавни на переговоры к бандитам, чтобы вразумить их, недопонимающих, и вывести их, заблудших и слепых, к мирному труду. Позже, вспоминая о своем вкладе в борьбу с белозелеными бандами, он так объяснял свое решительное намерение: «В силу дарования актов амнистии заблудившимся от имени РСФСР я решил пойти к зеленым на переговоры, дабы они раскаялись и занялись мирным трудом совместно со своими семьями».

Конечно, никакие это были не бандиты и не зеленые, хотя в условиях беззакония и вконец расстроившейся жизни немало лихих людей бродило по дорогам, готовых не только ограбить, но и лишить жизни. В то время добрая треть жителей приазовских хуторов и станиц хоронилась по камышам, спасаясь от террора и репрессий. Камыши тогда, что называется, кишели людьми. Причем, скрывались целыми семьями, с женщинами и детьми.

В том, что они ушли в плавни, была, конечно, виновата не слепота их, как полагал невозмутимый Влас, а власть и ее жестокая, бесчеловечная политика. Но Влас Ткаченко искренне полагал, что стоит только людям объяснить ситуацию, как они сразу все поймут. Тогда он взял удостоверение в местном Ста-роджерелиевском исполкоме, подписанное самим товарищем Торгашевым за номером 0901 о том, что является уполномоченным для переговоров с бело-зелеными бандитами. Это удостоверение, как напоминание о славных героических временах, Влас Порфирьевич Ткаченко хранил потом до конца своих дней.

Исполненный праведной решительности и обиды за темных, забитых людей, не понимающих простых вещей, он пошел в плавни в направлении хутора Синюкова. Это – километрах в пятнадцати от станицы Староджерелиевской. Миновав хутора Сапсая и Зайца, он увидел каких-то людей, человек двенадцать. Влас смело направился к ним, уже подбирая те убедительные слова, которые переубедят этих заблудших людей и, в конце концов, выведут их из камышей, в родные станицы, к мирному труду. Но, не дойдя до них метров сорок, был остановлен окриком: «Стой!». Потом последовала команда: «Руки вверх!» Он все безропотно выполнил. К нему подошли зеленые и обыскали. Спросили: «Кто такой?» Влас ответил, что коммунист. Но думается, что это он присочинил позже, в своих воспоминаниях. Если бы он тогда признался, что коммунист, эти обездоленные люди, вынужденные скрываться по камышам, покинувшие свои дома и хаты, долго бы с ним не разговаривали.

– Куда идешь? – спросили его сурово.

– Хочу найти своих станичников, чтобы вывести их из камышей к мирному труду…

– Добрэ дило.

Отошли бандиты от Власа шагов на пять и стали обсуждать, что с ним делать. А он стоит и все слышит. Один говорит, что надо расстрелять «оцэ заблудшэ тэля». Кто-то возражал. Потом, видимо, старший среди них сказал:

– Иди назад и не оглядывайся.

«Ну, все, – подумал Влас, – выстрелят в спину».

По телу расплылась непонятная теплота, истома, и ноги вдруг сделались какими-то непослушными.

Однако никто не выстрелил, и Влас вернулся в станицу безрезультатно. Потом он узнал, что встретился с бандой Милько.

Но на этом он не успокоился и отправился в другую сторону, на Великую гряду. Там Влас встретил рыбака Мирона Фотиезича Перезва и попросил передать бандитам два письма и воззвание об амнистии. На следующий день он получил ответ от капитана И.Ф. Сенюка и старшего унтера Ф.Н. Галыча о том, что они готовы выйти и назначили место встречи на Буравцевой пристани, что у Чебурголя. И действительно, Сенюк и Галыч пришли, и с ними – прапорщик И.Е. Луценко. Сенюк и Га-лыч согласились выйти, а Луценко вернулся в камыши.

Нераскаявшийся Луценко позже, во время облав, был пойман и предан суду Четвертой выездной сессией РВТ Первой конной армии. А Сенюк и Галыч занялись мирным трудом…

Но тут закончился отпуск у Власа Ткаченко, и он, оставив, к сожалению, интересовавшее его дело и свою добровольную миротворческую миссию, отбыл к месту службы.

На следующий, 1922 год он снова приехал в станицу, теперь уже с Украины, где служил в должности предвоенотдела Кременчугского РВТ. Видя его непримиримость в борьбе с бандитизмом, по ходатайству славянского парткома Влас был оставлен на должности заместителя председателя исполкома, дабы продолжить борьбу до полной победы и торжества социализма и коммунизма в этих краях.

Эту ярую непримиримость к бандитам лучше всего выразил сам Влас, написав позже в воспоминаниях: «Заражен этой болезнью, интересующей меня, видеть бело-зеленых бандитов, дабы они не терроризировали население». И тогда он начал подыскивать людей, которые «могли бы сообщить бело-зеленым бандитам, что о них хлопочусь и что Республика Советская примет их с распростертыми объятиями в свою среду, дабы они раскаялись в своих преступных деяниях».

Услышав о такой активности Власа, повстанцы написали ему и указали место встречи. Влас Порфирьевич снял с бандитского письма две копии и послал: одну – в Четвертую выездную сессию в Славянскую, а другую – в Екатеринодар в Кубчерот-дел ОГПУ. Оттуда он получил отношение за номером 1392 и подписями самих товарищей Соркина, Никольского и Бартин-кова. Ему разрешили вести переговоры с бандитами, желающи-но ми раскаяться перед советской властью, коим гарантировалась полная свобода.

Но одному встречаться с бандитами было боязно, и тогда, Влас убедил бывшего предисполкома станицы Староджере-лиевской товарища Скалозуба на переговоры отправиться вместе. Они поехали на хутора Чебурголя, где провели хуторские и квартальные собрания. Там Власу и удалось выявить Акули-ну Луценко, замеченную в связях с бандитами. После беседы с ним она согласилась быть проводником в камыши. Но случилась ошибка – она повела Власа со Скалозубом не к тем бандитам, от которых он получил письмо, а совсем к другим. Может быть, действительно перепутала, а возможно, и преднамеренно.

И вот зашло солнце, и наступила тьма. Акулина повела энтузиастов борьбы с бандитизмом на переговоры. По пути она, эдак, игриво панибратски, видимо забыв, что он – заместитель председателя исполкома, спросила:

– Влас, а ты не боишься?

И от этой ее игривости и плутовского тона у него что-то вдруг похолодело в душе, на какое-то краткое время Влас вдруг почувствовал, что есть некий иной мир человеческих отношений, совсем не тот, в котором пребывал он. Но это мелькнувшее в сознании озарение он подавил силой воли, всецело занятый исполнением своего добровольного долга.

При этом Акулина загадочно улыбнулась и Влас понял, что его жизнь находится в руках этой девушки.

Конечно, Влас ответил, что он никаких бандитов не боится. А может быть, так написал потом в воспоминаниях.

Дойдя до хутора Васильченко, Акулина приказала парламентерам остановиться и ждать до тех пор, пока она не вернется. Она скрылась в темноте и вообще куда-то пропала. Больше ее не видели. Спустя минут двадцать раздался мужской голос, приказавший идти вперед. Шагов через сто их остановил окрик: «Кто идет?» и лязганье затворов. Их окружили вооруженные люди и куда-то повели. Пройдя с версту, остановились, сели в траву. Начался допрос.

– Зачем пришли? Кто прислал? – начал спрашивать один из повстанцев. При этом так быстро задавал вопросы, что они не успевали отвечать.

Влас поначалу испугался. Но потом, взяв себя в руки, начал объяснять, что пришли они на основании письма, но, видимо, не туда попали… Даже стал сочувствовать бандитам, полагая, что таким образом разлагает их морально, как вы, мол, страдаете в камышах, кормите комаров и пиявок… Молодой Гурий Ма-мыч уже было заколебался – не вернуться ли в станицу, но человек, который вел допрос, окоротил:

– А ты что нюни распустил? Слышишь, собаки лают. Они пришли вдвоем, а там, может быть, засада.

На это Влас заметил, что засады нет, и они вполне могут их перебить.

– Наше дело думать всяк, – ответил допрашивающий.

Так проговорили они целую ночь. А потом допрашивавший сказал, что он не выйдет и не советует им больше ходить в камыши.

Власа Ткаченко со Скалозубом довели до Смолянского ерика и отпустили. При этом Гурий Мамыч, обращаясь к кому-то по имени-отчеству – Савва Федорович – стал просить, чтобы его отпустили домой. Тот, кто вел допрос, сказал, чтобы Гурий передал винтовку и уходил. Оказалось, Савва Федорович – это Буряк, а тот, кто вел допрос, – сам В.Ф. Рябоконь.

Вернувшись из плавней, Влас Ткаченко написал воззвание к бандитам, отвез его в партком, в станицу Славянскую, где текст утвердили и отпечатали в типографии. После этого он получал переказы от своих станичников, находившихся в камышах, которых и вывел. Это были В. Ганыч, Я. Старцев, П. Васильченко, Н. Кучеря, С. Регинский. Вывел он и Михая Шевченко, который стал активным борцом с бандитизмом, но был кем-то убит.

Позже, когда многие скрывавшиеся в плавнях люди вернулись в станицы и в камышах остались только повстанцы, когда, собственно и началось своеобразное рябоконевское сопротивление, ни о каких агитаторах, посылаемых в камыши, не могло быть и речи. Тогда стали подсылать в банды своих людей, сотрудников ОГПУ, но В.Ф. Рябоконь их безошибочно разоблачал.

Свои воспоминания о героическом прошлом Влас Ткаченко написал на основании предписания командира чоновского отряда в станице Староджерелиевской Якова Моисеевича Фурсы.

Написал уже позже, в 1925 году, когда с бандитизмом было покончено и все люди по хуторам и станицам, как он и мечтал, занялись мирным трудом. В конце он сделал приписку: «Продолжение следует, если понадобится». Никаких его других воспоминаний найти в архиве не удалось. Видно, то, о чем он вспоминал, никому не понадобилось. Да и действительно, зачем и кому они нужны, если с бандитизмом в Славотделе было покончено…