Текст книги "За чертополохом"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
X
Получить нужные для проезда в «Россию» визы оказалось невозможно. При широко объявленных свободах путешествовать было нельзя. На Behrenstrabe хлопотавшего за всех доктора Клейста принял худощавый желчный человек, консул Бирк, социал-демократ по партии. Он знал, что Клейст был членом рейхстага от Deutsche National-Partei,[3]3
Немецкой национальной партии (нем.))
[Закрыть] и потому наежился и нахохлился, увидав старого доктора.
– Куда это вам? – спросил он.
– В Россию, – отвечал Клейст.
– Но вы знаете, что Россия погибла, что ее нет, – сказал Бирк. – Погибли и все наши тамошние концессии.
– Теоретически-да, она погибла, – сказал Клейст, – но мы не имеем никаких конкретных данных оттуда, и вот за этими конкретными данными группа молодых русских людей и хочет ехать.
– Но вы не русский, фрейлейн Беттхер не русская, там есть еще американка, – фыркнул Бирк.
– Но, по существу, какая цель препятствовать нашему выезду? Мы на некоторое время освободим от своих ртов германский народ и, может быть, обогатим науку новыми исследованиями.
Этот довод несколько смягчил господина Бирка.
– Хорошо, – сказал он. – Достаньте раньше визы от польского консула и удостоверение профессиональных союзов в том, что они ничего не имеют против вашей поездки.
Доктор Клейст откланялся. Ему казалось, что получить и то, и другое будет легко. Но пришлось каждому побегать и повозиться.
Бакланова и Дятлова в союзе литераторов встретили недружелюбно.
– Мы не можем, товарищи, дать вам такое разрешение, – сказал полный еврей, председатель союза русских писателей в Германии.
– Почему? – спросил Бакланов.
– На это есть много причин, – сказал, щуря свои глаза, председатель.
– Например?
– Ну, скажем, вы поедете туда. Вы получите новые впечатления, новые темы. Это несправедливо. В то время, как мы должны вариться в своем соку, выискивать темы среди монотонной берлинской жизни, искать героинь среди Nachtlokal'ей и танцовщиц открытых сцен, пережевывать, так сказать, жвачку все из того же мужика, рыться в Библии и черпать вдохновение в «Песни песней», вы получите новые впечатления и будете иметь новые темы. Есть и другая причина. Причина политическая. Товарищу Дятлову я бы еще мог дать такое разрешение, но вам, товарищ Бакланов, – никогда. Вы едете в новую страну. А если вы используете свою поездку для проповеди национальных идей, если вы нарисуете там царство и обставите все в России так, как было при царях: сытно, уютно, свободно… Нет, нет. Это невозможно. Это было бы несправедливо и по отношению к той партии, к которой я имею счастье принадлежать, и по отношению к товарищам, почтившим меня своим доверием. Нет, не могу, товарищи.
Дятлов стал доказывать, что никто не возбраняет всем русским писателям, объединенным в союз, примкнуть к ним и ехать вместе.
– Мое политическое credo, товарищ Мандельторт, вам порукой, что мы не позволим Бакланову писать то, чего нет, – сказал он.
– Это так, товарищ Дятлов, – задумчиво сказал Мандельторт, – ну, я мог бы сделать для вас маленькое исключение, но при одном условии. Вы обязуетесь все, что вы будете писать оттуда, давать только в нашу газету…
– Хорошо, – сказал Дятлов.
– Вы позволяете мне теперь же напечатать анонс в газете, что газета, не считаясь ни с какими затратами, решила командировать своего талантливого сотрудника и глубокоуважаемого члена партии для исследования того, что осталось от России.
– Хорошо, – сказал Дятлов.
– И, – многозначительно добавил Мандельторт, – ваши очерки мы поместим на первом месте… По тридцати пфеннигов за строчку.
– Это уже слишком, – воскликнул до сих пор мрачно молчавший Бакланов.
– Ну и чего вы волнуетесь, товарищ? Ну и вы же знаете постановление союза редакторов об одинаковой плате.
– Но ведь это эксплуатация таланта, – сказал Бакланов.
– И что такое талант? Ах, товарищ Бакланов, разве талант не отрицает равенство и равенство не отрицает талант?
– Вы хотите платить Дятлову, озаренному светом таланта, столько же, сколько вы платите последнему еврейчику, который вам описывает заседание союзов и комитетов или драки в Люстгартене.
– Ах, товарищ Бакланов, ну и какой же вы неисправимый монархист. Ну и почему вы не можете допустить, что товарищу Лерману хочется кушать то же самое, что и товарищу Дятлову? Ну и пусть себе кушает.
– Идемте, Дятлов, – хватая за рукав, сказал Бакланов, – а то как бы я по своей казацкой привычке морду этому мерзавцу не раскровянил.
У Коренева в союзе художников вышла та же история. Художники провидели, что такое путешествие, несомненно, даст Кореневу много новых впечатлений и тем. Одна выставка этюдов обратит на него внимание, а это нарушало равноправие художников. Притом Коренев принадлежал к числу художников-натуралистов, рабски копировавших природу, его считали отсталым, и все кубисты, импрессионисты, имажинисты восстали против его поездки. Им и так было противно, что его копии со старых картин охотнее покупались, чем их ужасные винегреты из обрывок газет, гвоздей, каучуковых трубок, лоскутков материи и яичной скорлупы.
Печальный, шел Коренев к Клейсту. Клейст, уже знавший о неудаче, постигнувшей Дятлова и Бакланова, не удивился тому, что рассказал ему его молодой друг.
– Это результат объединения в союзы, – сказал он. – Там, где образуется большинство бездарностей, оно неизбежно должно давить талант. Талант редок, и потому он не может быть в союзе. Довольно и того, что на талант влияет толпа, доводит его до болезни, губит его. Но когда та же толпа, составив союз, начинает властвовать над талантом – это ужасно… Но это результат социализма. Социализм исключает божество, а без божества остается только одно животное.
– Ну а вам, доктор, по крайней мере, удалось добыть польскую визу?
– Нет, – улыбаясь сказал Клейст.
– Нет, – воскликнул Коренев, – но как же тогда? Неужели придется оставить поездку? Ведь уже август на дворе. Что же вам сказали поляки?
– Сначала они сказали, что русским вообще они никаких виз не дают. Когда я сказал, что все мы германские и американские граждане и потому не может быть речи о нашем русском происхождении, польский консул сказал мне, что он поставит визу лишь в том случае, если на паспорте будет виза дальнейшего государства. Я пошел к латвийскому консулу. Там повторилась та же история: «Я дам вам визу лишь тогда, когда вы дадите мне визу следующего государства». – «Но какого же?» – говорю я. – «Эстония погибла тогда же, вместе с Россией, а остатки Эстонии присоединились к вам же, а дальше только Россия». – Консул засмеялся. – «Иначе, – говорит, – я не могу вам поставить визы». Что делать? – «Ну, – говорю я, – а если я вам дам японскую визу? Ведь там, дальше, в Восточной Сибири – Япония». Консул подумал и согласился. Пошел я к японскому консулу. – «А как, – говорит, – вы поедете в Японию?» Я и сказал: через бывшую Россию. «Это значит, – говорит, – что вы нам чуму привезете. Благодарю покорно», – и показал на дверь…
– Ах, господин Клейст, ну и как же?.. Как же дальше?!
– А дальше, – и Клейст достал из портфеля шесть паспортов, испещренных визами. – Извольте видеть, – сказал он, – вот выездная германская, вот польская и латвийская – транзитные, вот въездная германская – сроком на три месяца…
– Но как вы достали?
– Проще простого. Выхожу я, полный печали, от японского консула, а у подъезда вьется этакий «гордый профиль». Подходит ко мне.
– За визой ходили?
– За визой.
– Куда?
Я ему и рассказал.
– Зайдемте, – говорит, – в кафе, побеседуем. Зашли мы в «Schwarzer Kater». Расспросил он меня.
– Хотите, – говорит, – за каждую визу по двести марок, и через три часа все будет готово.
– Да вы поддельные визы поставите, – говорю я, – и нас еще арестуют.
– Ничего подобного, – говорит, – напрасно сомневаетесь, наш союз уже сорок пять лет существует, еще при Советском правительстве образовался, работа точная. Мы рекомендательные письма имеем. Какие-какие только визы мы не доставали. Уж на что трудно в Америку или в Сионскую еврейскую республику, и то вопрос только в цене.
Я подумал – траты все равно огромные, я ворохнул уже свой капитал, отчего не рискнуть?
– Посидите, – говорит, – здесь, в кафе, давайте паспорта, и через три часа все будет готово. Верьте, не надую.
Свой паспорт оставил мне в обеспечение. Через три часа все было готово.
– Как же, – говорю ему, – это вы сделали?
– Теперь, – говорит, – все можно. Совесть общественная стала, ну и дороговизна жизни при том. Чиновник-то что получает: гроши. А жить каждому хочется. Вся жизнь из-под полы, ну и визы тоже из-под полы.
Так вот, мой юный друг, надо собираться в путь.
XI
Дальше латвийского городка Маренбурга поезда не ходили. Здесь, на островке среди громадного озера, были развалины стен и круглых башен – остатки сторожевого форта, устроенного на границе Московского государства еще Иваном III, царем Московским. Здесь лагерем со своею гвардией стоял Великий Петр, залюбовался прачкой, стиравшей белье, и сделал ее своей женой, найдя в ней верную подругу, преданную ему и России, – императрицу Екатерину I.
Здесь когда-то был красивый замок баронов Фитингоф и парк вокруг него по берегу озера.
От крепости Иоанновой остались башни, кусок стены и груды серых ноздреватых камней, заросших ивой, кустами калины и маленькими чахлыми березками. От замка ничего не осталось. Все кирпичи, железо давно были растащены, и только громадные липы, буйные заросли сирени и желтой акации и несколько голубых елей среди мелкого соснового леска по берегу озера показывали, что тут было культурное гнездо. Городок, всего в две улицы, был в версте от станции и состоял из тридцати домов фермеров и рыбаков. Впрочем, был и трактир, во втором этаже которого можно было получить комнаты. Несмотря на то, что Латвийская республика существовала уже полсотни лет, а Россия столько же лет как погибла, население говорило по-русски. Здесь была граница, дальше шло «гиблое место», страшное черное пятно на карте, с алой надписью «Чума»…
С сердечным трепетом собрались в этот день на ужин путешественники.
Вечерело. На заднем дворе трактира, под чахлыми вишнями, покрытыми красными кислыми плодами, поставили стол, две скамейки и два табурета и разложили тарелки. Хозяин трактира, старый пастор и местный ко миссар собрались посмотреть на отважных путешественников.
Пастор помнил те времена, когда в тридцати верстах от Маренбурга по направлению к Острову днем и ночью, точно шум моря, гудели человеческие голоса, когда по ночам небо пылало заревом, а с утра тысячи аэропланов носились над Маренбургом. Тогда все население попряталось в подвалы. В Маренбурге стояли английские и латышские войска. Солдаты сходили с ума от ожидания чего-то ужасного. А потом как-то днем в продолжение нескольких часов там слышался грохот взрывов. Было видно, как огненными змеями, вспыхнув, падали аэропланы.
Английский капитан с двумя солдатами пошел на разведку. Он вернулся на другой день, еле живой от отравы. Его солдаты погибли.
– Он пришел ко мне, – говорил пастор. – «Дайте вина, пива, морфия, кокаина, – закричал он и схватился за голову. – Я с ума сойду… Я умру от ужаса! Я был на Ипрских позициях! Я видел бешеные атаки немцев и стрелял по ним из пулемета. Там был враг… Там были живые люди. Здесь – одни мертвецы. Худые, зеленые лица… Большие биваки мертвых людей – мужчин, женщин, детей. И все в мутном призрачном тумане газа… Это ужас! ужас! ужас!»
Всю ночь капитан, стеная, пробродил по берегу озера. Под утро застрелился. Верите ли, господа, – это было в тридцати верстах отсюда, но, когда дул ветер с востока, здесь больше года пахло мертвечиной.
– А что там теперь? – спросил Клейст.
– Я там не был, – сказал пастор. – Вот хозяин Кампар там бывал не раз.
– А вы зачем туда ездили? – спросил у хозяина, присевшего тут же в саду на табурете, Коренев.
– Провожал я туда парнишек. Туда ведь много идет. Оттуда никого.
– Что же там?
– Слыхать: империя Российская. И император там уже второй.
– Откуда же слыхать, когда говорите, что оттуда никого нет? – сказал Дятлов.
– Да вот, видите ли… Ничего и не слышно, а вот ребята сказывают: империя там и вера христианская.
– Вы знаете, – вмешался в разговор пастор, – ведь и меня из-за того пригласили опять и кирху починили. Из-за слухов этих. Ведь тогда, когда повсеместно признали христианство вредным учением, кирху закрыли и меня прогнали. Даже учительствовать не позволили. Рыбаком я стал… Да… А потом слух… Россия жива, и Христос в ней. Было собрание у нас. Бурное! Страсти разыгрались, драка была, решили открыть кирху и восстановить богослужение. И… знаете… полно народом.:
– Я уже разъяснял им всю нелепость этого, – сконфуженно сказал комиссар. – Нет, прут. Подавай им истинного Бога. Страшно без Него на земле. Мы приглашали из Дерпта профессора. Тот читал очень отчетливо, что Бога нет, и все это предрассудок один. Все точно рассказал, как земля, значит, произошла как бы из ничего, как сначала газы были, потом через сгущение стали образовываться материки и воды, как слизь появилась и из слизи амеба, а из амебы дальше, ну и человек тоже. – «Почему же, – кричат, – теперь этого нет, чтобы обезьяна в человека обратилась? Врешь, старый обманщик!» Чуть не побили и профессора-то. Такого натворили… Да…
– Вот вы Курцова допросите, – сказал трактирщик. – Тот и на Финском заливе бывал.
– Да, это верно, – подтвердил комиссар. – Чуть чуму к нам не привез. Пошлите, товарищ, за Курцовым, он, кстати, русский, псковской.
Курцов был парень лет двадцати трех, крупный, беловолосый, широкий.
– Я под самым Кронштадтом был, – заявил он. – Да, во как! Чуть эту самую чуму не получил. Потом в дезинфекции меня два месяца держали. Во как…
– Да разве и теперь там чума? – сказал Бакланов.
– А ты что думаешь? Вишь ты, как дело-то было. Еще при царском правительстве, отец мне рассказывал, там чуму разводили. Кто ее знает, для чего? Не то опыты какие делали, не то царь на всякий случай держал, чтобы против народа пустить, ежели, мол, бунт какой. Да… ну так там на особом форту дохтуры такие жили, лошадей, верблюдов держали, кроликов, и в банках с бульоном эту самую, значит, чуму. Ну вот, как голодный-то бунт был, настигли, значит, этого самого форта-то. Лошадей, верблюдов, того, зарезали и, значит, суп-то этот самый с чумой-то слопали. Ну и сказывают, чуму-то эту самую выпустили, воду заразили, и весь Кронштадт помер. Тихо там стало. Страсть. Я зимой версты на две на лыжах подходил, а войти страшно. Ну как эта самая чума-то накатится… Но только работают там, – неожиданно заключил свою речь Курцов.
– Почему вы так думаете? – спросил Коренев. Он встал от волнения и прошелся.
– А вот почему. Значит, стоял там в развалинах Андреевский собор. Без крестов, значит. О прошлую зиму пошел я туда. Иду назад, солнце заходит. Ну так явственно золотой крест на соборе сияет. Не иначе, как люди поставили.
Все молчали. Было что-то торжественное в этом молчании. Коренев, часто дыша, стоял, прислонившись к обвитой хмелем беседке.
– Вы думаете, – медленно проговорил Клейст, – что русские живы?
– А хто ж их знат-то, – сказал Курцов. – Никто не видал, никто не слыхал, никого оттеля никогда не приходило.
– Главное, – сказал трактирщик, – пройти теперь туда никак невозможно.
– Почему? – в голос спросили Клейст и Коренев.
XII
Трактирщик отвечал не сразу. Он раскурил трубку и потом, мечтательно глядя на озеро, сказал:
– Дикая страна. Пустыня. Сорок лет человек на ней не бывал.
Он оглянул двор, подошел к забору, возле которого на помойной яме густо разрослись чертополох и лопухи, и с трудом сломил колючий стебель молодого чертополоха, украшенный красивым лиловато-розовым цветком.
– Вишь ты, какой сердитый, – сказал он, – как колет, насилу сломил. Знаете вы это растение?
– Ну конечно, знаем, – сказал Клейст. – Onopordon acanthum. В Германии он редко теперь попадается, потому что вся земля разработана.
– Так, – сказал трактирщик. – Теперь, представьте, туда сорок лет нога человека не ступала, и лежали там и гнили трупы. А он это любит, чертополох-то, чтобы песок, значит, и гнилое что-либо… Непременно вырастет. Как к границе подойдете, глазом не охватишь – все розово от него. И такой могучий разросся, сажени две-полторы вышиной, а ствол топором рубить надо. Прямо стена.
– Хуже стены, – сказал Курцов. – Стену, ту перелезть можно, а тут – ни продраться, ни сломить.
– Да. Руки колет, платье рвет. Еще, сказывают, там дальше эта самая белладонна растет, прямо десятинами, как картофель, что ли. Дух от нее тяжелый, дурманом несет, выдержать невозможно. И ни тебе ни жилья, ни роздыху, и где этому конец, никому неизвестно.
– Анадысь ребята, – сказал Курцов, – пробовали дорогу прорубить. Рубили с полсуток, а на сто шагов не ушли.
– Идти-то страшно. Змеи, оводы, мухи, – сказал трактирщик.
– Укусит, – подтвердил Курцов, – а кто ее знат-то? Может, ядовитая или какая дурная. С чумой. Ребята заглядывали вглубь-то, кости лежат человечьи, черепа. Телеги поломанные, колеса, – до жути страшно.
– Ее не перейдешь, границу-то, – сказал трактирщик, – а только точно, слышно: люди живут там. А только… тихо.
– Что тихо? – спросил Коренев.
– Тихо там. Ничего такого не слыхать, вот как у нас, чтобы пришли и обобрали или там поспорили из-за чего и стрелять стали… Пойдешь туда, к чертополоху-то, глядишь на него. Ну прямо море перед тобою розовое, и так жутко-жутко станет.
– А тянет, – подтвердил Курцов. – Ну и тянет. Вы, господа, коли пойдете, я с вами беспременно пойду.
– Топоров запасите, – посоветовал пастор, – палатки. Провизии побольше.
В нескольких шагах от них плескалось озеро. Из воды торчали обломки свай. Видно, мост был на остров. На острове была башня. Серые и розовые камни поросли травой и мхом. На вершине прилепилась кривая березка.
Коренев думал: «Это граница старой царской Московии. Куда ушла она теперь? И не сторожевые башни, не крепости и городки с ратными людьми охраняют ее, но густые заросли чертополоха, змеи и ядовитые мухи. В сказочное царство, духами охраняемое, в царство, где на стороже стоит чешуйчатый Змей-Горыныч, идти нужно с мечом-кладенцом, чтобы рубить ему головы». И шел он, как сказочный богатырь, искать таинственную царевну, гнался за призраком. Ну он-то мечтатель, художник!.. Но ведь шли с ним крепкий и здоровый Бакланов, шел Дятлов, шел старый Клейст, шла мисс Креггс, крепкая американка, искательница приключений, Эльза – не в счет. Коренев знал, что она шла потому, что он шел.
Эту ночь в гостинице никто из приезжих не спал. Близка казалась цель, близка и недостижима. Томили грезы, думы, воспоминания… Трое русских немцев спали на русской земле. Курцов был подлинный русский. Кругом, хоть и плохо, а говорили по-русски.
Коренев поднял голову с разогревшейся подушки. «Почему они не забыли русского языка? Почему? Почему? Значит, верили, что он нужен. Значит, они, простые люди, верят, знают, чувствуют, провидят, что Россия жива. Что она не сказка, а быль…»
– Бакланов! – окликнул он. – Вы спите?
С соседней койки сейчас же поднялась черная лохматая голова. Круглое румяное лицо, с носом картошкой, с маленькими усами, нависшими над толстой губой, и черной бородой, повернулось к Кореневу. Большие глаза сверкали из-под густых, в лохмотьях, бровей.
– Нет… а что?
– Вот что, Бакланов. Если Россия не погибла, то что там?
– Там… хорошо, – зажмуривая глаза и потягиваясь, проговорил Бакланов. – Россия без иностранцев, без спекулянтов, без банков, без указки Западной Европы, – да ведь это прелесть что такое должно быть. Что создал там на свободе русский ум, какие пути пробил русский талант, никем не стесняемый? И мы увидим… и мы приобщимся к этой жизни.
– Но… – как бы говоря сам с собой, сказал Коренев, – Русь двуликая.
– Да, – сказал Бакланов, – верно, но если ту-то, грязную, паршивую Русь, да заставить работать! Ведь кто же, как не она, дороги проводила, канавы рыла, кто, как не она, мерзла, и мокла, и мечтала только о шкалике водки? Нет, Коренев, увидим мы что-то хорошее.
– Как странно, – сказал Коренев, – у вас те же мысли, что у меня.
– Ну что странного! – сказал Бакланов и, подойдя к окну, распахнул его.
Темная звездная ночь искрилась и сверкала на дворе. Тихо шелестело камышами озеро.
– Что странного! Мы на костях предков… Каких предков! Там, при демократической свободе, мы не смели говорить об этом, а здесь… Александр Невский… боярин Василий Шуйский… не они ли, – быть может, с этого самого места из тогдашнего царева кабака смотрели в окно, и такая же темная звездная ночь была на дворе, так же плескали волны озера… те же звезды смотрели на них… Петр Великий здесь лежал и думал, то о красавице Екатерине, то о том, как поведет свои полки на шведов, то о свидании с польским королем. Герои!.. Герои нас окружают – и чудится мне, что и там воскресли герои…
– Мне вспоминается одна картина, – сказал Коренев. – Она была очень слабо написана, но заслужила самой сильной похвалы критики и приобретена в Национальный музей. Она изображала толпу людей. Серых, грубых людей… В синих блузах рабочего, в солдатских шинелях, в рубахах крестьянина толпа надвигалась, выдвигалась из рамы. Впереди были видны сжатые кулаки, открытые кричащие рты. Она попирала тела, разряженные в цветные кафтаны, золотом шитые. Можно было догадаться, что это лежали Наполеон, Фридрих Великий, Бисмарк, Шиллер, Гете. По ним ступали грязные сапоги. Над толпой реяли красные знамена, и на них были надписи: «Долой тиранов власти!», «Долой тиранов мысли!», «Долой тиранов формы!»… Картина называлась: «Вся власть народу!»…
– Что же это дало? – спросил Бакланов.
Коренев не отвечал. Он подсел к окну рядом с Баклановым. Широко, по-осеннему, залег на темном небе Млечный путь, и таинственно сверкала его парчовая дорога, как река, разливаясь по небу. Ярко выделялись семь звезд Большой Медведицы, и над ними сверкала Полярная звезда.
– Русская звезда, – прошептал, показывая на нее пальцем, Коренев. – Русская!.. Звезда северная…
Бакланов поднял голову. Сверкали отражения звезд в его влажных выпуклых глазах.
Тихо прошептал он, точно стыдился того, что сказал:
– Коренев… правы те, которые говорят: есть Бог… Есть Иисус Христос… Эх, нехорошо, неправильно нас учили…
