Текст книги "За чертополохом"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
XII
В белой горностаевой шубке, белой шапочке и мягких белых ботах, румяная от мороза, сверкающая голубизной глаз, оживленная, внутренним огнем согретая, совсем новая была царевна. За ней, так же одетая, такая же молодая, но более румяная, пышущая здоровьем, полная, веселая, смешливая, шла сенная девушка, и начальник школы Самобор стягивал тяжелую шубу и, запыхавшись, стоял у входа.
– Какой сияющий сегодня день, – приветливо сказала Радость Михайловна и протянула руку Кореневу. – Совсем весна. На набережной толпы народа. И если бы не леденящий ветер с залива и не Нева в белом уборе, забыть можно про зиму. Но уже мостки на переходах сняли. Проезжая мимо Адмиралтейства, я видела, что там готовят бот для торжественного переезда через Неву.
Она болтала, стараясь скрыть свое смущение. Не понимала сама, откуда оно взялось. Столько раз бывала она в мастерских художников, в рабочих квартирах, навещая бедноту, больных, таланты, врываясь лучом солнечного света всюду, где нужно было ободрить, помочь, приласкать. Всегда сразу находила нужные слова, берегла свое время, не болтала лишнего и в две-три минуты решала дело. Теперь хотелось говорить, хотелось отдалить дело, таившееся в ее сердце. Сенная девушка хотела помочь ей снять шубку. Она уже расстегнула ее.
– Нет, – сказала Радость Михайловна, – я останусь так. Я на одно мгновение. В мастерской холодно.
У Коренева было жарко. Только что позировала Эльза, и мастерская была натоплена. Коренев подвинул княжне кресло на то место, откуда картина была видна в лучшем освещении. Она села и стала смотреть на холст. Да, это было верно. Это было почти точное воспроизведение ее видения.
– На шамане, – сказала она, не поворачиваясь от картины, – были только раковины. Не было птичьих черепов.
– На рисунках шаманов… – начал Коренев, но она перебила его:
– Только раковины больших черных улиток, круглые, зеленовато-серые с белым пятнышком, и белые, согнутые, как рог, длинные, узкие, вот такие, – она взяла тетрадь для набросков и показала карандашом, какие были раковины.
Коренев с удивлением посмотрел на нее.
– Да, – сказал он, – вы правы. Я брал шамана Вятского воеводства.
– Это было в Новгородской пятине, – настойчиво сказала Радость Михайловна. – На царевне были нежные белые заячьи шкурки, а не шкура волка, как написали вы. Она была гораздо более одета.
– Это действительно будет очень красиво, – сказал Коренев, – белый заячий пух на фоне шерсти серого волчка.
– Не красиво, Петр Константинович, а правдиво. Это так было. Картина тогда хороша, когда она правда.
– Но, Ваше Высочество, – сказал севший сзади княжны Самобор, – картины господина Коренева – чистый вымысел. И та картина, которую он выставил, является выдуманным образом, и эта.
– Спросите господина Коренева, – сказала Радость Михайловна, – выдумал ли он первую картину? – и она первый раз посмотрела на Коренева.
Незнакомое смущение охватило ее. Точно две одинаковые струны были натянуты в них. Звучала одна – и другая сейчас же ей вторила. Коренев не смотрел на картину. Он смотрел на княжну. Сенная девушка отозвала Самобора к какому-то наброску. Они были четверо в мастерской, но у картины они были только двое, и Радости Михайловне казалось, что она испытывает снова то ощущение свободы и спасения, которое было в снах.
– Откуда вам пришла мысль написать такую картину? – повысив голос, сказала Радость Михайловна.
– Это сказка, – сказал Коренев. – Я хотел придать ей реальные формы. Змей Горыныч – одно из допотопных чудовищ, скелеты их можем видеть в санкт-петербургской кунсткамере, и образы их ученые сумели восстановить. Обстановка жертвоприношения в лесу взята мной из описаний различных вотяцких, зырянских и вогульских действ конца XVIII века.
– Нет, это не так, – глядя прямо в глаза Кореневу, сказала княжна. – Вы видели это. Вы переживали это когда-то.
– Когда? Как? Как я мог пережить это?
Княжна смотрела прямо ему в глаза, и сильно билось сердце Коренева.
– Когда? Как? – повторила она. – Прежде. Вы знаете, кто она? – Радость Михайловна глазами указала на царевну в руках спасителя.
Коренев молча кивнул головой. Сам не понимал – почему.
– Я не посмел придать ей верные черты, – тихо проговорил он.
– Вы правы, – сказала она. – Не нужно, чтобы кто-нибудь знал это, кроме нас… А кто он?
– Не знаю…
– Правда?
– Не знаю…
Под пристальным взглядом Радости Михайловны Коренев покраснел до корней волос.
– Вы знаете, – сказала она, упорно глядя прямо в глаза Кореневу. – Вы знаете меньше меня, но вы знаете многое.
– Скажите, Ваше Высочество, в германской земле меня тревожил призрак…
– Это не был призрак…
– Это были вы?
– Я звала вас как русского вернуться в Россию. Вы уже видали, что мы в нашем уединении достигли многого, чего не знают в Европе. Я отыскала вас.
– Почему меня? – прошептал Коренев.
– Потому что… Потому что, – она не знала, что сказать. – У вас русская душа, и я знала, что вы откликнитесь на мой зов.
– Но почему не Бакланов, не Дятлов? – Вы… Я хотела именно вас.
– Как вы нашли меня?
– Чары… Не будем говорить об этом. Есть у меня знания… Лучше было бы, чтобы их не было. Лучше не знать. Меньше страдаешь.
– Вы страдаете? О! Боже мой! – воскликнул, отступая на шаг от княжны, Коренев. – Возьмите всю жизнь мою, весь мой талант, но только чтобы ни тени печали, ни облака сомнения не туманили вашего прекрасного лица. Ваше Высочество – я раб ваш!
– Раб потому, что я дочь вашего императора, или потому, что я – Радость Михайловна и…
– Ваше Высочество, мое несчастье в том, что вы дочь императора, а не простая смертная. Но… талант, работа, подвиг в нашем прекрасном государстве – разве это не все? Разве это не выравнивает неравенства рождения? Здесь все так разумно!
– Долг, Петр Константинович, стоит у нас превыше всего. Долг перед Богом, долг перед родиной, долг перед народом. Христос сказал: «Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее».
Коренев пожал плечами.
– Ваше Высочество, – оказала сенная девушка, – взгляните, какой великолепный набросок раненого волка. Прямо больно смотреть на него.
Радость Михайловна покраснела. Это было первый раз, что сенная девушка напомнила ей о ее долге, о том, что разговор ее с молодым художником излишне продолжителен.
Радость Михайловна встала.
– До свидания, Коренев, – сказала она. – Храни вас Господь. Пятую и шестую недели Великого поста я буду проводить в Петергофе, в Монплезире. Буду рада вас видеть у себя.
Она подошла к подмалевку.
– Раненый волк, – сказала она. – Да… Сколько муки в этих желто-серых глазах… Но что такое смерть? Смерти нет и для животных. Идемте, Николай Семенович. Большое, большое спасибо вам, Коренев, что доставили столько удовольствия своей картиной. Она будет великолепна. Я уверена: она вам удастся.
XIII
Стояла бледная петербургская весна. На низком солнце млела Маркизова лужа, в синеву ударялись мелкие волны, отражая голубое небо и сверкая на солнце золотистыми переплесками. Было тепло. Иголками показалась из черной земли зеленая трава, и ручьи бежали по ней, извиваясь между деревьев старого парка. Береза выпустила клейкие листочки, опушалась духовитыми сережками и стояла, полная северной тайны, как шаман, увешанный палочками, в берестовом костюме. Осина трепетала розовыми листьями. Точно снегом усеянная, в хлопьях белых цветов стояла душистая черемуха, сирени кругом золотого Самсона были покрыты лиловыми и белыми гвоздьями цветов, и даже черные дубы помолодели и скрыли морщины толстых стволов и раскидистых ветвей под нежным налетом молодой зелени. Птицы пели, шептало о камыши море, казалось, земля тихо дышала, открывая объятие небу, и из дыхания ее лиловым паром шли фиалки и белые анемоны и выступали пестрым ковром на тенистых лужайках.
У Монплезира сотни дворцовых служителей расставляли столы в саду и накрывали их скатертями – ждали воспитанниц петербургских средних школ на чай по случаю их выпуска. За отъездом императора и императрицы в Москву на открытие Всероссийской конской выставки принимать их должна была Радость Михайловна.
Накануне до часа ночи она провела на выпускном спектакле Театральной школы. Она была утомлена. Она чувствовала, что всем нужна, что без нее и праздник будет не в праздник, и если не она раздаст свидетельства и награды, то это будет, как сказала ей одна воспитанница: «Не то, совсем не то».
Но утро у нее было свободно. Она шла по дорожке парка. Справа тихо шептало море, подбегая плоскими волнами к траве, где цвели желтые одуванчики, слева стеной стояли кусты. Впереди, синея, сверкало море, видны были остатки старой пристани, и за ними четко рисовались стены, дома и трубы Кронштадта. Золотом горел обновленный купол Андреевского собора.
Радость Михайловна шла медленно, задумавшись. Она думала о том, как ей принять до восьмисот девиц петербургских школ и каждой сказать ласковое слово, на каждую взглянуть и обласкать улыбкой. Потому что знала, какое горе будет, если кто-нибудь потом скажет: «Меня не заметила великая княжна!» – «Почему на меня не посмотрела?» Знала Радость Михайловна, как уже старые женщины вспоминали этот петергофский чай и повторяли слова, которые им сказала когда-то ее бабушка, государыня Елена Иоанновна…
Миллионы людей – в северных тундрах, в золотоглавой Москве, в раздольной и богатой Украине, на тихом Дону, в Крыму и на Кавказе, на склонах Гималайских гор, в угрюмой тайге, на Камчатских приисках – жажда ли видеть и слышать свою царевну, и Радость Михайловна должна была ездить по всей империи и расточать улыбки и слова ласки.
Она была для всех, и менее всего была для самой себя. Каждый жест, слово, одежда, прическа должны были быть обдуманы, потому что знала Радость Михайловна, что тысячи глаз следят за ней и смотрят на нее как на божество. Ей показывали косточку от абрикоса, который она ела два года тому назад в каком-то доме на пути в Севастополь. Косточка лежала в особой коробочке, на лиловом бархате как драгоценность.
Она шла и думала о том, что, в конце концов, это тяжесть, это крест, который порой тяжело нести. И рада была она хотя час побыть одной, и думать, и смотреть как Радость Михайловна, а не как великая княжна.
– Ваше Высочество! – услышала она у поворота дорожки и вздрогнула.
Коренев подходил к ней. Он писал здесь этюд залива.
Радость Михайловна остановилась. Улыбка осветила ее лицо.
– Здравствуйте, Петр Константинович, – сказала она. – Вы здесь писали красками?
– Да. Ваше Высочество! Мне чрезвычайно нужно поговорить с вами не на людях. Я ждал этого случая.
– Я слушаю вас, – сказала Радость Михайловна и села на скамью под сиреневым кустом.
Коренев стал против нее спиной к морю. Смешны были пальцы, замазанные краской. Но и как милы!
– Ваше Высочество, – проговорил Коренев и опустил голову. – Простите… Простите меня… Это, может быть, дерзко… не по правилам. Я люблю вас… Сердцу ведь не закажешь…
Она хотела остановить его и протянула вперед руку, но он поднял голову и сияющими глазами взглянул на нее. Она потупилась от его взора и промолчала. Он осмелел и продолжал:
– Вы для меня все. Все мои мысли, думы, мечты, все о вас. Олицетворили вы в себе все великолепное царство Российское, и не могу, не могу я жить без вас. Знаю, Ваше Высочество, что не так это делается, особливо в царской семье, да сердцу что скажешь? От избытка сердца, читал я в святых книгах, уста глаголят… Вишь, смутили вы меня, заколдовали чарами, призраком приманили, а теперь уже, простите, не могу… Радость Михайловна, повенчаемся где-нибудь на глухом хуторе, заживем тихой жизнью. Забалую, зачарую голубку свою ласками нежными, сильной любовью укрою, и будем жить, как указал Господь.
– Я царская дочь, – сказала Радость Михайловна, – и мне нельзя слушать такие речи.
– Э, полноте, Радость Михайловна! Любовь не знает рангов и отличий. Знаю, что вы ко мне не зло питаете. Ну, скажите прямо и честно, что я такой же смертный, как все люди, или отличили вы меня, выделили, притянули к себе?
Радость Михайловна подняла на него синие глаза. Небо отразилось в них. Честные, прямые, не знающие лжи, царские глаза устремились из-под полога ресниц на Коренева, но он не потупился и не испугался. Увидел, что любили эти глаза. Любили его.
– Да, – твердо проговорила Радость Михайловна, и звенел ее грудной, низкий голос, – да, я люблю вас, Коренев. Я давно отыскала вас в сердце своем, раньше, чем, вы нашли меня. Колдовские чары, каких вы не знаете, указали мне на вас, и я поняла, что люблю. Я отыскала вас, чтобы спасти и дать счастье вернуться на родину. Но выйти замуж?.. Нет, Коренев! Этого никогда не будет!.. Царевна русская принадлежит народу, всему народу, а не одному – как бы она одного этого ни любила.
– Радость Михайловна! – воскликнул Коренев. – Не с царевной говорю я, а с возлюбленной. Не славы и по чести царского дома ищу я, а зову вас разделить тихое счастье русского художника.
– Вы хотите отнять меня от народа? Жестоко, Коренев. Вы хотите жениться на мне и сказать: я не нарушил закона! Я женился не на царской дочери, она отреклась от своего положения. Что Бог определил, того человек не может разрушить. Прадед наш, великомученик государь император Николай II отрекся от престола, и сам за то муки приял и бросил Россию в пучину бед. Христос не отрекся от страстей, Ему назначенных, и пошел на Голгофу. Никто не может отказаться от своего долга! Коренев! Какой пример подам я русскому народу? «Вот, – скажут, – царская дочь, Радость Михайловна, полюбила и бросила нас, полюбила и ушла от нас для своего личного счастья. Так и мы можем: не суровое исполнение долга поставить в угол сердца своего, не жизнь по Христу, но личное счастье». Так, Коренев, и до ужасов большевизма дойдем! Легко, думаете вы, было идти деду моему, Всеволоду Михайловичу, в разгромленную Россию, умирающую от голода? Не мог он разве уехать за границу и жить остатками европейской культуры? Он приял на себя бремя власти, ибо так указал ему Господь! Коренев, Коренев! Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит! В этом великая мудрость народа русского! Пусть будет утешением вам сознание, что царская дочь полюбила вас, что она вызвала вас для того, чтобы указать вам путь славы вашей и вашей родины, любите меня гак, как достойно любить меня и как всякий может любить меня.
– Всякий… – проговорил с тоской Коренев.
– Да, Коренев. Жена есть собственность того, кто женился на женщине. Там, где страсть сменяет любовь, там есть и ревность. Нет дома в России великой, где не висел бы мой портрет. Сейчас восемьсот девиц получат из рук моих портреты и подарки. Неделями и месяцами я должна ездить и дарить улыбки, и говорить слова ласки верноподданным моего государя. Я не могу никому принадлежать, ибо я принадлежу народу. А бросить это все?.. Уйти для личного счастья?.. Нечестно это, Коренев. Ужели вы захотите, чтобы великая княжна, дочь государева, сделала нечестное дело?
– Я люблю вас, – прошептал Коренев.
– Знаю, Петр Константинович, и ценю вашу любовь. Ваша любовь большое для меня утешение.
– Без вас я умру…
– Грех говорить так, Коренев.
– Радость Михайловна! Ужели и надежды не подадите вы мне никакой?
– Я – царская дочь, – сказала Радость Михайловна. – Вы слышите, – она протянула руку по направлению к главной аллее парка, – шум девичьих голосов? Молодая Россия ждет меня. Я-воспитание многих и многих, я – пример!.. И я… – как бы тяжело это мне не было, – худого примера не подам. Довольно прошлого! Настоящее и будущее, Коренев, должно быть безоблачно, и царской семье никто больше не кинет упрека, что она жила для себя и забыла народ.
Радость Михайловна встала и быстро, не оборачиваясь, пошла к аллее фонтанов. Коренев слышал торжественные звуки музыки и голоса сотен девушек. Он пошел на голоса напрямик, по газонам. Увидал высокую, в глубину неба бьющую, струю серебряного фонтана, золотую статую Самсона, раздирающего пасть льва, а кругом все было бело от девичьих платьев, словно масса громадных живых весенних цветов колыхалась на широких лужайках и песчаных дорогах парка. Они покрыли лестницы, они колыхались розовыми головками наверху холма, где под золотой крышей стоял дворец.
– Радость Михайловна! Радость Михайловна! – неслось оттуда, как музыка.
Со смущенным сердцем Коренев пошел окольными путями из парка.
XIV
Вечером того же дня Коренев звонил к Дятлову. В щелку приотворенной двери показалось бледное лицо с жидкими взлохмаченными волосами.
– А! Коренев. Очень кстати, – отворяя дверь, проговорил Дятлов. – Я только что о вас думал. Входите, входите сюда.
Он провел Коренева в дальнюю комнату и тщательно запер двери. Здесь, у большого массивного стола, был привинчен металлический верстак, валялись сверла, долота, напильники, пол усыпан был стальными опилками, пахло едким запахом серной кислоты.
– Ну что? – сказал Дятлов, вглядываясь в лицо Коренева, искаженное мукой. – Отказала? Я так и знал. Отказала потому, что царская дочь. Прекрасно, Коренев, прекрасно… Я все думал, кому открыть свою тайну, потому что подленькое-то честолюбие осталось и захотелось в историю перейти, имя свое увековечить этим террористическим экспериментом! Думал, мисс Креггс, но с ее гуманизмом выдаст, разболтает во имя непротивления злу. А вы? Ведь я и вас спасаю… Она не идет за вас потому, что царская дочь, да?
– Да, она не может выйти замуж. Я думаю, что она права, – сказал Коренев.
– Отлично, отлично, – в каком-то нервном возбуждении говорил Дятлов. – А если завтра она не будет царской дочерью – тогда другой оборот. И этим вы будете мне обязаны. Когда-нибудь вы опишете, вы нарисуете мой подвиг в назидание другим революционерам. Пресса всего мира заговорит обо мне.
– Я вас не понимаю, Демократ Александрович, – сказал Коренев. – Как не царская дочь?
– Мерси, Коренев, что Демократом меня назвали. Боялся, что по фамилии. Эти полгода я тоже кое-что сделал, кое-что обдумал, обмозговал. Не только «Обойденных жизнью» написал. Хотя и в «Обойденных» есть уже маленькое достижение революции – Демократ! Недаром меня так назвали. Вся власть народу! А на пути – царь. Я тут пробовал, изучал, искал помощников. Нет, Коренев, все – лакеи, угодники, идиоты, мерзавцы. Царь – помазанник Божий, да и все тут, вера какая-то дикая. А кругом эта византийщина, блеск, красота и милость, милость!!! А тут, как назло, землей объелись, все собственники, голоду не знают – довольны. Христианская вера подсобляет. Ну, замучился. Сам, один. Думал, думал и нашел. Вся Русь на Царе и Боге… Бога-то не сковырнешь так сразу. И вот изучал я историю. Надо царя… Поняли?
– Ничего я не понимаю, – сказал Коренев и, стоя у станка, разглядывал большой, тяжелый напильник. – О чем вы говорите, чем занимались вы? Что это за инструменты, столь несвойственные вашей мирной профессии?
– Мирной, Коренев? Ошибаетесь. Перо и меч одинаково сильны. Перо подымает меч, и меч опускается перед пером. Слово и дело. Перо – это слово, меч – дело! Я пробовал слово – не слушают. Тут даже евреи, и те благонамеренны. Погромов, что ли, боятся? И я надумал. Я сам сменю перо на меч.
Дятлов был в сильном возбуждении, казался странным, почти сумасшедшим. Он подошел к шкафу и достал из него небольшой круглый предмет.
– Старая знакомая штучка, – сказал он. – Сколько раз метали мы такие в партийных противников во время свалок на демонстрациях. Но эту сам сделал. Без химика Берендеева обошелся. Тринитротолуол – это старая выдумка. Здесь всего полфунта его, но есть и новость. Когда я брошу эту штуку, кругом на сто шагов никого не останется. Ну и я погибну. Но это неважно. Я сделаю то, что нужно человечеству. Я уничтожу мещанское счастье. Я разобью эту кукольную монархию, и вам, Коренев, я дам то, о чем вы мечтаете!
– Что надумали вы, несчастный человек? – сказал Коренев и впился руками в напильник.
Лицо его стало смертельно бледно.
– Подвиг разрушения.
– Подвига разрушения нет! Лишь в созидании, лишь в победе подвиг.
– Ерунда… Слушайте, Коренев, слушайте и чувствуйте, что, идя на это дело, я о вас все-таки подумал. Не следовало бы, но по старой дружбе я подумал. Тут, в ящике стола, мое воззвание, вы обнародуете его потом.
– Дятлов! Вы сошли с ума. Я не понимаю, что хотите вы сделать.
– Тише. Тише вы. Здесь могут стены слышать. Смотрите, как светло, и ночи нет.
Дятлов помолчал немного, потом заговорил тихо, с не свойственной ему мечтательностью.
– Белые ночи. Может быть, уже скоро и утро. Как хорошо называли наши предки-большевики улицы города. «Проспект кровавых зорь», – так назвали они Каменноостровский проспект, идущий мимо крепости. Там зародился настоящий, крепкий анархизм русский. И я хочу, чтобы «Набережной кровавого воскресенья» назвали тот угол Английской набережной, что ведет к новому Адмиралтейству.
– Но, Дятлов. Если воскресенье, то не кровавое. В крови только смерть показывает свое бледное лицо. Только зелень трупа гармонирует с кровью.
– Ерунда! Коренев… Слушайте! В крови погиб русский народ, в крови и воскреснет, и сбросит цепи рабства, сбросит иго царизма.
– Молчите, Дятлов. Вы не сознаете того, что говорите.
– Нет, Коренев. Лукавыми ухмылочками, кивками сладострастными, поганенькими вздохами манит меня смерть на подвиг великий. Завтра… Завтра, ровно в одиннадцать… Я и о вас подумал, Коренев, потому что только завтра так все удобно сложилось. И не сегодня, не послезавтра… Завтра, ровно в одиннадцать – так сказало мне сердце старого революционера… Стукнуло больно. О! Все продумал и все пережил!
Дятлов был чрезмерно бледен. Но бледен был и Коренев, и тяжело дышал. Стали мокрыми пальцы, впившиеся в сталь напильника. Невольно подумал: и это орудие труда может быть орудием смерти.
Дятлов улыбался.
– Неужели не догадались? Завтра спуск фрегата «Радость», в честь Радости Михайловны наименованного. Я все узнал от Демидова. Когда выбьют подпорки, корабль останется держаться лишь силой трения и тонкой голубой лентой, что протянута на корме. Государь, императрица и наследник будут сидеть в большой ложе против места, где перед этим будет отслужен молебен. О, я все предвидел. Радость Михайловна пройдет с атаманом корабля на корму. Ей поднесут золотые ножницы. Она перережет ленту, и корабль по просаленному дну дока покатится вместе с ней в Неву. И вот в эту-то минуту я подойду и брошу бомбу. Чувствуете? И вся ваша монархия к чертям полетит!
– Дятлов, вы этого никогда не сделаете!
– Что? Какой тон!
– Тон приказания. Давайте вашу бомбу.
– Нет, Коренев, вы сошли с ума!
– Давайте сейчас! Или!..
– Что – или? Вы грозите мне? Нет. В самом деле? Вы очумели, товарищ.
– Давайте! Говорю вам.
– Идите вон, Коренев. Надеюсь – не донесете.
– Давайте, Дятлов.
– Коренев, мне это надоело! Я жалею, что сказал вам так много.
Дятлов положил бомбу в шкаф, запер шкаф на ключ, а ключ положил в карман. Он все еще улыбался. Но уже тревога показалась в его глазах. – Ну, будет, Коренев, пошутили и довольно.
– Давайте бомбу!
Коренев поднял напильник над головой. – Что вы! – успел только воскликнуть Дятлов и схватился руками за голову.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Коренев стремительно опустил тяжелый напильник на череп Дятлова.
Дятлов охнул и навзничь упал на пол, обливаясь кровью.
В то же время раздался несмелый звонок.
Коренев посмотрел на Дятлова. Демократ Александрович не шевелился. Из проломанного виска тихо шла кровь, и уже небольшая лужица подтекала под стул. Бледная ночь глядела в окно. Страшно было молчание только что убитого человека. Снова тихо звякнул звонок. Было ужасно присутствие кого-то живого за дверью. Коренев провел рукой по волосам, точно хотел прогнать страшный кошмар. Складки морщин легли вдоль щек. Он очнулся. Положил на стол напильник, невольно заметил, что несколько волос Дятлова прилипли к нему, и подумал: «Улика», но сейчас же лицо его приняло холодное выражение. Даже какой-то оттенок спокойной гордости был на нем. «Не об уликах думать теперь», – он твердыми шагами прошел через маленькую столовую и в передней с пустой вешалкой и двумя простыми деревянными желтыми ясеневыми стульями отомкнул железный крюк, снял цепочку, повернул ключ и открыл дверь на лестницу.
В дверях стояла Эльза.
