Текст книги "За чертополохом"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
XXIII
Клейст проснулся поздно. Купетова на койке не было. Низкое северное солнце бросало лучи на белую занавеску с вытканными на ней двуглавым орлом и надписью «Светлана» славянскими буквами. Отдернул занавеску. Вьюга стихла. Кругом была необычайная голубизна. Далеко внизу виднелась белая земля, подернутая розовым туманом, и за ней что-то синее, прозрачное сливалось с небом. Ветер завывал в вантах корабля, потряхивал окном, в углах которого набились снежинки, тихо и мерно стучала машина. Клейст оделся и вышел в столовую. Купетов пил чай. На столе стояли белые булочки, сливочное масло, ветчина, холодная телятина и яйца.
– Заспались, дорогой профессор, – сказал, здороваясь с Клейстом, Купетов.
– Одиннадцать часов уже. Да и правда, нигде так не спится, как на воздушных кораблях. Я раз в такую же вьюгу до самой Казани проспал, а это больше суток пути. Вы что пьете по утрам – чай или кофе?
– Кофе, – сказал Клейст.
– Вестово-ой! – молодо, задорно крикнул Купетов. – Кофе его превосходительству.
– Есть, – ответил появившийся снизу матрос с чисто вымытым блестящим румяным лицом, оскалил ровные белые зубы в веселой улыбке и сейчас же исчез на витой лестнице, ведшей в буфетную.
– И подумаешь, – щуря глаза и истомно потягиваясь, проговорил Купетов, – эти молодцы живьем топили наших дедов, издевались, резали кожу, бросали в машинную топку! Сумасшествие какое-то!
В час дня завтракали. Был розовый борщок в больших чашках, с маленькими зубчатыми ватрушками, бараньи котлетки и пунш гляссе. Перский и молодой офицер, стоявший ночью на вахте, завтракали вместе с ними. Завтрак приходил уже к концу, Купетов раскуривал батумскую сигару, которой угостил и Клейста, когда вниз спустился румяный круглолицый Антоша. Его круглые глаза вертелись, а волосы непослушно торчали ершиком. Он внес с собою редкий дух мороза, синего неба и бледного зимнего солнца.
– Либавы нет, Семен Петрович, – с тревогой в голосе сказал он.
– Я так и думал, что нас несет южнее, – сказал спокойно Перский и встал из-за стола.
– Мне можно с вами? – спросил Клейст.
– Пожалуйста. Только одевайтесь потеплее. Мороз, солнце и ветер, а ведь зимнее-то северное солнышко не греет, а пуще холодит.
Наверху было жестоко холодно. Корабль плыл на высоте полутора верст над землей. Внизу был необъятный простор зеленовато-синего моря, по которому белыми пятнами носились льдины. Корабль несся к этому морю, оставляя за собою белую полосу земли, на которой кое-где чернели и краснели крыши селений.
Влево, на самом горизонте, виднелась группа домиков побольше, и темная полоса дыма облаком стояла над ней.
– Может быть, это Либава? – робко спросил Антоша, указывая на дым.
Перский внимательно смотрел в бинокль. Он тяжело дышал, и пар густыми струями шел из его рта.
– Оборони Бог. Ничего подобного. Видите темную косу? Это Куриш-гаф, а город – Мемель. Ну конечно… Мемель… Однако почти на 50 миль к югу нас снесло за ночь.
Он подошел к карте.
– Юго-запад, – сказал он, – 234.
– Есть, – мрачно сказал заиндевелый матрос и заворочал колесом.
Черная стрелка пошатнулась и подалась к магнитной стрелке, корабль изменил курс.
– Как думаете, нас снизу не видать? – спросил Клейст.
– Машина идет без шума. Ведь самолеты или ваши цеппелины почему видят? Потому что они шумят. Услышат шум винта, задерут головы кверху и ищут, кто шумит. А нас не слышно. Да и летим над морем. А что, французов боитесь? И когда вы сломите этот нелепый коридор?
– Ох, уже и не знаю, когда, – сказал Клейст. – А вы бывали здесь?
– Бывал ли я? – сказал Перский. – Вы, господин профессор, играете в шахматы?
Клейст понял, что вопрос его был некстати, и согласился сыграть партию с атаманом. Игра затянулась, наступили сумерки. В окно каюты видно было море густого синего цвета, берегов не было видно.
В 6 часов обедали.
– А вы не приляжете, господин профессор? – сказал Купетов. – В Берлине будем около четырех часов утра. Это время, когда рабочий Берлин еще не встал, а гулящий уже лег, а ведь нам надо спуститься в город так, чтобы нас никто не видал, а то пойдут разговоры, запишут газеты, а я этого пуще всего боюсь. Наврут такого!
Но Клейст не лег спать. Он был слишком взволнован. Уже очень необыкновенно это все было. Вчера в это время он с Кореневым, Дятловым и Эльзой были на прощальном обеде у Демидовых. Вчера он сидел в уютной столовой на Офицерской улице, за столом, накрытым скатертью и уставленным яствами, вчера говорили тосты и пожелания, а сегодня он приближается к бурно-кипящему политической жизнью Берлину. Вчера на все государева воля, царь, обожествленный народом, приказ свыше, кучка разумных старых людей, ведущих политику страны по старине, чтобы сытно и тепло было, а сегодня… Клейст покинул Берлин с министерством из левых социалистов, кого застанет он теперь? Правые партии стремились захватить власть в свои руки. Марка снова катастрофически падала. Английский фунт дошел до стоимости трех тысяч шестисот марок, наверху спекулировали на валюте банки, внизу умирали от голода рабочие, Steuer достигал восьмидесяти процентов заработной платы. Ожидали переворота. Кого застанет он теперь в Берлине? Бравого шуцмана в имперской каске или «товарищей-коммунистов», обмотанных пулеметными лентами?
Клейст сидел над книгой, взятой им в каюте. Книга была Евангелие. С самого далекого детства не читал он эту запрещенную в Западной Европе книгу и поражался глубоким смыслом учения Христа.
– Если бы мы шли за Ним, – прошептал он, – если бы шли!..
– Подходим к Берлину, – сказал кто-то за дверью. Спавший одетым на койке Купетов заворочался и сел.
– А? Что? Уже к Берлину подходим? Который час? – спросил он.
– Три минуты четвертого, – сказал Клейст, оделся и вышел на мостик.
Громадная полоса огней занимала весь горизонт. Мировой город медленно надвигался из тьмы. На корабле были погашены огни. Окна каюты наглухо задраены суконными занавесями. Винт работал бесшумно, и корабль, как птица, парил над городом.
На столе в рубке поверх морской карты Европы лежал большой Pharus-Plan(Многоцветный план (нем.)) Берлина. Желтые улицы резкими полосами бежали по нему.
– А, очень кстати, господин профессор, – сказал Перский, бывший наверху. – Покажите совершенно точно, где ваш дом.
Клейст отыскал Uhland-Strabe и показал ее Перскому.
– Отлично. Если я не ошибаюсь, эти три темные пятна среди зелени лесов – это Вейсен-зее, Оранке-зее и Обер-зее.
– Совершенно верно, – сказал Клейст. – Мы идем вдоль Грейфсвальдер-штрассе?
– Да.
Корабль заметно опускался. Зеленые медные крыши собора, шлосса, музеев, изгибы реки уже намечались среди фонарей. Улицы были пусты. Ни трамваев, ни такси нигде не было видно. Штадтбан не ходил. Город спал глухим предутренним сном.
Перский рукой указывал направление кораблю, и так же молча матрос вертел рулевое колесо. Корабль шел почти над крышами домов. Широкое Унтер-ден-Линден было пусто. Два извозчика дремали на углу Фридрих-штрассе. Какой-то подвыпивший человек в цилиндре шел по середине бульвара. Золотая статуя Победы, как живая, неслась навстречу, показалась широкая аллея с разрушенными коммунистами памятниками королей и императоров, от которых остались только белые постаменты да груды мрамора. Корабль плыл над темными ветвями дубов, лип и каштанов Тиргартена. Он шел так низко, что Клейсту казалось, что он касается днищем их вершин. Высокие шпили колокольни Гедехтнис-Кирхе прошли мимо в уровень с палубой, и видны были ажурные просветы ее. Большие дома Курфюрстендамма стояли темные, точно нежилые. Ни одно окно не светилось в них. Вот и Уланд-штрассе. Корабль круто повернул направо. Машина остановилась, корабль стал как бы тонуть в воздухе, плавно опускаться вниз. Перский не снимал руки с ручки воздушного телеграфа. То и дело мелодично звенел колокольчик, уведомляя, что приказ дошел до машины, внизу что-то шипело и вздыхало, винт стоял неподвижно. Мимо Клейста снизу вверх проплыли окна его квартиры с опущенными занавесами, потом кабинет зубного врача, сквозь стекла показалось кресло, накрытое белым чехлом, и какие-то машины. Корабль дрогнул и остановился. Шурша, развернулась лестница. Два матроса с вещами Клейста сбежали по ней на улицу и натянули ее.
– Прощайте, дорогой профессор, – сказал атаман.
– Прощайте! Прощайте, – торопливо говорили Купетов, Антоша и Иван Иванович.
Они были взволнованы и торопились.
Клейст, путаясь в полах шубы, спустился по лестнице, и едва он ступил на мостовую, матросы проворно взбежали наверх, лестница свернулась, и корабль быстро, с легким шипением, взмыл кверху и исчез, точно растаял в небе.
Все было как сон. Все четыре месяца были как сон.
Клейст перенес свой чемодан и пакет с папиросами к подъезду и надавил пуговку звонка. Пакет с папиросами не был сном. Два человека бежали к нему.
– Черт, – крикнул первый, хватая Клейста за грудь, – откуда вы взялись?
– Как откуда, я звоню у своей квартиры, – отвечал порядком перетрусивший Клейст.
– А воздушный шар? – воскликнул второй.
– Какой шар?
– Мы от самой Гедехтнис-Кирхе бежим за ним. Он завернул сюда.
– И вдруг человек!
– Проснитесь, товарищ, вы хватили лишнее.
– А это что за вещи?
– Не ваше дело, товарищи. Мои вещи.
– Украли, поди-ка.
– Отродясь этим не занимался. Я член рейхстага Клейст. Это и привратница подтвердит.
Клейст, освободившись из рук держащего его, неистово стучал в окно.
– О! Доннер веттер (Черт возьми! (нем.)), – послышалось наконец оттуда. – Кто еще ломится сюда? Hyp фюр хершафтен, мейне херрен (Только для господ, господа (нем.)). Все жильцы уже дома.
– Фрау Фицке, разве вы не узнаете меня? – сказал Клейст, нагибаясь к окну.
– Ах, херр профессор, но откуда вы взялись?
– Пришел пешком с вокзала Зоо, – говорил Клейст.
– Ах, ах, как же так? Устали, поди-ка.
– А шар? – сказал настойчиво первый. – Вы прилетели на шаре.
– Вы очумели, товарищи, – сказал, протискиваясь мимо закутанной в платок привратницы, Клейст. – Вы очумели. Где же он?
– Но я не пьян. Я видел, как он летел.
– Ну, куда-нибудь в другое место, – сказал Клейст и протащил пакет с папиросами на лестницу.
– Ах, господин профессор, а мы думали, вы совсем пропали…
Гуляки отошли от подъезда.
– Я видал, – говорил один.
– И я видал, – сказал другой.
– Мы видали оба.
– И нет ничего.
– Чертова затея.
– Надо донести в Совет. Профессор Клейст! Запомните, товарищ.
– Да, товарищ. Хорошо только, если не какая-либо французская штука.
– Или новый путч баварских монархистов.
– Надо было схватить его!
– Доннер веттер!
– Доннер веттер!
XXIV
– Но, господин профессор, – моргая заспанными глазами говорила фрау Фицке, – вам нельзя идти на вашу квартиру.
– Почему?
– Ах, господин профессор! Вы так долго отсутствовали… Ваша виза была только на три месяца… Вонунгсамт (Жилищная комиссия, распределяющая свободные квартиры (нем.)) ввиду жилищной нужды вселил в вашу квартиру херра Кнобеля, фрау Перш и семейство Шпукферботен с восемью маленькими детьми. Все ваши комнаты заняты.
– Но кабинет… Там мои бумаги…
– Я знала, господин профессор, и я сохранила ваши бумаги. Только немного успели взять на растопку печей. Товарищ Кнобель – такой спартакист.
– Что же мне делать?
– Я уже не знаю, господин профессор. Не иначе, как вам придется подать заявление в Вонунгс-амт. Вонунгс-амт должен озаботиться подысканием вам соответствующего помещения. Он отыскал же для этих господ.
– Но, позвольте, фрау Фицке, ведь вы же знаете, что это моя квартира. Как же я не могу войти и занять мою квартиру?
– Господин профессор, увы, у нас теперь нет собственности. Закон о социализации всех имуществ обнародован два месяца тому назад.
– Кто же теперь у власти?
– После октябрьских беспорядков спартакисты стоят у власти.
У Клейста опустились руки. Ему казалось, что портсигар своим двуглавым орлом с коронами жжет его ногу.
– Что же мне делать? – вяло спросил он.
– Уже и не знаю что, – сказала старуха.
– Постойте… Если мне телефонировать к Кореневу, или на квартиру Эльзы Беттхер, или в Американское общество «Амиуазпролчилпок»?
– Теперь, господин профессор, по телефону можно говорить, только подав перед каждым разговором письменное заявление в Ферншпрехер-Амт.
– Что за чушь такая?
– Такое распоряжение. – Старуха понизила голос до шепота. – «Они», господин профессор, боятся. Ожидают восстания правых партий.
– Но куда же мне деваться? – сказал Клейст.
– Ох! Уж и не знаю куда, господин профессор.
– Ну вот что, фрау Фицке, – решительно сказал Клейст, – я ночую у вас.
И он направился к дверям ее каморки.
– Господин профессор, – застонала старуха. – Но как же это возможно? Это же моя каморка. Я принуждена буду жаловаться.
– Ничего подобного. Аусгешлоссен (Все кончено (нем.)), фрау Фицке! Собственность отменена. Надо же, наконец, и мне где-нибудь ночевать?
Невеселую ночь провел Клейст. Старуха ворчала до самого утра, лежа на своей кровати под пуховым одеялом. Клейст сидел на стуле и, облокотившись о стол, дремал и думал, как при теперешнем правительстве ему передать все то, что поручил ему передать император Михаил Всеволодович и его думные бояре.
XXV
На другой день Клейст отправился на квартиру Коренева. Пожилая фрау Тонн, любившая Коренева, как родного сына, сумела отстоять его комнату, его мольберты, полотна и краски от социализации и охотно пустила к себе профессора Клейста, о котором много слышала от своего постояльца.
Она поила Клейста кофе и слушала его рассказы про чудесную страну, из которой Клейст только что вернулся.
– Что же, – сказала она, – и у нас, рассказывала мне моя мутти (Мамочка (нем.)), не хуже ихнего при кайзере было. Довольство, порядок. Ну и теперь, – прошептала она, таинственно оглядываясь и закрывая рот рукой, – сказывают, тоже скоро опять кайзер будет. Сумасшествие-то это проходит.
Клейст вспомнил, что была среда, и пошел к пяти часам к госпоже Двороконской, чтобы рассказать русским друзьям о России.
Клейсту казалось, что прошла целая вечность после той июльской среды, когда горячо говорил Коренев и ему возражали Дятлов и Виктория Павловна, и потому ему было странно найти всех на тех же местах, нисколько не постаревшими, нисколько не изменившимися. И гости были те же, профессор русской истории и словесности, тот же юрист, так же приветливо смотрела Виктория Павловна, а Екатерина Павловна стремилась прийти на выручку всякий раз, когда слишком обострялся спор. Только теперь над чайным столом горела лампа, шриппы стали еще меньше, вместо вишен на маленьких блюдечках был наложен клейкий мармелад и самовар заменила бульотка.
От отсутствия самовара в столовой Виктории Павловны стало еще более пусто и холодно.
Клейста встретили восторженными криками.
Виктория Павловна усадила его в кресло против себя.
– Ну, дорогой Карл Федорович, рассказывайте нам, как погибли ваши спутники и как и почему вам удалось спастись.
– Но мои спутники и не думали погибать, Виктория Павловна. Они все, слава Богу, в добром здравии…
– Рассказывайте сказки, Карл Федорович. Не далее как полторы недели тому назад была помещена в «Голосе эмигранта» обстоятельная статья Лермана под названием «Гибель безумцев». Там же была корреспонденция из Дерпта, описывавшая, как вы пошли с топорами в чертополоховое поле, как вас повел какой-то мужик… Кур… Курятин, что ли…
– Курцов, – сказал Клейст.
– Да, да, Курцов… Как он оказался большевиком, завел вас в чертополоховый лес и всех перебил. Ваша смерть была описана такими трогательными чертами. Вы вспоминали свой Фатерланд.
– Моя смерть… Но вы видите меня живым и здоровым, – сказал Клейст.
– О, это ничего не значит, – загадочно возводя глаза к небу, сказала Екатерина Павловна.
– Как ничего не значит?!
– Но есть, знаете, различные флюиды…
– Но, позвольте, господа… – начал Клейст.
– Называйте нас лучше товарищами, это по данному моменту будет безопаснее, – сказал профессор права.
– Но, позвольте, господа, – упрямо сказал Клейст и вынул из кармана портсигар, набитый папиросами, – показать вам эту штуку и угостить вас русскими папиросами.
– А!.. О!.. – раздались возгласы пораженных гостей.
– У моего отца был такой портсигар, – сказала Виктория Павловна. – Его ему пожаловал Николай, последний царь. У нас его отобрали социалисты при Керенском.
– Из настоящего золота! Какой тяжелый!
– А камни! Камни! Такие камни можно найти теперь только у шиберов в перстнях и у их жен на брошках.
– Удивительно!
– Товарищ профессор, позвольте попробовать папиросочку.
– И мне!
– И мне!
– И мне!
– Пожалуйста, господа, – сказал Клейст.
– Смотрите, товарищ Двороконская, на каждом мундштучке двуглавый орел и надпись: «Императорский завод».
– И короны.
– Не попало бы нам за это!
– А дым какой!
– Вкус, вкус, товарищи, настоящий Дюбек!
– А не попадет нам за то, что мы курим такой монархический табак?
– Товарищи, прошу мундштучки потом сжечь, чтобы следа не было!
– Ах, давно я не курил таких папирос!
– Да рассказывайте же, товарищ профессор!
– Извольте, господа!
– Тсс… тсс!.. Ахтунг (Внимание (нем.)).
– Не называйте только нас господами, Карл Федорович, кругом спартакисты! И моя Паша – большевичка.
– Виктория Павловна, убедительно прошу вас позвать и ее послушать…
– Что вы, что вы, товарищ профессор, – кричали одни.
– Напротив, – возражало большинство. – Если войдет кто, это будет так демократично. Прислуга – и среди господ…
– Ай, что вы, Екатерина Павловна! Разве можно такие слова!.. Товарищ, прислуга!
– Господа, я начинаю, – сказал Клейст.
– Опять! Господи!.. Пощадите!..
– Внимание.
– Начну со старших. Бакланов женился.
– Женился!.. Как?.. На ком?..
– На крестьянке селения Большие Котлы, Аграфене Шагиной, венчался православным браком в прекрасной сельской церкви.
– Там есть церкви?.. Остались священники?..
– Нет, товарищи. Не мешайте, – сказала Виктория Павловна. – Пусть товарищ Клейст расскажет нам с самого начала. Во-первых, как же вы получили визы, когда бывшим русским запрещено выдавать куда бы то ни было визы? Я даже в Карловы Вары не могла поехать этой осенью.
Клейст начал свой рассказ. Он пояснял его прекрасными цветными фотографиями, изготовленными по усовершенствованному способу русского изобретателя Прокудина-Горского. Гости госпожи Двороконской внимательно рассматривали виды Петербурга, формы русской армии, сцены жизни крестьян.
– Смотришь на все это, – задумчиво сказала Виктория Павловна, – точно старые фотографии рассматриваешь. Россия времен Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II. У моей матери долго, еще здесь, в Германии, хранились фотографии одного придворного костюмированного бала, в котором принимали участие сливки петроградского общества и царская фамилия. Вот такие же костюмы были, как у теперешних бояр и знатных женщин.
– Да, все это было, – сказал седенький старичок-немец. И у нас в Германии при императоре Вильгельме было не хуже. Какой был блеск жизни, какое довольство! Куда все это ушло?
– Я узнал, и узнал твердо, – сказал Клейст, – узнал в России, что есть две силы – христианство и социализм. Христианство – сила созидательная, социализм – сила разрушительная.
– Ах, – сказала Екатерина Павловна, – я всегда любила Евангелие. Иисус Христос был моим любимым философом.
– Иисус Христос был Богом, Сыном Божьим, – твердо, с убеждением в голосе, сказал Клейст.
Никто ничего не возразил.
– Что за удивительное лицо, – сказала Екатерина Павловна, разглядывая фотографии, – смотришь на него, и какая-то радость вливается в душу, будто теплее становится и не гноятся старые сердечные раны. Таких девушек здесь нет. Она земная и неземная. Красота земная, а взгляд синих глаз!.. Да ведь точно вечная бессмертная душа ангела смотрит на вас из этих темных зрачков. Кто эта девушка, осыпанная каскадом белых жемчугов, точно слезы, бегущих к ее плечам?
– Это… это великая княжна Радость Михайловна. – Радость… Какое странное имя…
– А скажите, товарищ профессор, мы могли бы туда вернуться? – сказал профессор права. – Не теперь, конечно. Мы не можем получить так ловко визы и не пролезем через чертополохи, как вы, а тогда, весной, когда повалится эта страшная полоса чертополохов и пойдут самолеты и прямые вагоны «Петербург – Вержболово – Берлин»…
– Как это было раньше.
– Нас пустят?
– О, конечно, пустят, – сказал Клейст. – Вас примут, как евангельский отец принял блудного сына.
– И я надеюсь, – величаво сказала Виктория Павловна, – что мне вернут мои тамбовские и пензенские имения и мой дом на Фурштадтской улице.
– Вот этого, глубокоуважаемая Виктория Павловна, я боюсь, что и не будет.
– Как так?.. Почему?..
– Прошла давно законом установленная десятилетняя давность. Ваши земли отобраны в государственную казну и отданы тем, кто их обрабатывает теперь. Ваш дом тоже, вероятно, передан или вашим наследникам, или объявлен выморочным и продан с аукционного торга в пользу государства.
– Но… но это невозможно… Это тот же большевизм. Государь обязан нам, дворянам, вернуть наши имения.
– Товарищ Двороконская, – подчеркивая слово «товарищ» сказал профессор Клейст, – а что сделали вы, дворяне, чтобы вернуть своего природного государя? Худородный казак Аничков, текинцы и бухарцы, казаки и русские офицеры, собравшиеся со всего света и с необыкновенными лишениями добравшиеся до Тибета, помогали государю спасти Русь, тогда когда вы спокойно благодушествовали в Западной Европе и отрекались от всего русского!
– Что же нам остается делать? – спросила Екатерина Павловна.
Клейст не сразу ответил, и веско, точно тяжелым молотом вбитый большой гвоздь, прозвучало его великое слово, значение которого он так понял и так оценил за дни, проведенные в императорской России. И слово это было – работать!
