Текст книги "За чертополохом"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
VIII
Одетый в темно-синий кафтан русского покроя, такие же шаровары и высокие сапоги, Коренев ничем не выделялся из множества молодых людей, кого по обязанности видала Радость Михайловна, но почему-то, когда его горячие губы коснулись ее маленькой руки, трепет пробежал по ее телу и краска залила лицо. Но сейчас же она справилась. Она была царская дочь и умела владеть собой. Синие глаза спокойно посмотрели в его глаза, и ласковый, для всех одинаково полный привета, ровный голос прозвучал из ее уст:
– Вы где учились искусству живописи?
– Я… Кажется… Да… Понимаете, – бормотал Коренев и чувствовал, что туман застилает его глаза и в ушах звенят мелкие колокольчики, точно муха, забившаяся в сети паука, пищит там. – Вот в чем дело… Я учился в Берлинской академии художеств.
– Ваша картина прекрасна, – сказала Радость Михайловна. – Она сделала бы честь и любому собранию наших картин. Значит, в Неметчине искусство живописи стоит не ниже нашего…
– Aber gar nicht. Ничего подобного… Это я писал не по-берлински… Там теперь устремление от природы, искание новых путей, там красками почти не пишут.
– Чем же пишут там?
– Чем попало… Клеят на холст обрывки бумаги, яичную скорлупу, разный мусор.
– Помните, Ваше Высочество, – вмешался Самобор, – я читал вам об уродливом течении в искусстве в начале двадцатого века, об имажинистах, кубистах, футуристах?
– Боже мой, – сказала Радость Михайловна, – но неужели это сумасшествие еще продолжается на Западе?
– Ах, Ваше Императорское Высочество, – воскликнул Коренев, – но там люди живут совсем не так, как здесь. Радость Михайловна протянула ему руку.
– Сегодня в пять у государя императора во дворце чай. Я прошу вас на нем быть моим гостем.
Она повернулась от картины, толпа учителей расступилась перед ней, и она пошла, улыбаясь светлой улыбкой, в большие залы, установленные зигзагообразными черными щитами, с картинами в тяжелых рамах. Они не занимали ее. «Если Коренев мог так написать ее портрет, значит, он запомнил ее, значит, он полюбил ее». Она с трудом справлялась с собой, чтобы не быть рассеянной. Остановилась у картины, изображавшей конных казаков в серых черкесках с белыми башлыками за плечами, скачущих ночью по полю, озаренному луной и алым заревом пылающей деревни.
– Атака 1 – го Волгского Его Высочества наследника-цесаревича полка? – сказала она.
– Так точно, – проговорил, выдвигаясь, пожилой художник с длинными русыми польскими усами. – «Дело у посада Савин, 21 июля 1915 года».
– Здравствуйте, Майхровский, вы только одну эту картину выставили? – сказала Радость Михайловна, подавая художнику руку.
– Только одну, Ваше Императорское Высочество, – тихим голосом сказал художник. – У меня была большая забота. Моя жена была тяжело больна.
– Что же вы мне не сказали? Я бы навестила ее, – воскликнула Радость Михайловна. – А как ее здоровье теперь?
– Благодарю вас. Она уже выходит.
– Пожалуйте сегодня вместе с ней на пятичасовой чай во дворец. Я скажу государю императору о вашей кар тине. Я уверена, что ее купят для подарка 1-му Волгскому полку.
Рядом висел слащаво написанный букет розовых гвоздик в большой темно-синей вазе. Художница, розовая белокурая девушка с нерусским лицом, стояла возле полотна. Радость Михайловна скользнула взором по картине и прошла мимо. Только сильные картины, ярко блещущие подлинными искрами таланта, привлекали ее внимание. Она проходила мимо многих пейзажей, изображений леса, зимы, степи и охот с борзыми и вдруг остановилась около маленького полотна, изображавшего уголок двора, петухов и кур, и луч солнца, сверкнувший из-за угла.
– Как хорошо написано солнце! – сказала она. – А самого творца этой милой картинки здесь нет? Каштанов не приехал из своей Богодуховки?
– Ну, разве он может оставить свое именье, – сказал учитель видовой живописи. – Я не знаю, что больше он любит, своих лонг-шанов или свою кисть и искусство?
– Не смейтесь, Бородин. Каштанов – славный старик. У каждого человека есть свои слабости, и его слабость к собакам, кошкам и курам – очаровательная слабость. Я потому жалею, что его нет, что не могу вытащить его к нам. Он так хорошо рассказывает про животных. Он будто знает душу своих дворняжек, котов и кур. Славный старик.
По мере того, как шла она из залы в залу, число приглашенных увеличивалось. Сенная девушка записывала в книжечку золотым карандашом имена осчастливленных, и счастье было не только в том, чтобы попасть во дворец, но в том, что такое приглашение показывало, что картина обратила внимание Радости Михайловны, а это значило, что она действительно прекрасно, талантливо написана.
Из зала с живописью она прошла в зал, где висели работы, сделанные водяными и медовыми красками, наконец в чертежные зодческого отдела. Она шла быстро. Всю выставку, заключавшую более шестисот номеров, она прошла менее чем в три часа, но ни одна картина, чем-либо замечательная, не ускользнула от ее взора. И, если это было полотно молодого художника, она находила для него ласковое слово, она приглашала его во дворец своего отца и осчастливливала его на всю жизнь.
Уже темнело. Мартовские сумерки надвигались, когда она спустилась в сени, где казак ожидал ее с шубой.
– Благодарю вас, – сказала она, прощаясь с Самобором. – Выставка великолепна. Мне думается, что она лучше прошлогодней. Искусство русское идет вперед.
– Да, – сказал старик, – таких картин, как «Грезы мечты золотой», где изображены Кореневым Ваше Высочество, в прошлом году не было. Это талант, который перейдет в вечность.
– Да, вы находите? – сказала она. – И мне картина очень понравилась. Итак, дорогой учитель, через полчаса во дворце.
– Я осчастливлен выше меры вниманием Вашего Высочества, – проговорил старик и побежал открывать дверь перед Радостью Михайловной.
IX
Каждый день в оранжереях возле Помпеевской галереи Зимнего дворца, в пять часов, на маленьких круглых столиках накрывался чай на триста приборов. К чаю подавались пироги и караваи, сдобная перепеча, вино крымское и кавказское и романея. Во время чая играли музыканты и трубачи и пели песенники. Сюда приглашались люди без различия званий и состояния, и приходили сюда, не стесняясь платьем. Здесь бывали крестьяне, приезжавшие в столицу по делам, казаки зимовых станиц, ра бочие заводов, изобретшие какую-нибудь машину или прибор или приготовившие что-нибудь особенно искусно, здесь бывали художники, писатели, стихотворцы, обратившие на себя внимание своими произведениями, воспитательницы детей, окончившие выпуск их, артисты и артистки театров. Здесь государь, переходя от одного столика к другому, знакомился со всеми теми, кто двигал Россию вперед по пути просвещения.
Под раскидистыми платанами и музами, в перистой зелени финиковых пальм, возле мохнатых стволов хамеропсов, между газонами, благоухающими пестрыми гиацинтами, ландышами, нарциссами, у искусственных скал и ручьев, где склонялись папоротники, где порхали зеленые и красные попугаи, белые какаду и золотистые колибри, среди детей боярских и бояр находились различные люди, и здесь они видели царя, царицу, наследника и царевну в сказочной обстановке. Отрывки русских опер звучали здесь, широко лилась русская песня, и здесь люди деревни и рабочих слободок учились любить красоту.
Оркестр Измайловского полка играл вальс из «Евгения Онегина», когда Коренев с Самобором вошли на бархатный песок сада. Коренев искал Радость Михайловну. Ему хотелось услышать ее мнение о своей картине и рассказать ей, что она для него. Он сейчас же увидел ее. Она сидела недалеко от входа, откинувшись на спинку золотого диванчика. Снисходительная улыбка была на ее юном лице. Против нее на квадратном мягком табурете, сложенном из двух подушек, неловко расставив ноги в длинных серых немецких штанах, в таком же пиджаке, в рубашке с пунцовым галстуком, олицетворяя собой давно забытые времена демократизма, сидел Дятлов.
Демократ Александрович получил приглашение на пятичасовой чай как автор загадочной поэмы «Обойденные жизнью». В ней было много недопустимо смелого по понятиям тогдашней России, но было в ней и что-то такое тоскующее по родине, переполненное горячей, жадной любви к ней, что о поэме этой задумались, ее дали прочесть при Дворе, читали государь и Радость Михайловна, и кончилось тем, что Дятлов через Демидова получил приглашение во дворец. Он фыркнул, отказался сначала, сказав, что у него нет русского платья, но когда ему сказали, что можно быть в чем угодно, пошел, чтобы «высказать все». А ему многое не нравилось. Он пришел озлобленный, разочарованный, ероша редкие волосы, и плюхнулся на табурет, едва его представили царевне и не ожидая ее приглашения сесть. Радость Михайловна улыбнулась, сказала Демидову, приведшему Дятлова, что она хочет побеседовать с автором поэмы, и уселась против Демократа Александровича на диванчике.
– Как вы устроились в Санкт-Петербурге? – сказала Радость Михайловна. – Чувствуете ли себя дома? Отыскали ли старых родственников в России?
– Скучно, – сказал Дятлов. – Тут пастиччио какое-то! Абсолютно я тут ничего не понимаю. Все ваши национальные эксперименты мне феноменально не нравятся. Что это за манеры титулования: Ваше Высочество… Извиняюсь, но это же ерунда! Что, возвышает это, что ли, вас?
– Ничуть, – сказала Радость Михайловна.
Она вспомнила свои думы в кольджатском дворце накануне отъезда и улыбнулась печально. Точно розовая тучка нашла на солнце и заслонила его, печален показался день. Пропали золотые блестки яркого света.
– Мне-то это менее всего нужно.
– А кому же это надобно? – сказал Дятлов.
– Это надобно тем, кто меня так называет. Это не меня возвышает, но возвышает их, отрывает их от серых буден и этими словами вносит их в иную жизнь, и им это нравится.
– Буржуазные предрассудки. Отрыжка лакейства. Мне это абсолютно не нравится.
– Но вы меня так и не называете, – улыбаясь, сказала Радость Михайловна.
– Да… Не называю, – Дятлов был сбит с толку. – Не хочу… Не могу… Скучно… Вы понимаете, вот, концепируя реальность меня окружающего, – это блистание, треск, бум, шум, брухаха это, – никак не могу на все это реагировать. Диаметрально в ином аспекте имажинирую я жизнь. Не это надо.
– А что же?
– Борьба.
– Борьба. То есть кровь?
– Да, если хотите… Мы не Пилаты, и мы знаем, что обрести право свое нельзя бескровно.
– Но какое право? Чего вы хотите?
– А вот чтобы все это было не ваше.
– А чье же? Ваше?
– Нет, и не мое. Собственность нам отвратна… Общее.
– Но вы пользуетесь всем этим сколько угодно.
– По приглашению, – насмешливо сказал Дятлов.
– Да, но если бы вы захотели, то вы всегда можете получить это приглашение.
– Вы приглашаете таланты.
– А вы считаете себя талантом?
– Нет… Вообще все люди равны. Радость Михайловна улыбнулась. Этот человек ее забавлял.
– Вы знаете, – сказала она, – что если бы сюда явился и не талантливый человек, а просто самый рядовой и сказал, что он хочет видеть царя, быть у него, – его позвали бы.
– А если бы это был преступник?
– Преступники лишаются прав быть русскими, и потому, конечно, преступник сюда не попадет. Преступники изъяты из общества. Вот почему у нас так мало преступлений.
– Значит, у вас нет равенства. – Да, преступник у нас не приравнивается к честному рабочему человеку. – Вот потому-то и скучно.
– Я вас не понимаю.
– Позвольте, я вам это объясню. Я живу здесь больше полугода. Всюду бываю. Бываю среди рабочих, о чем разговоры? «Поставил у себя дальносказ, с женой слушали представление на театрах». – «Вот скоплю деньги, куплю кровать на пружинах». – «Хочу летом отпуск взять, ко святым местам пойти». – «А хорошую сегодня проповедь священник сказал, умственно, душевно». – «А Сеньку Башкирова хожалый под зебра взял за появление в пьяном виде, и определили два дня улицу мести» – ведь это, вы понимаете, тоска! Это могила, мертвые люди, это смерти подобно…
– Чего вы хотите? По-моему, это и есть жизнь.
– Жизнь… Помнится мне, отец мой в эмиграции рассказывал про купца такой смешной рассказ. Будто бедный человек мечтает, чтобы у него было, как у купца, чтобы домик был в три окошечка, самовар, клетка в окне и в клетке соловей, птичка малая, заливается, поет.
– А что же, неплохо, – сказала Радость Михайловна.
Ей казалось, что она разговаривает с ребенком.
– Нет, очень плохо. Ведь это мещанство. Понимаете – мещанство в общем и целом.
– Ничего не понимаю. Что же нужно?
– Нужна борьба и победа. У вас в христианской Руси: Евангелие и любовь – основа всего. У нас ненависть – страшная, колючая ненависть рабочих к капиталу. Могущественные союзы для борьбы с капиталом. Стачки. А! Вы не понимаете, какая это эмоция – вот только-только установилась нормальная жизнь, только оправились рабочие, только зажирели они, вот тут-то им и преподнести.
Митинг: «Товарищи! Вас обманывают, вы должны победить капитал! Требуйте прибавки!» Повышается ставка заработной платы, ставятся такие условия, что никакое предприятие не может выдержать, и все летит прахом. Крестьянин ломит невозможные цены за продукты потребления, рабочий повышает из-за этого заработную плату – заколдованный круг, а мы в нем кружимся и науськиваем оных на других. А потом попасть в лидеры партии, стать вождем и чувствовать, что можешь миллионы людей обречь на голод и нищету. А борьба со штрейкбрехерами, драки на улице! Жизнь! Жизнь…
– Не понимаю, – сказала Радость Михайловна. Печально стало ее лицо.
– У вас, – продолжал Дятлов, – у вас, если чем недоволен рабочий – уходи на голод, ибо нет союза, который тебя поддержит в борьбе с капиталом. Они запрещены.
– Они просто не нужны, – вставила Радость Михайловна.
– Да! Попробуй тут помешать силой работать, увести с предприятия, прогнать рабочих, явятся опричники, разгонят, посадят в узилища и заставят работать. У нас в тюрьме – одиночное заключение и ничегонеделание, и потому – думы, думы без конца! Чего не придумаешь! У вас…
В эту минуту Самобор и Коренев подошли к Радости Михайловне…
X
Радость Михайловна обрадовалась их приходу. Ей тяжело было с Дятловым. Как дочь хозяина, как царевна, она считала себя обязанной выслушивать его страстные речи, полные непонятных недоговоренностей, но все, что говорил он ей, казалось таким странным и нелепым, а возражать, спорить она не хотела. Она смотрела прямо в глаза Дятлову, как смотрела каждому человеку, он избегал ее взгляда, смотрел мимо нее, и это ее оскорбляло. С удовольствием она подняла свои глаза на Коренева. И в нем были странности, не было того воспитания, которое и в мужчине ищет и требует некоторой застенчивости перед женщиной, подчеркнутого уважения, но эти странности ей были приятны. Дятлов, сухо поздоровавшись с Кореневым, отошел. Ему хотелось курить, и он искал глазами Демидова, обещавшего показать ему место, где можно курить.
– Вот и привез к вам наше восходящее светило, – сказал Самобор, подводя к царевне Коренева, – у Петра Константиновича колорит Семирадского, письмо Бакаловича, мазок Верещагина и сила письма Репина. Вы не видали его наброски? Ваше Высочество, вам надо побывать в его мастерской. Я должен сознаться, что воспитание в стране упадка имеет и свои хорошие стороны. Наш молодой художник ищет нового, и, я думаю, толкнет наше искусство не только в мир сказок, но и в мир широкой фантазии. Его наброски Ивана Царевича на сером волке, увозящего царевну от Змея Горыныча – полотно в три сажени – полно самого необузданного воображения.
– Вы пишете Змея Горыныча с лапами? – спросила вдруг побледневшая Радость Михайловна
– С четырьмя, Ваше Императорское Высочество. Он уже поражен Иваном Царевичем. Но народ возмутился и, предводительствуемый жрецами, кинулся на Ивана Царевича, только что вызвавшего серого волка, – отвечал Коренев.
– Поразительно, – сказала Радость Михайловна. – А волк? Он поседлан?
– Нет. Он громадной величины. С лошадь. Красивая лохматая блестящая шерсть.
– Откуда вы взяли эту мысль?
– Мне это снилось.
– Снилось? А кто, по-вашему, Иван Царевич для царевны? Брат?
– Нет. Возлюбленный, жених. Не знаю. По-моему, они только что познакомились. Я пишу картину широким пейзажем. Лес, густой сосняк, и среди него поляна. Громадный дуб. Ветер, буря, дождь, град… Хаос, и тут мятущиеся люди. На первом плане Иван Царевич несет царевну, на ней еще обрывки веревки висят. Серый волк стоит как вкопанный. Он только что прискакал, тяжело дышит, глаза блестят. Пасть раскрыта, язык высунут.
– Эти глаза замечательны, – сказал Самобор.
– Я ездил зимой пять раз в селение Котлы, где у меня крестьянствует мой приятель, тоже из эмиграции, Бакланов, там я был на охоте, с борзыми, и на облавах смотрел волков, снимал этюды.
– Наша школа, – сказал Самобор, – уже привила своему ученику убеждение, что даже фантастическая картина должна быть полна правды. Буря в лесу так передана, что желтые листки, летящие с дуба, кажется, вот-вот уйдут с полотна и упадут на пол.
– Очень интересно, – сказала Радость Михайловна.
– Манера письма удивительная, – сказал Самобор, – Я советую вам посмотреть. Наша княжна сама – большой художник, – обратился он к Кореневу.
– А где ваши картины? – спросил Коренев.
– Они у меня.
– Великие княжны не могут до своей смерти выставлять напоказ свои таланты, – сказал Самобор.
В саду произошло движение. Все встали. Музыка смолкла. Среди гостей от столика к столику переходили государь с государыней… Они подходили к гостям, знакомились с ними, расспрашивая их. Рядом со столиком, где была Радость Михайловна и художники, был крестьянин в смазных сапогах и серой свитке. Государь долго разговаривал с ним. Крестьянин что-то доказывал государю, государь, улыбаясь, кивал отрицательно головой. За соседним столиком шептались любопытные.
– В чем дело? Жалоба?
– Нет. Этот мужик хочет подарить государю какого-то особенного жеребца, выращенного им и забравшего в Москве на бегах все призы, а государь отказывается, не хочет брать.
– Хороший мужик. Конечно, такого коня только государю иметь.
Государь отошел от мужика и пошел мимо Радости Михайловны. За ней, под высоким хамеропсом, стоял Дятлов. Государь посмотрел на него внимательным и, как показалось Кореневу, строгим взглядом, и Дятлов заерзал и потупил глаза. Уже пройдя Коренева, государь остановился, повернулся к нему.
– Коренев? – спросил он.
– Я, – отозвался Коренев и почувствовал, как жаром обдало его тело, мураши побежали по спине.
– Слыхал о твоей картине, – сказал ласково государь. – За недосугом не видал еще. Счастлив, что такой способный человек вернулся на родину. Хорошо живешь?
– Лучше некуда, – пролепетал Коренев, вытягиваясь и робея, как не робел никогда.
Когда государь отошел, он повернулся пылающим лицом к Радости Михайловне… Самобор отошел. Царевна была одна.
– Как хорош государь, – прошептал Коренев.
– Не правда ли? – сказала Радость Михайловна. – И потому так хорошо в России.
Она сделала движение, чтобы уйти.
– Ваше Высочество, – умоляющим голосом проговорил Коренев, – ужели мы никогда больше не увидимся?
– Нет, – сказала Радость Михайловна, – меня заинтересовала ваша новая картина, и я хочу приехать и посмотреть ее.
XI
В просторной казенной мастерской пахло маслом, скипидаром и лаком. Около небольшой печки в кресле сидела Эльза и зябко куталась в шерстяной лиловый халатик, вышитый хризантемами. Она только что окончила позировать. Коренев снял передник и надел тонкого синего сукна кафтан. Он был еще охвачен восторгом творчества. Вторую неделю, не отрываясь, запоем, работал он над своей картиной. Ему хотелось, чтобы великая княжна увидела ее законченной. Он уже не сомневался в своем чувстве к ней. Он понимал, что только любовь может давать такую силу всем нервам тела и такое вдохновение.
Сотни набросков леса, одежды шаманов, снимков со скелетов бронтозавров и ихтиозавров, набросков с раненых, живых и убитых волков были развешаны по стенам. На стульях и на полу валялись старые альбомы с набросками толпы на митингах протеста. Были нарисованы обнаженные груди рабочих, черные кулаки, поднятые кверху сухие, озлобленные лица. Он творил приснившийся ему сон, но каждая мелочь его картины дышала правдой.
Сегодня по дальноказу его уведомили, что ровно в три часа великая княжна желает смотреть картину в его мастерской. Он кончил работу в два и хотел остаться один, но Эльза мешала и не уходила. Она забралась с ногами в кресло, охватила тонкими пальцами колени и смотрела то на картину, где было нарисовано ее тело со следами веревок на плечах и ногах, то на Коренева. Тонкая папироска была в ее зубах, и она медленно, краем рта, выпускала синий дым. Ее возмущало волнение Коренева.
– Эльза, – сказал Коренев, останавливаясь против нее, – я хотел бы, чтобы вы ушли.
– Почему? – спросила Эльза, выплевывая папироску и не изменяя положения своего тела.
– Я хочу быть один с ее Императорским Высочеством.
– Неужели вы думаете, что ее Императорское Высочество, – сказала Эльза, подчеркивая титул, – приедет к вам одна? С нею будет целая свита придворных.
– Это другое дело. Но я не хотел бы, чтобы великая княжна видела вас.
– Вздор.
– Эльза, я не только прошу, я требую этого.
– Волнуетесь? Эх вы!.. Вы раб!.. Русский раб, – сказала Эльза, стараясь вложить как можно больше презрения в слово «раб».
– Пускай раб. Мы все рабы, и разница лишь в том, чьим рабом быть.
– Быть рабом Его Величества, – сказала Эльза.
– Величайшее счастье, потому что это значит превозносить родину-мать.
– Вы давно не беседовали с господином Дятловым, – насмешливо сказала Эльза и спустила ноги с кресла.
– Что скажет мне Дятлов? Что может он мне сказать? Разве в Западной Европе мы не были рабами шиберов, спекулянтов, толпы и ее вождей? А эта так называемая партийная дисциплина, эти смертные казни, убийства из-за угла за измену партии? Помните, как в курорте Орбе в горах убили Гофштетера за то, что он написал статью о том, что при императоре и короле всем жилось лучше и не было голода…
– Это послушание демократии, Петер, это совсем другое.
– Эльза, вы ли говорите мне так? Эльза, Эльза, а помните, мы путешествовали с вами по Германии, Австрии и Венгрии, и где только была красота, где только был размах творчества, где только была сила, там были могущественные две буквы «К» и «К» – Kaiserliche und Konig-liche (Императорские и королевские (нем.)). Красоты Потсдама создал Фридрих, баварские короли создавали Мюнхен, создавали удивительную поэзию Нимфенбурга с его лебедями, при королях и императорах таланты процветали, а что, что дала нам демократия? Импрессионизм, имажинизм, кубизм? Она таланты обратила в идиотов и гения довела до отчаяния. Гений стал бездарностью.
– Политика, – сказала, пожимая плечами, Эльза, – я о политике не спорю. Я стала монархисткой и признала христианство, но мне противно ваше холопство и лакейство.
– Если бы это было холопство и лакейство, – сказал Коренев, – я бы просил вас остаться, чтобы вашей красотой оттенить еще больше красоту Ее Высочества, но я хочу поговорить с Радостью Михайловной по душе, а вы будете стеснять меня.
– Петер, Петер, – качая красивой головой, сказала Эльза, – что это значит? Ужели призраки Потсдама?
– Молчите, Эльза! – воскликнул Коренев.
– Нет, не могу молчать, не стану молчать, – вставая, сказала Эльза, – с тех пор, как вы стали мечтать о ней, вы забыли меня. Я нужна вам как ваша натурщица, нужна вам как ваша горничная, кухарка, нянька… В угоду вам я одела этот русский костюм, в угоду вам я приняла православие с этим смешным именем Анна и отчеством Федоровна. Все для вас. Я живу вами, Петер, и без вас – какая для меня жизнь!
– Я знаю это, – холодно сказал Коренев, – и я вам благодарен.
– Благодарны… Это не то, Петер. За это не благодарят. Вы не любите меня, Петер, вы любите ее.
Эльза сделала два шага к Кореневу, – он стоял, опустив голову.
– Петер!
– Вы знаете, – глухо сказал Коренев, – что я вас всегда любил и теперь не перестал любить.
– Вы это только говорите! – сказала Эльза. Порывисто подошла к зеркалу и стала надевать на себя шапочку котикового меха.
– Вы говорите и гоните меня. Зачем, зачем, Петер? Вспомните меня, когда так же ответят вам на всю вашу любовь. Вы и Радость Михайловна! Художник, живущий из милости у государства, и – Ее Императорское Высочество, царевна-сказка, обожаемая всей Россией!
– Уйдите, Эльза… Я прошу вас, уйдите.
– Я ухожу, Петер, и не вернусь… Но помните, вы придете ко мне. Знайте, Петер, что я немецкая женщина, и только я могу дать вам все, что нужно для того, чтобы талант ваш мог шириться и расти.
Эльза повернулась и в дверях столкнулась с входившей в мастерскую Радостью Михайловной. Она остановилась, чтобы пропустить ее, и, сама не отдавая себе отчета в том, что делает, согнулась в глубоком, томном, придворном реверансе.
Этот поклон запомнился Кореневу. Он смягчил его сердце, но он был сильно взволнован и тяжело дышал, когда бросился навстречу царской дочери.
