Текст книги "Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами"

Автор книги: Петр Курочкин

Соавторы: Михаил Сперанский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Неожиданно облачность кончилась, хотя синоптики предупреждали, что с северо-запада распространяется циклон. Подул сильный встречный ветер, сразу сократив путевую скорость. И тут под верхними плоскостями заскользил свет...

Тревожный луч то вспыхнет, кольнет сердце, то погаснет, как бы давая надежду проскочить опасную зону. Но нет, фашисты услышали рокот самолета. Снова вспыхнул луч, за ним второй. Самолет попал в перекрестное освещение. Через секунду заговорят пушки...

В продуваемой и холодной кабине стало жарко. Учащенно забилось сердце, его удары отозвались в висках. Соображаю, что делать. Маневры на малой, сто десять в час, скорости не помогут... Еще два луча ослепляют меня. Теперь четыре яростных огня пылают на фюзеляже и плоскостях моего самолета. Начинают подрагивать колени. Усилием воли заставляю себя успокоиться. Только самообладание, только думать и действовать.

Бросаю самолет в сторону. Но прожектора идут за мной... Тогда начинаю виражить. Бесполезно! Если бы не дети в пассажирской кабине, я бы еще, наверное, поборолся. Но боюсь напугать их перегрузками. Пока главное – это не дать наземным расчетам зафиксировать постоянное положение самолета по скорости, высоте и направлению. Я работаю педалями, ручкой управления, [112] но, кажется, все фигуры пилотажа делаю помимо воли. Только скрыться, только вырваться из огненной ловушки!

«Надо соображать», – говорили обычно мы, разбирая тот или иной полет.

Но на соображение времени не дано. Где-то за пределами сознания есть опыт. Он подсказывает, что вырваться из прожекторного ослепления можно, лишь прижавшись к земле. Но к земле мне уходить не хочется. Там ближе смерть от зениток.

Ветер бьет в лоб, я разворачиваюсь и устремляюсь с помощью попутного ветра в противоположную сторону. Разгоняюсь, увеличив скорость, выполняю змейку, чтобы не попасть в перекрестие прицелов... Но прожектора, будто злые псы, цепко держат меня.

Пронзительно свистят расчалки. Стрелка указателя скорости приближается к пределу – 180 километров в час. Дальше – неведомое и неиспытанное. Стрелка начинает делать второй круг... Два прожектора погасли. Остальные же словно приклеились ко мне. Выхожу из пике с разворотом, потом делаю горку, швыряю самолет из одного поворота в другой, снова пикирую... Машина еще слушается меня, хотя я обращаюсь с ней слишком жестко. Самолет стал как бы частью моего тела – продолжением моих рук, ног, глаз и сердца, частью моего «я».

На четырехстах метрах перевожу машину в горизонтальный полет. Отброшенный дальностью, погас еще один прожектор. Но зенитные батареи продолжают стрелять. Огненные трассы пролетают совсем рядом.

Потом будто невидимая рука выключила рубильник – свет погас. Ослаб и огонь зениток. Осмотревшись, снова стал набирать высоту.

Еще один час я вырвал у этой ночи! Думал, может, на сегодня хватит испытаний, проскочу? Но, оказалось, судьба готовила еще одну ловушку.

Сначала сквозь треск мотора услышал новый звук. Взгляд вправо, влево, вверх, насколько позволяют видеть пространство плоскости моего самолета. В стороне вспыхивает фара и быстро, как комета, передвигается по небу. «Мессер»! Его наверняка вызвали зенитчики. Ищет меня. Хорошо еще, что один. Ночью немцы редко летали парами, опасаясь столкнуться в воздухе. Сразу похолодела спина, и снова быстро-быстро заколотилось сердце. «Мессер» – это пострашней прожекторов [113] и зенитного огня. Те далеко, и я высоко от них, а «мессер» в любую секунду может подойти и расстрелять, как тарелочку охотник-спортсмен. У «мессера» все с собой – и скорость, и мощность мотора, и оружие, и другие преимущества. Ничего этого у меня нет.

Мечутся мысли – может, не заметит, может, он сам по себе? Пронесись и скройся!

Свет погас. Неужели потерял?

Но фара вспыхивает уже с другой стороны. Значит, «мессер» ходит кругами, ищет. Стараюсь не дышать и не двигаться, как будто это может спасти. Мне бы сейчас мышкой в норку, юрк – и нет меня...

Я креплюсь. Не шарахаюсь, держу высоту. Нутром чую, она мне еще пригодится. Фара убегает вверх. Фашист хочет рассмотреть огненные выплески из моего мотора, правильно рассчитав, что они будут хорошо видны на фоне непроглядной земли.

Убираю газ. Но, видно, слишком энергично. Тяжело груженная машина сразу проваливается в пустоту. Нет, так быстро терять высоту нельзя. Едва заметными толчками двигаю сектор газа вперед. Мне надо найти предел, чтобы мотор работал с достаточной мощностью, но и не выбрасывал огня из выхлопной трубы.

Перекладываю машину с крыла на крыло, осматриваюсь, верчу головой на все сто восемьдесят. Мне надо смотреть за «мессером» в оба и первым увидеть его. Гитлеровец снова включил бортовую фару и по касательной пошел вниз. Теперь он постарается найти меня на фоне звездного неба. Вот бы сейчас погасить праздничную яркость звезд! Сколько людей во все времена и с разных широт смотрели на звезды и восторгались ими, и, наверное, не было ни одного человека, кто хотел бы их погасить. Ни одного, кроме меня в эту минуту...

Свет, как кнутом, ударил сзади снизу. Самолет мой побелел, будто его обмакнули в сметану. Нашел, черт его дери! Пот застлал глаза, заструился по лицу. Мгновенно вспомнил все, что знал о «мессершмитте»: две пушки, четыре пулемета. В одну секунду они выпускают около трех килограммов пуль и снарядов, начиненных взрывчаткой, зажигательной смесью и бронебойными сердечниками.

Стервятник не успел открыть огонь. Фашист, оторопев от неожиданности, так и не нажал на гашетки, и машина пронеслась вперед. Его скорость в пять раз превышала мою. Но он уже обрадован, так как нашел [114] меня и теперь будет расстреливать, как приговоренного, прижатого к каменной стене.

Мысленно стараюсь представить действия врага. Сейчас он бросит самолет через крыло и пойдет в лоб со снижением, зная, что мне остается только уходить вниз. Как бы не так! Я до упора толкаю сектор газа вперед и лезу вверх. Машине будто передалась моя воля. Она тоже хочет уцелеть. Мотор выносит ее метров на пятьдесят вверх.

Гитлеровец включил фару. Точно! Он идет вниз со снижением, прильнув глазом к темно-матовому стеклу прицела. А меня уже там нет! «Мессер» опять уйдет далеко и, даже возвращаясь с боевым разворотом, потеряет какое-то время. Минута, но выиграна. Она моя. И я хоть не намного, но ближе к дому.

Если бы смерть не была ставкой, наш поединок походил бы на игру в прятки. Я прячусь, он ищет. Как здорово было бы, если бы у него кончилось горючее, или лопнуло терпение гонять самолет по ночному небу, или сильно захотелось спать... Впрочем, я зря тешусь иллюзиями. Гитлеровские летчики – крепкие, сытые, красивые мальчики, цвет нации, исполнительные, как бобики, знают, что лишь точно выполненный приказ даст им Железный крест, деньги, отпуск в дорогой фатерлянд. Они, как и мы, начинали с кружков авиамоделизма, потом заканчивали школу «А», вроде нашего аэроклуба, затем «В» – училище первоначальной подготовки и, наконец, школу «С», где осваивали боевую технику. С унтерскими птичками в петлицах приезжали они в боевой полк и там после определенного налета часов, воздушных схваток, количества сбитых самолетов получали первое офицерское звание.

Сейчас, видно, такой вот «мальчик» гоняется за мной.

Интересно, кольнула бы его совесть, если бы он узнал, что у меня на борту дети?.. Впрочем, чем он лучше других таких же мальчиков в эсэсовских или армейских мундирах, которые спокойно расстреливали и вешали и почему-то очень любили фотографироваться около своих жертв?..

Длинная тень пронеслась рядом, оглушив грохотом моторов. Как это плохо – быть безоружным! Когда я летал на Р-5, у меня в самолете сидел стрелок со ШКАСом. Сейчас бы он не промахнулся. Влепил бы в зад этому серобрюхому всю ленту. Но у меня ничего нет, [115] чем можно бы если не сбить, так хотя бы отпугнуть фашиста.

Что же еще предпринять?! Гитлеровец снова обнаружил меня и теперь уже не выпустит. Он повернул истребитель назад и врубил посадочную фару. Колючий свет, как сварка, больно ударил по глазам. Я ослеп. Наклонил голову к приборной доске, но перед глазами плыли только красные круги...

Тявкнули пушки. И в одно мгновение я представил себе массу трассирующих снарядов, которые развалят мой самолет на куски. Однако гитлеровец, видно, был еще очень неопытен. Он опять не успел как следует прицелиться. «Мессер» проскочил, едва не сбив верхнюю плоскость. Вихревой поток вздыбил мою машину. Почти инстинктивно сбросил я газ и стал снижаться, круче и круче склоняясь к земле. И снова шевельнулась тревожная мысль: выдержит ли По-2 бешеную скорость?

Сквозь пронзительный звон расчалок слышу многоголосый рев детей. От злости до крови прокусываю губу. Да будь же ты проклят, фашистское отродье! Ругаю фашиста на чем свет стоит, откуда и взялись такие проклятья. А потом сам себе: стоп! Ругань не поможет, только ясная голова и воля могут дать шанс спастись.

Где же «мессер»? Ага, слева и вверху. Фашистский летчик опять потерял меня и теперь, нервничая, бросает истребитель из стороны в сторону. Яркий луч «мессера» то загорается, то гаснет...

Смотрю на компас. Необходимо скорей сориентироваться. Хоть ребята-техники и приспособили запасной бензобак, но все равно бензина в обрез. Тем не менее разворачиваю машину в сторону. Ведь гитлеровец знает, куда я лечу. Прикинув мою скоростенку, будет искать меня впереди. Я же постараюсь обойти то место.

А за тонкой переборкой на все голоса плачут дети. За спинкой сиденья есть окошечко с задвижкой. Отодвигаю фанерку, кричу:

– Порядок, братцы! Потерпите маленько!

Крик мой, очевидно, испуганный, жалкий, но ребятишки затихли. Как зверьки, почуяв опасность, так и они поняли, что я неспроста безжалостно швыряю машину. Вряд ли они видели «мессер» и едва ли осознавали, насколько близко были от смерти, когда самолет попал в огненный сноп луча.

Но беда еще не прошла. «Мессер» мечется где-то рядом. Теперь обозленный гитлеровец начнет палить из [116] всех пушек издалека, едва завидев самолет. Что же делать? Уйти к земле? Бывали случаи, когда «мессеры» загоняли меня к самой земле. Я снижался в лощины, в пегие, под цвет машины, болота, скрывался в просеках. Одно неверное движение, секунда растерянности, неточность в расчете грозили катастрофой. На крутых виражах, казалось, задевал деревья, землю.

Нет, сейчас, ночью, далеко за линией фронта и с ребятишками на такой рискованный полет я решиться не мог.

На тускло освещенных приборах нервно дрожат и не могут успокоиться стрелки. Звезды исчезли. Стало быть, снова пришла облачность, и я попал в нее. Доворачиваю на свой курс. Домой, как можно скорее домой! Бензиномер показывает четверть бака. Если он с допуском, как это иногда делают техники-прибористы, то горючего хватит.

Чуть-чуть добавляю оборотов, чтобы выйти из облачности, где моей машине тяжелей, чем на вольном воздухе. И тут в рокот мотора врывается тот же гул «мессера». Он как будто нарочно караулил меня здесь. Свет накрыл сверху, и сразу на самолет обрушился поток огненных трасс. Я почти до отказа отжал ручку от себя. Самолет клюнул носом, раскручиваясь в штопор.

У меня не хватило времени, чтобы вывести его в горизонтальный полет. Пробил облачность и тут сразу попал в клещи двух прожекторов уже с другой зенитной батареи. Из огня да в полымя! Очевидно, немцы прислушивались к звукам, которые шли с неба, и были начеку. Они включили прожектора, как только я вывалился из облаков.

Интуитивно восстанавливаю пространственное положение в воздухе. Прибавляю газ и спешу скрыться в облаках. От большого нервного напряжения все время ерзаю на сиденье. «Скребу» высотенку и сам вытягиваюсь до упора привязных ремней, будто это ускорит желанное приближение к спасительным облакам.

Почему же не стреляют зенитки? Ах да, они же знают: в воздухе свой – и боятся задеть его огнем. Что же, попытаемся воспользоваться этим обстоятельством. Закрыв глаза, потому что ослеплен, даю мотору форсированный газ, но ручку держу в нейтральном положении, иначе я слишком круто возьму ее на себя, самолет потеряет скорость и опять свалится в штопор. Только инстинкт, [117] натренированные чувства и навыки помогли в эти секунды справиться с самолетом.

Понемногу раскрываю глаза. От прожекторов ушел. Я в облаках. То там, то здесь, как взрывы гранат, вспыхивают пятна. Это снизу втыкаются в облачность прожекторные лучи, бегают, ищут.

Хоть прожектора изрядно напугали меня, но они помогли восстановить ориентировку. Судя по времени, прожектора могли быть только на железнодорожной станции Борки. Следовательно, до линии фронта осталось километров сорок, двадцать две минуты полета. Так мало и так много, потому что на войне и минута бывает последней.

Самое главное – фашистский охотник опять потерял мой самолет. Возможно, у него кончилось горючее и он улетел заправляться. По всему телу струится пот. Приподнимаюсь на сиденье и хватаю ртом стылый влажный воздух.

У передовой еще раз самолет обстреляли из зенитных пулеметов, но сонно, незло, как облаивают сторожевые псы, когда им не хочется вылезать из будки.

А потом был свой аэродром. Григорий Дебелергов по привычке обежал самолет, осматривая его на глазок. Снаряды «мессершмитта» опалили плоскости в нескольких местах, но почему-то не подожгли машину.

– Ничего, залатаем, – успокоил Григорий и похлопал по гулкому крылу. – На этой «лошадке» еще летать да летать.

– Вылезайте, ребятки, приехали!

Курган памяти

Иногда я беру карту и нахожу до боли знакомые и дорогие для меня места – Опочку, Идрицу, Липняки, Лиственку, Агурьяново, озеро Полисто... А вот и Себеж. Он лежит на северо-западной окраине Российской Федерации в Псковской области. К нему подходят границы трех братских республик – РСФСР, Белоруссии и Латвии. Здесь, в густых Себежских лесах, тоже был партизанский край. Летали мы и сюда, спасая детей.

Верные обычаям предков, потомки подняли на стыке границ трех республик символический курган в память о жестоких сражениях и великом народном подвиге в борьбе с фашизмом. В память дружбы народов-братьев [118] на его вершине посадили дуб. От него по румбам рассадили аллеи: кленовую, липовую, березовую. На склонах поставили обелиски, памятные камни, мемориальные доски.

Земля на этом кургане – святая. Она взята с могил партизан и бойцов Красной Армии, с мест гибели известных и неизвестных героев.

Много лет прошло, а земля здесь и по сей день несет шрамы войны. Прокладывается трасса, и ковш цепляет ржавую каску. Роется котлован под фундамент – и лопата натыкается на пулеметные ленты. Разбирается каменная кладка – и под отбойным молотком крошатся солдатские медальоны – это последние защитники сложили их вместе, замуровали в стену, а сами пошли умирать. Дети собирали ягоды – и наткнулись на партизанскую землянку, нашли автомат с сохранившейся на прикладе надписью: «Последний бой. Умираем. Помните».

В июле 1944 года затихли здесь бои. До полной победы оставался без малого год. Мы знали, что еще много жизней унесет война. Но в воздухе уже витал запах победы.

Для поколения, кому выпала тяжкая доля добывать победу, война была жестоким открытием мира. Совсем молодыми постигали мы добро и зло. Казалось бы, мы должны были ожесточиться, очерстветь. Но мы не ожесточились, не разуверились в природе человеческого добра. В нравственном воспитании перед лицом Отечества мы прошли честно свой путь.

Правда, возникает у меня иногда еретическая мысль: а не слишком ли много внимания уделяем мы воспоминаниям о военном прошлом? Ведь и сражения, и разрушенные города, и ветераны, пережившие столько, сколько, кажется, невозможно пережить, – все это для молодого поколения быльем поросло.

Но тогда почему же юные люди Украины, Брянщины, Крыма, Подмосковья, Белоруссии, да и других мест, где шли особенно жестокие бои, наиболее восприимчивы к Памяти?

Оказывается, познание начинается не только с новых открытий. Юность перенимает память от старших, и все, что она видит и слышит о войне, для нее соединилось в Памяти.

Естественно, что чем дальше отодвигается прошлая война, тем понятней становится тревога нас, старших, [119] что война не может быть забыта, тем настойчивее возникает желание напомнить о ней.

Память не только воспоминания.

Это и путь к себе, к своим чувствам, к своей готовности пойти на смерть за родное Отечество.

Память хранится в самой земле. И отблески ее, воплощенные в металле, бетоне и бронзе, всегда будут жить в сердцах наших людей.

В первое воскресенье июля каждого года у кургана Дружбы собираются тысячи людей. Сюда приезжают ветераны, чтобы вспомнить былое, поклониться погибшим. Приходят пионеры и комсомольцы, все, кто хочет сердцем прикоснуться к подвигу отцов и дедов.

Бывает здесь и легендарный «батько Марго» – Владимир Иванович Марго, и разведчица Валентина Афанасьевна Бурносова, и комиссар отряда Владимир Николаевич Вакарин, и начальник штаба Леонтий Харитонович Слободской, и мы, «партизанские летчики», все, кто остался жив, – Николай Кулагин, Иван Тутаков, Василий Калмыков, Леонид Горяинов, Рустем Лобженидзе, командир полка Владимир Алексеевич Седляревич...

Партизаны, как ни странно, помнят больше о наших полетах, чем мы сами.

«Дорогой Петр Миронович! Пишет вам спасенная вами Вера Тимофеева, сейчас Богданова. Большой вам, низкий поклон и огромное спасибо от меня лично и всех нас – спасенных детей... Когда нас сажали в самолет, вы все смеялись, что не пустите в самолет, а к крылу привяжете, потому что у меня был большой платок клетками, моей мамы. Нас в самолете было 11 человек, кто поменьше, сидели на коленях у больших. Нам было видно в окошечко, как следили вы за небом, потому что все время светили прожектора и били зенитки. А когда мы были на аэродроме где-то около Невеля, нас обступили люди в военной форме с погонами, которую мы не видели. Мы все решили, что наш самолет сбили немцы, и тогда мы бросили свои узелки в самолет, а сами хотели удрать в лес, спрятаться. Помните, как вы собирали нас? А еще вспоминаю, как нам принесли мешки с печеньем и нас всех угощали. А потом повели в столовую, кормили там. Еще помню, как на аэродроме стояло много замаскированных самолетов, а площадку ровняли трактора с катками. И была на этой площадке избушка, около которой мы сидели и ели печенье...» [120]

Был среди спасенных Коля Петров. Я встречался с ним после войны. Он до сих пор помнит единственный в его жизни ночной полет через линию фронта. Теперь Николай Степанович стал строителем, у него уже взрослые дети, внуки. Тоже на строительстве работает и его младший брат – Борис. Он живет в Великих Луках. Николай Терентьевич Новиков живет в Ворошиловградской области, Николай Николаевич Киселев служит в Советской Армии в Феодосии. Разбросало ребят по белу свету...

Особо волнуют письма военных лет.

Комиссар Николай Васильевич Васильев так писал в обком партии:

«Когда началась отправка детей, люди поняли, что об их детях и детях погибших партизан заботятся правительство и наша партия. Мы уже получили несколько писем от ребят, вылетевших в советский тыл в первые дни. Тамара Михайлова из деревни Лиственка в своем письме пишет: «Нас встретили очень хорошо. Вымыли в бане, смыли с нас немецкую грязь. Накормили хорошо, дали печенья, молока, творогу, а тем, кто поменьше, дали сладких пирожков. Нас водили в кино. Мы спим теперь на койках».

Это письмо мы прочитали родителям. Вы представляете, какая радость охватила их? Слезы благодарности Родине и партии были на глазах не только женщин, но и мужчин-партизан...»

А вот что писали в июне 1944 года жители Борисенковских лесных лагерей:

«С большой радостью мы услышали о том, что вы отправляете ребят в советский тыл. Вы спасли их от немецкого рабства. Только нашими избавителями вас и можно назвать. В советском тылу наши дети вновь получили возможность спокойно учиться. Они счастливы, и мы счастливы за них. Мы обещаем вам еще больше помогать громить фашистские орды. Красная Армия приближается к нам. Близок час, когда и мы вздохнем полной, свободной грудью. Спасибо вам, товарищи, за вашу отеческую заботу о детях. Передайте наше родительское спасибо партии и правительству».

А вот что писала уже недавно бывший секретарь Красногородского подпольного комитета комсомола Мария Семеновна Федорова:

«Однажды на самолете отправили тяжело раненных фельдшера В. Клинаева и разведчика И. Васильева. [121]

Потом пронесся слух, будто самолет подбили. Мы очень переживали за судьбу своих ребят. И можете представить, сколько было радости, когда узнали, что искалеченный самолет все же перетянул через линию фронта и раненые вместе с летчиком остались живы».

Бывшая разведчица отряда Александра Николаевна Хмелько добавляет, что сейчас Василий Павлович Клинаев заслуженный врач РСФСР, работает в городе Ершове Саратовской области.

Получаю я письма и от своих друзей-летчиков. «Боевые полеты с детьми на борту мне никогда не забыть, – пишет Николай Кулагин. – Хотелось бы только знать о судьбе спасенных нами детей».

Накануне Дня Победы в его квартире зазвенел звонок. Николай Тимофеевич открыл дверь и увидел перед собой незнакомую женщину и мальчика с букетом цветов.

«Здравствуйте, Николай Тимофеевич! Я Вера Акимова. Вы спасли меня в сорок четвертом. А это мой сын. Примите от нас сердечные поздравления».

Пишут мне и знакомые и незнакомые люди, и те, кого забыл уже или помнил совсем маленькими.

«Я одна из тех, кого вы в 1944 году вывозили в советский тыл с оккупированной территории Себежского района, – пишет учительница Валентина Терентьевна Иванова. – Мои братья тоже вспоминают вас. Они были старше. Я о перелете помню, что вы угощали нас шоколадом, и еще помню светящиеся пули за стеклом самолета и то, как мы сбивались в кучу, когда вы уходили от прожекторов, а потом, уже на аэродроме, очень вкусные бутерброды помню из белого хлеба с маслом и сахаром, и как спали мы в палатках на носилках... А мальчишки, братья мои, говорят, что вы у нас были в доме, когда был жив еще наш отец, вроде горючее папа доставал вам. А жили мы в деревне Овсянки, и в нашем доме был штаб партизанского отряда...»

Летчики нашей части только с 20 июня по 13 июля 1944 года доставили партизанам более 67 тонн боеприпасов и продовольствия, вывезли из тыла противника 226 раненых партизан и 1629 детей.

Мне удалось выполнить 192 ночных полета, в том числе 178 с посадками на партизанские площадки, и вывезти несколько сот детей.

Воздушная операция по спасению детей принесла славу нашему полку. 7 ноября 1944 года он был награжден [122] орденом Красного Знамени и переименован в 97-й отдельный Краснознаменный авиаполк. На фронтовом аэродроме, где был выстроен весь личный состав, к знамени полка прикрепили боевой орден. Здесь такой же боевой орден вручили и мне, и моим товарищам.

И сейчас, когда бывает трудно, когда по ночам ноют старые раны и не идет сон, приходит успокоительная мысль, что прожил жизнь не зря. Воевал, как все, насколько хватало сил, сделал что-то для людей, и они не забывают этого.

И легче тогда дышится, спокойней живется, крепче чувствуешь под ногами землю, раз живут и здравствуют далекие и близкие мне люди.

__________________________________________________________________________________________________________________________

Сперанский      Михаил      Федорович

Партизанскими      тропами

Об       авторе:       Сперанский       Михаил       Федорович.       1916       года       рождения.       Лейтенант       Красной

Армии.      В      начале      войны      попал      в      окружение.      Вместе      с      товарищами      создал      партизанский      отряд,

был       его       командиром,       потом       комиссаром       партизанской       бригады.       Награжден       орденами       и

медалями.       Михаил       Федорович       скоропо стижно       скончался,       когда       его       книга       находилась       в

производстве...

Содержание

Испытание      верности

Мы      не      одиноки

Начало

И      снова      в      бой

Ни      минуты      покоя

Вести      с      Большой      земли

Блокада

Партизаны      в      наступлении

За      Днепр

Испытание      верно сти

Дождь       лил       пятые       сутки.       Студеный,       совсем       не       августовский       ветер       насквозь       пронизывал

промокшую       одежду.       Нас       пятеро.       Я,       политрук,       и       четыре       сержанта.       Все       мы       вышли       из

окружения.       Ни       плащей,       ни       накидок.       И       потому       замерзли       до       немоты.       Но       все       же       шли       и       шли,

упрямо      пробираясь      по      густому      болотистому      лесу.      Никто      уже      не      знал,      где      какая      сторона      света.

В      те      дни,      когда      светило      солнце,      мы      были      уверены,      что      движемся      на      во сток,      к      линии      фронта.

А       теперь       вот       поди       разберись...       Не       стало       и       другого,       самого       верного       ориентира       –       стрельбы       с

передовой.      Канонада      мало-помалу      затихла,      не      слышно      было      даже      дальнобоек.

Ночь      наступила      еще      более      безнадежная,      чем      день,      –      ни      сарайчика,      ни      стожка,      где      можно

было       бы       укрыться       и       обогреться.       Пробираться       по       лесу       во       тьме       становило сь       все       трудней.

Особенно       до ставало сь       шедшему       всегда       впереди       Ивану       Сычеву,       прозванному       Скороходом.

Ро ста      он      среднего,      чуть      повыше      меня.      И      такой      же      суховатый,      но      крепкий,      жилистый,      в      ходьбе

неустанный,      словно      заведенный.      А      главное,      он      в      лесу      чувствовал      себя      как      дома,      ходил      быстро

и      смело.      Вот      и      сейчас,      другой      о станавливался      бы,      о сматривался.      А      он      пробирается      напролом

через       чащобу,       руками       раздвигает       ветви       и       заботливо       предупреждает       нас       всякий       раз,       когда

встречается      какая-нибудь      неожиданно сть.      Но      вот      он      о становился      и      радо стно      во скликнул:

–      Огонек!

Так      на      корабле,      затерявшемся      в      безбрежном      океане,      раздается      долгожданное:      "Земля!"

Все      о становились.

–      Показало сь...      –      пробурчал      самый      о сторожный      Евсеев.

–      Нет,      светится!      –      возразил      Астафьев.

–      Если      даже      про сто      ко стер,      идемте      узнаем,      кто      такие.      Может,      хоть      обогреемся,      –      сказал      я,

уловив      тускло      пробивающийся      в      темноте      желтоватый      свет.

–       Товарищ       командир,       я       разведаю,       –       попро сился       Лев       Астафьев,       который,       как       и       Сычев,

старался      все      узнавать      первым.

–      Иди,      да      о сторожней,      –      отпустил      я      его.

Командиром      этой      группы      я,      по      сути,      не      был.      Собрались      четверо      младших      командиров      из

разных       воинских       частей,       попавших       в       начале       войны       в       окружение,       и       уговорились       вместе

пробираться       к       своим,       к       линии       фронта.       Ну       а       по скольку       я       был       политруком       роты,       то       есть

старшим      по      званию,      ко      мне      и      стали      обращаться      как      к      командиру.

Астафьев      вернулся      очень      скоро.

–      Ну      и      живут      люди!      Все      у      них      на      виду.      Ни      занавески,      ни      ставен,      –      еще      издали      услышали      мы

его      голо с.      –      По-моему,      уже      поужинали      и      собираются      спать.

–       Да       ты       толком       скажи,       что       это:       хутор,       село...       –       потребовал       Баранов,       который       всегда

докладывал      точно      и      четко.

–       Село,       конечно!       А       свет       только       в       самом       крайнем       доме.       По стучимся,       покажемся       в       окно,

увидят,      какие      мы,      небо сь      не      прогонят.

Но       пока       мы       пробирались       по       чащобе,       заветный       огонек       в       окошке       погас.       Видимо,       хозяева

легли      спать.      Мы      подошли      к      старой,      поко сившейся      хате.      Но      долго      пришло сь      нам      потихоньку

стучать       то       в       дверь,       то       в       окно,       пока       наконец       в       сенях       не       звякнула       щеколда       и       по слышало сь

испуганное:

–      Кто      такие?

Мы      вполголо са,      чтобы      не      услышали      со седи,      объяснились      как      могли.

Дверь       со       скрипом       открылась,       хозяин       чиркнул       спичкой       и       при       слабом       свете       сразу       понял,

кто      мы      такие.      Спичка      погасла,      и      в      кромешной      тьме      мы      вошли      за      хозяином      в      хату.      Он      тут      же

приказал:

–      Марфа,      завесь      окна,      да      поплотней.

И      только      когда      хозяйка      выполнила      это      приказание,      зажег      лампу.

–      Не      буду      сильно      фитиль      выкручивать,      керо син      на      исходе,      где      его      теперь      возьмешь...      –      с

горечью       заметил       хозяин,       черными       заскорузлыми       пальцами       убавляя       огонь       пятилинейной

лампы      так,      чтобы      она      светила      не      ярче      лампадки..

–       Ах,       зозюлечки       вы       мои!       –       пожалела       нас       дородная       улыбчивая       хозяйка.       –       Да       ниточки       ж

сухой      на      вас      нету!      Зараз      печку      затоплю,      обсушитесь.      Да      вы,      наверно,      голодные.      Юхим,      чего      ж

ты      стоишь,      неси      что      там      у      тебя      о стало сь.