Текст книги "На службе у бога войны. В прицеле черный крест"

Автор книги: Пётр Демидов

Осмотрев Берлин, мы снова вернулись к рейхстагу, чтобы еще раз полюбоваться на его обугленные своды и побывать внутри здания. Мы оставили свои автографы, сфотографировались на память и уехали из Берлина с каким-то двойным чувством: с одной стороны, с чувством сожаления о разрушенном городе (мы в этом не виноваты!), а с другой – с чувством исполненного долга. Пусть теперь потомки во всем разбираются и делают выводы!

Всякий раз, вспоминая Берлин 1945 года, вспоминаю и великолепные стихи поэта Николая Тихонова:

 
Под арками обугленного свода,
В какой-то первозданной тишине,
Солдаты величайшего похода
Расписывались прямо на стене…
Открыто все свое писали имя,
Чтоб знали люди будущих времен,
Что подвиг сей, свершенный всеми ими,
Во имя человечества свершен.
 

В Науне мы привыкали к мирной жизни. Еще, правда, продолжали поступать приказы не расслабляться, по-боевому нести службу, в любую минуту быть готовым к боевым действиям, но они уже не играли той дисциплинирующей роли, какую играли в походной жизни. Солдаты несли караульную службу, ухаживали за техникой, как говорят на флоте, «проворачивали механизмы», чтобы не застаивались.

Мои разведчики раздобыли новый «опель-адмирал», машину отремонтировали и теперь обкатывали в расположении дивизиона. Машина, как и прежний мой «опель», оказалась вполне пригодной для эксплуатации. Я, конечно, понимал, что у меня ее все равно отнимут: недаром на нее посматривал командующий артиллерией польской армии генерал Чернявский.

Посоветовавшись с офицерами дивизиона, я решил: нежели отдавать машину поляку, лучше сделать презент полковнику Пуховкину.

Полковник был тронут до глубины души, когда получил от нашего дивизиона такой щедрый подарок, даже прослезился. Он покатался на «опеле» и, подрулив к штабу, произнес: «Вот это машина, я понимаю. Спасибо, ребята!»

Только и Пуховкину недолго пришлось ездить на «опель-адмирале». Генерал-хапуга Чернявский не оставлял мысли завладеть этой машиной. А когда полковник объяснил, что это – подарок друзей и он не может никому отдавать машину, генерал лишил польских наград весь 41-й минометный полк. Машину, в конце концов, все же перехватил прилетевший из Москвы командующий ГМЧ Красной армии генерал-лейтенант Дегтярев. Это был такой же хапуга, как и Чернявский.

Пуховкин потом со слезой на глазах рассказывал: «Приехал я с докладом к Дегтяреву. И черт меня дернул, поставить своего красавца-»адмирала» перед штабом. Узнав, что машина принадлежит мне, генерал язвительно заметил: «Не по чину имеешь такую машину, полковник. Оставишь ее здесь, а домой тебя доставит полуторка. Все. До свидания!» Мне ничего не оставалось делать, как сказать: «Есть!» и катить в полк на полуторке».

Жалко нам было «опель-адмирал», его с такой любовью приводили в надлежащий вид наши специалисты. Уж очень хотелось, чтобы машина осталась в полку. Погоревали мы немного и успокоились: свет клином не сошелся на машине. Впереди у нас был большой праздник – официальное объявление окончания войны.

День 9 мая 1945 года стал историческим днем. Полк, отдыхавший после ратных дел, неожиданно был разбужен отчаянной стрельбой. Я, было, подумал, что опять какая-нибудь «блуждающая» часть напала на наш дивизион, и готов был объявить тревогу. Но меня уже опередили. Начальник разведки полка капитан Молчанов приказал дивизионам занять круговую оборону.

Потянулись минуты тревожного ожидания. Стрельба не утихала, а, наоборот, усиливалась. Наконец, на шоссе появилась машина с нашими разведчиками. В кузове полуторки стояли солдаты, они махали пилотками, палили в воздух из автоматов. Машина подлетела к штабу полка и остановилась. Выскочивший из кабины лейтенант радостно произнес: «Победа! Война окончена!»

И тут началось что-то невообразимое: наверно, каждый осознал, что свершился исторический факт, закончилась страшная бойня. Вверх полетели пилотки, фуражки, бойцы бросились в пляс, кто-то, опустившись на колени, заплакал. Но это были слезы радости. Радость била ключом, она вырвалась бурным потоком и превратилась во всеобщее ликование. Эту новость он узнал от частей, совершающих марш и стрелявших в воздух по этому поводу.

Офицеры сгрудились вокруг начальника разведки Николая Молчанова, пытаясь выведать последние фронтовые новости. Но он, видимо, располагал такой же информацией, как и мы, поэтому попросил не торопить события:

– Товарищи командиры, сегодня должен возвратиться Пуховкин из штаба ГМЧ, тогда и послушаем его. А пока сообщите эту весть своим солдатам.

Хорошая или плохая весть в армейской среде распространяется, как в деревне, довольно быстро. Когда я попытался построить личный состав, чтобы поздравить всех с окончанием воины, с Победой, где там – никто ничего не хотел слушать, солдаты продолжали танцевать, палили в воздух из всех видов стрелкового оружия. Попытки навести хотя бы какой-то порядок в дивизионе успеха не имели, и я, махнув рукой, вытащил свой пистолет и с удовольствием выпустил всю обойму. Ночь прошла волнительно. Утром полковник Пуховкин сообщил о том, что 9 мая в местечке Карлхорст (пригород Берлина) генерал-фельдмаршал Кейтель от имени Германии подписал акт о безоговорочной капитуляции. От имени советского правительства капитуляцию принял маршал Жуков.

И еще одна приятная новость – в газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая праздником Победы. В указе говорилось:

«В ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков и одержанных исторических побед Красной армии, увенчавших полный разгром гитлеровской Германии, заявившей о полной капитуляции, установить, что 9 мая является днем всенародного торжества – праздником Победы. 9 мая считать нерабочим днем.

Москва, Кремль.

8 мая 1945 г.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин».[52]52
  ЦАМО РФ, ф. 299, оп. 3070, д. 799, л. 209.


[Закрыть]

Итак, Великая Отечественная война закончилась победой Красной армии и наших союзников. Это была самая тяжелая и самая кровопролитная из всех мировых войн. Она унесла около 27 миллионов жизней советских людей.

В тот же день полковник Пуховкин объявил, что офицеры полка приглашаются на торжественный обед по случаю победы над гитлеровской Германией. Из резервов полка выделялось спиртное и все, что могло служить закуской.

Хозяйственники расстарались. В лесу, на поляне, накрыли столы. Хрустальных кубков и царских приборов, конечно, не было, но солдатскую миску, кружку или граненый стакан обеспечили каждому. Трофейных продуктов тоже не пожалели. Хуже дело оказалось с выпивкой. На стол был поставлен спирт-сырец и в графинах слабое красное вино.

Всю войну я «героически» сопротивлялся алкоголю, даже редко выпивал свои сто «наркомовских» грамм, а сливал их во фляжку и потом угощал друзей. Меня часто спрашивали – почему не пью? Отвечал – только после войны. Напьюсь обязательно.

Теперь свое обещание надо было выполнить: все-таки, несмотря на такие военные передряги, в которые я попадал, остался жив. Правда, я не знал, каков бываю в пьяном виде, поэтому приказал шоферу и ординарцу в этот день ни капли не брать в рот спиртного, следить за мной, как бы я чего-нибудь не выкинул. В последующие дни они могут позволить себе расслабиться.

В три часа дня нас принял лесной «ресторан». Как и положено, первый тост произнес командир полка Пуховкин. Он говорил об исторической победе советского народа в Великой Отечественной войне, о нашем солдате, который, выдержав все испытания, дошел до Берлина. Мы выпили за Победу, говорили спичи, тосты, экспромты и снова пили. Это уже был не торжественный обед, а настоящая русская пьянка.

По неопытности, я налил себе полстакана спирта и разбавил его вином, получилась адская смесь с отвратительным запахом. Но одолел ее, мобилизовав все моральные и физические силы. По нутру прошел огненный смерч, не подсунь мне начальник штаба Гизетли соленый огурец, я, наверно, умер бы от удушья. Закусив старым салом, потом уже пил вино из маленькой рюмочки. Подходили друзья, предлагали выпить – кто за Победу, кто за дом родной, а кто просто так, чтобы только выпить. В конце концов я уже с трудом держался на ногах.

Туманно помню, что кто-то предложил сфотографироваться на память, запечатлеть, так сказать, историческую пьянку в науенском лесу. Помню, что из-за стола мы выходили вместе с Гизетли, потом целовались, говорили друг другу хорошие слова. Начальник штаба пошел фотографироваться, а у меня под ногами разверзлась земля, в глазах появились цветные круги, деревья заплясали, и я, отключившись, упал…

Очнувшись, не понял, где нахожусь. В голове стоял шум и звон, как будто я целый день стрелял из крупнокалиберного орудия. В теле ломота, не пошевелить ни рукой ни ногой. Наконец, сообразил, что нахожусь у себя в машине. Позвал ординарца. С его помощью удалось спуститься на землю. После того как я умылся, шофер подал мне пол стакана водки, сказав коротко: «После пьянки положено опохмелиться». Водку выпил, поел с неохотой.

Придя в себя, спросил ординарца: «Когда же я отключился?» Тот улыбнулся и рассказал, что я еще после застолья ходил в бой. Выйдя из-за стола, сначала что-то бормотал себе под нос, потом начал с кем-то спорить. Откуда-то взялись силы, и я, вытащив воображаемый пистолет из кобуры (настоящий пистолет изъяли мои бдительные стражи), с криком «Ура!» бросился в атаку на деревья, приняв их за немцев. Сделав с десяток шагов, упал на траву и… захрапел.

Мое бесчувственное тело ординарец и шофер отнесли в машину и уложили на кровать. Так мне довелось совершить на германской земле свой последний «героический» подвиг. Так закончилась для меня Великая Отечественная война.

В заключение хотелось бы сказать еще несколько слов. Война закончилась, а жизнь продолжалась. Первые послевоенные дни прошли как во сне. Все ходили возбужденные, радостные, немного обалдевшие, никто ничего не делал, каждый занимался тем, чем душеньке было угодно. Сбившись в группы, солдаты и офицеры вели бесконечные разговоры о демобилизации, о скорой встрече с родными и близкими, строили жизненные планы. Тот, кто был похитрее и порасторопнее, разными способами стал добывать трофеи – что-то хотелось увезти домой из распроклятой Германии. Офицеры, призванные из запаса, мечтали побыстрее вернуться к своей основной профессии. На распутье находились кадровые офицеры. Они понимали, что армия в скором времени будет сокращена, и судьба их останется неясной, зыбкой. Лично мне повезло – остался в кадрах и продолжал служить в советской армии.

Глава XII
На службе Родине

Отпраздновав день Победы, мы зачехлили свои боевые установки в полной уверенности в том, что нам уже больше не придется стрелять на земле Германии. Обе воюющие стороны – и мы, и немцы – за четыре года войны настрелялись вдоволь.

Разгромив фашистскую Германию, победители не спешили выводить свои войска. Германия была поделена на четыре зоны оккупации: советскую, включая Восточную Пруссию, английскую (северо-запад), США (юго-запад), французскую (часть зоны США и Англии).

Территория Берлина, или, как его еще называли, – Большого Берлина, тоже делилась на зоны оккупации.

Верховная власть в Германии осуществлялась Контрольным советом, в который входили главнокомандующие оккупационными войсками четырех зон оккупации. Совет решал все военные, экономические и политические вопросы на основе инструкций, получаемых каждым главнокомандующим от своего правительства. Для управления районами Большего Берлина создавалась межсоюзническая военная комендатура.

В ходе войны промышленность Германии была разрушена, экономика полностью парализована. Немцы испытали то, что испытали наши люди в период оккупации. Проблема продовольственного снабжения стала самой острой в стране. Сразу же после капитуляции Германии, в Берлин приехал заместитель председателя Совнаркома СССР А. И. Микоян, обсуждавший с представителями советской военной администрации и немецкими антифашистами вопрос об обеспечении Берлина, Дрездена и других городов продовольствием. С 17 мая в Берлине уже действовало городское самоуправление. Позже такие органы управления стали создаваться повсеместно и в советской зоне оккупации.

Много вопросов по развитию демократических принципов послевоенного устройства в Германии решила Потсдамская конференция, проходившая с 17 июля по 2 августа 1945 года. Проделана была огромная работа по разоружению и демилитаризации германской промышленности, которая могла быть использована для воссоздания военного производства, ликвидированы сухопутные, воздушные и морские силы Германии, СС, СА, СД и гестапо со всеми их организациями и штабами, уничтожена национал-социалистская партия и ее филиалы, распущены все нацистские учреждения.

Однако, несмотря на разгром вермахта, еще существовала опасность возрождения фашизма. Это понимало советское правительство, понимали это и наши союзники. На территории Германии по-прежнему оставались войска стран-победительниц. Наши войска, находящиеся в советской зоне оккупации, стали называться Группой советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ), а я – командир 1-го дивизиона 41-го минометного полка «катюш» майор Демидов – оккупантом.

Полк уже жил мирной жизнью. На окраине Науена мы построили военный городок, сложили оружие в пирамиды, сдали под охрану приборы для стрельбы и другое военное имущество. Позади палаток и землянок стройными рядами стояли наши боевые машины. Солдаты и офицеры ждали решения судьбы своего полка и потихоньку готовились к демобилизации.

Воинскую службу никто не отменял, полк жил по законам мирного времени, но по уставам, принятым в Красной армии. Чтобы поддерживать соответствующий уровень боеготовности и дисциплины, командование гвардейских минометных частей (ГМЧ) решило провести смотр своих полков. Начальник штаба 41-го минометного полка подполковник Пинскер уведомил меня:

– 1-й дивизион на смотре пойдет первым, на него будет равняться весь полк. Так что, Демидов, надо постараться, чтобы не ударить в грязь лицом перед генералом Шамшиным.

Времени для подготовки к строевому смотру не оставалось совсем, но дивизион я сразу же привел в движение. Солдаты стриглись, мылись, стирали обмундирование, наводили блеск на сапогах. Удалось даже провести несколько занятий по строевой подготовке.

В назначенный день на лесную поляну недалеко от нашего городка были выведены все полки резерва Главнокомандования PC. Построена деревянная трибуна, с которой нас будет обозревать высокое начальство и потом давать оценку каждому полку.

Наконец построение закончено. На правом фланге нашего полка стоял полковник Пуховкин и «ел глазами начальство». На трибуну поднялся командующий ГМЧ генерал-лейтенант Шамшин. В своей приветственной речи он напомнил об исторической победе советского народа в Великой Отечественной войне и роли реактивной артиллерии в разгроме крупных группировок вермахта на всех фронтах.

И вот начался смотр. Мой дивизион старался, как мог, печатать шаг, но все же я чувствовал, что батареи прошли плохо. Да и могло ли быть лучше: во-первых, некогда было готовиться, во-вторых; какая могла быть выправка у солдата, которого только что призвали в армию? Но в батареях были еще и такие солдаты, которые давно выслужили свой срок и за их плечами по шесть десятков лет. Такая картина наблюдалась не только в 41-м гвардейском минометном полку, но и в других таких же полках.

И все же я остался доволен – не самим смотром, своего рода показухой, а тем, что в 312-м полку, который принимал участие в этом параде, увидел своего товарища, тоже выпускника Ленинградского артиллерийского училища, Мишу Рякимова. Он шел рядом со своим командиром, гордо подняв голову и лихо выбрасывая вперед длинные ноги. Значит, жив курилка. После смотра разыскал его. Ну как не обрадоваться такой встрече?

Обнялись, расцеловались, договорились о новой встрече. Рякимов спешил, и я успел лишь узнать, что войну он закончил начальником штаба полка. Теперь нас трое «эрэсовцев» – Юра Гиленков, Миша Рякимов и я.

На следующий день, отдав необходимые распоряжения по дивизиону, я уехал в 312-й полк к Рякимову. Миша встретил меня радушно, пригласил в свою штабную машину. За рюмочкой хорошего трофейного вина мы изливали друг другу свои души. Ведь не виделись все четыре года после выпуска из училища. Пока Миша рассказывал о своих фронтовых буднях, в походное жилище постучался его приятель, командир дивизиона. Рякимов сразу же представил вошедшего майора:

– Знакомься, Петя, мой лучший друг Владимир Казаков.

Я встал, протянул руку, офицер улыбнулся и в ответ подал мне руку. Он сразу же сообразил, что у нас приятельский разговор, выпил рюмку вина и сказал:

– Зайду попозже.

Когда за Казаковым закрылась дверь. Рякимов спросил:

– Ты знаешь, с кем познакомился?

– С майором Казаковым, – ответил я, – командиром дивизиона.

– Правильно, – подтвердил Миша, – только этот майор – сын генерал-полковника Казакова, командующего артиллерией 1-го Белорусского фронта. Хороший офицер, за папину спину никогда не прятался, воевал не хуже других, имеет награды, а вот, поступая в артиллерийскую академию, спасовал, говорит, за годы войны все позабыл, даже школьную программу.

– Ничего, ему папа поможет, – возразил я. – С протекцией такого родителя куда угодно можно поступить.

– Все верно, – согласился Рякимов, – только генерал Казаков – не из тех, кто на это пойдет. Таких сейчас мало.

Мы поговорили о майоре Казакове, об офицерах, выпускниках нашего училища, остались довольны встречей. Договорились: в следующий раз пригласить и Юру Гиленкова, который продолжал служить в танковой армии Катукова.

Наш полк перебрасывали с одного места на другое, пока мы не обосновались в небольшом городке Зальцведель. Нам были предоставлены бывшие немецкие казармы, где жилищные условия были значительно лучше и комфортнее, чем в палаточном городке. Мой новый ординарец Николай Титаренко раздобыл где-то мотоцикл и велосипед, что позволяло иногда совершать прогулки в другие районы города или в лес. Мотоцикл, кстати, мог развивать приличную скорость, и я в часы отдыха садился на него и, выжимая из машины все лошадиные силы, птицей летел по шоссе. В общем, лихачил. Во мне говорили тогда молодость, бесшабашность, презрение ко всякой опасности. Как-то остановил меня хирург госпиталя, размещавшегося напротив наших казарм, майор Вихров и зло пошутил:

– Когда же ты, Демидов, свернешь себе шею и попадешь ко мне на операционный стол?

– Никогда! – ответил я и умчался дальше.

Вскоре стало известно о приказе маршала Жукова, предоставляющем военнослужащим ГСОВГ отпуск на родину. Я сразу же помчался к Пуховкину. Полковник и сам подумывал о том, как бы вырваться из Берлина в Москву, но сделать это командиру полка было гораздо сложнее, чем, скажем, командиру дивизиона. Приказ на меня он все же написал, видимо, помнил мою доброту, когда я преподнес ему в подарок машину «опель-адмирал».

Я оказался в числе пятнадцати счастливчиков полка, уезжающих в отпуск. Простился с Пуховкиным, который дал мне московский номер телефона своей жены и попросил сообщить, что скоро приедет в отпуск. Собрав нехитрые пожитки в чемодан, я быстро направился на вокзал. Оказывается, пассажирского сообщения, как такового, еще не существовало, ходили только спецпоезда с высоким начальством да эшелоны с военными грузами. Отпускники быстро создали «группу захвата» и отбили теплушку в эшелоне. С комфортом разместились на нарах, по крайней мере, на них можно было поспать. Тут еще моряки, группа человек десять, тоже стали претендовать на наш «телятник», но было уже поздно, места заняты, так что флотским пришлось довольствоваться крышей вагона.

Когда поезд тронулся, я обратил внимание на своих попутчиков. Все это были заслуженные офицеры и солдаты. У каждого на груди по пять-семь орденов и медалей. Одних только Героев Советского Союза насчитал больше двух десятков человек. Вот это контингент!

Не без приключений добрались до Бреста, но тут на нашу беду по чьему-то распоряжению комендант станции угнал наш паровоз. Что тут началось! Отпускники взбунтовались, они готовы были растерзать коменданта на куски, и, если бы он не вернул паровоз, так бы, наверно, и сделали. Через полчаса наш состав уже весело стучал колесами на стыках, словно повторял: «В Москву, в Москву!»

Вот и столица нашей Родины, которую многие из нас не видели уже несколько лет. Было воскресенье, середина дня. На пригородных станциях толпилось много народа. При виде необычного поезда с фронтовиками, москвичи радостно приветствовали нас – ведь это был первый после войны эшелон с отпускниками. Белорусский вокзал бурлил, как в довоенное время. Солдаты и офицеры покинули гостеприимные теплушки, стали прощаться, дальше каждый добирался до своего дома самостоятельно. Я перешел на другую платформу, сел в электричку и отправился на станцию «Текстильщики», где жила моя сестра Мотя.

Матрена Михайловна жила с четырьмя детьми в доме барачного типа, ожидая с войны своего мужа Трофима Федоровича Терешина. Моему столь неожиданному появлению страшно обрадовалась и, чисто по-женски всплеснув руками, бросилась обнимать меня, причитая:

– Ну, слава Богу, жив и здоров. Мы тут заждались фронтовиков. Не видал ли где Трофима моего?

– Нет, не видал. Ты не беспокойся, сестра, раз война закончилась, вернется скоро твой Трофим Федорович.

Умывшись и переодевшись с дороги, я слушал сестру, сильно постаревшую за годы войны, видать, тяжело пришлось ей одной растить детей. Жаловалась на старшего сына Александра, который хотя и закончил десять классов, но так и не нашел еще своего места в жизни, стал выпивать, хулиганил, общался с такими же дворовыми ребятами, как сам, гулял напропалую с местными девицами.

– Ты бы, Петя, как-то повлиял на Сашу, – просила Мотя, совершенно расстроенная. – Ему скоро в армию, но очень боюсь, что до возвращения отца сорвется на чем-нибудь, тогда беды не миновать.

Саша оказался сообразительным и неглупым парнем, вот только не доглядела Матрена Михайловна за сыном, упустила что-то в его воспитании. Ее можно было понять: еще трое детей требовали родительского присмотра. Но с Сашей я уже с первых дней нашел общий язык, мы с ним стали наносить визиты моим родственникам. Побывали на даче у старшего брата Михаила в Монино, потом навестили еще одного брата Тимофея. Я рассказал Саше о том, что в рязанской деревне Захаровке есть у него тетка Марфа, моя сестра, которую он наверняка никогда не видел, и предложил поехать к ней. Племянник воспринял это предложение с большим интересом.

На Рязанщине нас встречала Марфа с большим своим выводком – шестерыми детьми – и моя мама, которая еще не успела перебраться в Ленинград. Сколько было радости! Пять дней мы гостили в Захаровке, пять дней наслаждались деревенской жизнью. Деревня за время войны обезлюдела, ее население уменьшилось наполовину. Одних разбросало военное лихолетье, других – сама жизнь. Жители колхозной деревни не имели паспортов, но это не мешало им уходить в города и пополнять ряды пролетариев.

Я повел Сашу на улицу Небышко, показал родительский дом. Здесь тоже многое изменилось, в доме жили незнакомые мне люди, поселившиеся в конце войны. Лишь три дерева – березы, посаженные еще отцом – стояли как на смотре и шумели зеленой листвой.

Погостив в деревне, мы с племянником вернулись в Москву. Мотя снова заговорила о судьбе сына, она неожиданно предложила забрать его с собой, дескать, ему все равно скоро в армию, а если парень будет пристроен к какому-нибудь делу, а потом отслужит в армии, из него может получиться толк.

Такая фантазия может прийти в голову только женщине. А почему бы и нет? Я не забыл, как мой командир Василий Власенко привез в танковую армию своего младшего брата Григория, у которого тоже был призывной возраст. Но тогда был 1946-й год, и дело было на Украине. А тут сестра предлагает увезти племянника за границу. Но это невозможно без документов. Вот тут Мотя проявила характер, и я готов был сдаться под ее давлением. Только как это сделать?

Вспомнил о телефоне жены Пуховкина, набрал ее номер. К моему удивлению, трубку снял сам полковник. Оказывается, он тоже получил отпуск и следом за мной выехал в Москву. Пуховкин пригласил меня в гости. Мы с Сашей набрали водки, закуски, какой только можно было достать в Москве, и отправились по указанному адресу. У меня появилась надежда, что Сашу можно увезти в Германию при содействии командира полка. В то время старшие офицеры и генералы вызывали в Германию своих жен. Пока не было официального разрешения, делалось это так: задним числом на жену выписывалась солдатская книжка и отпускной билет. Документы переправлялись в Союз начальственными адъютантами или отпускниками. Их вручали даме, предполагаемой на выезд в Германию, будто она уже служила в таком-то полку и теперь находилась в отпуске. Тогда все было упрощено, и на солдатскую книжку не всегда наклеивалась фотография.

Пуховкин встретил нас с распростертыми объятиями, а после обильных возлияний он с Сашей уже обнимался и пел песни. Тут я объяснил командиру суть проблемы. К счастью, у него оказалось два экземпляра документов – один для жены, которую он должен был увезти в Германию, другой решено было использовать для моего племянника, будущего бойца Красной армии Александра Терешина.

Наша авантюра удалась. На Белорусском вокзале мы беспрепятственно сели в поезд (уже налажено было железнодорожное движение), а в Бресте к нам в купе заглянул молодой лейтенант и сопровождавший его солдат. Они посмотрели наши отпускные документы и, отдав честь, прошли дальше. Вот так я со своим племянником прибыл в родной 41-й полк. Рядового Александра Терешина зачислили в боевой расчет 1-й батареи моего дивизиона. Забегая вперед, скажу, что, когда полк расформировали, Александра направили в полковую школу сержантов, которую он закончил с отличием. Потом он окончил школу лейтенантов, служил в Германии, на Украине, в Подмосковье. В звании подполковника уволился в запас. Так, благодаря моим стараниям, из непутевого парня получился хороший командир.

Тогда, в 1945 году, таких как Александр Терешин, прибыло в Берлин много, а тех, кто отслужил свои сроки, мы провожали домой. В июле-августе покинули полк военнослужащие, участвовавшие во многих боевых операциях. Когда этих ребят, опаленных войной, с целым набором наград на груди, сажали в машины, я почему-то разволновался, прощаясь, говорил им теплые слова и желал счастливой мирной жизни. Как сложится судьба победителей на родной земле, трудно было себе представить!

Осенью 1945 года я оказался на грани того, что меня самого могли попросить из армии. Путь офицера мною был избран давно, и хотелось бы его продолжить, но в группе советских войск в Германии началось расформирование полков разных родов войск – пехотных, артиллерийских, авиационных и прочих. Дошел черед и до нашего 41-го полка РС. Меня направили в отдел кадров так называемой ликвидационной комиссии, размещавшейся в Пабельсберге, рядом с Берлином. Там таких, как я, ожидающих своей участи, были сотни. Дождавшись очереди, я предстал перед подполковником-кадровиком. Сразу же стал настаивать, чтобы меня оставили в армии и дали соответствующую должность.

Подполковник молча полистал мое дело, затем, посмотрев на меня, спросил:

– Вы, майор, видели, сколько там, за дверью, людей? Эти офицеры тоже ждут своего назначения.

– Видел, конечно. Их тоже понять можно.

Кадровик миролюбиво произнес:

– Теперь послушайте меня. Большинство фронтовых полков и бригад «катюш» расформировываются. Оставить всех офицеров в армии невозможно, но вы бы могли продолжать службу: у вас хорошие характеристики – кадровый офицер, воевали неплохо, имеете правительственные награды. Могу предложить должность начальника штаба дивизиона 299-го гвардейского ствольного минометного полка 4-й танковой армии. Если этот вариант вас не устроит, есть другой – демобилизация.

Последний вариант меня никак не устраивал, пришлось соглашаться на должность начальника штаба. Вот так я и оказался в небольшом городке Дебериц-Дальгов, расположенном в 60 километрах юго-западнее Берлина, где квартировалась 4-я танковая армия. Мой полк входил в состав 10-й танковой дивизии. Прослужил я там три года.

Городок Дебериц-Дальгов – чистенький, аккуратный. Офицеры жили на квартирах в частных домах, питались в офицерской столовой по талонам карточной системы, поэтому мы всегда чувствовали себя полуголодными, вспоминая то время, когда пользовались трофейными продуктами. Проживание на частном секторе давало возможность офицеру проводить внеслужебное время так, как он хотел, и начальство не могло проконтролировать его.

Молодые офицеры стали посещать рестораны, знакомились с немками, начались поездки в другие города. Двое друзей даже умудрились махнуть в Париж, где гуляли несколько дней, пока не попали в полицию, которая вернула бузотеров в Германию и передала в руки советского командования.

Сразу же последовал приказ Главкома группы войск в Германии об улучшении дисциплины и принятии строгих мер к нарушителям порядка в армии. Офицеров, не имеющих семьи, переселили в общежития и категорически запретили иметь дело с местным населением. Запретов было много, а любовные похождения продолжались: молодость брала свое.

Свою зарплату (ее стали платить в новых оккупационных марках) офицеры-холостяки спускали в русских коммерческих ресторанах «Москва» и «Нева». Цены там были сверхвысокие, зато можно было заказать любое блюдо и вино, одним словом, отвести душеньку.

Нельзя сказать, что после войны мы в Германии только развлекались. Нет, службу нести тоже не забывали. Наша дивизия была кадрированным соединением. Она имела до 10 % солдат и сержантов, но на 100 % была укомплектована офицерским составом. Техника практически никуда не вывозилась. Так что при необходимости, влив в дивизию рядовой состав, ее можно было быстро развернуть в полнокровное боевое соединение. Порох мы тогда держали сухим.

Домой, в Россию, конечно, тянуло, но мы знали, что жизнь там налаживается с большим трудом. Тяжело было в городе, во сто крат тяжелее в деревне. Все тот же рабский труд, который ничем не обеспечивался. Колхозники получали по сто граммов хлеба за трудодень. Это поменьше, чем в блокадном Ленинграде во время войны. Надежды победителей на лучшую жизнь не оправдались. Террор и репрессии продолжались. Сталин и его окружение свою политику менять не собирались.