Текст книги "На службе у бога войны. В прицеле черный крест"

Автор книги: Пётр Демидов

И все же бои 7 июля были неимоверно тяжелыми. Несмотря на огромные потери, гитлеровцы продолжали наступать, держа направление на Обоянь. Правому флангу нашей бригады стала угрожать опасность. Комбриг Липатенков, маневрируя своими силами, бросил в бой последние резервы. Положение спасла авиация. «Илы» хорошо поработали на поле боя и на какое-то время приостановили продвижение немецких танков. Мы уже считали, что силы у них иссякли, но нет, наступление продолжалось. Бригада дрогнула и с боем стала отходить на север.

Немцы обошли наш наблюдательный пункт, в пылу сражения никто не заметил, как мы оказались у них в тылу. «Тигры» ползли на огневую позицию. Мироненко приказал всем батареям развернуть орудия фронтом и выбивать вражеские танки, затем, подойдя ко мне, не приказал, а попросил:

– Вот что, Петя, ситуация сложилась критическая, дуй на 2-ю батарею, там большие потери. Организуй отпор! Да, не забудь отдать распоряжение командиру взвода управления огнем немедленно поменять наблюдательный пункт, перенести его на высоту 255,6. Я еду на 3-ю батарею. Положение там тоже неважное.

Больше капитана Мироненко я не видел. Когда добрался до 2-й батареи, бой с танками уже заканчивался. Несколько «тигров» и «пантер» горело на бугре недалеко от огневой позиции. Три пушки оказались разбитыми, два панцерника добивали последнюю – четвертую, которая, уже будучи поврежденной, продолжала стрелять. Оставшиеся в живых батарейцы последними выстрелами заставили назойливых немецких танкистов ретироваться.

Делать нечего, надо уходить в тыл, увозить раненых. Подбитое орудие я приказал бойцам прицепить к тягачу и немедленно уходить с поля боя. Наша колонна из нескольких потрепанных машин с поврежденной пушкой двинулась на север. Идти пришлось низинами, чтобы не заметили немецкие танкисты и не расстреляли остатки 2-й батареи.

Колонна отошла от огневой позиции метров на триста. Пока все шло благополучно, но как только она поднялась на возвышенность, начался обстрел. Стало ясно: немцы нас обнаружили и решили добить окончательно. Спрятавшись в складках местности, я приказал остановить колонну и переждать артобстрел. Выйдя из машины, вытащил карту из планшетки, чтобы сориентироваться, куда двигаться дальше. Рядом со мной все время находился ординарец Вася Коробков, не отстававший ни на шаг, всегда готовый чем-то помочь. В это время раздался свист снаряда, который разорвался недалеко от нашей колонны. Немцы возобновили обстрел и били с закрытых позиций по площадям. Второй снаряд разорвался рядом. Вася упал раньше, а меня взрывной волной подбросило в воздух и швырнуло на землю. Поднявшись, я почувствовал боль в правой ноге. Дотронулся до бедра – пальцы стали липкими от крови. Подбежавший ординарец утащил меня в кювет. Сняв с себя нательную рубаху, он разорвал ее на части и стал делать мне перевязку. Кровь просачивалась сквозь штанину, бурое пятно увеличивалось с каждой секундой.

Сознание работало четко, я понял, что рана моя не такая опасная, как у других бойцов. Самое удивительное заключалось в том, что проклятый маятник – «убьют-ранят», беспокоивший меня третьи сутки, больше не стучал. Предчувствия оправдались, я получил свое. Мистика, да и только!

Когда меня подняли и положили в машину, я приказал командиру батареи Заварзину взять под свое командование колонну и как можно быстрее прорываться на север. На склоне оврага машину бросало из стороны в сторону, и каждый толчок причинял раненым неимоверные страдания. Но приходилось терпеть. Вскоре машины добрались до штаба бригады.

Ранеными занялись медики из санитарного взвода, каждому была оказана первая помощь – введена противостолбнячная сыворотка и сделана перевязка. Хотя я потерял много крови, но чувствовал себя вполне сносно, даже вспомнил, что у меня в кармане находится гербовая печать дивизиона. Увидев начальника «СМЕРШа» бригады подполковника Минкина, передал ему печать и попросил возвратить ее командиру дивизиона капитану Мироненко. Я еще не знал, что капитан погиб.

На санитарной машине меня отправили в тыл, в полевой госпиталь, расположенный в какой-то деревне километрах в двадцати от переднего края. Мест в домах и палатках, занимаемых этим санитарным учреждением, не хватало. Много раненых лежало прямо на лугу под палящим солнцем, терпеливо дожидаясь, когда их перенесут в операционную. Здесь же солдаты-санитары уложили и меня. Я лежал на траве, вспоминая бой 2-й батареи. Бойцы дрались до последней возможности, до последнего снаряда, об этом говорили разбросанные кругом стреляные гильзы. Вот уж поистине:

 
Ярился гнев, и злость вскипала,
И наступала, черт возьми,
Не власть ума,
А власть металла,
И суд вершила над людьми.
 

Рана стала беспокоить меня. Звать санитаров или врачей не было никакого смысла: все они устали, ходили с красными от бессонницы глазами. Боль с каждой минутой усиливалась, становилось невмоготу. Ближе к вечеру, когда жара немного спала и потянуло холодком, я решил дело «спасения конечности» взять в свои руки, подозвал рядом стоящего легкораненого солдата и попросил его отвести меня прямо в операционную. Мы потихоньку, на трех ногах двинулись по направлению к большой армейской палатке с надписью «Операционная». К счастью, попал я туда вовремя: только что освободился операционный стол, на который по приказу женщины-врача меня и уложили санитары. Не успел оглянуться, как оказался без сапог, ножницами мне разрезали штанину, и врач без всякого наркоза стала копаться в моей ране, пытаясь найти злополучный осколок. Помнится, я вел себя прилично, не стонал, не ругался, а лишь грыз уголок простыни, засунутый вместо кляпа мне в рот кем-то из санитаров.

Осколок врач не нашла, только обработала рану йодом и громко крикнула:

– Следующий!

Конвейер по изъятию металла из человеческих тел работал исправно. Искать этот проклятущий осколок, засевший где-то глубоко в мышцах бедра, в условиях полевого госпиталя врач посчитала нецелесообразным и отправила меня во фронтовой госпиталь.

Так через несколько дней я оказался в эвакогоспитале № 1914, который находился в лесной зоне близ Воронежа, недалеко от станции Гравская. Но и тут ногу резать не стали, да и сам я не очень настаивал. Постепенно рана начала затягиваться, а костыли на первых порах помогали передвигаться из палаты в перевязочную и обратно.

Сознавая, что придется поваляться в этом госпитале какое-то время, чтобы стать на ноги, я смирился со своей участью. А с осколком, заверили меня врачи, жить можно, тем более что он находится в бедре, а не у сердца.

Так и получилось – осколок я продолжал носить в своем теле и дальше. Но через тридцать лет он стал «путешествовать» по мышцам от середины бедра. Рентген это подтвердил. Потом хирург разрезал подкожный бугорок, и кусочек металла чуть больше ногтя сам выпал наружу. Вот так:

 
Тридцать лет чужой металл
Тебе покоя не давал,
Он свет мутил, тревожил сны
Тяжелым грохотом войны.
И вот хирург нашел его,
Извлек из тела твоего —
Осколок черный на столе…
А сколько их таких в земле!
 

В палате нас было четыре офицера: кроме меня, еще три танкиста. Все получили ранения на Курской дуге. Сразу же выявился лидер, как это бывает в большом или малом коллективе. Им стал старший лейтенант по имени Миша. К сожалению, фамилии своих «сопалатников» уже не помню, а вот имена память держит, вероятно потому, что обращались мы друг к другу не по званию или фамилии, а по имени. Все мы были почти ровесники, каждому по двадцать с небольшим лет. Да и как не запомнить красавчика Костю, в которого влюблялись медсестры нашего отделения, или Колю, милого, доброго парня, от общения с которым на душе становилось тепло и радостно.

И хотя у Миши было тяжелое ранение, вел он себя геройски, мы никогда не видели, чтобы он жаловался на свою судьбу. Знаток басен, поговорок, исторических анекдотов, неистощимый юморист, он всегда веселил нашу дружную компанию, что не хуже лекарств помогало выздоровлению.

Рядом, в смежной палате, размещались солдаты, человек пятнадцать. Тоже молодежь. Из-за отсутствия отдельных мест к ним подселили какого-то железнодорожного начальника, лет за пятьдесят, еврея по национальности. Он оказался случайным «самострелом». В военное время начальнику полагался наган для самообороны, но обращаться с ним он не научился. Однажды решил почистить оружие, по неосторожности нажал на курок и прострелил себе ногу. Ранение переносил тяжело, все время стонал, охал и ахал на всю палату, по ночам никому не давал спать. Миша, наш «Д'Артаньян» (так называли его медсестры), сказал как-то утром:

– Хватит этому типу хныкать и нюни распускать, будем делать из него мужика!

Перед врачебным обходом в палате появилась молодая сестричка, делавшая нам уколы в мягкое место. Улыбнувшись, она прощебетала:

– Как спали, мушкетеры?

Тут наш красавчик Костя решил брать быка за рога:

– Ой, не говорите, сестра, нашему Мише ночью стало плохо, жаловался на ломоту в пояснице, а мы собирались вместе погулять по лесу. Хотим взять и Мишу, но у нас нет коляски. Расстарайтесь для нас, и мы вас век не забудем.

– Чего не сделаешь ради послушных пациентов, – сказала медсестра и удалилась.

После завтрака у нашей палаты уже стояла коляска, на которой обычно возят тяжелобольных. Мы посадили в нее Мишу, и дополнительно, чтобы создать видимость безнадежного человека, повезли к железнодорожнику. О чем говорил танкист с этим евреем, нам неизвестно: процесс воспитания проходил при закрытых дверях. Только нашего железнодорожника трудно было узнать. Он совершенно преобразился, повеселел, стал разговорчивым, и самое главное – оказался интересным собеседником. Установив с ним дипломатические отношения, мы частенько включали его в свою компанию, когда уходили на прогулку. Не Мишу везли в коляске, а «самострела». Тем временем он рассказывал нам случаи из «жизни железнодорожника».

Время шло, и мы заметно окрепли, даже Миша пошел на поправку, чему радовалась вся наша палата, а он однажды с каким-то мрачным видом заявил:

– Скучно мы, братцы-мушкетеры, живем, даже, я бы сказал, неинтересно: жратвы маловато, выпить нечего, развлечений никаких. Разве это жизнь?

– А что ты предлагаешь? – оживился Коля, наш скромный сотоварищ, проводивший все время за читкой книг и газет.

«Д'Артаньян», оказывается, был горазд на выдумки. Речь повел издалека:

– Вот мы тут валяемся уже вторую неделю, при этом забыли совершенно, что медсестры, прежде чем уколоть наши задницы, протирают их спиртом. Спирт – это же выпивка. Что касается закуски, так она водится на кухне. Соображаете?

Мы, конечно, сразу сообразили, на какой путь толкает нас старший лейтенант. Путь не то что совсем преступный, но зато с некоторым налетом авантюризма: спирт можно раздобыть у медиков, закуску – на пищеблоке. Распределили роли: Костя работает с медсестрами и достает спирт, я, как бывший старшина, занимаюсь кухней, халдею Коле достался сектор культуры. Общее руководство, разумеется, за Мишей.

У раненых из смежной палаты я узнал, что из их состава старшая медсестра назначает дежурного по кухне. Это правило надо было распространить и на офицерскую палату. И вот я предстаю перед старшей медсестрой, еще не состарившейся матроной, и уговариваю ее, что лучшего дежурного по кухне, чем я, быть не может. Она с удивлением посмотрела на меня: все обычно отказываются от дежурства, а тут человек сам напрашивается, и дала «добро».

На следующий день я уже в роли дежурного ходил по кухне и балагурил со всем персоналом, договорился с поварами, чтобы они «мушкетерской» палате давали увеличенные порции, ибо, если мы не будем поправляться ускоренными темпами, фронт без нас развалится, немцы начнут наступление и госпиталь будет эвакуирован куда-нибудь в Сибирь.

Мой треп воспринимался как треп, но кухня стала нас «подпитывать», причем весьма существенно. В процессе моей «пищеблоковской» деятельности я познакомился с поварихой, женой офицера, воевавшего на каком-то фронте. Вместе с ребенком она оказалась в госпитале случайно, дома у нее не было, родные погибли. У меня с ней установились дружеские отношения. Часто, глядя на меня, худого и долговязого, она незаметно подкладывала в мою тарелку пожирнее кусочек мяса или мозговую косточку, чтобы я скорее поправлялся, но не забывала увеличить порцию и для моих друзей.

Что касается культурных развлечений, тут поначалу дело двигалось медленно. Артистов из Воронежа или столичных городов заманить сюда было трудно, пришлось обратиться к излюбленной клубной работе – художественной самодеятельности. Большинство из нас с этим делом хорошо знакомо еще со школьной скамьи. Но и Коля зря времени не тратил. Как-то после процедур привел в нашу палату довольно энергичную, уверенную в себе даму средних лет. Это была заведующая лабораторией госпиталя Вера Николаевна. Она оказалась поклонницей драматического искусства и руководителем госпитальной самодеятельности. Причем сразу же заметила, что в концертах должны принимать участие все выздоравливающие. Наша четверка дружно гаркнула: «Ура, мы согласны!»

Выпроводив Веру Николаевну, мы тут же набросились на Костю: у всех с планами наметился прогресс, а у него – полный застой. Наш мачо, словно на комсомольском собрании, стал в позу:

– Вы слышали такое выражение – «Восток – дело тонкое»?

– А причем тут Восток? – спросили мы. – Тебе поручили добыть спирт, а не восточные пряности.

– Притом, друзья мои, – продолжал Костя, – спирт, как вы знаете, находится на строгом учете. Тут надо действовать тонко. Так что спирт, как и Восток, – дело тонкое. Придется подождать, надежда есть!

Ждать мы согласились, но предупредили не злоупотреблять нашим доверием. Он должен подтянуться, потому что наше терпение не беспредельно.

А тем временем начались репетиции предстоящего концерта. Вера Николаевна развила кипучую деятельность. По ее настоянию в концертную программу должны быть включены чтецы, вокалисты и «драматические артисты». По части почитать стихи мастаком у нас считался Коля, романс спеть мог Миша, у него чистый баритон, вот только с драмой ничего не получалось. Сыграть отрывок из классики – кишка тонка, не потянем.

Решено придумать какую-нибудь сцену из нашей действительности. Но какую? Наш советский бюрократизм годился на все случаи жизни.

За один вечер написали маленькую пьесу. Суть сюжета такова: наше поколение хорошо помнит, как население городов изводили различного рода учениями по противовоздушной и противохимической обороне. Тогда ведь не спрашивали, зачем эта показуха. Попал в зону учений, будь добр подчиняться. Остановились на противохимической обороне. Итак: бомбоубежище в подвале дома. В центре – стол, на столе лежат учебные пособия, плакаты и единственный противогаз. В углу стоит баллон с надписью «Газ», то есть предполагаемое отравляющее вещество. Действующих лиц – двое. Женщина – руководитель противохимической обороны (Вера Николаевна) и чиновник районного масштаба (Петр Демидов).

Концерт проходил в солдатской палате, куда набилось много людей, в том числе и из госпитальной администрации. Коля читал стихи известного советского поэта Михаила Светлова, с томиком которого никогда не расставался. Стихи были написаны в 20-30-х годах, но молодежь их знала наизусть.

Это были «Гренада», «Песня о Каховке», «Граница», «Пирушка» и другие. Для многих стихи были откровением, а для тех, кто не знал поэта, – открытием. Коля закончил свое выступление отрывком из стихотворения «Живые герои»:

 
…Товарищи классики!
Бросьте чудить!
Что это вы, в самом деле,
Героев своих
Порешили убить
На рельсах,
В петле,
На дуэли?..
И если в гробу
Мне придется лежать, —
Я знаю:
Печальной толпою
На кладбище гроб мой
Пойдут провожать
Спасенные мною герои.
Прохожий застынет
И спросит тепло:
– Кто это умер, приятель? —
Герои ответят:
– Умер Светлов!
Он был настоящий писатель!
 

Под аккомпанемент баяна Миша спел два старинных романса – «Утро туманное» и «Я вас любил», чем покорил своих невзыскательных слушателей. Немалый успех выпал и на долю нашей на ходу сочиненной пьесы, состоящей из одного акта. Чиновник-бюрократ считал, что всякие занятия по гражданской обороне – пустая трата времени, одним словом «мура», вот и решил отдать бомбоубежище под склад и потребовал очистить помещение. Женщина решила проучить нахала. Пока бюрократ упражнялся в красноречии, она подошла к баллону с газом и открыла вентиль. С криком «Мы погибли!» бросилась к столу и схватила противогаз. Чиновник-бюрократ мигом сообразил, что ему тоже угрожает опасность, тут же набросился на женщину и стал отнимать у нее противогаз. Завязалась потасовка. Победу одержал чиновник (все-таки мужчина). С радостным криком: «Я спасен!» он неумело напялил себе на голову противогаз, прикрыв только верхнюю часть. В такой позе и замер на несколько секунд.

Зрители хохотали до коликов. Успеху спектакля сопутствовал, наверно, внешний вид чиновника, его одежда: помятые брюки, пиджак с короткими рукавами, разбитые солдатские ботинки сорок пятого размера.

Меня поздравляли с большим успехом, говорили, что я ошибся в выборе профессии, надо было идти не в артиллеристы, а в артисты. Этим спектаклем и закончилась моя сценическая деятельность.

После концерта мы решили и спиртовую проблему. Нашим лечащим врачом была молоденькая, миловидная барышня, только что закончившая институт. Ее-то и заприметил красавчик Костя. Она ответила ему взаимностью и своих чувств не скрывала. Как у танкиста сложились личные отношения, не знаю, потому что скоро он выписался из госпиталя. Но спиртишком она нас баловала, не так чтобы… Но все же было чем промочить горлышко. Наши силы стали быстро восстанавливаться, и нас тянуло уже не только на прогулку вокруг госпиталя, а подальше, к пруду, где по вечерам собиралась молодежь на танцы под патефон.

В госпитале было отделение легкораненых, у которых был более свободный режим, им даже разрешалось носить военное обмундирование. Воспользовавшись тем, что мы не всегда имели возможность пойти к пруду, один офицер этого самого отделения начал ухаживать за нашим лечащим врачом. Костя заволновался, не зная, какие профилактические меры можно принять по отношению к своему сопернику. На выручку пришел Миша:

– Этого нахала надо призвать к порядку, давайте его накажем, выкупаем в пруду.

Задача нашей четверке была вполне по силам, но для потехи мы решили еще привлечь и «солдатскую палату», с которой дружили. Там тоже хватало мастеров отколоть какой-нибудь номер. Переговоры с соседями завершились вполне успешно. Обиду, что чужаки безобразничают в наших владениях, восприняли как свою кровную. Тем более что эту миссию может выполнить одной левой артиллерист Ваня.

Мы давно заметили, что среди солдат соседней палаты находится здоровенный, под два метра ростом парень, но тихий и скромный. Для него, наверно, не составляет большого труда взять за станину пушку и развернуть ее на сто восемьдесят градусов. Когда Ване объяснили, что от него требуется, он согласился, заметив при этом:

– Ну, раз коллектив просит, его надо уважить. Вечером, когда нашей четверке разрешили немного прогуляться по парку, мы двинулись к пруду. Там нас уже ждала «солдатская палата». К Мише подвели «нарушителя конвенции», того самого офицера, который приударял за нашей врачихой. Он стал объяснять нахалу, что нехорошо покушаться на «чужую собственность» и вообще своего врача мы не намерены давать в обиду. Парень, ничего не понимая, замешкался. Тогда Ваня-артиллерист взял донжуана под мышки, поднял над головой и, как котенка, бросил в воду. Произошла легкая заминка. Торжествующий Костя сказал: «Поплавай, дружок, тебе это полезно!» Публика, стоявшая на берегу пруда, при виде такого зрелища хохотала до упаду. Наш сердцеед, мокрый как курица, вышел из воды и потихоньку исчез. Танцы продолжались.

На другой день замполит госпиталя, до которого дошли слухи о происшествии у пруда, пытался выяснить, кто искупал офицера. В нашем отделении все делали вид, как будто ничего не случилось. К тому же, фронтовики разве проговорятся? И все улеглось само собой.

Незаметно пролетел месяц моего пребывания в госпитале. Рана моя почти зажила, и я затосковал по своему дивизиону.

Спустя много лет я обнаружил в архиве любопытную запись, которая проливала свет на события июля 1943 года, в самый разгар битвы под Курском:

«В течение часа немцы пробивали брешь на двадцатикилометровом рубеже от Луханино до Яковлево.

40 танков противника ударили в районе поселка Сырцов по 3-й мехбригаде. Тут заговорила артиллерия левого фланга подполковника Липатенкова, выбивавшая немецкие машины.

С высоты вел губительный огонь 461-й артдивизион (1-я мбр) капитана Мироненко. Около 30 танков пошли на расположение дивизиона. 8 машин подбили батарейцы, но и орудия дивизиона были подбиты. Когда выведены были расчеты из строя, капитан сам стал стрелять. Его тело потом нашли у разбитого орудия…»[24]24
  ЦАМО РФ, ф. 299, оп. 3070, д. 214, л. 78.


[Закрыть]

Этот документ – единственная память о командире артдивизиона капитане Викторе Арсентьевиче Мироненко, с которым меня свела судьба, еще когда в Москве формировалась бригада.

А тогда, в госпитале, я все время думал, жив ли наш особый 461-й артиллерийский дивизион, а если жив, то кто им теперь командует?

Я стал уговаривать главврача, чтобы меня поскорее отпустили на фронт. Тот был несговорчив: только после полного выздоровления! Потом я еще несколько раз напоминал о себе. Наконец комиссия вынесла приговор: «Здоров!».

Прощание с «мушкетерами» было трогательным. Медсестры, врачи, повара пожелали мне здоровья, успехов в «боевой и политической подготовке», счастливого окончания войны и благополучного возвращения домой. В кармане у меня было предписание – «в резерв фронта». Этот резерв размещался в Курске.

Покидая госпиталь, зашел проститься и со старым железнодорожником, который, зная, что я направляюсь на фронт, приготовил письмо своей сестре, проживающей в Харькове. После захвата города немцами он не имел от нее никаких известий. Теперь Харьков освобожден, есть надежда ее разыскать. Я обещал, что письмо доставлю по адресу.

Информационные сводки сообщали, что армия Катукова сражается где-то в районе Харькова – Белгорода, поэтому задерживаться в Курске – ни в военкомате, ни в резерве – я не собирался. Только на фронт, только в свою армию!

Из Воронежа поездом добрался до Курска. Сразу же стал наводить справки о танковой армии. Толком никто ничего не знал. Побродив по городу, основательно разрушенному бомбардировками, я вышел на шоссе Белгород – Харьков в надежде перехватить попутную машину, идущую в сторону Харькова. Мне повезло, остановился «студебеккер», нагруженный бочками с горючим, на кабине которого был нарисован знак нашей армии – белый ромб. У водителя я узнал, что машина принадлежит армейскому автобатальону, а он возит бензин и солярку с фронтовых складов на армейские, расположенные в районе Харькова. Узнал и о том, что армия ведет бои в районе Богодухова.

По дороге я рассказал шоферу, что воевал на Курской дуге, был ранен, теперь после госпиталя добираюсь в свой артдивизион. Так мы незаметно отмахали почти полсотни километров. Тут меня осенила мысль – заехать в Вознесеновку, навестить людей, которые принимали нас, как родных, встретить учительницу Марию.

– Слышь, браток, есть тут небольшое село, от шоссе будет километров пять-шесть, не больше. Вознесеновкой называется, – поделился я своей задумкой с шофером. – Был бы обязан тебе по гроб жизни, если бы забросил туда. Понимаешь, когда уходили в бой, нас провожало все село. Очень хочу повидать людей, которые делились с нами последним куском хлеба и предоставляли свое жилье. Такое ведь не забывается!

– О чем речь, капитан, – только и сказал солдат и нажал на газ.

Он высадил меня на краю села, развернувшись, помахал рукой и крикнул: «Может, еще где-нибудь свидимся!» «Студебеккер» рванул всей своей мощью, только пыль завихрилась на проселочной дороге.

Закинув за плечи вещмешок, я зашагал к центру села. Здесь почти ничего не изменилось. Во время боев Вознесеновка, как видно, не очень пострадала, но была непривычно тиха. Зашел в дом, где квартировал, хозяйка сразу узнала меня, обрадовалась. По русскому обычаю быстро собрала на стол. Мы сидели с ней и вспоминали солдат и офицеров, которые были здесь на постое. Вечером на огонек зашла соседка. Без церемоний она присоединилась к нашей компании и все время расспрашивала меня о своем постояльце фельдшере Выдыборце. Называла его только по имени и отчеству – Кирилл Остапович. Иногда употребляла слово «доктор». Пришлось объясняться, что после ранения мне ничего неизвестно о моих боевых товарищах. Но главное понял, что доктор Выдыборц запал в душу сельской молодайке.

В свою очередь я спросил об учительнице Марии. Где она, что с ней? Приятельницы, увидев мой неподдельный интерес к сельской учительнице, поспешили успокоить: с ней все в порядке, жива и здорова. Дня два тому назад уехала к отцу в Курск. Его, кажется, призывают в армию, сейчас проходит обучение. Волноваться не стоит. Мария не сегодня-завтра будет дома.

После рюмочки водки женщины стали еще более разговорчивы, выложили все сельские новости. Я поблагодарил милую компанию за гостеприимство и объявил, что, если завтра Мария не возвратится домой, вынужден буду уехать в Харьков: надо искать свою бригаду, одним словом, свое начальство.

Тут соседка неожиданно всплеснула руками:

– А зачем искать, есть какой-то ваш начальник здесь, в Вознесеновке. И совсем недалеко, на другом берегу Курасовки, у фельдшерицы лечится. Мы его здесь видели еще до боев. Маленький такой, чернявый, подполковник кажется.

Я опешил: «Неужели начальник штаба бригады Давид Драгунский? Наш «ДД». Но как он сюда попал?»

Не долго думая, я попросил соседку любыми путями узнать фамилию подполковника, и, если можно, сегодня же. Сколько прошло времени, не помню, но, вернувшись, соседка назвала имя подполковника: Давид Абрамович Драгунский.

Было уже поздно, и я решил перенести встречу с начальником штаба на следующий день. Хозяйка проложила мне место в комнате, но я, чтобы ее не обременять, отправился спать на сеновал. Давненько не представлялась такая возможность выспаться на душистом сене. По приставной лестнице забрался с улицы на чердак и тут же погрузился в благоухающее разнотравье. Хоть и устал за целый день, но спать почему-то не хотелось. Перед глазами стоял Драгунский. Интересно, как он меня встретит?..

С подполковником Драгунским я столкнулся еще на Калининском фронте. В то время ему было лет тридцать с небольшим. Роста ниже среднего, лицо круглое, типично еврейское, на нем выделялся крючковатый нос и небольшие, черные, внимательные, с хитринкой глаза, волосы всегда носил зачесанными назад. Он был непоседа, подвижный, как ртуть, энергичный, доброжелательный и внимательный к людям человек, обладал удивительной работоспособностью. Про него в шутку говорили, что работает в сутки он двадцать пять часов. «Откуда у тебя лишний час?» – спрашивали у подполковника. «Краду у предстоящего дня», – весело отвечал Драгунский.

Еще до войны Давид Абрамович закончил военную академию, воевал с японцами на Халхин-Голе, за что был награжден орденом Красного Знамени. У Катукова занимал должность начальника корпусной разведки.

На одном из участков обороны 1-й мехбригады дела шли из рук вон плохо, надо было срочно навести там порядок. У Катукова в этот момент под рукой никого не оказалось, и он послал туда начальника разведки. Какие меры принимал Драгунский, неизвестно, только бригада вскоре пошла в наступление и заняла ряд сел. Комкору понравились организаторские способности «ДД», и он назначил его начальником штаба бригады, объяснив свое решение коротко:

– Будешь теперь, Давид Абрамович, наставлять Мельникова на путь истинный. Командир он неплохой, но бывают у него завихрения…

Так и остался Драгунский на должности начальника штаба, сработался сначала с Мельниковым, потом – с Липатенковым, геройски воевал на Курской дуге, будучи раненым вывел группу пехотинцев и танкистов из немецкого окружения. Недолечившись в армейском госпитале, а попросту сбежав из него, он появился в бригаде к моменту контрнаступления армии, снова был ранен. Видимо, после этого ранения и оказался не в госпитале, а в руках заботливой фельдшерицы, лечился у нее на дому.

Насколько мне известно, с «дамой своего сердца» Драгунский познакомился сразу же по прибытии на Курскую дугу, когда бригада, зарываясь в землю, готовилась к активной обороне. Всякие увольнения из части были категорически запрещены.

Весь наш дивизион тогда находился в поле и занимался усовершенствованием оборонительных сооружений. Как-то вечерком я решил нелегально сходить в Вознесеновку, чтобы повидаться со своей учительницей: заскучал, не видя ее несколько дней. Утром мелкой рысью бежал к себе в часть. Протопав уже полпути, услышал позади себя шум мотора, оглянулся – пылит начальственный «виллис». С обочины нырнул в кусты, надеясь, что машина проскочит. Но не тут-то было, меня засекли. Слышу голос Драгунского:

– А ну выходи, нечего прятаться, посмотрим, что ты за герой!

Я вышел из укрытия. Пришлось тут же признаться, зачем ходил в Вознесеновку. Давид Абрамович, выслушав меня, сначала насупился, потом поднял кустистые брови и громко рассмеялся:

– Надо же, какое у нас с тобой, капитан, родство душ. Я ведь тоже еду от своей «Джульетты». Ладно, садись, подвезу, незачем понапрасну бить ноги.

Я сел на заднее сиденье и долго «переваривал» наш разговор: «Ай да Драгунский! Вот так начальник штаба!»

Он подвез меня до штаба дивизиона. Вряд ли кому, даже Мироненко, могло прийти в голову, что я находился в самоволке. Был в штабе бригады – и все тут. Когда я вышел из машины и захлопнул дверцу, Давил Абрамович, наклонившись ко мне, тихо произнес:

– Соберешься снова в Вознесеновку, пригласи и меня, в таком деле вдвоем веселее. Ну, а о том, что мы встретились на дороге, – молчок.

Я ответил:

– Союз мужей!..

И вот теперь предстояла новая встреча с нашим «ДД». Кстати, откуда пошло это «ДД»? Так офицеры бригады всегда называли начальника штаба, разумеется, только между собой. И все из-за того, что на штабных документах он ставил свою подпись в виде двух больших букв «ДД», дальше шли какие-то закорючки. Это означало – Давил Драгунский.

Утром меня разбудил горластый петух. Я встал, умылся холодной колодезной водой и начал собираться к Драгунскому. Вышла хозяйка и предложила чаю. Но я отказался, сославшись на то, что спешу увидеть свое начальство, и зашагал к мостику, чтобы пересечь речку Курасовку.

Первое, что бросилось в глаза в доме фельдшерицы, – лежащий на кровати с книгой в руках Драгунский. Видно было, как он обрадовался моему появлению. Отбросив одеяло, вскочил, оставаясь в нижнем белье, долго жал мне руку. Через несколько минут Давид Абрамович был уже в армейской форме, извинительным тоном сообщил: