Текст книги "На службе у бога войны. В прицеле черный крест"

Автор книги: Пётр Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

В ходе освобождения польских земель новые власти проводили мобилизацию местного населения для службы в польской армии. В одном из стрелковых полков 2-й польской армии проходил службу в должности командира взвода полковой разведки молодой поручик Ярузельский, будущий министр обороны Польши, а затем и первый секретарь Польской объединенной рабочей партии (ПОРП).

Прежде чем получить боевую задачу, мы успели пообщаться с некоторыми польскими офицерами. Обращала на себя внимание их форма – конфедератки с белыми орлами, различные нашивки, погоны с отличительными знаками солдат, офицеров и генералов. На боевых знаменах польских частей и в гербе страны тоже красовался белый орел.

Существовала даже легенда о белом орле, которую я узнал немного позже. Еще во времена польских королей из династии Пястов в их резиденции – городе Гнезен – возвышался большой дуб, в густых ветвях которого жил белый орел. Он был объявлен покровителем королевских семей, а со временем стал символом королевской власти.

Польские военнослужащие отдают друг другу честь как-то по-особенному – двумя пальцами правой руки, остальные сжаты в кулак. Обращаясь друг к другу, добавляют слово «пан» – «пан капитан», «пан поручик»… Нас, молодых офицеров, особенно заинтересовало обилие в польской армии девушек. Военная форма на них сидит ладно, и носят они ее с каким-то особым шиком.

Наше внимание привлекло еще и наличие в польской армии капелланов. Их деятельность мирно уживалась с работой политотделов. Полковой ксендз регулярно проводил богослужение с верующими жолнежами-католиками. Нам рассказывали, как в одном бою капеллан с крестом в одной руке и автоматом в другой, с возгласом: «Ще Польска не сгинела, с нами Бог и Матка-Боска!» поднял в атаку солдат своего полка и первым ворвался в окопы немцев, круша все на своем пути. За этот подвиг ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Разные люди были в польской армии – и патриоты, и проходимцы, но большинство тосковало по родине, по своему дому. Для таких марш Домбровского «Ще Польска не сгинела, поки мы жиеми» много значил.

Решением штаба 1-й польской армии наш дивизион придали 4-й пехотной дивизии, которой командовал генерал Кеневич. Все вопросы взаимодействия мне предстояло решать с начальником штаба артиллерии подполковником Певишкисом, как оказалось тоже выпускником 1-го Ленинградского артиллерийского училища. Только он закончил его раньше – в 1932 году. С Певишкисом мы сразу нашли общий язык.

Перейдя к делу, начальник штаба артиллерии быстро ввел меня в курс предстоящей операции, на карте указал район огневой позиции и наблюдательный пункт, а также цели, которые предстояло поразить с началом общей артиллерийской подготовки. Затем подполковник предложил перейти к неофициальной части нашей беседы. Он приказал ординарцу накрыть для нас стол. Мы выпили по рюмке коньяку, закусили отличной колбаской. Ординарец поставил на стол глиняный кувшин настоящей сметаны. Я такого лакомства не ел с самого начала войны. Интересоваться – откуда такой деликатес, было неудобно, но позже удалось узнать, что подполковник по всему фронту возил корову. Его шофер, он же – скотник, ухаживал за буренкой, отсюда на столе у начальника всегда были свежие молочные продукты. Вообще, подполковник, видимо, давно забыл о том, что он – русский офицер. Вельможный пан да и только – морда холеная, надменная, ходил всегда со стеком в руках и гордо поднятой головой, с нижними чинами разговаривал покровительственно и свысока.

К сожалению, не только у Певишкиса просматривались барские замашки, еще в большей степени им был подвержен командующий артиллерией Войска Польского русский генерал Чернявский, который после войны имел свои магазины в разных городах Польши, имения, скот, пахотную землю, на него работало несколько десятков, а может, и сотен крестьян. У генерала были немалые доходы от своих владений. Ну, чем не заправский помещик, не ясновельможный пан? Кто-то все же «капнул» в ЦК КПСС, и пана Чернявского отозвали из Польши в СССР, все отобрали, наложили партийное взыскание, понизили в должности. Всплыл доблестный генерал командующим артиллерией Одесского военного округа.

Странные люди – эти польско-русские офицеры и генералы, с которыми в годы войны пришлось мне сталкиваться. Пожалуй, больше всех поразил меня комдив Кеневич – и своими габаритами, и бурной энергией, и обилием орденов на необъятной груди и… обжорством. После того как Певишкис ввел меня в апартаменты генерала, передо мной предстал человек-гора, выше среднего роста, с простым русским лицом, огромным животом, тройным подбородком и крупными мясистыми руками. Встретил он меня шумно, радостно, словно мы закадычные друзья. С ходу потащил к столу. Я сказал, что уже отобедал у Певишкиса, но генерал и знать ничего не хотел: быть негостеприимным ему не хотелось. Он сам открыл две банки рыбных консервов, толстыми ломтями нарезал хлеб, попросил адъютанта покрепче заварить чай.

Мы сидели за столом и оживленно беседовали о предстоящей операции, говорили о том, как лучше использовать наши реактивные установки при подавлении огневых точек противника. Я даже не заметил, как генерал за один присест «оприходовал» две банки консервов и буханку хлеба, запил все это несколькими стаканами чая и, как ни в чем не бывало, продолжал разговор. «Силен генерал, вот так аппетит!» – подумал я после того, как на столе не оказалось ни крошки. Позже Певишкис объяснил мне: генерал болен так называемым «волчьим аппетитом». Он мог съесть очень много пищи и в то же время остаться голодным.

Несмотря на некоторые странности Кеневича, мы все же с ним довольно плодотворно работали, он не был занудой, на командном пункте вел себя сдержанно, демократично, никогда никому не хамил, приказы отдавал ровно и даже, как мне казалось, весело.

Уже после войны, где-то в 1947 году, получив очередной отпуск, я уехал из Германии в Москву. Пошел в Большой театр смотреть балет с участием знаменитой Галины Улановой. В антракте неожиданно увидел сидевшего в первом ряду Кеневича. С ним была пожилая дама. Это был, конечно, не тот стремительный и энергичный генерал, а постаревший, осунувшийся человек, напоминавший футбольный мяч, из которого только что выпустили воздух. Судя по резкой перемене в его внешности, с ним что-то произошло. Хотя мы и воевали вместе, мне, тогда еще майору, подходить к генералу было как-то неудобно: узнает ли? Больше с Кеневичем я никогда не встречался.

А в апреле 1945 года 1-я польская армия получила приказ сосредоточиться на плацдарме западного берега Одры, в районе местечка Хойны. Тут же сосредоточилась и 47-я советская армия. Обе армии получили приказ – огибая Берлин с севера, выйти к Эльбе, где встретиться с войсками союзников.

Гитлер в эти дни хвастливо заявлял, что он предвидит удар русских, но их встретит колоссальная сила, и Берлин навсегда останется немецким. Гитлер и его окружение, делая подобного рода заявления, исходили, скорее, не из реальной обстановки, а из желания поднять население Берлина на защиту города. Только все эти попытки на организацию сопротивления были обречены на провал.

В ночь с 15 на 16 апреля польская армия перешла в наступление. Наш дивизион скрытно занял боевой порядок на плацдарме и приготовился к стрельбе по намеченным целям. На наблюдательном пункте – обстановка напряженная, еще и еще раз проверялись исходные данные, телефонная и радиосвязь. Немцы изредка постреливали в нашу сторону, давая понять, что они тоже готовятся к бою.

Стало светать. В бинокль я осмотрел местность. Впереди виднелась возвышенность. Это система обороны гитлеровцев – ДОТы, ДЗОТы, пулеметные гнезда и зарытые в землю орудия. Это моя цель, которую в общем хоре артиллерийской подготовки мне предстояло поразить в ближайшее время.

На командный пункт 4-й пехотной дивизии прибыл командующий 1-й польской армией генерал-полковник Поплавский. Поздоровавшись с Кеневичем и присутствующими офицерами, он подошел ко мне, поинтересовался готовностью дивизиона к стрельбе, потребовал показать цели на карте и на местности. Мой доклад вполне удовлетворил генерала. Потом я его видел на передовой. Он ходил с небольшой охраной, шинель нараспашку, руки заложены за спину. На его кителе блестели русские и польские ордена. Генерал никогда не прятался при разрывах снарядов и мин, был спокоен и тверд даже в самой сложной обстановке.

Берлинская операция началась 16 апреля в 5 часов утра. Началась с мощнейшей артиллерийской и авиационной подготовки. Тысячи орудий и минометов в течение 30 минут били по переднему краю, сотни пикирующих бомбардировщиков сбрасывали на головы гитлеровцев свой смертоносный груз. Четыре залпа дал наш дивизион по заранее обозначенным целям. Из своих укрытий в бой пошли танки и пехота. Противник огрызался, начали стрелять «ожившие» немецкие батареи, из засад показались танки. Еще залп «катюш», и польская пехота устремилась к новому очагу сопротивления немцев.

За сутки дивизия прошла около 15 километров, захватив город Врицен. Кажется, за последнее время противник не сражался так яростно, как в эти дни. Отступая, немцы взрывали мосты, минировали дороги, оставляли засады со специальными командами нацистов-смертников, вооруженных пулеметами и фаустпатронами. Эти сражались до последнего дыхания.

Дивизион шел за польской пехотой без сна и отдыха. Если пехотинцы вынуждены были залечь, я разворачивал свои батареи и давал залп. Иногда в день приходилось давать по 10–12 залпов. Такого мы еще не делали никогда. На последнем этапе войны снаряды не экономили – ни танкисты, ни артиллеристы, ни мы. Важно было любой ценой добить противника.

Отстрелявшись, я обычно менял позицию дивизиона и ждал новую команду Кеневича. В очередной раз произведя смену боевых порядков, я направился на командный пункт генерала, который размещался на чердаке большого каменного дома. Противник вел артиллерийский огонь, и снаряды рвались на противоположной стороне улицы. Пробираться пришлось мелкими перебежками, укрываясь за стенами зданий. За мной спешил ординарец. Совсем рядом разорвался очередной снаряд. Я оглянулся и увидел, что мой Вася лежит на земле, раскинув руки. Он был ранен. Оттащив бесчувственное тело Полеводина в безопасное место, я затем передал верного Санчо Панчеса польским санитарам.

К счастью, ранение оказалось не смертельным, осколок попал в бок, разорвал ткань, но не повредил внутренние органы. Васю перевязали, и он стал приходить в себя, еще не понимая, где он находится. Я понял, что для ординарца война закончилась. Придется расстаться. Понимал это и Василий. Приподняв голову с носилок, он с грустью произнес:

«Какая нелепость, товарищ капитан, получить осколок в конце войны. Жаль, что не увижу Берлин!»

Полеводин сожалел о том, что не увидит Берлин, я же сожалел о хорошем, честном парне, боевом товарище. В суете я так и не удосужился узнать его московский адрес и виню себя за это. На фронте как-то не принято было обмениваться домашними адресами, все жили одним днем, а что будет завтра, сам Бог об этом не ведал. Наверно, поэтому только после войны мы начали разыскивать своих фронтовых друзей.

Отправив ординарца в госпиталь, я снова закрутился в будничных фронтовых делах. Кеневич определил новую цель – поселок, у которого залегла пехота. Опять сложилась такая ситуация, как в 314-й дивизии, когда огнем «катюш» приходилось срезать выступ в виде «языка». Тогда я особенно переживал, опасаясь за свою пехоту, которую могли задеть разорвавшиеся реактивные снаряды.

С первых же дней, когда я стал командовать установками БМ, меня все время тревожили конструктивные недостатки реактивных снарядов – огромный радиус рассеивания при взрывах. С Гиленковым мы обращались в артиллерийское управление по этому вопросу, но этот недостаток так и не был устранен до конца войны.

Я снова был поставлен в безвыходное положение. В бинокль осмотрел передний край. Польские пехотинцы окопались в километре от командного пункта. Решился все же шарахнуть: «Бог не выдаст, свинья не съест». Снова попросил Гизетли добавить в прицел лишних 500 метров, чтобы снаряды ушли с некоторым перелетом.

Все обошлось благополучно и на этот раз, снаряды угодили в цель, не причинив пехоте никакого вреда. На переднем крае бушевало пламя, дым черными клубами поднимался кверху. Надо думать, что от опорного пункта ничего не осталось. Вот только пехота, оглушенная взрывом снарядов, без всякой команды, пошла не вперед, а назад, в тыл. Такого еще не доводилось видеть. Пробежав с полкилометра, пехотинцы остановились, поняли, что их никто не преследует, повернули назад. Видимо, это была непроизвольная реакция на близкие разрывы снарядов «катюши».

Опорный пункт пал. Пленные из полицейской дивизии СС, оборонявшие этот район, рассказывали, что были потрясены силой и мощью залпа наших реактивных установок, и сопротивляться уже не могли. В этом я убедился и сам, подтягивая дивизион ближе к фронту. Опорный пункт выглядел так, словно по нему пронесся чудовищный ураган.

Дивизия Кеневича подходила к городу Ораниенбургу, находящемуся на расстоянии 30 километров от Берлина. Болотистая местность осталась позади, но путь преградила небольшая речка, мост через которую был взорван наполовину. Дивизион остановился. Еще издали было видно, как по берегу колобком катался Кеневич, отдавая приказания саперному батальону. Вскоре тут начались восстановительные работы, саперы стали забивать сваи и делать настил. На все это потребуется время, так что нам предоставлялась возможность немного отдохнуть. Я приказал начальнику штаба отогнать установки в лесок, а сам с группой офицеров готов был расположиться где-нибудь на поляне и понежиться на солнышке.

Созерцать природу и отдыхать нам не пришлось: пожаловало «высокое» военное начальство – сам военный министр Польши Роля-Жимерский. Он был в кожаном пальто и конфедератке с маршальскими знаками отличия. Из машин вывалилась многочисленная свита: адъютанты, блестя многочисленными орденами и аксельбантами, штабные работники с папками в руках, порученцы. Подкатил Кеневич с докладом. Маршал подал руку комдиву, и они долго о чем-то беседовали.

Мы с интересом наблюдали за действом высоких чинов на берегу немецкой речки, полагая, что маршал приехал руководить ходом дальнейших боев. Но мы ошиблись. Он прибыл в дивизию Кеневича, чтобы самолично наградить отличившихся героев. После пятиминутного пребывания на фронте Роля-Жимерский потребовал представить ему список достойных. Не долго думая, Кеневич назвал всех, кто находился рядом с ним у моста, в первую очередь своих штабистов. Адъютант подал список маршалу, и тот начертал всего одно слово: «Наградить!».

Потом министр что-то сказал Кеневичу и без сопровождавших его адъютантов направился в кусты. Мы стояли рядом и думали, что министр подойдет к нам, чтобы побеседовать, поинтересоваться, как нам, советским офицерам, живется в составе польской армии. Не подошел. Оглядевшись, он справил малую нужду и вернулся к мосту. Мы пришли в замешательство от такого неожиданного поворота. Меня тут же потянуло на остроту: «Друзья, запомним этот исторический момент! Сегодня, 21 апреля 1945 года, Маршал Польши Роля-Жимерский лично «освятил» кусты на вражеской территории!» Последовал дружный взрыв смеха, и все взоры обратились к речке. Маршал между тем уже прощался с Кеневичем и его штабом, затем, сев в машину, укатил подальше от фронта. Мы поняли: так высокое военное начальство вносит «большой вклад» в боевые действия войск.

Наконец, мост был восстановлен, и пехота организованным порядком, побатальонно, перешла на другой берег реки. Танки речку перешли вброд. Теперь вся дивизия двинулась вперед, наверстывая упущенное время. За пехотой поспешили и наши БМ.

Немцы отступали по шоссейным дорогам, иногда на перекрестках образовывались огромные «пробки». Если авиация их засекала, то в действие вступала наша реактивная артиллерия. На открытой местности от «катюш» не было спасения.

Дивизия подошла к Ораниенбургу. Организовать прочную оборону немцы не успели, но на одной из окраин польские части встретили упорное сопротивление. Кеневич развернул полки, и после непродолжительной артподготовки они ринулись в атаку, смяли противника и заставили его отступать. Здесь поляков поддержал 22-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Константинова. Нам же под Ораниенбургом даже не пришлось расчехлять свои боевые машины.

Дивизион занял боевые порядки на южной окраине города. Ораниенбург – страшное место. Здесь размещался известный концлагерь Заксенхаузен, в котором содержались узники из разных стран Европы. Рабский труд заключенных использовался на различных предприятиях, в том числе на металлургических, самолетостроительных, на испытательном полигоне самолетов-снарядов ФАУ на острове Узедом в Балтийском море. Через Заксенхаузен прошло более 200 000 узников, а тот, кто остался в живых и не попал в крематорий, больше походил на скелет, нежели на человека. День 22 апреля 1945 года стал незабываемым днем для узников этого лагеря, они получили свободу из рук польских и советских солдат.

После Ораниенбурга 4-я польская дивизия взяла направление на Эльбу. Бои еще продолжались, чаще всего они вспыхивали на дорогах, по которым, выйдя из лесов, отступали разрозненные немецкие части – пехотные, артиллерийские, минометные, отряды фольксштурма, учебных подразделений и даже тюремной охраны.

К вечеру 25 апреля части дивизии заняли очередной населенный пункт. Кеневич решил здесь переночевать, чтобы утром продолжить преследование противника. Со своим штабом он разместился в одном крыле каменного дома, в другом – команда артиллерийского полка, полковник Расков и мои управленцы. С полком Раскова мы шли бок о бок почти две недели, я даже успел подружиться с ним.

Артиллерист оказался мужем знаменитой летчицы Марины Михайловны Расковой, чье имя гремело в газетах в довоенное время. Инженер по профессии, он не был кадровым командиром, но как офицер запаса хорошо знал артиллерийское дело. В его манере отдавать приказы и распоряжения было что-то с «гражданки», но подчиненными они выполнялись четко и быстро: сказывался его авторитет среди личного состава полка. Когда выпадала свободная минута, мы с ним гуляли между его пушек и моих БМ, вспоминали довоенную жизнь. Полковник много рассказывал о своей жене, командире женского авиационного полка ночных бомбардировщиков, которая погибла в начале января 1943 года, о пятилетней дочери, показывал семейные фотографии.

Уже стало совсем темно, и мы после прогулки расстались, разошлись по своим комнатам. Из открытого окна доносился запах сирени и каких-то не знакомых мне цветов. Я лег спать, как обычно, по-походному, сняв сапоги, расслабив ремни и расстегнув пуговицы гимнастерки. Было тихо, слышны лишь шаги часовых.

Проснулся я от сильного грохота, на голову с потолка сыпалась штукатурка, в темноте спросонья ничего не разобрать – что произошло. По коридору бегали мои офицеры, кто-то, схватившись за оружие, выпрыгнул в окно. На улице я столкнулся с часовым и спросил: «Кто стрелял?» Перепуганный часовой ответил: «Немцы, кто же еще!»

Надо было объявлять тревогу, но дальше стрельбы никакой не последовало. Кто-то зажег смоляной факел, стало уже легче разбираться в ночном происшествии. Было ясно, что на дом упал артиллерийский снаряд. И так случилось, что этот единственный снаряд угодил в дом, в котором размещались сразу три штаба. Можно было предположить, что выстрелил какой-нибудь сумасшедший немецкий артиллерист из леса, что виднелся недалеко от села.

В доме продолжали раздаваться крики о помощи и стоны раненых. Я бросился наверх, в комнату, где размещался Кеневич. Генерала нигде не было, лишь на стуле висел его мундир. Появился его адъютант. Вдвоем мы стали искать начальство. В доме уже вовсю шли работы по спасению пострадавших. Солдаты растаскивали бревна, балки, оконные рамы, выносили на улицу раненых и убитых. Одним из последних вынесли полковника Раскова. У него была разбита голова, видимо, скончался сразу, не мучаясь.

Между тем поиски Кеневича продолжались. Адъютант, с генеральским кителем в руках, бегал вокруг дома и спрашивал каждого встречного – не видал ли командира дивизии! Только когда стало светать, комдива нашли в подвале дома на противоположной стороне улицы, где размещался узел связи дивизии. Комдив, в одной рубахе и генеральских штанах, держал телефонную трубку и яростно распекал кого-то из своих подчиненных. При этом говорил на польском языке, но когда надо было ввернуть крутое словцо, переходил на русский.

Для многих так и осталось загадкой, когда генерал успел сюда прибежать? Скорее всего, это случилось сразу же после взрыва. В темноте никто не заметил, как Кеневич сиганул через окно и стал поднимать гарнизон, чтобы отразить атаку противника. Атака, к счастью, не состоялась, но шуму было много.

Раненых отправили в госпиталь, а погибших похоронили за селом. Я долго стоял у свежих могил и думал о превратностях фронтовой судьбы.

Дивизия продолжала путь на запад, за ней шел наш дивизион. Командовать походной колонной я поручил начальнику штаба Гизетли. Во время ночного ЧП в дивизионе никто из моих подчиненных не пострадал, но смерть полковника Раскова никак не укладывалась у меня в голове. Надо же такому случиться – погибнуть в конце войны!

Вот уж поистине – пути Господни неисповедимы. На войне можно погибнуть от шальной пули, разорвавшегося снаряда или бомбы, а можно – и от реактивного снаряда, не успевшего сойти с направляющих. И такое бывало. Я, например, мог отдать Богу душу от своего хобби. На фронте у меня была небольшая коллекция ружей и пистолетов, которую постоянно возил с собой в походном «доме». Когда-то мой ординарец Василий Полеводин смастерил из дивизионной полуторки «ГАЗ» прекрасное жилище. Здесь все было: стол, две кровати, маленькая печка-буржуйка, даже умывальник. Хозяйственный ординарец где-то достал ковры и обил ими стены. На коврах у нас висели сабли, ножи, пистолеты разных систем и ружья.

Когда дивизион только что передали польской дивизии, я собрал на совещание своих офицеров. Пока ждали начальника штаба Гизетли, старший лейтенант Коган снял со стены револьвер образца 1895 года и начал крутить барабан и спускать курок, будучи уверенным, что оружие не заряжено. И вдруг раздался выстрел. Пуля прошла между командиром батареи Виленским и мною. Следовательно, кого-то из нас Коган мог ухлопать за милую душу. Недаром говорят, что даже незаряженное ружье когда-то должно выстрелить. Впрочем, пуля – дура, а жизнь дается один раз. Бог миловал – ни под пулю, ни под снаряд я не попал, хотя, если вспомнить, в каких только передрягах не побывал!

Последние бои в Берлине были не менее ожесточенными, чем на Висле и Одере, но дивизия их выдержала с честью. Кеневич использовал дивизион на полную катушку. Во время общего штурма Берлина нам постоянно приходилось применять убойную силу своих реактивных установок, давать залпы по несколько раз в день. Рядом с нами сражались мои боевые товарищи из 1-й гвардейской танковой армии. 29–30 апреля развернулись ожесточенные бои в самом центре германской столицы. Они шли в районе Зоологического сада, парка Тиргартен, у Потсдамского и Ангальтского железнодорожного вокзалов, у дворца рейхсканцелярии. 1-я польская армия и танки Катукова, выйдя к Спортплощадке, отрезали юго-западную немецкую группировку от северо-восточной.

30 апреля Гитлер, видя безвыходность своего положения, покончил жизнь самоубийством. Об этом сообщил начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Кребс, прибывший на КП 8-й армии генерала Чуйкова для переговоров. Он предлагал заключить перемирие. Ему дали понять, что ни о каком перемирии речи быть не может, вермахт должен полностью капитулировать. Вечером в тот же день был взят рейхстаг, над ним взвилось знамя Победы.

После смерти Гитлера новое германское правительство отвергло требование советского Верховного Командования о полной и безоговорочной капитуляции, и бои возобновились с новой силой. Последний раз я выводил свой дивизион PC на огневую позицию в районе Спортплощадки. Дав несколько залпов по укрепленным позициям немцев, батареи ушли под прикрытие массивных зданий, находящихся в руках пехотинцев.

Только в 2 часа ночи в соответствии с приказом начальника Берлинского гарнизона генерала Вейдлинга радиостанции штаба берлинской обороны объявили о прекращении военных действий. Берлин пал. 70 000 солдат и офицеров вермахта сложили оружие. 3 мая 1945 года польская пехотная дивизия вышла к реке Эльбе и соединилась с войсками союзников. Мы тогда пообщались с американскими солдатами и офицерами, помнится, много говорили о дружбе, о воинском братстве, обменивались сувенирами.

После падения Берлина немецкая армия капитулировала, и мы считали, что больше стрелять нам не придется. Но получилось так, что при переводе дивизиона в местечко Науен пришлось выдержать бой с хорошо вооруженным батальоном, вышедшим из лесов. Приказ Вейдлинга медленно доходил до отдельных немецких частей и подразделений, а некоторые командиры его вообще проигнорировали и уводили свои части на запад в американскую и английскую зону оккупации, предпочитая сдаваться нашим союзникам.

С батальоном мы столкнулись совершенно неожиданно. Откуда он появился, черт его знает, может, шатался по лесам как неприкаянный, и его командиры действительно не знали о приказе Вейдлинга. Реактивные установки нам не пришлось применять, немецкую часть расстреляли артиллеристы, шедшие следом за нами.

Этот случай нас многому научил. Как только прекратились бои, все просто ополоумели, ошалели от радости, что война закончена. Солдаты и офицеры ходили словно хмельные, потеряв всякую бдительность.

К этому времени наш полк уже вышел из подчинения польской армии, которая собиралась убыть на родину. Меня вызвал в штаб артиллерии Певишкис. Совместно мы подвели итоги боевой деятельности дивизиона в составе 4-й польской пехотной дивизии. Потом подполковник объявил, что за успешные действия в Берлинской операции я представлен к польскому ордену «Виртути Милитари» и показал мне наградной лист, который, с одобрения генерала Кеневича, он посылает в штаб армии. Но поскольку существует определенный порядок награждения, к этому листу надо было приложить еще и отзыв о действиях дивизиона в этой операции.

Певишкис попросил меня указать перечень боев, в которых участвовал дивизион в апреле-мае 1945 года. Что я и сделал, только еще вписал своих батарейцев, отличившихся в этих боях, рассчитывая на то, что кто-то из них, кроме меня, тоже будет представлен к польской награде.

Почитав мой листок, подполковник хмыкнул и сказал, что все мною написанное не отражает остроты момента и слишком скромно. В штабе у них другое мнение. «Через часок, капитан, зайдите ко мне, я тут кое-что подработаю», – предложил мне Певишкис.

Когда я снова вошел в штаб, документ уже был готов, отпечатанный на машинке. Пробегая глазами по строчкам, я занервничал. Подполковник это заметил.

– Что-то не так? – спросил он.

– Кажется, тут немного преувеличены мои личные заслуги, – ответил я. – Все это надо отнести на счет дивизиона.

Певишкис стоял на своем:

– Мы правильно оценили работу – и вашу, и вашего дивизиона. Так что, капитан, большое вам спасибо.

После такой трогательной беседы подполковник угостил меня хорошим коньяком, и мы расстались, довольные друг другом.

От Певишкиса я направился к полковнику Пуховкину с докладом об окончании боевых действий в составе 4-й польской дивизии. Тот выслушал меня, единственное о чем спросил – имеет ли польское командование какие-либо претензии к действиям дивизиона РС? Я вынул из полевой сумки копию документа, подписанного подполковником Певишкисом, и положил на стол. Прочитав отзыв, Пуховкин изрек:

– Ну ты, Демидов, и даешь!

Кроме лестных слов в мой адрес, в отзыве было написано, что дивизион уничтожил до 3000 солдат и офицеров противника, 300 автомашин, 100 повозок, более сотни орудий и минометов, много ДОТов, ДЗОТов и других укрепленных сооружений. Много это или мало? Я не считал. Знал одно: после каждого залпа «катюш» поле боя становилось мертвым полем.

И все же, несмотря на неприязненное ко мне отношение, Пуховкин представил меня за Берлинскую операцию к полководческому ордену Александра Невского.

Где-то в середине мая командир полка Пуховкин предложил офицерам осмотреть поверженный Берлин, все дружно воскликнули:

– А что, предложение дельное! Осмотреть германскую столицу нам не помешает. Каждый из нас мечтал попасть сюда целых четыре года!

На следующий день колонна машин вышла из Науена и направилась в Берлин. Нам представилась возможность увидеть город не через оптику бинокля или стереотрубы, не в дыму и огне, а когда уже не стреляли пушки и очаги пожаров были ликвидированы. Приятного мало рассматривать развалины большого европейского города, но это были исторические развалины, на них следовало посмотреть, чтобы потом рассказать о них своим детям и внукам.

Картина разрушений, конечно, не ласкала глаз: дома-скелеты с выбитыми стеклами, уничтоженные в парках деревья, на улицах сгоревшие машины, подбитые пушки, танки.

Я все время глазами искал «тридцатьчетверку» из армии Катукова, о которой на днях писала газета «Красная Звезда»: «И эта старая боевая машина с обожженными бортами, ромбом на башне, машина 1-й гвардейской танковой бригады, стояла на перекрестке берлинских улиц и утром 2 мая, когда мимо нее брели, тяжело ступая по земле, немецкие солдаты и офицеры и среди них генерал с сухим, черствым выражением лица. Это была последняя встреча танкистов 1-й гвардейской бригады с немецким генералом Вейдлингом».

Позже я видел эти машины, и мне немного взгрустнулось. Быть может, это танки капитана Бочковского, батальон которого нам часто приходилось сопровождать при наступлении на Берлин?

У рейхстага – основной цели нашей поездки – плескалось человеческое море: здесь были солдаты и офицеры советской, американской, английской и французской армий. Американцы уже делали свой традиционный бизнес: торговали сигаретами, продуктами, одеждой, оружием, автомашинами. При желании можно было, наверно, купить и танк. У какого-то здоровенного американского сержанта я купил фотоаппарат «лейку» – самую популярную во время войны фотокамеру. Она и сейчас у меня хранится, как память о тех незабываемых днях.

Осмотрев Бранденбургские ворота, находящиеся от рейхстага метрах в двухстах, мы направились к парку Тиргартен. От парка, пожалуй, осталось одно название, в нем и деревьев-то почти не было – одни пеньки. Потом прошлись по самой большой и широкой улице Берлина – Унтер ден Линден, которая, как и парк Тиргартен, была усеяна воронками от взрывов бомб и снарядов, словно кратерами на лунной поверхности.