Текст книги "На службе у бога войны. В прицеле черный крест"

Автор книги: Пётр Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Несчастье случилось как раз под Познанью, в местечке Овиньски, где части 8-го гвардейского механизированного корпуса форсировали Варту. Здесь же переправлялись и части 2-го танкового корпуса генерала Ющука. На переправе образовалась огромная «пробка». Горелов, предвидя печальные последствия в случае напета вражеской авиации, бросился на берег в поисках начальника переправы. Им оказался комбриг одной из бригад. Но начальник переправы занимался не своими прямыми обязанностями, а пьянствовал в доме на берегу реки. Горелов потребовал немедленно убрать с дороги танки. Подвыпившие офицеры во главе со своим комбригом в звании подполковника послали незваного гостя куда подальше, а один из собутыльников развязно процедил:

– А ты кто такой? Ребята, проверим его!

Полковник ударом кулака свалил наземь офицера и вышел из дома, надеясь без чужой помощи разогнать «пробку». Обиженный офицер с автоматом в руках выскочил следом за ним и выстрелил в спину. Из дома выбежали остальные офицеры, один из них даже стал искать документы убитого. Расстегнув шинель, он увидел на гимнастерке набор орденов и Звезду Героя Советского Союза. Все сразу же сбежали с места преступления.

Гибель полковника Горелова оплакивала вся танковая армия. Его тело отвезли во Львов и похоронили на том же «Холме Славы», где был похоронен и комбриг Федор Липатенков. Убийцу долго искали, но безуспешно. Нашли лишь в конце войны. Им оказался сотрудник контрразведки и «СМЕРШ» той танковой части, которая форсировала Варту 22 января 1945 года. Видимо, это обстоятельство тогда и помешало поискам убийцы и его наказанию.

Трагический случай, произошедший в танковой армии, командование старалось замалчивать, как только могло. Лишь спустя много лет маршал танковых войск Бабаджанян слегка коснулся этого темного дела:

«В сентиментальности меня трудно заподозрить, но и сейчас, спустя два с лишним десятилетия, не могу говорить о гибели Володи без спазм в горле.

Подлая пуля пьяного бандита скосила его, угодив в спину. Слишком дорогую жертву потребовал Марс за нашу победу на границе рейха, тем страшнее оскалился для нас лик войны. Тем страшнее, потому что все мы уже видели ее ближайший конец…

Пусть бегут годы, а я, как только появляется первая возможность, стремлюсь побывать на «Холме Славы» во Львове, постоять молчаливо у могилы Володи Горелова. Нет на свете для меня ничего священнее боевого братства, опаленного Великой Отечественной войной…»[50]50
  Бабаджанян А. X. Дороги победы. М., 1972. С. 234.


[Закрыть]

В 1975 году в составе туристической группы я побывал во Львове. Посетил могилу Володи Горелова. К моему удивлению, на могильной плите ошибочно было выбито звание – «подполковник». Связался с ветеранами 1-й гвардейской танковой армии, проживающими во Львове. Ошибку исправили. Но горечь по поводу трагической гибели отважного танкиста у меня осталась. Осталась и боль, и ее уже ничем на излечить…

А тогда, в конце января 1945 года, передовой отряд, оставив Познань, на большой скорости двигался к реке Обра, по которой проходила польско-германская граница. Мы с ходу форсировали реку и ворвались в Бомст, небольшой городок, с широкой в центре площадью и многочисленными историческими памятниками. Это уже и фашистская Германия. Наконец-то мы добрались до нее. Но в душе ни злобы, ни желания мстить местному населению у нас не было. Было какое-то внутреннее волнение и торжество победителей, уверенность, что доедем и до Берлина.

Город горел. Ни взрывов, ни стрельбы не было слышно, раздавался лишь легкий треск горящих зданий. Дивизион PC остановился рядом с танкистами Бочковского. Я вышел из машины, огляделся. На улицах, кроме солдат, – ни души. Рядом возвышался двухэтажный дом, половина его была разрушена и еще дымилась. На первом этаже был, видимо, магазин, сохранилась лишь какая-то вывеска, а на втором – обычные квартиры. Я поднялся на второй этаж, но и тут не заметил ни одного человека. И черт меня дернул лазать по квартирам! Толкнул дверь – она даже не была заперта. Перед моим взором предстала зловещая картина; в углу на деревянной кровати, среди подушек и простыней, лежала морщинистая, донельзя худая старуха в белых одеждах и чепце. Она лежала неподвижно, но была еще жива. На бескровном беломраморном лице выделялись глубоко запавшие, медленно поворачивающиеся глаза. Почему рядом с умирающим человеком не оказалось близких людей? Впрочем, можно догадаться. Гражданское население немецких городов, поддавшись гитлеровской пропаганде, уходило в глубь Германии или пряталось по подвалам, ожидая своей участи.

Насмотревшись на эту мистическую картину, я с каким-то страдальческим чувством покинул дом. Не знаю, но почему-то я стал сравнивать нынешнюю фашистскую Германию с этой старухой, готовой отойти в иной мир, но еще цепляющейся за жизнь. На улице я еще раз посмотрел на второй этаж. В окне показалась тень. Значит, кто-то все же был в этой квартире, и я успокоился.

В Бомсте мы простояли недолго, покормили людей, заправили баки горючим, и вот уже звучит команда Гиленкова: «По машинам!». Снова взревели моторы, и дивизион следом за танками Бочковского тронулся в путь. Мы шли за Обру, в район Мезеритца.

Мезеритцкий район, построенный Германией еще до войны, особенно укреплялся после разгрома армии Паулюса под Сталинградом. Наверно, у Гитлера не было уверенности в том, что советские солдаты не придут сюда, хотя от берегов Волги до Одера тысячи километров.

Мезеритц – это мощнейшие оборонительные сооружения из бетона и стали, с подземными железными дорогами, заводами и автономными электростанциями. Мезеритц – это целая система долговременных огневых точек-»панцерверке» с гарнизоном каждая в 10–15 человек. Эту эшелонированную оборону, создававшуюся в течение нескольких лет, танковая армия разгромила в течение двух суток. Таков был порыв наших войск!

Основной удар по Мезеритцу наносил 11-й гвардейский танковый корпус генерала Гетмана, корпус Дремова шел несколько южнее. Захватив город Либенау, нам пришлось спуститься вниз к Одеру и завязать бои за Швибус. После кровопролитных боев пал и этот город. Корпус грозной лавиной катился дальше. До Берлина оставалось 70 километров.

Тогда нам, полевым командирам, некогда было учитывать, какие немецкие части оказались под ударами танковой армии, кто из видных немецких генералов остался без войск, какие трофеи попали в наши руки. Наш девиз был – «Только вперед!». Однако учет все же велся, и архивные документы свидетельствуют об этом. Вот один из них:

«В боях по прорыву Мезеритцкого УРа и овладению городом Либенау войсками 1-й ГТА разгромлен 21-й армейский запасной корпус немцев, имевший в своем составе 3 пехотных дивизии, до 10-и отдельных батальонов и 2 берлинских унтер-офицерских школы.

За период с 26 по 31.01.45 г. войсками армии уничтожено: 28 290 солдат и офицеров, 50 танков и самоходных орудий, 688 орудий разного калибра, 512 минометов, 204 бронетранспортера и бронемашин, 300 самолетов, свыше 4 000 автомашин.

Кроме того, взято в плен более 2 000 солдат и офицеров, захвачено много другого вооружения и военного имущества».[51]51
  ЦАМО РФ, ф. 299, оп. 3070, д. 843, лл. 122–123.


[Закрыть]

У передового отряда задача была прежняя: действовать впереди корпуса, выявлять опорные пункты врага, его систему обороны, обнаруживать резервы и, не вступая в затяжные бои, выходить на рубеж реки Одер в район города Франкфурт-на-Одере. Несмотря на то что в Германии отличные дороги, заправщики все же отставали от передового отряда, и нам приходилось либо дожидаться их подхода, либо довольствоваться трофейной соляркой и бензином, отбитыми у противника.

Погода не всегда баловала нас, морозы сменялись оттепелью, снег – дождем, одним словом, европейская зима. Если обстановка вынуждала, то двигались мы по полевым раскисшим дорогам – тогда не только машина, но и танки ползли с большим трудом. Чем ближе подходила наша колонна к Одеру, тем больше попадалось беженцев. Дороги были буквально забиты ими. Иногда навстречу шли отряды фольксштурма, мобилизованные подростки и старики. При первых же выстрелах фольксштурмисты разбегались по лесам, бросая фаустпатроны и винтовки, но случалось и такое, когда приходилось принимать бой.

При подходе к Одеру нас обстреляли. Десантники оцепили небольшой лесок и вытащили из кустов трех пацанов из гитлерюгенда. У них отобрали оружие, но троица еще продолжала кричать «Хайль Гитлер!». Майор Прошкин гаркнул на них, чтобы прекратили свой вой, но они обнялись и запели молодежный гимн. Конечно, жалко было несмышленышей, но комиссар принял решение: «Расстрелять!», опасаясь, что, если отпустит их, они снова возьмутся за фаустпатроны и будут бить по нашим танкам. Жесткое решение. На войне других и не бывает!

Инцидент был исчерпан, и колонна продолжала свой стремительный ход. Там, где противник оказывал сопротивление, в бой вступали танки и мотопехота, иногда приходилось разворачивать дивизион PC и давать один-два залпа. Позади колонны оставались фольварки, села, города. Все чаще на зданиях ратуши, окнах домов и просто на заборах появлялись белые флаги, как свидетельство капитуляции, хотя Геббельс за каждый такой флаг угрожал своим согражданам исключительной мерой наказания – расстрелом. Только на людей уже не действовали геббельсовские заклинания: наступало прозрение.

1 февраля мы захватили деревню Куннерсдорф и вышли на восточный берег реки Одер, выполнив таким образом поставленную задачу. Куннерсдорф – деревня знаменитая. Еще в годы Семилетней войны 1 августа 1759 года русский полководец генерал-аншеф Петр Салтыков наголову разбил превосходящие силы знаменитого полководца – прусского короля Фридриха II, который тогда произнес известные слова: «Русского солдата мало убить, его еще повалить надо».

От Вислы до Одера было пройдено около 500 километров. Это расстояние покрыто всего за 18 суток. Темпы продвижения – небывалые для техники, в отдельных случаях колонна проходила даже по 70–90 километров. В этих боях раскрылись потенциальные возможности хорошо сколоченных частей и подразделений, живучесть нашей техники и оружия, боевой дух бойцов. А фрицы между тем стали не те, что в начале войны, все чаще поднимали руки и сдавались в плен.

Разумеется, мы понимали, что за Одером бои предстоят тяжелые, но для нас важно было закрепиться на плацдарме и ждать подхода основных сил корпуса.

О штурме Франкфурта-на-Одере речи быть не могло: у нас заканчивались боеприпасы и горючее, к тому же мы находились в тылу врага. Город хорошо просматривался с крутых берегов Одера. Он жил обычной жизнью, не ведая, что рядом находятся советские войска. Дымили трубы заводов и фабрик, по городу ходили трамваи и автобусы, люди делами покупки в магазинах, как и в обычные дни. А между тем с другого берега город рассматривали в бинокль советские офицеры – Темник, Гиленков и Демидов – и обсуждали, как лучше накрыть его из «катюш».

Ночь прошла относительно спокойно. Наступило утро 2 февраля 1945 года. Немцы, видимо, еще не знали, что наш отряд находится на берегу Одера, а там черт их знает. Пока, во всяком случае, нас они не беспокоили. Но мы проявили активность, разведали, что рядом находится аэродром и тут же атаковали его. Расстреляли несколько самолетов. Вот тут немцы всполошились и ввели в бой артиллерию. Мы потеряли два танка.

Стало ясно, что теперь нас будут сжимать со всех сторон, только успевай поворачиваться. Все подразделения сразу же заняли круговую оборону. Мы так надеялись на скорую помощь основных сил корпуса, но пошли вторые сутки, как мы держали плацдарм, а горизонт был чист: о передовом отряде Дремов словно забыл. Рассчитывать надо было только на собственные силы.

Корпус, конечно, двигался к Одеру, но его бригады вели бои с так называемыми «блуждающими котлами». Разрозненные части отступающих гитлеровцев доставляли немало хлопот нашим войскам, нападая на колонны, штабы, тыловые учреждения.

Приходилось отвлекать значительные силы и средства на ликвидацию очагов сопротивления то в одном, то в другом месте. Поэтому главные силы корпуса задержались в пути.

Но передовой отряд не бездействовал. Разгромив аэродром, Темник решил пощекотать нервы франкфуртским бюргерам. Вызвав Гиленкова, спросил:

– Сколько залпов мы можем дать по городу?

Майор сначала не понял, что имел в виду командир отряда, но как рачительный командир, учитывающий каждый снаряд, ответил:

– Не больше трех, товарищ полковник. При этом надо учесть: один залп мы всегда оставляем на крайний случай.

Темник продолжал допытываться:

– А можем ли мы, пальнув по городу, устроить там хороший шурум-бурум, то есть панику?

До Гиленкова, наконец, дошло, что имел в виду Темник:

– Конечно, можем, дав залп не сосредоточенным огнем дивизиона, а рассеянным. Это так называемая стрельба по площадям. Каждая установка бьет по отдельным квадратам. Если еще взрыватели снарядов поставить на фугасное и осколочное действие, скажем, пятьдесят на пятьдесят, то эффект может быть впечатляющим.

– Вот это хорошо, – обрадовался Темник, – это как раз нам и надо. Готовьте установки!

Возвратившись от комбрига, возбужденный Гиленков появился в моей штабной машине. Мы разложили на столе карту и определили квадраты города, по которым предстояло произвести залпы «катюш». При этом учитывали задачу – поразить большую его часть.

Я подготовил исходные данные целей, затем вывел установки на огневую позицию. Гиленков решил сам руководить стрельбой. Он стоял в стороне и смотрел на часы. Наконец взмахнул рукой. Это означало команду: «Залп!». Сорвавшись со старта, шурша в холодном воздухе, пошли наши красавцы, расчерчивая небо красными полосами.

Вскоре в разных концах города встали столбы огня и черного дыма. Протяжно завыли сирены, заголосили гудки заводов и фабрик. Нам удалось достичь того, к чему стремились.

Постояв еще несколько минут на берегу, мы увели установки вглубь плацдарма. Уезжая в штаб Темника, Гиленков с тревогой произнес:

– Мы свое дело сделали, но самое трудное еще впереди. Если подмога к вечеру не подойдет, немцы обложат нас со всех сторон. И дай-то Бог благополучно выбраться из этой западни, в которую мы угодили по воле обстоятельств!

Майор оказался прав. Немцы очухались и начали стягивать на восточный берег Одера крупные силы: горно-стрелковые части СС, остатки каких-то танковых и пехотных дивизий, перед нами оказались даже рота, сколоченная из власовцев, и туркестанский батальон.

К середине дня бой усилился. Атаки немцев следовали одна за другой. Нас стала бомбить авиация. Гиленков приказал убрать наши БМ подальше в лес и замаскировать. Снаряды у нас были на исходе, оставался неприкосновенный запас – один залп, находящийся на направляющих и предназначенный для самообороны.

К вечеру бой стал стихать, наша оборона выдержала бешеный натиск противника. Но что будет завтра? Темник созвал офицерский состав. Решали проблемный вопрос: как выбраться из окружения. Еще сутки отряд мог продержаться, отбиваясь из последних сил. Но нужны солярка, бензин и снаряды.

Решено было найти слабое место в обороне противника, своего рода прореху, через которую можно было бы вывести весь отряд. В ночь на 5 февраля в разведку ушла группа бойцов во главе со старшим лейтенантом Уховым. Только под утро возвратились разведчики. Ухов доложил: обнаружена небольшая лощина, по которой вполне могут пройти танки и машины. Немцев в этом месте не было. Темник принял решение – выходить немедленно, пока еще не рассвело. Первыми пойдут колесные машины и артиллерия, за ними – танки и самоходки подполковника Хватова. Прикрытием будет батальон капитана Бочковского.

Машины шли в строгой последовательности, в полной темноте, фары включать было категорически запрещено. Отряд прошел почти половину пути, как раздались артиллерийские залпы. Немцы, услышав шум моторов, стреляли наугад, вслепую, пока не причиняя нам вреда. Но когда рассвело, огонь стали вести прицельный. В машину подполковника Хватова попало несколько снарядов, и он сгорел вместе с экипажем.

Труднее всех пришлось батальону Бочковского, прикрывавшему отход передового отряда. Из 30 танков у него осталось полтора десятка машин и до полуроты пехотинцев-десантников. Когда отряд уже вышел из опасной зоны, арьергард не стал его догонять, а направился в противоположную сторону. Капитан поразмыслил так: если он бросится за своими, то его тотчас же накроют артиллерией, вот и подался туда, где его не ждали, введя в заблуждение Темника, да и немцев – тоже. Батальон вышел на шоссе, идущее вдоль Одера, отмахал километров двадцать и резко повернул в сторону. Сметая на своем пути заградительные отряды немцев, Бочковский прорвался к своим.

Помнится, за эти грамотные действия в бою, за находчивость, мужество и стойкость Владимира Бочковского представили ко второй Звезде Героя Советского Союза. Но как это часто случается, по иронии судьбы, а точнее, по капризу начальства, дали ему тогда орден Суворова II степени. Заслужил одну награду – получил другую, мог бы вообще ничего не получить…

Неизвестно, сколько бы мы продержались на том проклятом плацдарме и сколько бы людей и техники потеряли, если бы не подошли части корпуса. Дремов бросил нам на выручку 20-ю и 21-ю механизированные бригады, которые, оттеснив противника, дали нам возможность выбраться из окружения. Радости нашей не было предела!

Мы вернулись в деревню Куннерсдорф, где залечивали свои раны, пополнялись техникой вместо потерянной во время тяжелейшего рейда по немецким тылам.

На этом, можно сказать, для меня и закончилась Висло-Одерская наступательная операция. 17 февраля 1945 года я получил новое назначение на должность командира дивизиона в 41-й гвардейский отдельный минометный полк РС «катюш», входивший в группу гвардейских минометных частей (ГМЧ) 1-го Белорусского фронта.

Я расстался с 1-й гвардейской танковой армией, своим корпусом, бригадой, дивизионом. Расстался с боевыми товарищами – майором Юрием Гиленковым, майором Прошкиным, другими офицерами и солдатами, с которыми прошел сотни километров по землям Западной Украины, Польши и Германии. Прощайте, друзья! До встречи в Берлине!

Глава XI
Берлинская операция

Конец февраля 1945 года. Предвесенье. Погода стоит теплая, дует легкий ветерок, который гонит по небу кучевые облака. Мы с моим верным ординарцем Василием Полеводиным едем в 41-й гвардейский минометный полк. Настроение у нас отличное. Мы радуемся наступающей весне, еще больше радуемся тому, что война подходит к своему завершающему этапу.

Командир полка подполковник Ересько встретил нас доброжелательно, приветливо. Он мне понравился с первых же минут – спокойный, неторопливый, ему было лет тридцать-тридцать пять. Ересько чем-то напоминал мне комбрига Липатенкова, погибшего у польского города Згеж.

Минометный полк был сформирован из моряков Северного флота, воевал на Карельском фронте, все время держал оборону, стоял прочно, как говорится, не уступал противнику ни пяди своей земли. Потерь почти не имел. Личный состав полка был хорошо обучен и сколочен, но опыта наступательных боев не имел. С ликвидацией Карельского фронта часть перебросили в Германию.

После беседы с Ересько и знакомства с некоторыми офицерами полка, я отправился в свой дивизион. Умудренный жизненным опытом ординарец предложил сначала заглянуть на кухню, потом уж в штаб. Он считал: если хорошо приготовлена солдатская каша, значит, в части полный порядок, хозвзвод работает, как ему положено. У Василия даже поговорка была: «Поближе к кухне, подальше от начальства». Правда, потом слово «кухня» он поменял на другое слово – «камбуз», как-никак стал служить во флотском полку.

На войне кухня – важный элемент. Если солдат хорошо накормлен, он и воюет хорошо. Но меня прежде всего интересовал личный состав дивизиона – командиры, от которых во многом зависели результаты стрельбы. Моим ближайшим помощником и начальником штаба оказался азербайджанец старший лейтенант Гизетли, дисциплинированный и добросовестный офицер, но ему, как мне показалось, не хватало опыта и знаний. Опыт – дело наживное, при желании можно приобрести и знания. Командиры батарей Виленский и Коган – офицеры грамотные, только как поведут себя в бою, предстояло узнать позже.

Несколько слов хотелось бы сказать о своем заместителе по политической части, пожилом капитане Братине, воевать с которым мне так и не довелось: он был убит в первом же бою. У однополчан он пользовался большим авторитетом и уважением. Хоронили его с воинскими почестями, и мне, как командиру, пришлось произносить речь на его могиле.

Я очень волновался, говорил весьма сумбурно – не потому что плохо знал капитана, а потому что из дивизиона уходил хороший человек, наш боевой товарищ.

Едва я освоился с новыми обязанностями, как полк придали 314-й стрелковой дивизии, которая с трудом продвигалась на запад. Немцы по-прежнему оказывали яростное сопротивление, дрались за каждый населенный пункт, за каждую высоту. Наши войска продолжали нести большие потери.

Дивизия остановилась перед очередным опорным пунктом. Стрелковые соседние части обошли его слева и справа, таким образом получился выступ в форме языка в нашу сторону. Этот «язык» предстояло срезать, чтобы дать возможность дивизии продвигаться дальше. Комдив, ткнув пальцем в карту, показал мне этот опорный пункт. Но тут возникла проблема: рядом находилась наша пехота, которую могли накрыть реактивные снаряды. Я объяснил комдиву о такой опасности, добавив при этом, что может пострадать и командный пункт дивизии, выдвинутый слишком далеко.

Стоявший рядом начальник штаба внес предложение:

– А что, если перед залпом пехоту спрятать в окопы? Тогда можно будет свести потери до минимума, да и до нашего КП метров восемьсот. Риск, конечно, есть, но мы находимся на фронте, и рисковать приходится всегда.

– Соглашайтесь, капитан, – поддержал комдив своего начальника штаба, – иначе опорный пункт нам не взять. А при штурме будут большие потери.

Я стоял в нерешительности. В моей практике стрелять приходилось и с ближнего, и дальнего расстояния, иногда мои батарейцы производили залп действительно с ювелирной точностью, поражая площадь в соответствии с установленными данными. Но тут случай особый. Надо было выстрелить так, чтобы разбить опорный пункт и не задеть свою пехоту. Впрочем, я уже так стрелял, только в артиллерийском дивизионе.

Вдруг слышу сердитый голос комдива:

– Капитан, у нас нет времени для размышлений. Решение тут принимаю я, значит, беру всю ответственность на себя!

Я понимал, что другого выхода быть не могло, но все же решил подстраховаться – приказал Гизетли подкорректировать исходные данные, увеличить дальность стрельбы еще на 500 метров. При этом предупредил начальника штаба, что залп ответственный и чтобы БМ наводили на цель, как малокалиберную винтовку в тире. Волновался страшно, ведь это была моя первая стрельба в роли командира дивизиона.

Когда все было готово, предупредил комдива. Он также решительно произнес: «Действуй, капитан!» Подаю команду: «Огонь!» Прогремели выстрелы, снаряды плавно сошли с направляющих и унеслись в небо. Через минуту-другую послышались разрывы, и образовавшаяся плотная воздушная волна докатилась до командного пункта, уложив всех наземь.

Я лежал рядом с комдивом и думал: «Неужели угодил по своим? Все, суда не миновать!» Наконец взрывы прекратились, и наступила тишина. Еще через минуту на КП все зашевелились, стали подниматься и отряхивать с себя пыль, кто-то нервно засмеялся, а кто-то даже бросил восторженно: «Вот так «катюша»!»

Поднялся комдив, сердито посмотрел на меня, словно задавая вопрос: «Что, паршивец, стукнул по своей пехоте?» Я стоял бледный, растерянный, в упадническом настроении…

Из полков стали поступать донесения о том, что снаряды разорвались рядом, разрывы никого не задели, но страху все натерпелись порядком. Опорный пункт не подает признаков жизни, молчит, значит, подавлен. Комдив повеселел, посмотрел на меня уже совсем другим взглядом, более доброжелательным, затем подошел, хлопнул по плечу и сказал только одно слово: «Молодец!» Тут же он насел на телефоны, требуя от командиров полков, пока немцы не очухались, поднимать батальоны в атаку. Вскоре опорный пункт был взят и дивизия полным ходом пошла вперед.

Предвидя конец войны, многие офицеры, особенно генералы, стали потихоньку обзаводиться барахлишком, все чаще сюда, в Германию, стали наведываться визитеры из различных московских ведомств и учреждений, которые под видом инспекторских поездок приезжали ради того, чтобы чем-нибудь поживиться – драгоценностями, машинами, картинами, коврами и прочим. Это была так называемая негласная «репарация».

На фронте началось повальное увлечение машинами. В СССР ведь личная машина считалась большой роскошью. Теперь каждый начальник считал вправе иметь свой легковой автомобиль, хотя он ему по штату и не положен. Нам, малым и средним командирам, военное ведомство машин, разумеется, не давало, их попросту приходилось экспроприировать у местного населения.

Признаться, и меня захватила «трофейная» лихорадка. У меня было хобби – машины и ружья. Ко всему остальному – не лежала душа. У моего предшественника был хороший «опель», но его забрало более высокое начальство, хотя технический паспорт оставался в дивизионе. Есть документы, но нет машины. Вот и поставил я задачу перед командиром взвода управления – раздобыть для дивизиона легковой транспорт: не солидно командиру ездить на полуторке. Вспоминая то время, сам себе удивляюсь – не о престиже своем беспокоился, просто очень уж хотелось покататься на хорошей машине. Может, во мне говорило еще мальчишество – дескать, вот я каков!

При вступлении в какой-то небольшой городок (названия уже не помню) мои разведчики нашли в разбитом гараже «опель-кадет». Доложили мне. Я помчался посмотреть на трофей. За время войны я уже стал разбираться в машинах. С виду машина как машина, только на ней лежала обрушившаяся балка. «Опель» извлекли из-под обломков, осмотрели, оказалось, что он почти новый. Подогнали дивизионную летучку и быстренько отбуксировали машину в свое расположение. Слесаря-ремонтники обещали вмятину выправить, и «опель» снова будет сиять черной краской.

Действительно, машина выглядела так, словно только что сошла с конвейера. Ее тут же опробовали. Четырехцилиндровый двигатель работал мягко и ритмично. Но от такого вида машины у меня на душе заскребли кошки: вспомнил судьбу машины моего предшественника. Чего доброго, глянется какому-нибудь командиру полка или дивизии – и поминай как звали. Тут я распорядился достать другую краску, только не черную. Из летучки принесли зеленую краску, которой мы красили свои боевые машины. Взяв кисть, обмакнул сначала в краску, затем в грязный песок и через полчаса вымазал в этакий камуфляжный цвет наш «опель». Но и это меня не остановило. Взял молоток и сделал на кузове десятка полтора хороших вмятин. Мои мастера ахнули: души русских умельцев не могли выдержать такого варварства. Теперь это не «опель», а какая-то «антилопа-гну».

Закончив работу, я сказал своим изумленным зрителям: «Порядок! Теперь на нее никакое начальство не позарится!» Документы на машину у нас имелись, госзнаки сделать было не проблема, перебить номера на моторе и шасси для мастеров не составляло особого труда. «Опель-кадет» стал бегать на законном основании.

Наводить «марафет» на машине старался я все-таки не зря. Мои предположения о том, что машину могут отобрать вышестоящие начальники, подтвердились. На второй день в дивизион прикатил подполковник Ересько. Не успел я доложить о состоянии дивизиона, как он, как бы между прочим, задал вопрос: «У тебя, кажется, появилась трофейная машина, не покажешь ли ее?» «Уже успели донести», – невольно подумал я. Но машину пришлось показать. Командир полка походил вокруг нее, потрогал пальцем еще не просохшую краску, открыл дверцу и заглянул внутрь салона, потом с улыбкой произнес: «А ты, братец, хитер. Ловко вышел из положения. Такую машину у тебя никто не заберет. Оставляй ее себе и катайся на здоровье!»

Так до конца войны я и колесил на своей «антилопе-гну» по дорогам Германии. Она меня никогда не подводила. Садясь в кабину, радовался своему «другу», был уверен, что он домчит меня туда, куда нужно. В общем, соображать надо не только в бою!

Наш дивизион вскоре отозвали из стрелковой дивизии, полк вышел во второй эшелон фронта и разместился в лесах восточнее реки Одер, где мы стали готовиться к боям за Берлин. В это время командующий ГМЧ фронта генерал-лейтенант Шамшин по каким-то своим соображениям решил подполковника Ересько назначить заместителем командира бригады, прислав на его место полковника Пуховкина. Ересько был толковым командиром, формально назначение для него означало повышение по службе, но самостоятельность он терял при любом раскладе дела. У себя в полку он был сам себе хозяин, а теперь придется выполнять приказания комбрига.

Пуховкин был полной противоположностью Ересько. Командиров, как известно, не выбирают, как в 1918 году, их назначают. С первого же дня новый командир стал «закручивать гайки» с помощью мата и грубых силовых приемов. Офицеры и солдаты сразу же невзлюбили его за фельдфебельские замашки.

Наступил апрель 1945 года. Дух победы над фашизмом уже витал в воздухе. Это чувствовалось в приподнятом настроении солдат, рвавшихся в бой, жаждущих поскорее закончить войну и вернуться на родину. Война уже осточертела всем.

Весна в Германии была в самом разгаре, цвели сады, а лес, в котором мы стояли, покрылся густой зеленью и хорошо маскировал нашу технику. Вся природа настраивала людей на мирный лад и даже расслабляла.

Заканчивалась подготовка к решающим боям. Пуховкин собрал командиров дивизионов и начальников служб полка. К нашему удивлению, сообщил, что в предстоящей Берлинской операции полк придается 1-й армии Войска Польского. Нам предстоит отправиться в штаб армии для получения боевой задачи.

С поляками мне пришлось заканчивать войну, поэтому хотелось бы сказать несколько слов о польских формированиях на территории СССР. Еще в 1942 году, в трудную для нашего народа пору, из граждан польской национальности была сформирована польская армия в составе шести дивизий и танковой бригады под командованием Андерса. Этот генерал-изменник, подчиняясь эмигрантскому правительству в Лондоне, увел армию через границу в Иран.

В начале 1943 года под Рязанью родилась 1-я польская дивизия им. Костюшко, которую повел в бой ее командир Зигмунд Берлинг. Затем, на базе этой дивизии, была сформирована 1-я польская армия Войска Польского, воевавшая против немецко-фашистских захватчиков. Весь командный состав подбирался из советских офицеров, имевших польские фамилии или которые по происхождению были поляками. Даже известная писательница Ванда Василевская носила военную форму и имела чин полковника. В офицерском корпусе, прежде всего в штабах, слышалась в основном русская речь, а солдаты и младшие командиры разговаривали по-польски.