Текст книги "Критика цинического разума"

Автор книги: Петер Слотердайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Слотердайк П.

Критика цинического разума/Перев. с нем. А. В. Перцева.– Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001.– 584 с.

Бей в барабан, и не бойся беды,

И маркитантку целуй вольней!

Вот тебе смысл глубочайших книг,

Вот тебе суть науки всей.

Генрих Гейне. Доктрина (перевод С. Я. Маршака)

Великий недостаток немецких умов в том, что они ничего не смыслят в иронии, цинизме, гротеске, издевке и насмешке.

Отто Флаке. Немецко-французское. 1912

На протяжении века философия лежит на смертном одре и не может умереть, ибо задача ее не исполнена. Поэтому конец вынужденно мучительно затягивается. Она или похоронила себя, предавшись пустой игре в мысли, или пребывает в агонии, во время которой ее посещают откровения и она высказывает то, что забывала сказать на протяжении всей жизни. Перед лицом смерти ей хочется быть честной и открыть свою последнюю тайну. Она признает: все великие темы были сплошь уловками и полуправдой. Прекрасные, но тщетные взлеты мысли: Бог, Универсум, Теория, Практика, Субъект, Объект, Тело, Дух, Смысл, Ничто – всего этого не существует. Все лишь словечки для юнцов, профанов, клерикалов да социологов.

«Слова, слова-словеса. Стоит им воспарить однажды – и тысячелетия могут истечь, а полет их все никак не окончится» (Готфрид Бенн. Эпилог и лирическое Я).

Готовая к признанию, последняя философия числит все, подобное этому, по ведомству истории – туда же, куда и грехи молодости. Ее время минуло. В нашем мышлении больше не осталось ни проблеска от былого взлета понятий и от экстаза понимания. Мы просвещены, мы пребываем в апатии. О любви к мудрости уже нет и речи. Больше нет знания, любителем (philos) которого можно быть. То, что мы знаем, мы не можем любить, но, напротив, задаемся вопросом: как нам удается жить, вынося это знание и не превращаясь в каменный столп?

То, что предлагается здесь под названием, намекающим на великие традиции,– это размышления на тему «знание – сила»; именно этот тезис стал могильщиком философии в XIX веке. Он подводит итог всей философии и в то же время являет собой первое признание, с которого начинается ее агония, продолжающаяся столетие. Им заканчивается традиция знания, которое – как свидетельствует само его название – было эротической теорией: любовь к истине и истина любви. Из мертвого тела философии в XIX веке являются на свет современные науки и теории власти, такие как политология, теория классовой борьбы, технократия, витализм – в любом обличье вооруженные до зубов. «Знание – сила и власть».

Эта формула ставит точку, завершающую неизбежную политизацию мышления. Тот, кто высказывает этот тезис, с одной стороны, выдает истину. Но, высказывая его, он желает достичь большего, чем просто истина,– он намерен включиться в игру власти.

В те же самые времена, когда Ницше начал выявлять скрывающуюся за всякой волей к знанию волю к власти, старая немецкая социал-демократия призвала своих приверженцев включиться в гонку за знанием, которое есть власть. Там, где откровения Ницше обнаруживали претензию стать «опасными», холодными и лишенными всяческих иллюзий, социал-демократия подавала себя прагматично и выказывала просто душно-добропорядочную радость от образования, словно в старые добрые времена. И в том и в другом случае речь шла о власти: Ницше говорил о ней, с позиций витализма подрывая основы буржуазного идеализма, а социал-демократия – пытаясь благодаря «образованию» обрести такие же шансы на власть, какими располагала буржуазия. Ницше уже учил реализму, который должен был облегчить грядущим поколениям буржуазии и мелкой буржуазии расставание с идеалистическим лживым вздором, сдерживавшим волю к власти; социал-демократия стремилась стать сопричастной тому идеализму, который до сих пор таил в себе обещание власти. У Ницше буржуазия уже могла научиться изощренности и умным грубостям воли к власти, утратившей идеалы, тогда как рабочее движение засматривалось на идеализм, который был более к лицу его еще наивной воле к власти.

К 1900 году радикальное крыло левых перестало в чем-либо уступать правому цинизму власть имущих. Это состязание между цинически-оборонительным сознанием старых носителей власти и утопически-наступательным сознанием новых представляло собой политико-моральную драму ХХ века. В соревновании за самое жестокое осознание жестоких фактов наставляли друг друга дьявол и сатана. Из конкуренции сознаний возник двойственный, сумеречный, искажающий очертания предметов свет, характерный для современности: взаимовыслеживание идеологий, ассимиляция противоположностей, модернизация обмана,– короче говоря, то отправляющее философа в пустоту положение, в котором лжецы называют лжецов лжецами.

Мы снова чувствуем актуальность Ницше – после того как первая, фашистская, волна увлечения ницшеанством спала. Снова становится ясно, насколько поистрепалось христианское облачение западной цивилизации. После десятилетий восстановления страны, после десятилетия утопий и «альтернатив» создается впечатление, что наивный порыв внезапно иссяк. Боялись то одной катастрофы, то другой; в огромном числе находили сбыт новые ценности – они шли нарасхват, как и все иные болеутоляющие средства. Однако время цинично, оно знает, что у новых ценностей короткие ноги. Чувство сопричастности, гражданская солидарность, укрепление мира, качество жизни, сознание ответственности, забота об окружающей среде – зайти по-настоящему далеко все это не могло. Тут можно было и выждать. Цинизм выжидает на заднем плане, пока не кончится бесконечная болтовня и все снова не пойдет своим ходом. Наша лишенная полета современность, правда, вполне умеет «мыслить исторически», но уже давно сомневается в том, что живет в истории, наполненной смыслом. «Во всемирной истории никакой нужды нет».

Вечное возвращение того же самого, самая подрывная из всех идей Ницше,– не выдерживающая критики в космологическом отношении, однако плодотворная с точки зрения морфологии культуры,– верна и применительно к возвращению кинических мотивов, которые развивались, достигая своего осознания, на закате Римской империи, а также в некоторой степени и в эпоху Возрождения. То же самое – это условный сигнал трезвой, ориентированной на наслаждения жизни, которая научилась считаться с данностями. Быть готовым ко всему – мудрость, делающая неуязвимым. Жизнь вопреки истории; экзистенциальная редукция; «как бы» социализация – социализация понарошку; ирония по отношению к политике; недоверие к «проектам». Культура нового язычества, которая не верит в жизнь после смерти, а потому вынуждена искать жизнь до нее.

Решающая характеристика, которую Ницше дал самому себе и на которую часто не обращают должного внимания, заключается в том, что он назвал себя «циником»; благодаря этому он стал, наряду с Марксом, наиболее влиятельным мыслителем столетия. В «цинизме» Ницше проявляет себя модифицированное отношение к требованию «говорить правду»: это нечто такое, в чем слиты воедино стратегия и тактика, подозрительность и раскованность, прагматика и инструментализм – и все это находится в распоряжении «ушлого», привыкшего думать в первую очередь и в конечном счете о себе политического Я, которое внутри беспринципно лавирует, а внешне изображает себя твердым и монолитным.

Мощный антирационалистический импульс в странах Запада есть реакция на духовное состояние, при котором всё мышление превратилось в стратегию; он указывает на наступившее отвращение к определенной форме самосохранения. Он – ощутимая дрожь от ледяного дыхания действительности, в которой знание – это сила, а сила – это знание. Я писал, думая о читателях; я желал себе таких читателей, которые воспринимают все именно так; эта книга, полагал я, кое о чем может сказать им.

Старая социал-демократия объявила девиз «Знание – сила» разумным практическим рецептом. Она при этом глубоко не задумывалась. Просто имелось в виду, что нужно научиться чему-то по всем правилам, чтобы когда-нибудь впоследствии лучше владеть этим. Тезис этот был продиктован мелкобуржуазной верой в школу. Вера эта сегодня сошла на нет. Только у наших циничных молодых медиков еще ясно прослеживается линия, связывающая учебу с процветанием в жизни. Почти все остальные живут с риском доучиться

до пустоты. Тот, кто не ищет власти, не станет желать и ее знания, не захочет вооружаться знанием для ее достижения, а тот, кто отвергает и то и другое, втайне уже не является гражданином этой цивилизации. Бесчисленное количество людей уже не готово верить, что нужно сначала «чему-то учиться», чтобы когда-нибудь впоследствии лучше владеть этим. Они, как я полагаю, начинают смутно догадываться о том, что было очевидным для античного кинизма: нужно вначале завладеть чем-то, чтобы получить возможность на-( учиться чему-то разумному. Социализация посредством натаскивания в школе, как она сегодня осуществляется у нас, есть оглупление a priori, после которого учение едва ли дает надежду, что положение вещей когда-нибудь изменится к лучшему. Превращение отношения жизни и школы в свою прямую противоположность уже витает в воздухе: конец веры в воспитание, конец европейской схоластики. Это то, что в равной мере пугает и консерваторов, и прагматиков, и тайных любителей посмаковать зрелище заката общества, и добропорядочных граждан. В принципе ни один человек больше не думает, что сегодняшнее учение решит завтрашние «проблемы»; скорее, существует уверенность в том, что оно эти «проблемы» создаст.

Почему – «Критика цинического разума»? Как я оправдаюсь, что написал толстую книгу в такие времена, когда и более тонкие воспринимаются как наглость? Разведем здесь, как оно и подобает, повод, причину и мотив.

Повод:

В этом году (1981) отмечается двухсотая годовщина выхода в свет «Критика чистого разума» Иммануила Канта – дата, принадлежащая мировой истории. Редкий юбилей проходит столь сухо, как этот. Это – трезвый праздник, ученые отмечают его исключительно в своем кругу. Шестьсот исследователей Канта, собравшиеся в Майнце,– вовсе не карнавал, разве что не было недостатка в бесконечно длинных змеях из бумаги. Полезно пофантазировать и представить себе, что бы произошло, если бы среди наших современников появился виновник торжества... Разве не бывает таких тягостных празднеств, во время которых приглашенные втайне надеются, что юбиляру что-нибудь помешает прийти, потому что все они, апеллирующие и взывающие к нему, при его появлении непременно почувствовали бы себя пристыженными? Какими бы мы предстали перед проницательнейшим человечным взором философа?

Кто бы скрепя сердце принял на себя обязанность сделать для Канта обзор истории начиная с 1795 года, когда философ опубликовал свою работу «К вечному миру»? У кого бы хватило нервов информировать его о состоянии Просвещения, о том, как происходил выход человека из состояния «несовершеннолетия по собственной вине»? Кто был бы настолько легкомыслен, чтобы решиться объяснить ему суть тезисов Маркса о Фейербахе? Я допускаю, что прекрасный

юмор Канта помог бы нам выйти из неловкого положения – оцепенения «немой сцены». Он все же был человеком конца XVIII столетия, когда даже рационалисты еще не были такими закосневшими, как сегодня иные из тех, кто выдает себя за крайне раскрепощенных.

Вряд ли кто-то из занимавшихся Кантом не задумывался над загадкой из области физиогномики – над загадкой его внешнего облика. Если следовать ключевому правилу римлян «В здоровом теле – здоровый дух», то разгадать ее невозможно. Если правда, что «дух» находит подходящее ему тело, то в случае с Кантом это был дух, который развлекался физиогномической иронией и психосоматическими парадоксами. Это был дух, который поместил в маленькое, худое тело великую душу, за сутулостью скрыл гордую осанку, а за сдержанным характером ипохондрика – .компанейский, тихий и сердечный юмор,– скрыл будто специально затем, чтобы утереть нос позднейшим почитателям витального и атлетического.

Разрешение физиогномической загадки Канта вряд ли следует искать в его личности. Скорее, она в той позиции, которую он избрал по отношению к истории духа и чувственности. Эпоха Просвещения настолько развила диалектику рассудка и чувственности, что разорвала их. Во всем творчестве Канта прослеживаются противоречия такого рода. В языке его главных трудов проявляет себя насилие, которое процесс мышления учиняет над чувственным, особенно в немецкой голове. То, что такой художник слова, как Бенн,– и сам отмеченный печатью духа естественнонаучного века – оказался способен на протест, заклеймив философов как «насильников при помощи духа», показывает, как современный цинизм может выступить против воззрений, некогда считавшихся великими и находивших общественный отклик, против познания, которое нацелено на явно нарушенное соотношение интеллекта и чувственности. Роберт Музиль, выступавший, с уверенностью можно сказать, гарантом рациональности даже и за пределами тех границ, в которых она чувствует себя дома, описал впечатление от чтения Канта в достопамятном отрывке из «Душевных смут воспитанника Тёрлесса»:

Тёрлесс как раз утром купил себе дешевое издание той книги, которую видел у своего профессора, и воспользовался первой же переменой, чтобы приступить к чтению. Но – не понял ни слова, то и дело натыкаясь на сплошные скобки и сноски, а когда принимался прилежно читать предложение за предложением, не отрывая глаз от текста, у него возникало такое ощущение, будто старая, костлявая рука вывинчивает из его головы мозг.

Когда он спустя примерно полчаса в изнеможении перестал читать, оказалось, что он добрался всего лишь до второй страницы, а лоб его покрылся каплями пота.

Но затем он стиснул зубы и прочел еще одну страницу до того, как

закончилась перемена.

Вечером, однако, он уже не имел ни малейшего желания браться за книгу. От страха? От отвращения? Он и сам не знал толком. Его мучило со всей жгучей ясностью лишь одно – то, что у профессора, столь

В мире, который дал множество трещин и в котором появилось множество перспектив и точек зрения, «обобщенные взгляды» на целое бросают, скорее, умы скромные и простодушные, чем умы просвещенные, воспитанные на данностях. Никакое Просвещение не осуществляется без разрушения в том или ином смысле и без разрушения перспективистско-конвенциональных моралей; в психологическом плане это связано с распадом личности, а в плане литературном и философском – с упадком критики.

Но как же объясняется то противоречие, что важнейший ренессанс критики в XX веке связан с именем Вальтера Беньямина, который, с одной стороны, убедительно доказывал, что час критики миновал, а с другой – принадлежал к школе Критической Теории и намеревался идти гораздо дальше? Он говорит, что невозможно занять отстраненную «позицию», обеспечивающую надлежащий обзор, поскольку вещи подступили к нам вплотную. Однако с точки зрения отсутствия точки зрения – которую надлежит описать более точно и обстоятельно – критика достигла прогресса и обрела впечатляющие формы. Спрашивается: с какой же позиции она выступает? Какая у нее перспектива обзора? И от чьего имени она говорит?

Я полагаю, что школа Критической Теории нашла временное Я, от лица которого ведется критика, и отыскала «позицию», которая обеспечивает ей перспективу обзора для действительной критики, позицию, которую не принимает в расчет обычная теория познания. Я желал бы назвать ee позицией «страдания a priori». Это не позиция для возвышенной отстраненной критики, обеспечивающая панорамное видение всего в целом, а позиция предельной приближенности – микрология.

Если вещи обрели опасную близость к нашему телу, то непременно возникнет критика, которая выразит это. От нее потребуется не надлежащая дистанция, а надлежащее приближение. Словечко «затронутость» (Betroffenheit) имело успех именно по этой причине. Таковы всходы, семена которых были посеяны Критической Теорией, предстающей ныне в новых формах и обретающей влияние на тех людей, которые вряд ли когда-либо слыхали о ней. Вопрос к «затронутым»: разве не восхитительно обнаружить, откуда взялся образец, в соответствии с которым они строят свою критику? В остальном же следует заметить, что маньеризм «затронутости» также воспроизводит недостатки своего забытого первоисточника.

Поскольку представление о суверенитете головы никогда не соответствовало истине, новая критика намерена спуститься от головы ко всему остальному телу. Просветительство желает двигаться сверху вниз – как в образовательной политике, так и в том, что касается психосоматики. Открыть живое тело как орган, чувствующий мир,– значит обеспечить реалистическую основу для философского познания мира. Это как раз то, что начала делать критическая теория —

неуверенно, с колебаниями, часто прибегая к эстетическим шифрам, мучаясь со всякого рода щекотливыми вопросами.

Критическая.Теория исходила из предпосылки, что в «мировой скорби» нам открывается априорное знание об этом мире. То, что мы воспринимаем от него, упорядочивается в психосоматической системе координат страдания и наслаждения. Критика возможна постольку, поскольку страдание говорит нам о том, что «истинно и ложно». При этом Критическая Теория, как и в прежние времена, делает «элитарное» допущение о существовании ненарушенной чувствительности и восприимчивости. В этом знак ее силы и знак ее слабости; этим обосновывается ее истинность и ограничивается сфера, в которой она безусловно значима. Фактически требуется чересчур много элитарного чувства. Оно питается отвращением к трупному яду нормальности в стране твердых лбов и бронированных душ. Не приходится надеяться на то, что удастся убедить противников определенного рода; существует представление о всеобщности «истины», которое создает алиби для тех, кто не способен понимать;, там, где способность к разуму основывается не на «вчувствующемся» самопостижении, не имеет убеждающей силы даже весьма солидная аргументация из области теории коммуникации.

В этом пункте «чувствительной восприимчивости» Критическая Теория никогда не находила понимания у своих противников, прежде всего у логиков. Наверняка найдутся мыслители, умы которых стали столь энергичны, а нервные структуры столь нечувствительны, что весь подход Критической Теории покажется им плаксивым. «Чувствительная» теория вызывает подозрение. Фактически ее основатели, в первую очередь Адорно, имели чересчур суженное понятие о чувствительном, исходя из предварительно сделанного допущения о возможности наивысшей восприимчивости души и эстетического воспитания – из допущения, которое никогда не удастся обосновать рационально; их эстетика доходит чуть ли не до порога отвращения ко всем и к каждому. Едва ли есть что-то из происходящего в «практическом» мире, что не вызывает у нее страдания и оказывается избавленным от подозрения в жестокости. Для нее все связано тем или иным образом преступными узами соучастия с «ложной жизнью», в которой «нет ничего правильного». В первую очередь ей подозрительно все то, что выглядит как наслаждение, удовольствие и согласие,– она усматривает в этом мошенничество, деградацию и «ложное» расслабление. Она, особенно в лице Адорно, не могла не почувствовать резонанса, вызванного своими преувеличениями. Представление о воплощении разума в теле, которое она выдвинула, заведя речь о наивысшей восприимчивости и чувствительности, не могло удержаться в тех границах, которые были очерчены первоначально. Происходящее сегодня демонстрирует нам, сколь много обличий может принимать критика, исходящая из живой телесности.

Адорно принадлежал к числу пионеров обновленной критики познания, принимающей в расчет эмоциональное априори. В его теории сильны мотивы неявно-буддистского толка. Тот, кто страдает, не черствея, достигнет понимания; тому, кто может слышать музыку, в светлые мгновения открывается иная сторона мира. Непоколебимая уверенность в том, что действительное начертано рукою страдания, холодности и жесткости, определяет подход этой философии к миру. Правда, она едва ли верила в изменения к лучшему, но и не поддавалась искушению отупеть и привыкнуть к данному. Оставаться чувствительным и восприимчивым было как бы утопической позицией: держать обостренные чувства наготове для восприятия счастья, которое не придет, однако готовность к нему убережет нас от наихудшего огрубения.

В политическом и в нервном отношении эстетическая, «чувствительная» теория основана на построенной из смеси страдания, презрения и злости обвинительной позиции по отношению ко всему, что имеет власть. Она стилизует себя под зеркало мирового зла, буржуазной холодности, жажды господства, грязных делишек и порождающего их стремления к прибыли. Мир мужского – вот то, что она категорически не приемлет. Она черпает свое вдохновение из архаического «нет» в адрес мира отцов, законодателей и дельцов. Ее предрассудок состоит в том, что из этого мира может прийти только злая власть, направленная против мира живого. В этом причина застоя Критической теории. Наступательный потенциал самоотречения уже давно исчерпан. Мазохистский элемент превзошел творческий. Импульс Критической Теории достиг такого развития, что оказался способным взорвать рамки негативизма. В свое время она находила приверженцев среди тех, кто мог инстинктивно разделить с ней ее страдание-априори. Во всяком случае, среди поколения, которое начало открывать для себя, что сотворили или одобрили старшие, таковых было много. Поскольку же их было много, в Германии с середины шестидесятых годов вновь появилась тоненькая нить политической культуры – публичный спор о настоящей и правильной жизни.

Возрождение великого импульса зависит от самоосмысления некогда вдохновлявшегося им интеллекта. В чувствительной критике следует выявить мучительную неприязнь. Отказ питается первобытной злобой по отношению к «мужественности», к тому циническому пониманию фактов, которое продемонстрировали позитивисты, как политические, так и научные. Теория Адорно бунтовала против наклонности к соучастию, которая неотделима от «практичного образа мысли». Прибегнув к искусству жонглирования понятиями, она попыталась сконструировать знание, которое не было бы силой и властью. Она стала искать прибежище в царстве матери, среди искусств и желаний, о которых не принято говорить прямо и откровенно. «Не сотвори себе образа», будь утонченнее. Оборонительное мышление характеризуется своим стилем – попыткой защищать резервацию, где воспоминания о счастье связаны исключительно с утопией Женственного. В одной из ранних работ Адорно однажды почти открытым текстом выдал свою эмоционально-гносеологическую тайну. В нескольких разрывающих сердце строках он поведал о слезах, которые вызывает музыка Шуберта, поведал о том, как связаны слезы и познание. Мы плачем, слушая эту музыку, потому что мы не таковы, как она – нечто совершенное, обращенное к утраченной сладости жизни как к чему-то очень далекому и мимолетному.

Счастье всегда следует мыслить только как нечто утраченное, только как прекрасное Чужое. Оно не может быть более чем предчувствием, более чем отдаленным представлением – тем, к чему мы устремляемся со слезами на глазах, не становясь к нему ближе. Все остальное так или иначе принадлежит «ложной жизни». Доминирует мир отцов, который постоянно устрашающим образом согласуется с отлившимся в систему гранитом абстракций. У Адорно неприятие мужского зашло столь далеко, что он оставил от имени отца только одну букву – W. Но ведь путь к лугу и не должен быть путем в лесную чащу.

После того как студенческое движение сошло на нет, мы переживаем упадок в области теории. Правда, учености и «уровня» стало больше, чем когда-либо, однако порывы вдохновения не приносят плодов. Оптимизм «тех еще времен», вера, что жизненные интересы могут совпасть с устремлениями теории общества, в значительной степени угасли. В их отсутствие вдруг обнаружилось, насколько скучна может быть социология. После краха «левого» акционизма, террора, вызвавшего в ответ во много раз более сильный антитеррор, просветительский лагерь счел, что мир движется по кругу. Начали с того, что хотели сделать всех могильщиками немецкой истории и плакальщиками по ней, а закончили тем, что впали в меланхолию сами. Критика, кажется, стала еще более невозможной, чем полагал Беньямин. Критическое «настроение» обратилось внутрь, приняв вид увлечения филологическими садиками, в которых выращиваются ирисы (Schwertlilien) Беньямина, цветы зла Пазолини и белладонна Фрейда.

Критика – в любом смысле этого слова – переживает печальные дни. Вновь наступило время маскарадной критики, когда критические позиции подчинены профессиональным ролям. Критицизм с ограниченной ответственностью, бизнес на Просвещении как путь к успеху – вот позиция на границе между новыми видами конформизма и старыми амбициями. Уже у Тухольского, «в те еще времена», можно было ощутить пустоту критики, которая стремится подчеркнуть, что она не питает никаких иллюзий. Она знает, что успех – это еще далеко не влияние. Она отличается блестящим слогом, но ничему не может помочь, и это становится заметно. Этот почти повсеместно обретаемый опыт питает скрытые разновидности цинизма современных просветителей.

Немного перца в вялую маскарадную критику добавил Пазолини, который, по крайней мере, придумал ясный и понятный костюм – костюм корсара. Интеллектуал в роли разбойника – не такая плохая мечта. Едва ли мы раньше видели себя такими. Гомосексуалист подал сигнал к началу борьбы против феминизации критики. Как Дуглас Фэрбенкс, прыгая по такелажу культуры с саблей наголо, то побеждая, то терпя поражения, скитаясь по океанам социального отчуждения. Удары так и сыплются во все стороны. Поскольку костюм аморален, с точки зрения морали он сидит как влитой. Корсар не может занять солидную, стабильную позицию, так как он все время пребывает в движении, сражаясь то с одними, то с другими врагами, маневрируя между боевыми порядками, которые то и дело меняются. Возможно, образ корсарствующего интеллекта у Пазолини отсылает нас в прошлое, к Брехту – я имею в виду молодого, злого Брехта, а не того, который полагал, что его долг – давать уроки на коммунистической галере.

В мифе о корсаре заслуживает одобрения элемент наступательности, атаки. Сомнительной и внушающей опасения была бы только иллюзия, что интеллект имеет свою основу в схватке как таковой, в схватке ради самой схватки. На самом деле Пазолини отнюдь не победитель, он изранен и побежден, как и Адорно. То, что открывает ему глаза и позволяет критически видеть мир,– это страдание-априори, делающее столь трудными даже самые простые в жизни вещи. Великой критики не бывает, если у критика нет великого изъяна. Все это были тяжелораненые от культуры, те, кто с огромными усилиями, найдя для себя какой-нибудь целительный бальзам, продолжал вертеть колесо критики. Известное свое сочинение Адорно посвятил Генриху Гейне – «Рана Гейне». Она, рана – и ни что иное! – зияет в каждой сколько-нибудь значительной критике. С великими достижениями современной критики повсюду соседствуют зияющие раны: рана Руссо, рана Шеллинга, рана Гейне, рана Маркса, рана Кьеркегора, рана Ницше, рана Шпенглера, рана Хайдеггера, рана Теодора Лессинга, рана Фрейда, рана Адорно. Из самостоятельно изобретенных бальзамов для лечения великих ран возникают разновидности критики, которые служат для эпох копилками опыта самопознания. Каждая критика – это новаторство в страдании, вызванном эпохой, и пример показательного лечения.

Я лишен амбициозного желания попасть в число страдальцев из этого достойного лазарета критических теорий. Пришло время для новой критики темпераментов. Там, где Просвещение выступает в роли «печальной науки», оно невольно способствует меланхолическому оцепенению. Критика цинического разума поэтому сулит, скорее, веселую работу, при которой с самого начала ясно, что она не столько работа, сколько отдых от нее.

Мотив:

Нам укажут: обоснование чересчур продуманное и тщательное, чтобы быть совершенно правдивым. Я вынужден смириться с тем, что может возникнуть впечатление, будто речь идет о попытке спасти «Просвещение» и Критическую Теорию; парадоксальность избираемой мной методы спасения поспособствует тому, чтобы первое впечатление не осталось единственным.

Если поначалу покажется, что Просвещение неизбежно заканчивается циническим разочарованием, то вскоре лист будет перевернут, и исследование цинизма станет обоснованием славной свободы от иллюзий. Просвещение всегда было разочарованием – в позитивном смысле этого слова, разочарованием как освобождением от чар, и чем больше оно прогрессирует, тем ближе момент, когда разум заставит нас сделать попытку утверждения чего-то. Философия, исходящая из духа «Да», включает также и «Да» по отношению к «Нет». Это – не цинический позитивизм, не «одобрительно-принимающее» умонастроение. «Да», которое я имею в виду – это не «Да» побежденного. Если в нем есть что-то от повиновения, то от единственного повиновения, на которое способен просвещенный человек,– от повиновения своему собственному опыту и познанию.

Европейский невроз предполагает представление о счастье как цели и о напряженном труде ума как пути к ее достижению. От гнета этого невроза нужно избавиться. Ради того хорошего, от которого так легко уходят, вовлекаясь в процесс развития, необходимо покончить с критической страстью к улучшению. Ирония состоит в том, что цель критического усилия – достижение самого непринужденного и естественного расслабления.

Незадолго до смерти Адорно в лекционном зале Франкфуртского университета произошла сцена, которая может послужить ключом к предпринятому здесь анализу цинизма. Философ как раз намеревался начать свою лекцию, когда группа демонстрантов преградила ему путь на кафедру. Нечто подобное в 1969 году было в порядке вещей. В данном случае, однако, кое-что заставляет нас подольше задержать взгляд на этой сцене. Среди тех, кто преградил дорогу мыслителю, обращали на себя внимание студентки, которые в знак протеста обнажили перед ним свои груди. На одной стороне была плоть, которая занималась «критикой», на другой – горько разочарованный человек, без которого вряд ли кто-либо из присутствовавших узнал бы, что такое критика – цинизм в действии. Философа лишило права голоса не голое насилие, а насилие голого . Правое и неправое, истинное и неистинное в этой сцене смешались и спутались именно таким образом, который вполне типичен для цинизма. Цинизм осмеливается выступать с голыми истинами, которые – в том виде, в котором они преподносятся,– содержат в себе нечто неистинное.