Текст книги "Тренинги свободы"

Автор книги: Петер Надаш

Соавторы: Кристина Кёнен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Для того, чтобы мы могли взаимно понимать противостоящие друг другу языки сепаратизма и изоляционизма, необходима была бы огромная исследовательская работа лингвистов, антропологов и этнографов. А теория системного анализа, при поддержке философов, историков и социологов, должна была бы обработать собранные данные. Эта работа на продолжительное время ангажировала бы лучшие умы всех наций Европы. Нужно бы было тщательно начертить трехмерную карту европейской духовной жизни. На первом этапе предстояло бы, конечно, создать кадровые и технические условия для такого интердисциплинарного проекта. Вторым шагом стало бы точное изучение и определение тех культурных, конфессиональных и этнических границ и разломов, вдоль которых в Европе традиционно возникают коммуникационные трудности и вспыхивают конфликты. На третьем этапе следовало бы проанализировать, что понимают, что хотели бы понимать под общеупотребительными понятиями и словами затронутые этими процессами люди, живущие вдоль таких границ и разломов, как они толкуют и оценивают использование этих слов и понятий людьми, живущими по другую сторону границы, – и толкования эти, вместе со всеми, неотъемлемыми от них магическими и мифологическими ритуалами и обычаями, описать на всех европейских языках. Уже на этой стадии мы получили бы гигантский многоязычный словарь, который можно было бы листать примерно так, как поворачивают калейдоскоп. На четвертом этапе эти параллельные описания нужно было бы перевести со всех европейских языков обратно, на языки заинтересованных сторон, страдающих от конфликта или мучимых коммуникационными трудностями, и ответить им, отреагировать на все затрагивающие их рефлексии на каком-либо из больших языков-посредников. Лишь тогда общая картина впервые вырисовались бы перед нами во всей полной культурной пластичности – и лишь тогда стала бы, также впервые, видна со всех сторон. Не менее важно, что своеобразное, местное, особое со всеми своими коннотациями, лишь при этом условии впервые встроилось бы в контекст тех больших языков-посредников, которые в настоящее время не только не раскрывают, не только не осваивают национальные, конфессиональные, региональные коннотации отдельных понятий, но напротив, в соответствии со своими языковыми особенностями, со своей философией языка, поглощают их, скрывают или отметают до следующего конфликта подобно каким-то не пригодным к использованию обломкам. Пятый шаг: каждую отдельную статью в этом словаре нужно было бы показать, продемонстрировать на каждом европейском языке во всесторонне осмысленной форме, а поскольку при этом каждая отдельная статья предстала бы в многоцветном поле различных представлений, философий, языков и толкований, то аналогии, симметрии и исключения стали бы зримыми наподобие моделей. То есть для того, чтобы можно было бы внятно говорить о том, о чем надо говорить и о чем мы, по всей очевидности, хотим говорить, надо предварительно подготовить первую Великую Европейскую Энциклопедию.

Всегда довольная собственной анимальностью и всегда отчаянно задыхающаяся от собственного оппортунизма европейская практика любое такое или подобное безумное предложение объявляет фантасмагорией и забывает через какие-нибудь полчаса. Ее пути – другие пути. Если бы люди, желающие хоть в какой-то мере использовать потенциал своего разума, все-таки погрузились в духовный и ментальный лабиринт этой работы, им после первых шагов стало бы ясно, что уже три основополагающих, наполненных политическим значением понятия, чаще других используемых ими: Западная Европа, Восточная Европа, Центральная Европа, – в дальнейшем не могут быть здесь использованы.

Ясно стало бы, что в эпоху холодной войны и мирного сосуществования функция этих, позаимствованных из географии понятий заключалась в том, чтобы демократические государства могли как-то обозначить, назвать собственную особость относительно территориальной изоляции диктатур. Однако после 1989 года у двух этих, предполагающих друг друга устремлений в принципе не должно было уже быть никакой функции, понятия эти должны были утратить свою релевантность, если бы холодная война и мирное сосуществование не означали бы на обеих сторонах очень специфическую социализацию, заведомо определяющую ментальность не одного поколения, и если бы с тех пор на обеих сторонах структуры диктаторских и демократических институций в соответствии с общими потребностями были в корне преобразованы. Последнее так и не произошло. Напротив. Старые демократии по сей день с помощью этих понятий обеспечивают свою особость и прикрывают свои структурные проблемы, что, естественно, противоречит их же собственным универсальным интересам; что же касается новых демократий, то они, ориентируясь на эти понятия, приводят в действие те свои духовные и ментальные структуры, которые способствуют выживанию диктаторских институций и не дают укрепиться демократическому мышлению.

Границы и зияющие пропасти, которые лишают Европу возможности определить себя как самостоятельную власть или хотя бы, с опытом двух мировых войн за плечами, уверенно стоять на ногах, проходят совсем не там и совсем не так, где и как их находят и называют в интересах сохранения оппортунистической практики. Если бы нашлось несколько человек, которые начали бы работу над Великой Европейской Энциклопедией, то, по всей очевидности, это предполагало бы понимание следующего.

Существует мощный ментальный водораздел между монархиями и республиками. Существует еще более мощный водораздел между колониальными державами и теми европейскими нациями и государствами, у которых никогда не было колоний или не было больших колоний или которые сами находились на положении колоний. Среди первых существует очень существенное различие между теми, кто почти без сопротивления отказался от колоний или отдал их другим, и теми, кто жестокими методами боролся за то, чтобы их удержать. Базу, ствол Европейского Союза сегодня образуют бывшие колониальные державы. По-другому, вероятно, и быть не может, – ведь европейскую администрацию можно создать, лишь обладая этим имперским опытом. Однако опыт, необходимый для управления, неотделим от системы неосмысленных, не выраженных в конкретных положениях имперских жестов и стремлений, и этой системой Англия и Франция с регулярностью железнодорожного расписания сводят на нет перспективные интересы европейской интеграции, в этих своих действиях почти всегда перетягивая на свою сторону Германию, которая уже вследствие своего великодержавного потенциала считает лестной для себя такую привилегированную позицию.

Колониальные основы Европейского Союза сегодня создаются в первую очередь не художественными и материальными ценностями, накопленными за сотни лет работорговли, рабовладения и грабежа (хотя, конечно, и ими тоже), но тем огромным знанием, которое вырастает из опыта многовекового управления чужими мирами. Знание это сообщает этим обществам напряженную и устойчивую внутреннюю структуру, то исключительное самообладание, которым, очевидно, обладают лишь испанцы, французы, голландцы и англичане. Однако с точки зрения виртуального европейского сообщества далеко не все равно, отрефлектировано ли, гуманизировано ли это знание. Боснийская война показала как будто, что знание это – неотрефлектированное, сырое и анимальное. Если генерал Жанвье (Janvier) освободил своих попавших в плен солдат ценой того, что голландские голубые каски, сложив руки на груди, наблюдали, как угоняют и приканчивают вверенных их заботам жителей Сребреницы, то Франция, при содействии президента Ширака, спрятала собственные универсальные идеи глубоко в карман, другой рукой вытащив из другого кармана оставшуюся неотрефлектированной колониальную практику алжирской войны.

Есть однако еще более значительный, исторически еще более глубоко проходящий водораздел между отдельными европейскими народами, нациями и государствами: водораздел этот обусловлен различием в уровне урбанизации. Порой эта граница проходит не между государствами, а между регионами. В Венгрии к востоку от Дуная человек живет на другом уровне урбанизации, чем к западу от Дуная, так же как в Северной Германии урбанистическая ментальность совсем иная, чем на юге. Затем: есть нации с самостоятельной философией; есть нации, у которых есть философы, но нет самостоятельной философии; есть в Европе и такие нации, у которых и философов-то нет. Есть нации, чья новая история находится скорее под влиянием Реформации, в то время как у других – под влиянием Просвещения. Значительный водораздел проходит между теми европейскими государствами, история которых богата демократическим опытом, и другими, которые по-свойски чувствуют себя скорее в истории диктатур и деспотических режимов. Европу можно также разделить на зоны, существенно отличающиеся друг от друга по уровню технологической зрелости и технической развитости; это означает, что в одних зонах господствует дух продуктивности, в других – разве что дух репродуктивности, а есть зоны, где и последний отсутствует. Разделенность континента в период холодной войны, напротив, оставила после себя, и, очевидно, на долгое время, такую специализацию, где географическое положение действительно играет важную роль. В западной половине Европы прошла и может считаться завершенной буржуазная эмансипация, в восточной же половине живут люди, оставшиеся во всех отношениях неэмансипированными. Неэмансипированы и женщины, и мужчины; даже если они голубые, то все равно неэмансипированы; а главное, все они неэмансипированы перед лицом своего государства. Когда видишь этот глубокий географический водораздел, возникает ощущение, что по разным его сторонам живут разные биологические виды. Далее, есть тут и известные религиозные границы и пропасти между католиками и протестантами, между католико-протестантами и православными, между христианами и мусульманами, и эти границы опять же по-своему, не совпадая с вышеназванными границами, разделяют хорошо известную, казалось бы, карту.

О том, почему сербы, с благословения своих попов, убивают албанцев, мы сегодня знаем не больше и не меньше, чем о том, почему половозрелые мужчины-ирландцы в определенные дни года во что бы то ни стало, во имя Христа, норовят пройти, со своими племенными символами, по определенным улицам города – и почему на эту ритуальную кровавую бессмыслицу половозрелые члены другого племени, тоже во имя Христа, хотят ответить тем же в другие дни года.

Придать смысл и содержание универсалистским представлениям и потребностям может лишь широкое и хорошо структурированное знание. Сегодня демократические европейские правительства и европейское общественное мнение не обладают таким знанием ни в условиях войны, ни в условиях мира.

(1999)

Альтернатива изоляции

О том, как Вацлав Гавел сделал Мадлен Олбрайт заманчивое предложение

И все же Мадлен Олбрайт стоило бы подумать: а что, может, взять да и принять сделанное ей президентом Гавелом необычное предложение? Разве ж не интересно было бы ей стать преемницей Масарика, Бенеша, Гавела? Много доводов можно привести в пользу этого. Хотя доводов «против» наберется, пожалуй, еще больше.

Представим, что Мадлен Олбрайт все-таки согласилась бы баллотироваться на пост президента Чешской Республики, и представим, что ее еще и избрали бы, – что тогда? Факт, что разительный контраст в жизни двух стран стал бы для нее отнюдь не первым неприятным сюрпризом. О том, что в маленьких государствах Центральной Европы президент выполняет в основном функции представительские, она бы тоже, конечно, была осведомлена заранее. Ни касательно размеров страны, ни в отношении роли, которую играет такая страна в мировой политике, разочарование ее не постигло бы. Напротив, она, может быть, даже нашла бы некоторую прелесть в том, что ей приходится заниматься такой крохотной, такой слабенькой территорией. Госдепартамент США, вне всяких сомнений, куда больше, зато Градчаны несравнимо красивее и аристократичнее.

У новоиспеченной госпожи президента нашлось бы немало текущих дел, которые должны были бы сразу ее вдохновить и даже окрылить. Отныне страна ее, например, всегда выполняла бы финансовые обязательства перед ООН. Присоединилась бы к запрету на испытания ядерного оружия. Не стала бы отвергать международные соглашения о норме содержания двуокиси углерода в выхлопных газах и о защите климата. Заняла бы решительную позицию в вопросе об окончательном запрещении противопехотных мин. Как особый подарок госпожа президент восприняла бы, наверное, то обстоятельство, что на территории Чехии отменена смертная казнь, а также что ей больше не нужно игнорировать работу Римского трибунала по расследованию военных преступлений. И еще: в ее стране вряд ли нашлись бы взрослые адвокаты, которые захотели бы бросить в тюрьму мальчика – за то, что он якобы подвергал сексуальным домогательствам свою младшую сестренку.

Мадлен Олбрайт, конечно, взвешивать «за» и «против» не стала. Она сразу, хотя и в весьма тактичной и вежливой форме, дала ответ на предложение президента Гавела. Она – гражданка Соединенных Штатов Америки и желает и дальше служить стране, которую она выбрала своей родиной. Четвертый человек в администрации США и не мог бы ответить иначе. Скажем честно: в идее, высказанной президентом Гавелом, есть что-то неловкое, несуразное, противоречащее логике, постыдное, саморазоблачительное, что-то такое, чего не объяснишь тем фактом, что Гавел когда-то писал драмы абсурда.

Дескать, так и так, ничего у нас не выходит, пусть на наше место придет кто-то другой и все за нас сделает… Вот и венгров в те дни, когда они только-только обрели давно утраченную независимость, посетила соблазнительная мысль: а не проще ли пригласить Отто Габсбурга, пускай снова правит страной. Сербы и румыны тоже кокетничали с идеей о наследниках трона. Но предложение Гавела звучит скорее как вырвавшийся и лишь наполовину проглоченный крик о помощи. Ведь если говорить честно, он на весь мир признался, что сидит в большой луже. И что вокруг себя, сколько хватает глаз, не видит ни единого человечка, который способен был бы взглянуть на конкретные проблемы страны в контексте жизни региона.

Разумеется, когда Гавел, на глазах всей мировой общественности, ищет, кто бы мог стать его преемником, его цель вовсе не в том, чтобы поставить в неудобное положение госсекретаря США по иностранным делам. Гавел тревожится за свое политическое наследие, и для этого у него есть все основания. Ведь если новые демократические режимы региона не сумели сами решить свои вопросы за прошедшее десятилетие, то логично предположить, что не сумеют они их решить, без посторонней помощи, и в последующие годы. Проблема, которая не дает покоя чешскому президенту, отнюдь не личная, не кадровая: это – общая структурная проблема молодых демократий.

Для венгров кадровый вопрос становится острым уже сейчас. Глава нашего государства, Арпад Гёнц, отслужив два президентских срока, уходит со своего поста. Не думаю, что в обозримом пространстве отыщется такой опытный и открытый миру человек, который примет от него бразды правления. В лучшем случае венгерский парламент сумеет договориться насчет какой-нибудь серой, невыразительной кандидатуры. В худшем – президентом страны станет какой-нибудь клоун. Уходящий в отставку президент, который, судя по опросам общественного мнения, в течение десяти лет прочно сохранял за собой звание самого популярного политического деятеля страны, давно уже молчит. Не улыбается, не подает сигналов бедствия. Просто выполняет свои протокольные обязанности. Тяжелое молчание его вряд ли можно понять неправильно.

Молодые демократические режимы, переживая эйфорию свежеобретенной независимости, зарылись в окопы своего исторического прошлого и старых идеологий, давно отброшенных бывшими их властителями. Зарылись так основательно, что ничего не видят вокруг себя. Если десять лет назад кто-то тешил себя надеждой, что соблюдение политических прав и свобод личности автоматически выведет посткоммунистические страны из культурной и ментальной изоляции, в которой они находились – ведь граждане научатся говорить друг с другом, обмениваться мнениями, заключать меж собой соглашения, создавать гражданские организации, бороться за свои подлинные интересы, а благодаря этому будут сняты, забыты и неприятные языковые запреты, установленные диктаторскими режимами, – то к сегодняшнему дню этот кто-то вынужден был убедиться, что события развиваются не совсем так, как он представлял.

Кто мог предвидеть, что готовность людей критически относиться к жизни, чувство реальности потерпят такой масштабный крах?

Наследие диктаторских режимов накладывает на ментальность даже самого молодого поколения печать куда более заметную, чем можно было ожидать, и наследие это не могут уравновесить ни духовная раскованность, ни навыки независимой жизни, которыми обогатили нас первые десять лет свободы. Понятийный арсенал, сформированный фашистской и коммунистической диктатурами, торжествующе и бесконтрольно влился в общеупотребительный язык демократии. Политическая лексика кадаровской диктатуры, ранее обитавшая в гетто передовиц, в партийной прессе, внезапно стала языком всей политической публичной жизни; а лексика националистическая, расистская, прежде вынужденная таиться в подполье, лексика хортизма, лексика, на которую крови, стыда, национального позора налипло столько, что больше налипнуть едва ли могло, – радостно вылезла на свет божий и с нетерпением ждет момента, когда наконец станет официальным и обязательным языком.

В момент провозглашения третьей венгерской республики очевидным стало не только то, что в ближайшие годы страна должна будет бороться сразу с двумя традициями, до корней своих негативными. Очевидным стало и то, что буржуазное развитие, на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков многократно прерываемое, невозможно ни продолжать, ни тем более довести до полного воплощения, опираясь на традиции 1848 и 1956 годов. Секуляризованная, буржуазная, социально уравновешенная, демократически управляемая Европа не только сейчас находится на совсем ином уровне: она была на совсем ином уровне уже в 1848 году. В основе существования сильных, находящихся в состоянии интеграции национальных государств Европы лежит не принцип национальной независимости, а личные и гражданские свободы, гарантируемые всей правовой системой; вот почему государства эти уже в 1956 году смотрели на усилия Польши и Венгрии как на собственную древность. Возможно, сердце у них обливалось кровью, но революции эти они не считали актуальными.

В беспросветную кадаровскую эпоху я и сам был твердо убежден, что лишь в том случае смогу сохранить моральное здоровье, лишь в том случае сумею остаться чистым от – проникающей даже к молодоженам в постель – кадаровской коррупции, если не позволю себе забывать традиции сорок восьмого и пятьдесят шестого года, в них обретая то, приемлемое для всех, связующее начало, которое, поднимаясь над половыми, национальными, религиозными и социальными различиями, как бы ставит – или дает возможность поставить – одну-единственную личность во множественное число. Однако забота о моральном здоровье не способна была стать реальной заменой несостоявшейся гражданской эмансипации. Ведь личную свободу и равноправие обеспечивает не национальная независимость, а добровольное согласие граждан относительно того, что в любом вопросе совести они будут принимать решение индивидуально, а в вопросах, касающихся общего блага, – сообща, и две эти сферы будут строго отделены друг от друга. О национальной же независимости можно разве что сказать: она, конечно, является предпосылкой личного самоопределения, но оно не вытекает из нее автоматически.

И никогда не вытекало. Традиции сорок восьмого года к сегодняшнему моменту себя исчерпали, сейчас на первый план вышла скорее их проблематичность, которую мы не осмеливались замечать на протяжении полутора столетий сопротивления. Говорить же о традициях пятьдесят шестого года просто нет смысла: они не пережили кадаровскую эпоху. Не случайно первое свободно избранное венгерское правительство в поисках традиций, на которые оно могло бы опираться, обратилось к хортизму, второе свободно избранное правительство – к традиции кадаризма, то есть к таким традициям, от которых они, в интересах буржуазного развития, должны были бы решительно откреститься. Ведь эти два режима, на первый взгляд совершенно чуждые друг другу, на самом деле во многом, конечно, схожи. Клерикально-феодальное сознание, господствовавшее в эпоху хортизма, и семейственно-лакейское сознание кадаровского режима вовсе не противоречат друг другу. Обоим свойственно полное отсутствие чувства реальности, социальной чуткости, солидарности и ответственности. Первый обращен к истории, к славному прошлому, второй – к утопии, к светлому будущему; но в одном они тождественны: оба норовят в настоящем потратить деньги, которые не ими заработаны. А раз таких денег нет, остается воровство, обман, грабеж, коррупция.

Если отсутствуют общеупотребительный демократический язык, демократическая ментальность, то в этих условиях что могут делать демократические общественные институты? Естественно, во всем регионе они работают вхолостую. Молодые демократические государства до сих пор не сумели найти общего языка ни друг с другом, ни с большим европейским демократическим сообществом. Управляемые своими свободно избранными правительствами, они сползли назад, в привычную, комфортную изоляцию; хотя, различными способами и на различных уровнях, на протяжении четырех десятилетий все же протестовали против нее. Протест этот был иногда неуклюжим, иногда эффектным, иногда робким, иногда кровавым… Если бы госпожа Олбрайт все-таки задумалась над предложением Гавела и если бы ее благополучно избрали президентом Чехии, ей пришлось бы сразу каким-то образом попытаться понять безумную логику этого попятного движения.

На второй же день после инаугурации она вынуждена была бы с головой погрузиться в такие проблемы, с которыми прежде не сталкивалась даже в докладах секретных служб. Ей то казалось бы, что она столкнулась с какими-то не поддающимися пониманию языковыми трудностями, то появлялось бы ощущение, будто она должна преодолеть некие странные различия ментального порядка.

Чехи считали бы, что понимают ее; какое-то время и она была бы уверена, что понимает их. Хотя она постоянно чувствовала бы, что, несмотря на общий язык, или она чего-то не понимает, или они что-то понимают не так. Трудно предположить, что, выступив со своей идеей, президент Гавел не подумал о тех языковых сложностях, которые в этом смелом предприятии неизбежно возникнут. Но, возможно, он именно потому и сделал свое дерзкое предложение, что имел их в виду. Он словно вообразил для действующего американского госсекретаря некую другую жизнь – и, следуя логике своей фантазии, попытался вовлечь госпожу Олбрайт в такой учебный процесс, от которого до сих пор уклонялись все сколько-нибудь значительные политические деятели большого демократического сообщества.

Надо думать, прошло бы не так уж много времени, пока госпожа Олбрайт поняла бы: эта странная неясность языка – вовсе не неясность, а просто-напросто другой язык. Уже интегрировавшийся в целостную систему общеупотребительный язык диктатур, язык, который невозможно перевести на языки, которыми владеет она. Язык этот, словно плотный смог, висит в роскошных залах Градчан, и тщетно госпожа президент распахивает окна: смог не рассеивается. Несколько позже она обнаружила бы, что на политической сцене не только Праги, но и Братиславы, Варшавы, Будапешта, Загреба, Любляны, Бухареста много душевнобольных и паяцев, и они общаются со своими избирателями на таких же странных языках. Ибо их избиратели в массе своей не просто терпят выходки этих больных людей, но прямо-таки приветствуют их истерики. Они вообще рады всякой истерике, так как в конвейере диктатур стали злобными и раздражительными. Они постоянно пребывают в состоянии ярости. Они не умеют слушать других. Они не способны на сострадание и солидарность. Они утратили ощущение меры и в политическом, и в эстетическом плане. Ни чувство гражданской ответственности, ни чувство ответственности перед самими собой им неведомы. К тому же они живут в убеждении, что весь мир вокруг них живет, думает, поступает так же, как они. Вот когда Мадлен Олбрайт испытает все это на себе, расчет Гавела начнет оправдываться.

Тогда она уже будет близка к пониманию, что дело-то в общем совсем простое. После диктатур тут нет граждан – есть только жители, народонаселение. Нет среднего класса. Есть несколько нуворишей, но нет национальной буржуазии. Политические партии не представляют никого и ничего, кроме самих себя и своих маниакальных идей; избиратели же мечутся между ними все в большей растерянности. Государство ограблено уже несколькими правительствами, то есть именем всех парламентских партий. У бедных практически нечего больше отнимать. Почти не осталось лакомых кусков, а значит, не на что содержать бесчисленную армию дармоедов и привилегированных прихлебателей, роящихся вокруг любого правительства. Коррупция и преступность настолько велики, что больше уже и быть не может, как и правовая защищенность уже не может быть слабее; но подрастающей национальной буржуазии даже в этих условиях негде брать деньги, чтобы накопить достаточный капитал. Перед обществом всех этих стран стоит один-единственный кардинальный вопрос: а возможно ли первоначальное накопление капитала в эпоху глобализации? И, если невозможно, откуда тогда взяться среднему классу, откуда взяться национальной буржуазии?

Ибо, если они не появятся, не будет здесь и нормальной, разумной политической жизни. А в этом случае – имеет ли демократия хоть какие-то реальные перспективы?.. Потому, надо думать, и возникла у Вацлава Гавела эта его гротескная идея: просто он хотел – хотя бы в такой вот метафорической форме – предупредить нас обо всем этом.