Текст книги "Злые игры. Книга 3"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Позднее в тот же день Малышу стало еще хуже, вызвали специалиста, он накачал его разными лекарствами, шла речь о том, что, возможно, придется поместить его в госпиталь. Голос Кендрика, когда он позвонил и сказал об этом Георгине, звучал расстроенно и мрачно; Георгина испугалась, даже почти рассердилась из-за того, что отпущенное Малышу счастье оказалось столь непродолжительным, столь скудным, что оно лишь подразнило его.

Но на следующее утро Малышу вроде бы стало лучше, к обеду он уже сидел на постели и на всех рычал; и тогда Георгина и Кендрик, которым отчаянно хотелось побыть вместе, бросили всех и всё и сбежали в Лондон, в дом на Итон-плейс, где и провели прекрасные двадцать четыре часа, почти не покидая за все это время спальню, после чего Кендрик улетел назад в Нью-Йорк, где ему предстояли выпускные экзамены.

Меньше чем через месяц он вернулся; тут-то и начался кошмар.

Он позвонил Георгине из Хитроу; она в этот момент была на кухне, помогая миссис Фоллон делать печенье. Александр был в Лондоне; впоследствии Георгина не раз возвращалась к мысли о том, что вся ее жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому, если бы он в тот момент оказался дома.

– Из Хитроу? Но, Кендрик, ведь ты же в Нью-Йорке?

– Нет, Георгина, я не в Нью-Йорке. Я в Хитроу. Я тебе только что это сказал. Наверное, то, что ты провела этот месяц не со мной, отрицательно повлияло на твою сообразительность. Ты бы не могла вырваться сейчас из дому и приехать сюда?

– Разумеется, конечно, могла бы, я прямо сейчас выезжаю, но, я думаю, у меня все равно это займет почти два часа. Ой, Кендрик, как хорошо, как здорово! Мчусь и постараюсь быть как можно быстрее. Встречаемся в зале прилетов. Я люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

Белый «гольф» Георгины всю дорогу до аэропорта держал ровно сто десять миль в час; она не думала ни о превышении скорости, ни о полиции, ни даже о собственной безопасности. Видимо, охранявшие ее ангелы трудились на совесть, хотя им и должно было выпадать по ее милости немало сверхурочной работы; однако до Хитроу она доехала меньше чем за полтора часа.

Кендрик ждал ее, прислонившись спиной к колонне в зале прилетов; на нем было длинное пальто из верблюжьей шерсти и фетровая шляпа с широкими и мягкими полями.

– Ты выглядишь совсем как Дик Трэйси, – проговорила Георгина, целуя его.

– Зато ты ни капельки не похожа на Запыхавшуюся Махони, – засмеялся Кендрик, отвечая на ее поцелуй. – А впрочем, блондинки мне никогда не нравились.

– Рада слышать, просто камень с души упал.

– А когда мы приедем домой, мы сможем сразу же забраться в постель?

– Абсолютно сразу же.

– Слава богу.

– Как твой папа? – спросил Кендрик.

Он лежал в ванне, и вид у него при этом был очень серьезный. Эта ванна, старомодная, чугунная, покрытая белой эмалью, стояла раньше в ванной комнате, что была при детской; но когда Няня там все обновляла, то поставила и новую ванну темно-зеленого цвета, которую называла «красавицей»; старую же, по просьбе Георгины, перенесли в ванную комнату при ее спальне.

– Ничего, – несколько неопределенно ответила Георгина. – Он сейчас в Лондоне, на несколько дней.

– Ему лучше? Должно быть, лучше, раз он в Лондоне.

– Да. Лучше. Но еще не совсем хорошо. Он еще не поправился. Психиатр говорит, что мы должны быть очень осторожны. Не сердить его, не позволять ему утомляться. Он сейчас такой занятный: голова у него работает, но как будто в замедленном темпе. Мне трудно тебе объяснить, но до него все очень долго доходит. Но уж когда дойдет, то все в порядке.

– Ну и хорошо.

– Дяде Малышу тоже не стало хуже, – продолжала она, – я его видела на той неделе. Он был в очень приподнятом настроении. Они вместе с Томми открыли для себя массу новых игр. Не знаю, что бы они делали друг без друга, просто не представляю себе. Не говори этого никому, особенно Шарлотте, но мне Томми довольно симпатичен. – Она сознавала, что нервничает, что нарочно болтает без остановки, стараясь оттянуть тот момент, когда Кендрик попробует заговорить с ней об их совместном будущем.

– Да, – согласился Кендрик, – мне он тоже довольно симпатичен. Насколько я его знаю и могу судить о нем.

– А твой отец знает, что ты здесь?

– Нет. Пока еще нет.

– Ты разве не собираешься сказать ему?

– Ну, – ответил Кендрик, – это зависит…

– Отчего?

– Сейчас скажу. И как тебе тут, нравится ухаживать за Александром?

– Скучно. Тоскливо. Но ты же знаешь, что я должна этим заниматься, – устало вздохнула она. – По крайней мере, сейчас.

– Это «сейчас» что-то очень долго тянется, тебе не кажется?

– Может быть, немного долго. Кендрик, в чем дело? И почему ты так внезапно приехал?

– Я приехал, чтобы увезти тебя. В свой волшебный замок. На свой перестроенный чердак в верхней части Вест-Сайда.

– Там шикарно?

– Шикарно. Огромные комнаты, окна больше, чем стены комнат, все белое, масса света и с видом на парк.

– Послушать тебя, так просто идеальное место.

– Не совсем идеальное, – ответил Кендрик.

– А что не так?

– Там нет тебя.

– А-а.

– Георгина, дорогая, я восхищен тем, как ты предана отцу, точнее, Александру, и сейчас мы об этом поговорим… не смотри на меня так, Георгина, пожалуйста…

– Кендрик, ты отлично знаешь, что для меня Александр и есть мой отец. Я его люблю, он безупречно относился ко мне на протяжении всей моей жизни, и я просто не хочу искать никого другого. Мне не нужен ни образцовый отец, вроде Чарльза Сейнт-Маллина, ни порочный, как Томми. Для меня Александр – папа, идеальный папа, и все. Я очень жалею, что тогда тебе об этом рассказала.

– Ну и хорошо. – Лицо Кендрика ясно выражало, что ничего хорошего во всем этом он не видит.

– Да, так что ты собирался сказать?

– Я хотел сказать, что, на мой взгляд, пришла моя очередь.

– Что ты имеешь в виду?

– Георгина, я люблю тебя, я сделал тебе предложение, ты ответила, что согласна, и мне кажется, что я ждал уже достаточно долго.

– Но, Кендрик, а как же дядя Малыш?

– Я очень много об этом думал, и я убежден: мы должны доставить ему удовольствие, должны сделать так, чтобы он увидел нашу свадьбу. И я хочу, чтобы ты переехала ко мне в Нью-Йорк. Я теперь буду там работать, ты тут не работаешь, и это все просто нелепо. Я вчера вечером думал обо всем, пришел к выводу, что это нелепо, сел утром в самолет, и вот я здесь. Приехал специально, чтобы все это тебе сказать. Я считаю, что нам нужно пожениться прямо здесь, как можно проще и как можно быстрее, а потом уехать в Нью-Йорк. Я знаю, что папа болен и все такое, но он явно не одобрил бы, чтобы мы болтались тут и ждали, пока он… В общем, вот что я думаю насчет всего этого.

Пораженно глядя на лежащего в ванне Кендрика, Георгина выслушала эту необыкновенно длинную для него речь и теперь сидела с отсутствующим видом.

– Понимаю, – только и произнесла она.

– Ну, это не очень страстный ответ. Я думал, что ты сразу бросишься готовить подвенечное платье, паковать чемоданы и все такое.

– Не может быть. – Бесстрастный голос вполне соответствовал выражению ее лица.

– Что ты хочешь сказать?

– Не может быть, чтобы ты так думал. Ты же должен понимать, что я не могу согласиться, не могу поехать.

– Георгина, что значит – ты не можешь поехать? Я этого совершенно не понимаю. В противном случае меня бы здесь не было.

– Ты же знаешь, что я должна ухаживать за папой. Должна.

– Георгина, послушай. Твой отец, в отличие от моего, совершенно здоровый и полноценный человек. Он может прожить еще двадцать лет. Вероятнее всего, и проживет. И ты что, все это время намерена быть при нем сиделкой?

– Разумеется, нет. Но у него было нервное расстройство, Кендрик, и произошло оно, по крайней мере отчасти, и по моей вине, и пока еще его состояние очень неопределенно. Здесь за ним ухаживать некому, за исключением только Няни и миссис Тэллоу. А кроме того, психиатр сказал, что мы не должны… давить на него. Заставлять его заниматься тем, чем он не хочет заниматься, видеть то, чего он не хочет видеть. Я не могу оставить его, не могу.

– И сколько еще ты не сможешь его оставить?

– Н-ну… пока ему не станет лучше.

– И сколько, на твой взгляд, для этого может понадобиться времени?

– Не знаю… Возможно, еще несколько месяцев.

– Но это ведь уже длится столько месяцев! И может продолжаться еще годы. Я что, так и буду сидеть один в Нью-Йорке и неизвестно сколько дожидаться тебя?! По-моему, это не самая радостная перспектива, Георгина. Я ведь могу и не выдержать.

– Что ты хочешь сказать?

– Что я могу передумать. Могу сделать вывод, что ты любишь меня недостаточно сильно, для того чтобы выходить за меня замуж.

Могу решить, что меня не совсем устраивает быть для тебя только вторым после твоего отца. Ты же должна все это понимать, Георгина.

Георгина смело посмотрела ему в глаза. В глубине души ей стало очень страшно, но она не собиралась уступать, не желала дать себя запугать.

– Извини, Кендрик, но я должна делать то, что должна. Я не могу его оставить. Только не сейчас. Я ему нужна.

– Ты нужна мне.

– Ему я нужна больше.

– Ну что ж, в таком случае, – проговорил Кендрик, – думаю, мне можно прямо возвращаться в Нью-Йорк. Очень жаль, но никакого иного выхода я не вижу. Передай мне, пожалуйста, вон тот халат, Георгина, и, может быть, ты бы могла узнать, в котором часу есть сегодня рейс.

Георгина подала ему халат. Она молча смотрела, как Кендрик запахнулся в него, потом потянулся за одеждой; лицо у него было грустно-безучастное.

– Ты это что, серьезно? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Абсолютно серьезно. – Он пристально посмотрел на нее, во взгляде его сквозила почти неприязнь. – Я тебя очень люблю, Георгина, просто ужасно люблю, у меня не было ни минуты, чтобы я о тебе не думал. Но любовь нужно постоянно поддерживать, лелеять. Она не сохранится, если ее не подпитывать, не заботиться о ней. А моя любовь к тебе помирает голодной смертью. И помрет, если ты ничего не сделаешь. В последний раз спрашиваю тебя, Георгина, ты поедешь со мной? Мы могли бы быть так счастливы вместе.

– Нет, – ответила она, – нет, я не могу. Пока не могу.

– Тогда, – сказал он, – давай мы лучше вообще обо всем этом забудем, ладно?

Она отвезла его назад в Хитроу и всю дорогу сидела с каменным лицом, молчаливая и неприступная.

– До свидания, – проговорила она, когда они добрались до аэропорта.

Он посмотрел на нее, поднял руку, слегка дотронулся до ее щеки.

– До свидания, Георгина, – только и сказал он.

Потом была длинная, бесконечная дорога назад, домой, уже без него, и впервые за очень-очень долгое время в ее машине не звучала кассета с записью его голоса. Свернув уже в темноте на Большую аллею, Георгина наконец ощутила боль и заплакала, а входя в дом, уже откровенно рыдала, громко, отчаянно, мучительно. Она вбежала в одну из боковых дверей, взлетела по лестнице к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Потом бросилась на постель и проплакала несколько часов подряд, вспоминая о Кендрике, о том, как они любили друг друга, как сильно она любила его, пораженная тем, что все это кончилось в одно мгновение.

Так она проплакала полночи. Краем уха слышала, как напольные часы пробили три, потом четыре; она так и лежала без сна, измученная, не в состоянии уже даже плакать, когда дверь в ее комнату потихоньку приоткрылась.

– Георгина? – позвал чей-то голос. Это была Няня.

– Ой, Няня, прости меня. Я тебя разбудила, да? – спросила Георгина, громко хлюпая носом и стараясь на ощупь найти платок.

– Как ты могла меня разбудить? Я и не спала вовсе. Ну, Георгина, что стряслось на этот раз? – Тон у Няни был сердитый; Георгина слабо, сквозь слезы улыбнулась ей.

– Да. Кендрик, Няня.

– А что Кендрик? Он что, уехал?

– Улетел назад в Нью-Йорк.

– Недолго погостил. Ему тут что, больше не нравится?

– Сегодня не понравилось. Я ему не понравилась.

– Должен же он что-то решить. Я думала, он хочет на тебе жениться.

– Теперь уже не хочет, Няня. Больше не хочет.

– А что не так?

– Я повела себя не так, Няня. А точнее, не повела себя так, как хотелось ему.

– Какими-то загадками ты говоришь, – проворчала Няня, как будто сама она говорила всегда исключительно прямо и ясно. – Что ты хочешь сказать, Георгина? Тебе всегда было трудно излагать свои мысли.

– Ой, Няня, не ругай меня. Я этого не выдержу. Дело вот в чем: Кендрик хотел, чтобы мы с ним поженились и чтобы я потом сразу же уехала с ним в Нью-Йорк, а я ему ответила, что не могу.

– Почему?

Георгина удивленно уставилась на нее:

– Из-за папы, конечно.

– А-а, – протянула Няня. – Понимаю.

– Я не могу оставить его, Няня, не могу. Даже если это означает, что я потеряю Кендрика. – Она снова разревелась, глядя на потолок ничего не видящими глазами, лицо у нее перекосилось, сделалось некрасивым. – Я нужна ему. Я ему так нужна. И я люблю его, ты же знаешь, как я его люблю. И мне кажется, что без меня он просто не сможет. Особенно сейчас. Я не могу оставить его, Няня, честное слово не могу!

Глава 46

Вирджиния, 1960

– Я не могу оставить его, Няня, не могу. Я ему так нужна. И я люблю его, вы же знаете, что я его и в самом деле люблю.

Няня внимательно посмотрела на Вирджинию. Это был последний в долгой череде их разговоров. Ей казалось, что самый первый произошел уже давным-давно, но это было не так, на самом деле прошло всего несколько недель. Вирджиния тогда сидела у себя в спальне, возле окна, в небольшом кресле; Няня слышала, как она проплакала несколько часов подряд, и, не в силах больше выносить это, зашла к ней.

– У вас все в порядке, ваша светлость?

Вирджиния взглянула на нее и, несмотря ни на что, смогла все-таки улыбнуться, улыбка получилась слабая, жалкая и кривая.

– Не совсем, Няня. Не совсем. Извините меня, я не хотела вас беспокоить.

К этому времени она уже пробыла в Хартесте почти три месяца, бледная, довольно подавленная, она изо всех сил старалась приспособиться к своей новой жизни; оставаясь по большей части в полном одиночестве, она одна совершала верховые прогулки по имению, знакомилась с домом, с его историей, с хозяйством. Александр по-прежнему болезненно гордился ею и всячески ее демонстрировал; всего через месяц после того, как они приехали в Англию, он настоял на устройстве большого приема – с ужином, на двести пятьдесят человек, на задней террасе дома, под тентом и с танцами после ужина, – чтобы представить ее всем своим друзьям и соседям по Уилтширу. По всеобщему мнению, прием прошел с огромным успехом, о нем писали в местных и даже в паре лондонских газет.

– Этот прием, для вас это было уж слишком, – сказала Няня. – Я говорила Александру, его светлости, что это слишком, чересчур много народу.

– Спасибо вам, Няня, но это не было слишком, я должна уметь держаться, когда вокруг меня люди. – Вирджиния слабо хихикнула. —

Наверное, вы считаете меня безнадежной. Совершенно безнадежной. Александру следовало жениться на какой-нибудь крепкой англичанке со стальными нервами и железным организмом.

– Нет, – не мудрствуя, ответила Няня. – Я вас считаю замечательной.

Вирджиния удивленно посмотрела на нее:

– Очень рада это слышать, Няня. Но по-моему, во всем, что я делаю, нет ничего замечательного.

– Вы делаете Александра… лорда Кейтерхэма счастливым. – Голос Няни звучал сурово.

– Н-ну… это он делает меня счастливой, – уверенно возразила Вирджиния и снова залилась слезами. – Ох, Няня, простите меня. Сейчас у меня все пройдет, наверное, я просто устала.

– Да, наверное, – кивнула Няня. – Ну что ж, я вас оставлю. Если вы действительно этого хотите. Вам ничего не надо? Может быть, чашку чая?

– Я бы с удовольствием выпила вина, – ответила Вирджиния. – Да, я понимаю, сейчас не совсем подходящее для этого время, но мне бы хотелось именно вина. Вы не можете попросить Гарольда принести бутылку в библиотеку? Я через минуту спущусь к обеду.

– Конечно, если вы хотите именно этого. – Няня ясно давала понять, что с ее точки зрения ничего подобного Вирджиния хотеть не могла. Няня пошла к выходу из комнаты, но в дверях остановилась и обернулась.

– Я понимаю, – заговорила она, и вид у нее был при этом немного взволнованный, – понимаю, как вам должно быть сейчас трудно. Я подумала и решила, что все-таки должна вам это сказать. Я знаю Александра с того времени, когда он был еще совсем крошкой.

Вирджиния не сводила с Няни взгляда. У нее затеплилась пока еще очень слабая надежда, что, быть может, найдется все-таки кто-то, с кем она могла бы поделиться тем ощущением кошмара, что в последнее время разворачивалось и нарастало внутри ее.

– Что ж, Няня, возможно, мы могли бы стать друзьями. Можно, я буду иногда к вам обращаться, чтобы поговорить? Мне ужасно не хватает здесь моей мамы. Она чудесный человек, Няня, она бы вам понравилась.

– Правда? – переспросила Няня тоном, не оставлявшим сомнений в том, что понравиться ей мама Вирджинии никак бы не смогла.

– Я надеялась, – с легким сожалением продолжала Вирджиния, – что мать Александра сделает какой-нибудь жест по случаю моего дня рождения. Пришлет открытку или что-нибудь в этом роде. Но кажется, она окончательно решила сохранять ко мне враждебное отношение.

– На самом-то деле она очень приятный человек, – ответила Няня. – Такое поведение на нее совсем не похоже. К Александру она всегда была очень добра.

Вирджиния в недоумении уставилась на Няню:

– Ну так ведь она же его мать. Она и должна была быть к нему добра.

– Это не всегда было легко, – возразила Няня. – Лорд Кейтерхэм, отец Александра, не принадлежал к числу тех, кто верит в доброту. Ему надо было уметь противостоять.

– Похоже, он был очень трудным человеком, – заметила Вирджиния.

– Он был ужасным человеком, – проговорила Няня и вышла.

Вирджиния удивленно посмотрела ей вслед. Критиковать своих хозяев было совершенно не в Нянином стиле.

– Александр, я понимаю, что для тебя это болезненная тема, – сказала она ему несколько дней спустя, когда они сидели вместе после ужина, – но мне бы хотелось побольше узнать о твоем отце.

– Вирджиния, могу тебя уверить, что тебе это не доставит никакого удовольствия.

– Хорошо, но я же должна знать больше.

– На мой взгляд, это тоже спорное утверждение. – Он смотрел на нее почти со страхом, но потом все-таки заставил себя улыбнуться. – Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь или о ком-нибудь приятном? Например, о твоем отце?

– Александр, пожалуйста, не уходи постоянно от серьезного разговора. Я теперь здесь живу, я стараюсь делать все, что в моих силах, но и ты тоже должен мне как-то хоть немного помогать.

– Я не совсем понимаю, какая может быть польза, если я расскажу тебе о своем отце.

– Возможно, это мне чем-то поможет. Что-то подскажет.

– Что подскажет, Вирджиния? – Лицо у него стало одновременно и сердитое, и очень холодное, даже ледяное. Но Вирджиния не опустила глаз, не отвела взгляда.

– Каким образом я могла бы помочь тебе? Что мы могли бы сделать вместе?

– Вирджиния, – произнес он, и она слегка вздрогнула от явственно сквозивших в его голосе, с трудом сдерживаемых боли и ярости, – я тебе уже говорил. «Мы», как ты выражаешься, ничего не можем сделать. И меньше всего способна тут чем-нибудь помочь эта ваша любительская, шарлатанская американская психиатрия. Мне бы хотелось сменить тему разговора, если ты не возражаешь.

– Возражаю. – Она встала, ее собственная ярость придала ей мужества. – Возражаю. Я имею право знать, Александр, имею. Расскажи мне. Иначе я уеду. Прямо сейчас.

Он посмотрел на нее и немного смягчился, гнев его остыл. На том этапе их взаимоотношений, когда оба они еще считали возможным и даже достаточно вероятным ее уход, Вирджинии удавалось по-настоящему пугать его такой угрозой. Потом, позднее, эта угроза стала пустой и неубедительной: оба уже понимали, что она от него никогда не уйдет.

– Н-ну, я же тебе рассказывал. Он бил меня. Часто. У него это вызывало какое-то сексуальное возбуждение. А потом он… о господи, неужели же это необходимо?

– Необходимо. – Вирджиния взяла и уже не выпускала его руку, не сводила с него взгляда. – Пожалуйста, продолжай.

– Н-ну, он оскорблял меня, очень жестоко со мной обращался.

– Ты хочешь сказать, и сексуально тоже?

– Да.

– О боже!

– Ну, Бог в те моменты был где-то очень далеко, можешь мне поверить, – попробовал пошутить Александр.

– А твоя мать? Она знала об этом?

– Конечно знала. – Александр даже удивился. – Он любил грозить ей, что так со мной поступит. И нам обоим грозить тоже.

– Александр, но ведь это ужасно! Чудовищно. Почему же она не ушла от него, не забрала тебя с собой?

– Она пыталась. Дважды. Но оба раза он находил нас. И страшно потом шантажировал. Эмоционально шантажировал. И, кроме того, у нее совершенно не было средств, родители ее к тому времени уже умерли, а еще, понимаешь, если ты жертва, то как-то глупо себя чувствуешь, ужасающе глупо, каким-то несчастным и жалким, стыдишься.

– Да, – тихо проговорила Вирджиния. – Да, это верно.

– И мне кажется, что она как-то по-своему, но любила его. И испытывала по отношению к нему чувство некоторой вины. Когда он бывал в хорошем настроении, то с ним могло быть весело и интересно, он становился очень обаятелен и невероятно великодушен. Мог взять и вдруг отправиться с ней в Париж или в Монте-Карло, просто на уик-энд, мог начать засыпать ее подарками. Потом они возвращались, и он внезапно сердился из-за чего-нибудь на нее или на меня, и весь цикл этих безобразий начинался снова.

– Помню, я что-то читала об этом, – задумчиво проговорила Вирджиния, – о женщинах, стремящихся стать жертвами. Привыкающих к насилию, к боли, к истязаниям, как к наркотику.

Александр вдруг опять застыл, ушел в себя, вся его внешняя самоуверенность пропала.

– Как я ненавижу эту американскую психотрепотню, – заявил он. – Пожалуйста, не пытайся применять ее ко мне, меня это оскорбляет.

– Прости. – Вирджиния вздохнула. – Александр, а ты врачам обо всем этом рассказывал?

– Рассказывал. По крайней мере одному из них. Точнее, одной. Женщине-психоаналитику. Очень умной и очень опытной.

– Ну и?..

– Не знаю. Мне это ничем не помогло.

Он тоже вздохнул и посмотрел на нее:

– Послушай, для меня это очень болезненная тема. Пожалуйста, давай мы на этом закончим, хорошо?

– Нет, Александр, пока еще нет. А он… он еще что-нибудь делал?

– А что, того, о чем я рассказал, мало? Нет, по отношению ко мне не делал. Но их я иногда слышал.

– Слышал их – что?

– Ну, как он орал на нее, бил ее. А потом…

– Занимался с ней любовью?

– Да. – Ответ выскочил у него совершенно непроизвольно, и Александр сам был захвачен этим врасплох. – Да. Я понимал, что там между ними происходит. Я научился распознавать звуки. Поначалу мне казалось, что это крики боли, такие же самые, как те, что доносились до меня раньше; один раз как-то я начал барабанить в дверь – я, знаешь ли, был смелым мальчишкой – и кричать ему, чтобы он оставил мать в покое. Она открыла мне дверь сама, на ней был халат; вид ее мне показался каким-то странным, необычным, но я бы не мог назвать ее в тот момент несчастной. Она сказала мне, чтобы я шел к Няне. Няня всегда приходила мне на помощь. – Он взглянул на Вирджинию, в его голубых глазах стояли слезы, он попытался улыбнуться. – Боюсь, что мой случай классический, прямо по учебнику. Врачи все так и говорят.

– Александр, а когда ты в самый первый раз обратился к врачу?

– Я же тебе говорил. Когда мне было восемнадцать, пошел к терапевту.

– Сам, один?

– Да, конечно. – Он был искренне удивлен.

– А с матерью ты никогда обо всем этом не говорил?

– Нет, конечно. Как я мог?

– Не знаю. Наверное, не мог. – Она подумала о том, что и сама не могла откровенничать со своими родителями.

– А кто-нибудь еще знал? За исключением тебя самого?

– Мне кажется, Няня знала в той мере, в какой она была способна понять происходящее, – ответил он. – Как-то раз в ее присутствии я не выдержал. Она спросила, чем она может мне помочь. Я ответил, что никто не может помочь. Она возразила, что знает меня с самого рождения, что между нами очень близкие отношения. Знаешь, у нее на самом-то деле огромное чувство юмора.

– Знаю, – ответила Вирджиния. – Я ее очень люблю.

– Так вот, я ей сказал, что у меня есть проблема. Медицинская проблема. Что я обращался к врачам. И она спросила – знаешь, я никогда не забуду, что она сразу спросила: «Это значит, что ты не сможешь жениться, Александр?» И я ей тогда ответил: «Возможно, да, Няня, но будем надеяться, что нет». Больше мы к этому никогда не возвращались.

– Понимаю, – проговорила Вирджиния.

Она поехала в Свиндон и просидела там много часов в библиотеке, читая все, что можно было найти об импотенции. Набравшись информации и осмелев, отправилась в Лондон и записалась на прием к специалисту по психологии секса. Она назвалась вымышленным именем, сказала, что ее муж – импотент, и спросила, есть ли какая-нибудь надежда. Специалист ответил, что подобные случаи всегда отличаются большой сложностью, но, возможно, надежда есть. Разумеется, ему необходимо осмотреть самого мужа, к тому же лечение тут длительное и часто бывает болезненным. Врач попросил, чтобы они вместе пришли к нему на прием.

Вирджиния сгребла изо всех уголков души все свое мужество (сделать это ей помогли выпитые перед ужином несколько стаканчиков вина) и рассказала Александру о своем разговоре со специалистом. Она спросила, согласен ли Александр пойти с ней вместе к этому специалисту. Александр ответил, что нет, не согласен, что он больше никогда в жизни не пойдет ни к одному врачу, что ему вообще до смерти надоели всякие посещения, что она не имеет никакого права трепаться об их браке по всему Лондону, что он уже много раз говорил ей: сделать ничего нельзя. После чего вскочил, выплеснул на Вирджинию свой бокал вина, выбежал из комнаты и устремился вверх по лестнице. Вирджиния бросилась за ним; дверь его спальни была заперта.

– Александр, пожалуйста, впусти меня! Пожалуйста!

– Нет.

– Александр, если не впустишь, я стану кричать.

Он открыл дверь. По лицу его бежали потоки слез, он казался пристыженным, потрясенным, почти испуганным.

– Прости меня. – Он протянул руки ей навстречу. – Мне очень жаль, что так получилось. Отчаянно жаль. Может быть, тебе действительно лучше уехать. Может быть, тебе лучше вернуться домой, в Америку.

Вирджиния смотрела прямо на него, не отводя глаз.

– Я не уеду, – медленно произнесла она, – потому что, несмотря ни на что, я тебя очень люблю. И я хочу помочь тебе. Но ты должен пообещать мне, что сходишь к этому врачу. Ты должен это сделать.

– Хорошо, – ответил он.

Вирджиния прикрыла за собой дверь и бросилась в его объятия.

– Я люблю тебя, Вирджиния, – проговорил он, – я тебя очень сильно люблю. Не знаю, что бы я без тебя сейчас делал. Честное слово, не знаю.

Он принялся целовать ее. Вирджиния, душевно измотанная, взвинченная, изголодавшаяся по сексу, все более страдающая от чувства одиночества и собственной несчастности, ответила на его поцелуй, прижалась к нему всем телом, отчаянно, лихорадочно. Она ласково гладила его по голове, по шее, медленно проводила руками вдоль его тела. В те дни она все еще надеялась на чудо.

– Александр!

– Да, дорогая?

– Александр, когда я была в Нью-Йорке, я познакомилась там с одним замечательнейшим человеком. Не могу сказать, чтобы он мне понравился, он не в этом смысле замечательнейший, но он потрясающе умен.

– Правда, дорогая? В какой области? В украшении интерьеров? Или в банковском деле?

Вирджиния набрала побольше воздуха.

– В психиатрии, – сказала она.

Лицо Александра мгновенно застыло. Глаза его смотрели на Вирджинию холодными колючими льдинками.

– Пожалуйста, не продолжай, – резко бросил он.

– Александр, я обещаю, что больше не стану рассказывать об этом никому и никогда в жизни, но…

– Правда, Вирджиния? Для меня было бы большим облегчением, если бы это и в самом деле было так. Как ты смеешь обсуждать с каким-то шарлатаном меня и мои проблемы?! Как ты смеешь?

– Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.

– Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.

Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.

– Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!

– Не буду я слушать.

– Будешь, или я тебя просто убью.

– Правда? Интересно, как?

– Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!

– Нет. Дай мне пройти.

Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.

– Прекрати. – Его лицо исказилось от гнева. – Прекрати. Оставь меня в покое.

– Хорошо, оставлю, – тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. – Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!

– Тихо, замолчи, – прошипел он, – замолчи, слуги услышат.

Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.

– Прости меня, Александр, – выговорила она сквозь слезы, – и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!

Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.

– Вирджиния, – проговорил он, – пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.

– Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.

– Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.

– Незачем. У меня есть машина.

– Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…

Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:

– Ну, хорошо. Я слушаю.

– Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.

– Для тебя? Бог мой!

– Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.