Текст книги "Не ангел"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Я не уеду, – решительно сказал Роберт.

– Боюсь, придется, – бросил в ответ Лоренс.

– Я уже сказал тебе, Лоренс: я никуда не собираюсь.

Роберт чувствовал, что с трудом владеет собой. Он все еще не мог оправиться от потрясения, когда обнаружил не только то, что Лоренс вправе, хотя бы теоретически, указать ему на дверь дома – своего дома, – но и то, что Дженетт не любила его и не доверяла ему в достаточной мере, чтобы изменить свое завещание. Это завещание было составлено под руководством Джонатана, который проследил за тем, чтобы она его подписала и поверенные спрятали его в надежное место.

Почему, почему она не поступила иначе, ну почему? Он предполагал – надеялся, молил, – что она не сочла это необходимым, думая, что они будут жить в этом доме долго-долго, пока не состарятся, и тогда дом по праву и справедливости отойдет Лоренсу. Но истинная причина, видимо, состояла в другом: Дженетт просто не хотела, чтобы в случае ее смерти дом достался ему. Не хотела, чтобы он жил здесь как полноправный хозяин. Иначе зачем притворяться, зачем лицемерить?

Оглядываясь назад и вспоминая их разговоры, Роберт понял: в отношении собственности Дженетт вела с ним очень тонкую политику. Да, любимый, конечно, все дела в порядке; нет, мой дорогой, тебе не о чем волноваться. Она никогда напрямую не говорила, что изменила завещание и оставляет ему дом. Или вообще что-то ему оставляет. Все по-прежнему предназначалось Лоренсу. Если судить по ее записям и бумагам, Дженетт вела все дела так, словно его, Роберта, вообще не было в ее жизни, словно они не были женаты. Значит, она с самого начала видела в нем лишь авантюриста, охотника за ее деньгами? Это было ужасно. Он постоянно мысленно возвращался к разговорам о деньгах: к тому случаю, когда она отказала ему в деловом займе; к той ситуации, когда она отмела его предложение купить в Лондоне дом, чтобы он мог чаще видеться с братом и сестрой; ко многим эпизодам, когда она отвергла его предложения о долевом участии в ряде проектов и совместных приобретениях акций и произведений искусства.

– Я посоветуюсь с юристами, – уклончиво обещала Дженетт, – вообще-то, идея неплохая. – И больше он об этом обычно не слышал.

Роберт чувствовал глубочайшую печаль, тоску и даже гнев. Воспоминания о жене словно накрыла темная тень, и его любовь – а это действительно была любовь – как-то потускнела.

– Послушай, Лоренс, – сказал он, пытаясь выглядеть разумным, даже беспечным, – ты же не можешь на самом деле жить здесь один.

– Я буду не один, со мной будет жить мой брат.

– Но нельзя же, чтобы Джейми жил здесь с тобой без присмотра взрослого человека. Я просто не могу этого допустить.

– Вам придется это допустить, – твердо заявил Лоренс, – потому что закон на моей стороне.

– Но я твой законный опекун как вдовый супруг твоей матери.

– Думаю, я и это смогу оспорить. Адвокаты справятся с такой задачей.

– Это тоже предмет правового спора, – закипая от бешенства, прошипел Роберт, – и я буду отстаивать его.

Финансовая подоплека ситуации была не столь серьезна: компания Роберта процветала, он теперь стал умеренно богатым человеком и притом совершенно самостоятельным. Слава богу, думал он, слава богу, что Дженетт не предоставила ему тогда заем на становление компании «Бруер – Литтон», иначе Лоренс теперь претендовал бы и на нее.

Но изгнание из дома, который он привык считать своим, вместе с Мод, подобно впавшему в немилость слуге, необходимость подыскивать иное место проживания – все это совершенно нестерпимо. Не только для самого Роберта, но и для Мод. И еще больше вызывало негодование Роберта по отношению к Дженетт. Подвергнуть риску будущее собственной дочери, законное положение Мод в фамильном доме. Как могла Дженетт так поступить?

Может быть, она любила Мод менее горячо, считала ее менее значимой, чем мальчики. Те были Эллиотты, а Мод была Литтон. Неужели мать действительно способна так рассуждать и поступать? Теперь у Мод нет семьи, весь ее маленький мир разрушился. И потеря матери обернется для нее чем-то гораздо худшим. Девочка обожала Джейми, который очень нежно к ней относился, и проявляла какую-то щенячью преданность Лоренсу, следуя за ним по пятам по всему дому, когда он там бывал, торопливо перебирая маленькими ножками и прося подождать ее. Чего Лоренс никогда, конечно же, не делал, поскольку откровенно не любил ее, почти так же, как Роберта. Мод была еще слишком мала, чтобы замечать такое. В конце концов, если они переедут отсюда, она будет избавлена от этого неприятного открытия.

Но у Роберта не было намерения переезжать. Помимо Мод, следовало подумать и о Джейми: ему нужно много любви и заботы, он обожал мать и ужасно тосковал по ней. Мысль о том, чтобы оставить его одного в доме со слугами и братом, была невыносимой. Так что Джейми тоже придется переехать туда, где будет жить Роберт, а это значит, что мальчик тоже лишится своего законного права. На такое, естественно, не пойдет ни один суд. Роберт не спал ночами, думая обо всех этих делах, его мысли перескакивали с юридических норм на моральные. Он предварительно посоветовался со своим юристом, который выразил глубочайшее изумление условиями завещания и решимостью Лоренса реализовать их.

– Что, черт возьми, ты с ним сделал, Роберт? – смеясь, спросил он. – Он же всего лишь мальчишка! Тоже мне, новоявленный Гамлет!

Роберт обиделся и заметил, что поводов для веселья мало и что Лоренс считает Роберта виновным в смерти матери.

– Спасибо, хоть не отца. А то форменный Гамлет! Только сумасшедшей возлюбленной не хватает…

– Это я уже скоро сойду с ума, – пожаловался Роберт. – Вопрос вот в чем: удастся ли ему все это, действительно ли закон на его стороне?

– Если у него есть официальный опекун, – сказал юрист, – и если этот человек так же решительно, как Лоренс, настроен выгнать вас вон, тогда, боюсь, у тебя, старик, проблемы.

– Как такового опекуна нет, – ответил Роберт, – есть только поверенные. По имуществу Эллиоттов.

– А они точно не являются опекунами Лоренса?

– Точно.

– Ну что ж, тогда теоретически они могут попросить тебя выехать. Но только если сочтут, что это в интересах обоих мальчиков. Ты говоришь, младший, Джейми, любит тебя?

– Очень.

– Тогда у тебя сильная моральная позиция. Ты был прекрасным мужем, преданным отцом и отчимом, и закон на твоей стороне. Они могут справиться на предмет ведения хозяйства, убедиться, что ты не намерен скрыться, присвоив себе какие-либо денежные средства, что ты не отличаешься чрезмерной экстравагантностью, и если их это устроит, то едва ли они поддадутся желаниям парня, который явно не в себе. На твоем месте я перестал бы волноваться.

– Перестать волноваться я, может, и смогу, – ответил Роберт, – но не могу не расстраиваться.

И вправду, уживаться с постоянной враждебностью Лоренса было несладко. Есть он отправлялся в свою комнату, подолгу отсутствовал, и весь дом был насквозь пропитан его неприязнью. Если Роберт заходил в библиотеку или гостиную или даже просто спускался в сад, когда там был Лоренс, тот немедленно уходил прочь. Он почти не разговаривал с Робертом, разве что дело касалось наиболее существенной информации, например даты его отъезда в Гарвард либо вопроса о том, намерен ли Роберт провести выходные в доме на Лонг-Айленде, чтобы им с Робертом случайно не оказаться там одновременно.

Слугам тоже приходилось трудно, а Джейми – просто невмоготу.

– Ненавижу это, – сказал он, побагровев, когда увидел, как Лоренс надменно покидает столовую во время субботнего ланча, заявив, что не ожидал встретить там Роберта. – Не знаю, что делать. Я устал от всего этого.

– Едва ли тут можно что-то сделать, – заметил Роберт и осторожно добавил, что, как ему кажется, поведение Лоренса во многом объясняется его горем. – Он справится. Станет легче, когда в следующем месяце он отправится в Гарвард. Уверен, что к Рождеству он придет в себя, – прибавил он, мысленно поежившись от сложностей, которые ждут их не только на Рождество, но и на День благодарения.

– Он со мной больше не разговаривает, – грустно сказал Джейми, – только сообщает что-то. Ненавижу это, – повторил он. – Так гадко! И еще больше тоскуешь по маме.

– Знаю, Джейми, меня это тоже огорчает, – ответил Роберт, – правда, очень огорчает.

– Все в порядке. Это не твоя вина. Ты не уедешь, Роберт, ведь не уедешь? Я возненавижу все на свете, если ты уедешь.

– Я не уеду, нет, – пообещал Роберт, – но если и придется, то заберу тебя с собой. Обязательно. Но пока об этом и речи нет. Хотя бы на некоторое время.

В конце концов, очевидно посоветовавшись с юристами, Лоренс как-то вечером зашел к Роберту в кабинет.

– Я решил, – заявил он, – позволить тебе остаться здесь на три года. Но как только мне исполнится двадцать один и я смогу распоряжаться самостоятельно, то буду настаивать на том, чтобы ты покинул мой дом. Все ясно?

– Все ясно, большое спасибо, Лоренс. И может быть, теперь мы будем вести себя более вежливо по отношению друг к другу? – поинтересовался Роберт.

Лоренс, прищурившись, посмотрел на него.

– Я никогда не считал тебя невежливым, – наконец процедил он, – а просто неприемлемым. – И вышел из комнаты.

Джаго уехал на четыре недели в лагерь военной подготовки на базе в Кенте. После этого, до отбытия во Францию, ему полагалось несколько дней отпуска. ММ, к собственному удивлению, ощущала себя совершенно покинутой и потерянной. Присущий ей стойкий, дисциплинированный оптимизм полностью отказал: теперь вместо ММ появилось какое-то иное существо, слабое и страшащееся судьбы. Особенно ее тяготило то, что не с кем было поговорить на эту тему. После того как Джаго пообщался с Селией в офисе «Литтонс», ни одна из них ни разу о нем не упомянула: ММ – потому что была слишком смущена и слишком унижена этим инцидентом, Селия – вследствие глубокого уважения права на частную жизнь. Она даже ни разу не спросила ММ, все ли у той в порядке, а ММ, удивленная и признательная ей за это, просто отблагодарила Селию большим букетом цветов, поставив их в понедельник утром на ее рабочий стол и резонно предположив, что та правильно истолкует ее послание.

Но теперь ММ остро нуждалась в наперснице, в ком-то, с кем она просто могла бы разделить свое горе и страх, кто подбодрил бы ее, пусть даже на словах, просто сказал бы: «Не волнуйся, все будет хорошо» – или повторил бы фразу, которая в те дни была у всех на устах: «Все закончится к Рождеству». Но такого человека у ММ не было. ММ мечтала, чтобы Оливер записался в добровольцы, тогда она могла бы обсуждать это с Селией, но проходили дни и недели, а Оливер не собирался воевать.

– Боюсь, он все же пойдет, – сказала однажды Селия, когда ММ как можно более тактично спросила о планах Оливера, – но я не в восторге от такой идеи. Мне кажется, он, скорее всего, вступит в старый полк моего отца. Во всяком случае, так он планирует. Папа просто бесится от ярости, потому как слишком стар, чтобы идти самому. Мама говорит, что к нему словно вернулись жизненные силы: он писал бесконечные письма и чуть ли не каждый божий день ездил в Лондон повидаться то с одним, то с другим генералом. Даже Китченеру пришлось назначить ему встречу. Понятно, он же был бригадным генералом! И ужасно чувствует себя в стороне от дел. Уверена, ему подыщут какую-нибудь штабную работу. Мама просто молит Бога, чтобы это случилось.

– Они все сумасшедшие, эти мужчины, – кивнула ММ. – Хотят воевать, хотят драться.

– Знаю, но у них это в генах, – объяснила Селия. – Даже если бы женщинам разрешалось воевать, мы бы не стали. Не зря же существует Женское движение за мир. Женщины ненавидят насилие и войны. – Она взглянула на ММ. – Но я думаю, – осторожно добавила Селия, – что война будет скоротечной. Все так говорят.

– Уверена, что все они ошибаются, – ответила ММ, – и ты тоже.

Она вернулась в офис, заперла дверь и позволила себе коротко всплакнуть. Горе делало ее больной: ММ не могла есть, ее мучила изжога и довольно часто тошнило. Каждый раз, как только она представляла Джаго в военной форме на борту одного из до отказа нагруженных людьми военных кораблей, ежедневно покидавших порты, у нее начинало болеть не только сердце, но и голова – болеть жестоко, мучительно. Она часто слышала, как многие люди сокрушались, будто не в силах что-то вытерпеть, и раньше ее это раздражало – каждый терпит, сколько отпущено. Теперь вдруг, к своему стыду, она поняла этих людей.

То, что страна была охвачена нервной лихорадкой патриотического чувства, не помогало, наоборот, бесило ММ. Казалось, что в каждом доме, на каждом углу люди размахивали флагами и повсюду играли военные оркестры. Прогуливающиеся в форме солдаты вызывали у толпы почти истерический восторг. Бесконечные плакаты с изображениями лорда Китченера, который в упор наставлял на нее указательный палец и внушал, что страна нуждается в ней – вернее, в ее мужчине, – едва не доводили ММ до крика. Ей не было дела до страны, ей не было дела до того, в чем эта страна нуждается. Она просто знала, что страна отбирает у нее того единственного, которого она любила в своей жизни, единственного мужчину, который любил ее.

– Я обязательно приму детей, – сказала леди Бекенхем, – если ты пришлешь с ними прислугу. Чувствую, эта война доставит нам немало проблем. Две мои служанки уже поговаривают о том, чтобы работать на фабрике военного снаряжения.

– Конечно пришлю. Няня как-никак деревенская девушка, а Джесси ужасно боится бомб.

– Да, все творящееся очень тревожно, – сказала леди Бекенхем. – Ты в курсе, что у нас забрали четырех лошадей? И именно тех, которые работали на ферме. А вчера в газете я прочла: в некоторых городах прекратили ходить конки, потому что не хватает тягловой силы. Бедные животные. Но отобрать моих охотничьих лошадей пусть даже не пытаются, вот что я скажу!

– Уверена, они не посмеют, мама, – убедила ее Селия, зная, что с упрямством леди Бекенхем никто не сладит.

– Не знаю. Кавалерия высматривает хороших лошадей. А перевозят их самым отвратительным образом, не в отдельных стойлах. Их просто привязывают за узду в загоне, а в доках бедных животных поднимают на кранах, как на вешалках. Я слышала, что у одного паренька-конюха, очевидно, славного малого, проделавшего весь путь в таком загоне с лошадьми, где он поил и кормил их, случился сердечный приступ и он умер сразу по прибытии во Францию. Но всех лошадей все же сберег. Вот и прекрасно, подумала я.

– Да уж, – ответила Селия, запоминая это для ММ, которую приводили в умиление крайности леди Бекенхем.

– Если Бекенхем не получит хоть какой-то работы, просто не знаю, что буду делать, – продолжала мать, – в нем бродит фермент ярости с естественными для него последствиями. Надеюсь, что твоя нянька не девственница, знает, как за себя постоять.

– Я ее предупрежу, – пообещала Селия.

«Бедная Джесси, – подумала она при этом, – такая хорошенькая девушка! Надо предупредить няню, чтобы та присматривала за ней». Селия чувствовала, что опасность, исходящая от ее собственного отца, была для Джесси неизмеримо большей, чем все то, что немцы собирались обрушить с неба ей на голову.

– В любом случае, мама, я еще подержу детей в Лондоне. Пока что ничего не происходит, и я не хочу разлучаться с ними до того момента, как это станет необходимо. А Джайлз уезжает в школу. Он так нервничает, бедняжка. Как представлю…

– Не надо представлять, – оборвала ее леди Бекенхем, – ему необходимо уехать. Он и так уже отстал на год. Ты хочешь, чтобы он вырос мямлей?

– Я знаю, но он такой… такой кроткий.

– Вот именно. Я как раз о том и говорю. Нужно, чтобы это из него выбили. Ничего хорошего здесь нет. Жаль, близнецов не отправишь. Вот кто нуждается в дисциплине.

– Мама, о чем ты? Им же всего четыре года.

– Ну и что, Бекенхему было пять, когда его отправили из дома. Отец рано послал его учиться, счел, что парень изнежился.

– В близнецах нет ничего изнеженного, – возразила Селия. – Мне кажется, ты не там видишь проблему.

– А как поживает Барти? Она хорошо учится?

Успехи Барти в школе совершенно сбили с толку леди Бекенхем, которая считала, что у низших классов объективно отсутствует интеллект. Будучи увлечена экспериментом Селии, как она это называла, – хотя и не одобряя его, – леди Бекенхем была чрезвычайно удивлена тем, что Барти не только научилась читать, но и с ходу запоминала все новое.

– Невероятно, – изумилась она, когда Селия со смешанным чувством гордости и раздражения предрассудками матери заставила Барти – вскоре после того, как девочке исполнилось три года, – прочитать наизусть стихотворение. – Совершенно немыслимо! Я бы в жизни не поверила, что такое возможно.

– Мама, странная ты! Половина женщин-суфражисток – из рабочего класса, и все они очень умны и развиты. Взять хотя бы Энни Кенни.

– Да, только они чокнутые, – заключила леди Бекенхем, не заботясь о логике. Всякая симпатия, которую она, возможно, когда-то и питала к суфражисткам, умерла вместе с Эмили Дэвидсон, бросившейся под копыта королевской лошади в дерби в 1913 году.

– Самое ужасное, – высказалась тогда леди Бекенхем, – что она могла погубить лошадь.

– Да, Барти прекрасно учится, – ответила Селия. – Самый умный ребенок в классе.

– Да ты что? А есть ли у нее друзья? – не без ехидства поинтересовалась леди Бекенхем.

Селия ответила: да, у Барти множество друзей, точно зная, что мать ей не поверила.

– А как война повлияет на твой бизнес?

– Не знаю, – призналась Селия. – Естественно, мы немного обеспокоены. Но все сошлись во мнении, что особого вреда не будет. Действительно, сейчас общий настрой в стране никак не сказывается на деловой жизни: театры по-прежнему переполнены, картинные галереи тоже. В такие времена люди стремятся больше веселиться, им нужно отвлечься. А мы, я полагаю, как раз являемся частью индустрии развлечений. К тому же оказалось, что солдаты часто берут с собою в поход книги.

– Потрясающе! – заключила леди Бекенхем.

С близнецами и то легче смириться, тоскливо думал Джайлз, зажимая себе рот кулаком, зарываясь в простыни и пытаясь сдержать слезы. Он пробыл в школе уже неделю, и каждый следующий день оказывался хуже предыдущего. От объекта, вызывавшего умеренный интерес, Джайлз скатился до предмета всеобщих насмешек. Он был просто обречен на такое отношение: его презирали за недостаток удали на игровом поле, дразнили за склонность к полноте, издевались над медлительностью, с которой он усваивал новые предметы, например естествознание, высмеивали за лишний год сидения дома и мучили за полную неспособность к обязанностям фага[13] шестиклассника, к которому его прикрепили.

Из всего этого перечня запоздалое поступление в школу было самым серьезным недостатком в глазах его товарищей. Джайлза называли бабой, и ему приходилось терпеть одну из самых ужасных форм издевательства: каждую ночь ему подвязывали между ног маленькое полотенце. И каждое утро этот «подгузник бабы» снимали с громкими возгласами, хохотом и насмешками по поводу запаха, величины пениса и формы яичек. Вскоре Джайлзу дали еще одно прозвище – Косые Яйца. Он так боялся случайно намочить подгузник, что ночью постоянно просыпался и совсем измучился. Джайлз безумно тосковал по дому, гораздо сильнее, чем мог вообразить, скучал по маме и папе и, конечно, по Барти и по няне. И даже – кто бы мог подумать! – по близнецам.

Джаго ушел через четыре дня отпуска, в течение которых ММ держалась, собрав в кулак всю свою волю, изменившую ей только в последнее утро. Джаго надел форму, подхватил сумку и наклонился поцеловать ММ, которая, лежа в постели, наблюдала за ним. До сих пор ей удавалось держаться с ним непринужденно: с неподдельным восхищением выслушивать его рассказы о начальном курсе боевой подготовки, о вселявшем надежду духе товарищества, приходить в умиление от письма, обращенного к каждому солдату, завербованному самим лордом Китченером.

– Оно тебя развеселит, – сказал Джаго, показывая ей письмо.

После общих фраз о храбрости, мужестве и терпении послание церемонно предупреждало мужчин против излишеств и искушений, особенно вина и женщин, призывая помнить, что, ухаживая за женщинами, «следует избегать физической близости».

– Ну и посмеялись же мы над этим в бараке, скажу я тебе.

ММ в том не сомневалась и поразилась тупости и самодовольству офицерского состава, который обращался к солдатам так, словно те были девицами, отбывающими за границу на каникулы.

Так, более или менее спокойно, прошли четыре дня, но в последнее утро ММ сломалась. Она почувствовала и даже услышала, как горе накатилось могучим, шумным приливом. И тогда она вылетела из кровати в объятия Джаго, плача и умоляя побыть с ней еще хоть немного, говоря о том, как ей невыносимо тяжело и что она умрет, если его убьют. Потом ей стало стыдно за недостаток мужества. Если Джаго готов был к лишениям войны, то ММ тоже должна быть готова к худшему из того, что ей предназначено вынести, – к одиночеству, тревоге и даже смертельному страху. Джаго совершенно опешил, не в силах справиться с ее страданием. Окончательно смешавшись, он отстранился от ММ, сказал, что ему пора, иначе он опоздает и попадет под трибунал, прежде чем начнет воевать.

– Я люблю тебя, Мэг, – заверил ее на прощание Джаго. – Помни это. Помни всегда. Это единственный достоверный факт, который я могу тебе сообщить.

И затем он вышел, направившись по улице к железнодорожной станции Свисс-Коттедж, а оттуда – на вокзал Виктория, чтобы сесть на поезд к пароходу на Кале. ММ знала, что многие жены и возлюбленные придут на Черинг-Кросс, будут махать флажками и храбро улыбаться, но Джаго запретил ей это, сказав, что хочет запомнить ее в постели – их постели – с обращенной к нему улыбкой. Больше ни о чем он ее не просит. И даже в этом она его подвела, очень подвела.

ММ зарылась головой в подушку и проплакала два часа.

Храбрость не относилась к числу достоинств Оливера: он боялся физической боли, любого публичного унижения, конфликтов, а более всего боялся быть свидетелем чужих страданий. В те дни, когда Селия рожала Джайлза и близнецов, он пребывал в агонии страданий, опасаясь, что ему придется видеть или даже слышать что-то страшное, через что проходит жена. Селия, напротив, была очень храброй во всех отношениях, ее почти ничто не могло испугать, а если это и случалось, она стискивала зубы и противостояла страху и боли. Она походила на Джека, чья отвага была поистине неисчерпаемой. Оливер, как мог, боролся с недостатком храбрости: он сделал все, чтобы овладеть умением публично говорить. Ради Селии он выучился ездить верхом и однажды – но только однажды – побывал на охоте. Правда, всю ночь перед этим он не смыкал глаз, рисуя в своем воображении опасные препятствия, переломанные конечности и общественное презрение после его падения с понесшей лошади. Оливер смело отправился к дантисту, чтобы вселить мужество в собственных детей, и временами отваживался на самую мучительную процедуру – возражать и даже противостоять Селии.

Но все это было ничто, абсолютно ничто в сравнении с тем ужасом, от которого все внутри у него опускалось, – ехать сражаться во Францию. Вот там-то настоящий ужас, это точно: он читал в газетах сообщения о первых крупных сражениях при Ипре и Монсе и знал, что, несмотря на триумф и заверения, будто немцы разбиты, страшные сводки о людских потерях перечеркивали все пропагандистские уловки. Потери были тяжелыми, причем бессмысленными. Оливер знал, что там он вынужден будет столкнуться с вещами, о которых едва-едва начал думать всерьез: со смертью и с тем, что хуже смерти, – с увечьями, неутихающей болью. Более того, ему придется самому причинять зло – отдавать приказы стрелять, убивать, разрушать. Ему придется скрывать свой ужас, постоянно, день за днем, в нем пребывая, проявлять храбрость или каким-то образом симулировать ее.

Беседы с тестем, ветераном Англо-бурской войны и войны в Судане, где тот сражался вместе с лордом Китченером, не добавляли Оливеру храбрости.

– Нет ничего подобного битве, – внушал он Оливеру, когда однажды, золотым осенним днем, они сидели на террасе в Эшингеме. – Что-то вселяется в тебя, какая-то дополнительная сила дает тебе энергию, решимость. Я бы не мог хладнокровно кого-то убить, мне даже лошадь трудно пристрелить, когда ей приходит срок. Но там, на поле, боже, в этом страшном шуме, когда земля сотрясается от залпов орудий, солдаты ловят каждый твой звук и каждое твое движение, когда в упор на тебя смотрит враг – либо он тебя, либо ты его. Это чертовски здорово! И невозможно передать. Ты сам поймешь, когда будешь там. Твой младший брат, славный парень, вот он знает, что это такое. Мы как-то раз с ним говорили. Он ведь уже на фронте? Юный счастливчик. Эх, если бы я мог отправиться туда с вами обоими!

Оливеру в начале ноября надлежало отбыть в Колчестер для прохождения начальной армейской подготовки. Ему сообщили, что до Рождества его вряд ли отправят на фронт и что свою армейскую карьеру он начнет в звании лейтенанта. За неделю до отъезда в Колчестер Оливер дал обед для всех служащих издательства «Литтонс»: снял отдельный зал в отеле «Савой» и после обильной трапезы, на которой никак не сказалась нехватка продовольствия, встал и произнес короткую речь. Он сказал, что возглавлять издательский дом Литтонов в течение последних десяти лет было гордостью его жизни и что он надеется и молит Бога продолжить это.

– Я расцениваю службу королю и стране как краткий перерыв между издательскими циклами. – (Все рассмеялись.) – Но дело не должно стоять на месте. В обозримом будущем здесь многое изменится. Сильно изменится. Ричард Дуглас и Уильям Дин уже призваны в армию, вскоре за ними последует Джеймс Шарп. Так что «Литтонс» окажется преимущественно в женских руках. Я знаю, что такая ситуация не всех устраивает. – (Вновь раздался смех, к которому Селия и ММ постарались вежливо присоединиться.) – Потому что для некоторых из вас лучше всего было бы вообще без мужчин. Но с таким положением, леди и джентльмены, лично я никогда не соглашусь. Я вернусь. Мы все вернемся и весьма детально, даже критически, проверим, что происходило в наше отсутствие. – (Снова смех.) – Но я попрошу тех, кто остается, очень серьезно и от всей души оказать доверие и поддержку моей жене и моей сестре. Они отвечают за сохранность и за само будущее издательства, и я знаю, что с вашей помощью они обеспечат его. Прошу всех встать и выпить за них: леди Селию Литтон и мисс Маргарет Литтон.

Сотрудники дружно встали, подняли бокалы и с чувством произнесли: «Леди Селия, мисс Литтон, за вас!» Кто-то просто подчинился, но большинство ощутили прилив волнения, сознавая драматизм происходящего. «Прямо как в бою, – неожиданно подумал Оливер, улыбаясь Селии, чьи темные глаза как-то опасно сверкали, и ММ, прозрачная, меловая бледность которой мгновенно сменилась ярким румянцем. – Если бы только бой вызывал такой же безопасный восторг и гарантировал такую же легкую по беду…»

– Ты был изумителен, – падая в постель и протягивая Оливеру руки, проговорила Селия. – Спасибо тебе, мой дорогой. Я знаю, что твои слова будут нам огромной поддержкой. И ММ тоже это почувствовала, поверь.

– Что-то она плохо выглядит, – заметил Оливер, – я беспокоюсь за нее.

– Я тоже. Думаю, то, что ее… друг на фронте, выбивает ММ из колеи. Совершенно очевидно, она его очень любит.

– Что она тебе рассказала о нем? Об их планах на будущее, если… – Оливер запнулся.

– Конечно, у них есть будущее. У всех нас оно есть, – твердо заявила Селия, – но ММ мне ничего не говорила. Вообще ничего. И я никогда у нее не спрашивала. Но она, естественно, ужасно тоскует по нему. И боится за него каждый миг каждого дня.

– Он во Франции? – спросил Оливер.

– Да, уехал почти сразу же. И ты скоро покинешь меня. Оливер, милый, я просто представить себе не могу, как все это выдержать.

– Выдержишь, – мягко улыбнувшись, заверил Оливер, пересекая комнату и беря ее лицо в свои ладони, – как и я. Потому что так надо. Потому что нет выбора.

– Тебе страшно, да? – взглянула на мужа Селия.

Он долго молчал и наконец с трудом произнес:

– Да. Да, очень. К моему стыду.

– Не надо стыдиться, что тебе страшно, – покачала головой Селия. – И не стыдись признаться мне. Если это помогает. В моих глазах ты не становишься хуже. Наоборот, лучше.

– Почему? – очень тихо спросил Оливер.

– Потому, мой дорогой, что чем больше ты боишься, тем храбрее становишься. Я знаю, ты замечательный. Я так тебя люблю.

– И я тебя люблю, – ответил Оливер, – сильнее, чем прежде, сильнее, чем мог вообразить.

Где-то во Франции, 19 октября

Драгоценная Мэг!

Это все, что мне позволено написать тебе. Все наши письма подвергаются цензуре, так что не жди подробных военных отчетов. Я не хочу сказать, что ты именно их и ждешь, но все равно… Я тоже люблю тебя, Мэг. Я все время думаю о тебе, и это такая поддержка – знать, что ты в безопасности. Здесь вовсе не так уж скверно, и ты не должна волноваться. Добрались мы совсем не плохо. Мы прибыли поездом из Гавра в вагонах для скота, и на каждой станции, которую проезжали, нас ждали кофе или вино и хлеб, и люди выкрикивали: «Vive l’Angleterre!»[14]. Ты знаешь, говорят, удача любит храбрецов. Мы все здесь отменные храбрецы! Приходится: иного выбора нет. Я тут вместе с группой славных парней. Очень здорово быть рядом с теми, кого знаешь уже сто лет. Это помогает бороться с тоской по дому. Новости с фронта – мы пока еще не на фронте – хорошие. Наши побеждают. Захватывают территории, выигрывают сражения – в общем, мы победим. Это точно, определенно. Береги себя, Мэг. Не надрывайся на работе. Я скоро буду дома. Если повезет, то уже на Рождество.

С огромной любовью,

Джаго.

Моя дорогая Китти!

Хочу тебе сказать, что здесь все распрекрасно, просто не нарадуюсь. Трудимся изо всех сил, уже было несколько шансов добраться до немчуры. Одна стычка особенно удалась. Больно они задаются, но мы им спесь посбиваем. Хуже всего с погодой – на редкость поганая, холодно и мокро. По сравнению с ней самая жуткая жара в Индии – сущий рай. Не забуду тот торопливый вечер с тобою. Ты была просто обворожительна. Одно не пойму: почему ты не звезда этого шоу? Передай продюсеру мои слова. Домой буду к Рождеству, надеюсь. Поддерживай огонь в очаге, и все такое.

Люблю,

Джек.

Моя дорогая!

Очень быстро становлюсь бравым солдатом. Я уже умею ходить строем, отдавать честь и стрелять так же хорошо, как другие ребята, и, что удивительно, получаю от этого удовольствие. Здесь много славных парней, в числе которых, по счастливому стечению обстоятельств, Джон Дьюк из «Блэкиз». Поэтому в то немногое свободное время, каким мы располагаем, мы беседуем о книгах и иллюстраторах и наводим порядок в издательских делах. Джон готовит новую серию детских иллюстрированных книг, и это звучит очень заманчиво. Мне кажется, нам обязательно нужно разработать каталог детской литературы. Может быть, ты поразмыслишь об этом, посоветуешься с ММ. Прошлой ночью мы совершали переход по низинам Мерси. Было так красиво – блики света на воде и чистое небо. Я смотрел на звезды и думал о тебе и о том, как сильно люблю тебя. Береги себя, дорогая моя, я увижу тебя через – сколько там осталось? – через две недели и три дня. Уверен, наше воссоединение будет очень нежным. И мы все еще надеемся, что до Рождества нас не отправят во Францию. Передай мою любовь детям. Попроси Барти написать мне, письма здесь на вес золота. Я написал коротенькую записку Джайлзу. Надеюсь, что он пообвык в школе, наш бедолага.