Текст книги "Не ангел"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Я знаю, что вам будет прискорбно узнать, – сказал директор, – что мистер Томпсон, который учил большинство из вас и был очень любим многими учениками, погиб. Он служил офицером во Франции и пал смертью храбрых. Должен вас, однако, утешить, что сражение, в котором его убили, стало победным для Англии. Так что мистер Томпсон недаром отдал свою жизнь, и это должно служить нам утешением. А теперь две минуты молчания. Позже в часовне состоится специальная заупокойная служба по мистеру Томпсону и молебен о здравии его семьи.

Джайлз выходил из зала молча, он плакал, как и многие мальчики. Впервые никто ни над кем не насмехался. Уроки мистера Томпсона были веселыми: он превратил историю в увлекательный предмет, никогда не насмехался над учениками и не выказывал нетерпения, а если кто-то испытывал затруднения при ответе, то после урока он объяснял материал еще раз, пока не убеждался, что его поняли. И еще мистер Томпсон был превосходным спортсменом, прекрасным футбольным тренером и создал сильные основную и запасную команды. Он убеждал ребят тренироваться даже в холодные зимние утра и делал это не угрозами, а собственным бодрым примером. А каждое воскресенье у себя в кабинете он устраивал чаепития с фруктовыми булочками и тостами с анчоусным паштетом. Для многих детей, которые были так же несчастны и тосковали по дому, как Джайлз, Томпсон был единственным человеком, ради которого стоило терпеть все издевательства. А теперь он умер, его больше никогда не будет. Джайлз впервые ощутил вкус настоящего горя и – хуже – обрел опыт неизбежности смерти. Это казалось невыносимым.

– Я думаю, – сказала ММ, входя в кабинет Селии, – когда война закончится…

– Когда? – устало оборвала Селия. Сегодня она была особенно утомлена.

– Вот именно, когда, – подтвердила ММ.

Каким-то непонятным образом Селия завидовала ей: для ММ худшее уже миновало, ее возлюбленный погиб, и хотя горе было огромным, она встретила его, справилась с ним, и все закончилось. И она была счастлива со своим маленьким сыном, неожиданно и удивительно счастлива, тогда как каждый день Селии начинался и завершался мурашками страха. Иногда она подолгу стояла у окна на Чейни-уок, глядя, как по набережной шагает разносчик телеграмм. Селия следила за ним, и внутри у нее все замирало от ужаса: вот сейчас он остановится у ворот, взглянет на дом, чтобы уточнить номер, пойдет по дорожке, постучит в дверь. И когда он проходил мимо, она без сил опускалась на стул, освобождаясь от страха, и недоумевала, сколько еще может так продолжаться. Со времени отбытия во Францию Оливер приезжал домой только один раз. Это было какое-то странное, почти нереальное время. Он был так изможден, что два дня просто спал. Прождав мужа так долго, полная любви и желания, Селия растерянно лежала с ним рядом, сомневаясь, способен ли он вообще сейчас любить женщину. Близость случилась только однажды за семь дней, и то с какой-то безысходностью, почти безрадостно. Говорил Оливер мало, предпочитая сидеть молча и о чем-то думать. Его интересовали все подробности домашней жизни, занятия детей, но об издательстве он даже слушать не пожелал.

– Я не хочу сейчас думать о делах, Селия, это только расстроит меня, заставит страдать.

Когда она попросила рассказать ей о фронтовой жизни, поделиться хотя бы какими-нибудь страхами, которые, она чувствовала, сквозили в его письмах, Оливер отказался, объяснив это тем, что старается забыть обо всем на эти несколько блаженных дней. Селия подозревала, что муж, вероятно, полагал, будто она его не поймет, и ее это обижало. Наконец в ночь накануне отъезда он все же разговорился и со всем пылом поведал ей о такой жизни, которую едва ли можно было вынести.

– Это невыносимо – жить в грязи, где мрут люди и лошади, в шуме и зловонии, со вшами, крысами и трупными мухами, порой их жужжание заглушает шум авиации.

Оливер говорил об ужасной неразберихе на поле боя, дыме и грохоте, отделяющих солдат от командиров, когда приказы не слышны, а старшее командование, которое сильно удалено от окопов, отказывается признать, что бой идет не по плану. О полевых госпиталях «скорой помощи», где часто нет самых необходимых медикаментов, о постоянно возрастающем чувстве разочарования ходом войны и ослаблении боевого духа.

– Ситуация, как мне кажется, совершенно тупиковая – когда обе стороны рьяно, с остервенением обороняются на передовой. Когда тут или там удается отбить несколько дюймов, это объявляется великой победой. Трупы, раненые в расчет не принимаются. Победа любой ценой. По-моему, нужно применять какую-то иную тактику.

Селия сидела и слушала, подавленная, напуганная, понимая только одно: ни она, ни он и никто другой ничего не могут поделать, кроме как терпеть. И когда Оливер уехал назад, она с тоской и страданием осознала, что отпуск не доставил мужу радости, как они оба надеялись, не принес ожидаемого упоительного счастья, а стал только мучительным контрастом тем условиям, в которых он находился на передовой, а потому возвращаться в окопы теперь было для него еще тяжелее.

– Так что ты говорила: когда война закончится… – вернулась Селия к разговору с ММ.

– Мне кажется, нужно сделать книгу о военном искусстве. Вой на дала невероятный импульс к творчеству. В первую очередь это касается живописи и, конечно, поэзии.

– Мне нравятся стихи Фрэнсиса Грига, – предложила Селия, – я постоянно их перечитываю. Мне кажется, они пойдут. В них есть что-то особенное, патриотизм с привкусом горечи, что-то вроде Руперта Брука, только реалистичнее. Молодец, что нашла его, ММ. Прости, я тебя перебила. Я согласна. Не вижу причин медлить с публикацией.

– Есть две причины. На эту мысль я натолкнулась, размышляя о плакатах. Мне кажется, они должны стать частью проекта. Плакаты – превосходные произведения искусства, особенно некоторые из них, и при этом обладают огромной силой эмоционального воздействия. Но думаю, что для восприятия их как искусства нужна некая дистанция. Издание такой книги обойдется дорого, а на данный момент мы не можем позволить себе хорошую бумагу и прочее. Учти, что некоторые из плакатов крайне неприятны. Откровенная пропаганда всегда требует непривлекательных образов. Вчера, например, я видела плакат, на котором изображено, как немка-медсестра выливает на землю воду, в то время как английский солдат просит пить. Честно говоря, верится в это с трудом.

– Да, боюсь, что так, – согласилась Селия. – Я видела другой плакат: как немецкий солдат штыком закалывает ребенка. Ужас! А особенно ненавистны мне те, что адресованы молодым женщинам. Видела? «Неужели твой друг не считает нужным драться за тебя и страну?» И дальше что-то вроде: «Если он в такой час пренебрегает своей страной, однажды он пренебрежет и тобой». Я про сто обозлилась. Есть достаточно уважительные причины, по которым иные молодые люди не идут служить, и одна из них – здравый смысл, – добавила она. – Надо полагать, только те, кто развязал эту войну, знают, что́ делают, а все остальные, мирные люди начинают задумываться. Сотни, тысячи погибших, раненых, искалеченных, и оправдание тому – несколько ярдов болота. Не могу поверить, что это разумно и нет другого пути. Послушай, почему бы нам не взбодриться и не сходить в кино? «Рождение нации» – мы ведь не смотрели? Наверное, опять про войну. По-моему, мы заслужили небольшой отдых.

Когда близнецы стали уже достаточно взрослыми, чтобы выражать свое мнение, они часто говорили, что их первые представления о мужчинах, сформированные как раз в то время, когда они находились в Эшингеме при госпитале, устроенном бабушкой, были довольно негативными, даже страшными.

– Все старые – здоровые, а молодые либо слепые, либо глухие, либо безногие, – сказала однажды Адель. – Почему, бабушка?

Поначалу взрослые старались изолировать девочек от наиболее трагических зрелищ, но вскоре поняли: это невозможно. Дети не только бродили повсюду без присмотра, их завораживало то, что они видели. Они стояли и глазели на раненых, сидящих на террасе или на лужайках в креслах на колесах, с культями, заправленными в брюки, с пустыми рукавами, приколотыми к груди, и с искренним интересом принимались расспрашивать дяденек, собираются ли те отрастить новые ноги или же приделают деревянные и как они ухитряются есть без рук. Когда это произошло в первый раз, их услышала няня. В испуге и смущении она схватила детей за руки и, извиняясь, оттащила их от раненого офицера. Но тот улыбнулся и сказал, что все в порядке, что он не против и даже польщен служить объектом такого внимания двух прекрасных юных леди. Няня с тревогой сообщила об этом леди Бекенхем, и та сказала, что если офицеры не возражают, то пусть дети разговаривают с ними.

– А может быть, это даже и подбодрит раненых. Все они добро порядочные люди из хороших семей и не станут пугать девочек.

Барти, будучи постарше, была удручена увиденным, но в то же время радовалась, что может оказать посильную помощь. Ей нравилось сидеть с ранеными, потерявшими зрение, и читать им или просто болтать. Она охотно бегала на посылках у медсестер, разносила чай, выводила раненых в сад или выкатывала туда их коляски, приводила к ним посетителей и даже помогала застилать постели и прибирать комнаты, когда остальной персонал был занят. В Эшингеме одновременно находилось до двадцати человек, в основном с ампутированными конечностями или слепых, и совсем мало контуженных, поскольку они требовали более умелого ухода и доставляли проблемы, с которыми персонал Эшингема не справлялся. Один контуженый пробыл здесь несколько дней, но затем его перевели в другой госпиталь. Барти запомнила его. Она в ужасе смотрела, как он сидел, сотрясаясь от сильной дрожи, бессмысленно уставясь перед собой, неспособный ни слышать, ни говорить, а временами хватался за рот и что-то бессвязно бормотал.

– Страшное дело, – сказал один из бывших поблизости офицеров, глядя на Барти. – Бедняга.

– Но что это, что с ним? – спросила Барти с глазами, огромными от ужаса.

– Это… в общем, это потому, что он находился там слишком долго, – осторожно объяснил офицер. – Грохот снарядов, вечный гул, взрывы, и нужно каждый день идти в бой и терять друзей.

Барти ничего не сказала, но подумала об Уоле, которого уже долго не было, и о своем отце, о котором она почти ничего не знала, и испугалась, что с ними может произойти то же самое.

– О господи, – сказала Селия. Она побелела как полотно, глядя на телеграмму, лежавшую на серебряном подносе для писем. – Боже, Брансон, когда она пришла?

Ну вот и случилось. Вот и все. Оливер погиб.

– Леди Селия, пожалуйста, не огорчайтесь. Я надеялся перехватить вас, прежде чем вы увидите ее. Телеграмма…

– Разумеется, Брансон, я расстроена, а чего вы ждали, какого черта вы не позвонили мне, это непростительно, о господи…

Она взяла ее с подноса, не заметив, что ее уже вскрыли, и вытащила из конверта. А затем, виновато улыбаясь, взглянула на Брансона.

– Простите, Брансон.

– Все нормально, леди Селия. Естественно, вы встревожились. Я попросил кухарку приготовить любимые блюда майора Литтона на завтрашний вечер. Бифштекс и пирог с почками, насколько я помню.

– Вы все правильно помните, Брансон. Благодарю. Милый Джек! Как будет здорово повидать его!

Джек выглядит по меньшей мере на пять лет старше, подумала Селия, вглядываясь в него, когда он, все еще в форме, скрестив свои длинные ноги, устроился в кресле в гостиной. Но и такой он был по-прежнему фантастически красив, даже красивее Оливера, подумала она опять с невольным вероломством, сразу жестко подавив эти мысли.

– Как чудесно видеть тебя, Джек, – сказала она.

– Чудесно повидать и тебя, Селия. Ты, как всегда, прекрасно выглядишь. Я так часто думал о тебе.

– Обо мне? Я полагала, что ты должен вспоминать о… – как ее звали? – о Китти.

– Китти в прошлом. Нужно быть внимательнее. После этого я встретил Салли. Сногсшибательная девушка. Превосходная танцовщица. Исполняла главную партию в «Дьюк-оф-Йорк», в ревю, не помню названия. Мы тогда от души повеселились. Но боюсь, она обо мне уже забыла. Во всяком случае, не написала ни разу.

– И поэтому ты думал обо мне! Ну, польстил.

– Селия, милая моя, ты гораздо красивее и обаятельнее, чем любая из них, на самом деле. Видит бог, Оливер – счастливчик.

«Он уже здорово пьян, – подумала Селия, – а вина еще не подавали».

– Джек! Ведь я старушка!

– Ты не старушка, Селия. Ты моя ровесница, если припоминаешь.

– Что правда, то правда.

Селию это каждый раз удивляло, потому что Джек казался значительно моложе. Она полагала, что так влияет на человека отсутствие семьи и ответственности за близких. Но теперь Джек пришел со страшной войны, где защищал свою страну, что никак нельзя было назвать безответственным.

– Идем вниз, в столовую, обедать, – предложила она, – сегодня твои любимые бифштекс и пирог с почками.

– Селия, не могу выразить, как я тронут. Удивительно, как ты это помнишь?

– Это не я, – засмеялась она, – Брансон все помнит.

– Чудный парень, этот Брансон. Вот бы в каждом доме такого иметь.

– Это точно. Ну, идем. И расскажешь мне о Франции.

– Я предпочел бы послушать о Лондоне, – сказал он. – Ты по-прежнему все время в свете?

– Ах, Джек, если бы так.

В течение всего обеда он развлекал Селию и ММ байками о фронтовой жизни, историями о том, как он выменивал на табак и шоколад книги, которые она ему присылала: «Прости, Селия, но я никогда толком не читал». Джек рассказал им, как один его приятель из офицеров чуть не погиб как-то ночью в окопах, отплясывая танго в обнимку с ружьем и в чем мать родила, только немецкая каска на голове: «Ну, вы знаете, такая, с пикой на макушке». Один солдат увидел его и решил, что это немец, и выстрелил. И о том, как в полевом госпитале как-то ночью он пытался завести интрижку, совсем коротенькую, с веселой такой сестричкой.

– Я пристроился сопровождать одного парня, который схлопотал порцию шрапнели, – смеясь, рассказывал Джек, – и меня в бельевой выловила старшая сестра, заметила, что она ходуном ходит. Страшно рассердилась, прогнала в часть, аж в ушах звенело. Я слыхал, той сестричке здорово влетело!

– Джек, ты чудовище, – утирая от смеха слезы, сказала Селия. Даже ММ рассмеялась.

– Ну что ж, – заключил он, – вы должны каким-то образом поддержать мой боевой дух. Я так понимаю, что нынче вечера – далеко не Кафе-Рояль.

– Думаю, что так, – уныло ответила Селия. Позже, когда ММ ушла спать, она сказала: – Джек, если ты захочешь обо всем поговорить, перестав притворяться, будто все это забавы, я готова выслушать.

– Пожалуй, не хочу, – осторожно заметил он, – притворяться надежнее. Это уберегает от реальности.

– Что, плохо?

– Плоховато. Служба доставляет мне мало удовольствия. Именно сейчас.

– Даже тебе?

– Даже мне. Не бои, не огромные потери, даже не дискомфорт, хотя там отвратительная грязь и убожество. Особенно плохо рядовым солдатам. Мы хоть моемся время от времени и можем снять сапоги. Самое страшное – это чувство разочарования. Не стоило бы говорить всего этого, просто во мне заговорил кларет Оливера. Не буду повторяться, но есть ощущение, что генералы не ведают, что творят. Они командуют операцией с расстояния многих и многих миль от линии фронта, и большинство их приказов просто бессмысленны. Я раньше ничего подобного не переживал, да и ребята мои, повидавшие куда больше сражений, чем я, и в Англо-бурской войне, и в прочих тоже. Конечно, приходится подчиняться приказам и расхлебывать последствия, но… как сказать…

Джек увидел грустное лицо Селии и быстро улыбнулся:

– Да не обращай на меня внимания, Селия. Устал я просто. Пройдет несколько дней отпуска, и буду свеж, как майский день. И посмотрю на все с бо́льшим оптимизмом.

– Хорошо, – ответила она, улавливая его настроение, его тревогу. – Может, глоточек бренди?

– Бренди – это прекрасно. Надо же, какой славный погребок он держит, старина Оливер.

– Да. Погребок, правда, почти пуст, но Брансон припрятал, что осталось. – Селия поднялась.

Когда она проходила мимо Джека, он потянулся и поймал ее за руку:

– Ты чудная девушка, Селия. Оливер – счастливчик.

– Будет, Джек, – ответила она, решив, что отнять руку было бы недобрым, ненужным отторжением в тот момент, когда ему, как никогда, несладко, – ты всегда так говоришь.

– И всегда искренне, – сказал он с чувством, приподнял ее ру ку и поцеловал. Сначала тыльную сторону ладони, потом, перевернув, саму ладонь, медленно и очень нежно.

Селия стояла, глядя сверху на его золотистые волосы, на его голову, так похожую на голову Оливера, и вдруг желание всколыхнулось в ней с такой силой, что она испугалась. Джек поймал ее взгляд, угадал желание, притянул ее к себе на колени и крепко поцеловал. В губы. На мгновение она поддалась: почувствовала собственные губы, мягкие, изголодавшиеся, жаждущие. Это было так давно, она так скучала по Оливеру, а Джек был рядом – такой красивый. На секунду Селия дала волю фантазии, представила то, чего желала, мысленно увидела, как лежит с ним, приникает к нему, принимает его. Но затем вернулась к реальности – любви к Оливеру и их детям, верности ему. Она напряглась, встала и отняла руку.

– Джек. Нет. Не надо. Пожалуйста. Я безумно польщена, но…

– Я знаю, – улыбнулся он ей жалкой улыбкой. – Нельзя. Нельзя предавать Оливера. Конечно нет. Это не по-братски.

– И не по-супружески, – добавила она, склонилась и поцеловала его в лоб, легко и нежно.

– А ведь ты бы хотела? – усмехнувшись, спросил он.

– Нет, Джек, конечно, я…

– Селия, я знаю, что да. Все в порядке. Я не собираюсь похищать тебя. И наверное, не слишком хорошо подумал бы о тебе, если бы ты мне позволила. – Он снова усмехнулся. – Но все же мне бы этого чертовски хотелось.

– А я бы не слишком хорошо подумала о тебе, – улыбнувшись в ответ, заметила она. – Пойду-ка принесу тебе бренди да отправлюсь спать.

– Со мной?

– Нет, Джек, не с тобой.

Но это была уже вполне невинная болтовня, опасность миновала: перед ней сидел прежний Джек – дразнящий, флиртующий младший брат. Брат ее мужа, с которым, помимо дружбы, у нее ничего не было и быть не могло.

На следующий вечер, стремясь вернуть их отношениям былую легкость и дружескую симпатию, Селия настояла на том, чтобы он куда-нибудь повел ее. Они отправились в «Савой», затем в известный ему довольно сомнительный ночной клуб, где с удовольствием потанцевали. Джек был превосходный танцор, куда лучше Оливера, и они пробыли там целую вечность.

– Я мог бы легко влюбиться в тебя, – шепнул он ей на ухо, когда они, едва двигаясь, топтались на маленьком пятачке.

– Вот не думаю, – приподняв голову, рассмеялась Селия, – ты просто меня не знаешь. Я страшно властная. Я Оливера из себя вывожу.

– Ему и нужно, чтобы над ним властвовали, – ответил Джек, – в нем есть что-то от старой жены.

– Нет, Джек, это неправда, – сказала она с легкой обидой в голосе.

– Правда. И если ты с этим не согласишься, я буду штурмовать твою комнату сегодня ночью, чтобы тебя похитить.

Засмеявшись, Селия предупредила, что в ее комнате очень крепкий замок, и по-прежнему отказалась признать правоту Джека. Но его слова она запомнила навсегда. И много раз в течение последующих лет они всплывали в ее памяти.

И точно так же, как она без устали ухаживала за лошадьми, имея одну-единственную девчонку-грума, которую постоянно обвиняла в бесполезности и лени, несмотря на ее восемнадцатичасовой рабочий день, леди Бекенхем неустанно трудилась в своем госпитале.

– Я стала кухаркой и горничной одновременно, – с горящими от изумления глазами заявляла она каждому, кто ее слушал.

Подобное заявление было легким преувеличением, однако леди Бекенхем действительно иногда готовила еду для раненых, поскольку ее собственная кухарка пошла работать на военную фабрику в Биконсфилде вместе с кое-кем еще из прислуги. Другая кухарка, постарше, осталась и делала все возможное, но была так нерасторопна, что леди Бекенхем приходилось надевать передник и помогать ей. Она даже занималась уборкой.

– Я уже привыкла, – однажды сказала она Селии, когда та стояла и смотрела на мать, не веря своим глазам. – Все нормально. По крайней мере, все под моим контролем. Хотя иногда ужасно хочется заняться чем-нибудь более романтическим. Подружку мою, Банти Хэдлей, помнишь?

Как не помнить наводящую ужас графиню Дорсетширскую, почти шести футов роста, с громовым голосом и завидной для мужчин храбростью на охоте!

– Поехала на фронт служить водителем «скорой помощи». Сегодня утром от нее пришло письмо. Звучит потрясающе: она живет в подвале с еще одной дамой и возит солдат с линии фронта на полевой пункт. Чудо! Говорит, я не поверю тому, что она повидала. Страшное дело. Очевидно, им приходится спать одетыми, негде помыться и иногда случается тупым ножом соскребать с себя вшей. Вот на такую жизнь я действительно не отважилась бы. Нет, ты только взгляни на эту девочку, – добавила графиня, указывая на особенно миловидную юную сестричку, терпеливо кормившую с ложки безрукого офицера. – Слава богу, Бекенхема здесь нет. Был бы полный кошмар.

Лорд Бекенхем получал огромное удовольствие от своей военной деятельности. Занятый в службе вербовки при военном министерстве, он чувствовал себя куда полезнее и счастливее, чем за многие прежние годы. Его несколько отрезвил бесконечный приток молодых людей – с тех пор как отменили ограничения по возрасту и росту, новобранцы стали помоложе и пониже. Они стремились попасть на фронт и показать немчуре, чего они стоят, не имея ни малейшего представления о том, что их там ожидает. Лорд Бекенхем сидел и беседовал с новобранцами, пока они заполняли анкеты, или же сам заполнял за них бумаги. Бекенхем говорил, как завидует им, как почетно и волнующе оказаться на поле боя, защищая свою страну, а они слушали его, и глаза их горели, а храбрость распирала грудь, и слова лорда звучали у них в ушах, когда они шагали к военным кораблям, отбывавшим туда, где их ждала почти верная смерть.

С тех пор как ушел Тед, Сильвия боролась за выживание изо всех сил. Денег, которые она получала, хватало только на полуголодную жизнь, рента выросла, и большую часть времени она проводила в очередях. Иногда Сильвия отправляла туда Марджори и Фрэнка, но через пару часов дети со слезами возвращались домой и сообщали, что им ничего не досталось. Сильвия знала, что будь она там сама, то добилась бы своего и наверняка что-нибудь да ухватила, пусть даже и не то, за чем стояла. Поэтому ей ничего не оставалось, как ходить за продуктами самой. Писем от Теда не было, потому что он не умел писать, но Сильвии регулярно приходили печатные карточки с аккуратно отмеченным галочкой сообщением вроде: «Со мной все в порядке», или «Я не ранен», или «Получил твое письмо», а под ним с трудом было выведено печатными буквами слово «Тед» и несколько крестов.

Пока, похоже, Тед был в порядке, ему везло. Ни царапины. Теперь новой заботой стал Билли, которому до смерти хотелось на фронт. Парню было только шестнадцать с половиной, но нехватка людей на фронте стала такой сильной, что возраст часто не проверяли. Билл был крупным малым и легко мог сойти за семнадцатилетнего. Естественно, Сильвия запретила сыну даже думать об этом, но тот не стал тратить слов попусту. Билли решил добраться до Франции и присоединиться к отцу.

Изредка Сильвия ездила навестить Барти. Селия и ММ привозили Сильвию к себе на выходные, и она жила в «голубятне» с ММ, которой стеснялась меньше, чем других. Ее необычайно поразила Барти: девочка очень выросла и казалась старше своих лет, она так складно умела говорить и приветливо держаться. К тому же Барти была хорошенькая, ну, может, и не такая, как близняшки, но очень миловидная, с большими глазами и густой копной вьющихся волос. Она неизменно приходила в восторг при виде матери и, когда Сильвия приезжала, ни на секунду не отлучалась от нее, таская за собой знакомиться с друзьями из числа раненых и сестер, забавляться с маленьким Джеем или играть с близнецами. На школьных каникулах они общались с Джайлзом, который был, как Барти сообщила матери, ее лучшим другом из всех Литтонов.

– Он такой добрый, мам, – просто сказала она. – Он не считает, будто я другая.

Сильвия с тревогой спросила, как к Барти относятся остальные, и та ответила, что все хорошо, к ней все добры, и добавила, что Эшингем ей гораздо больше по сердцу, чем Лондон.

– Уроки у нас проходят в старой классной комнате с гувернанткой тети Селии, мисс Эдамс. Она очень хорошая, но совсем старая и сильно хромает. У нее одна нога намного короче другой, и она не справляется с близнецами, поэтому с утра отсылает их к няне, и тогда у нас получаются по-настоящему прекрасные занятия. Мисс Эдамс больше всего любит историю и английский, и я тоже. Мы вместе читаем книжку о мифах древних греков и римлян, я тебе ее покажу, если хочешь.

Сильвия ответила, что вряд ли сможет там что-нибудь понять, но все равно она в восторге. Ее поражал красивый почерк Барти и ее гладкая речь. Часто Сильвия задавала себе вопрос, что бы сталось с дочкой, если бы она жила на Лайн-стрит и ходила бы в местную начальную школу. Хотя Фрэнк отучился там вполне успешно, пусть и не так хорошо, как в средней школе. А впрочем, о какой школе было говорить в те дни, когда половина учителей ушла на войну? Сильвия не сказала Барти о военных настроениях Билли, зная, что та встревожится, но в том, что едва сводит концы с концами, все же призналась, когда однажды вечером они с Барти и ММ после ужина сидели в маленькой гостиной.

– А почему вы не пойдете работать? – спросила ММ. – На фабрику. Вам понравилось бы, это хорошие деньги, и там остро не хватает людей.

Сильвия ответила, что, наверное, не сможет. Тед запретил ей, а ММ сказала, что чего глаза не видят, о том и сердце не скорбит.

– А кроме того, вы хоть чем-нибудь помогали бы стране, особенно работая на военной фабрике. Разве это не приятно сознавать? У вас появятся друзья, и не кажется ли вам, что вы меньше тревожились бы, занимаясь чем-то иным, кроме собственных мыслей?

Барти серьезно заметила, что и ей эта идея нравится. На следующий же день Сильвия, волнуясь, отправилась на биржу труда. И уже через три часа она работала на военной фабрике в Ламбете – небольшом строении с побеленными стенами и каменным полом. Здесь изготавливали запалы для снарядов, и, кроме бригадира, весь штат был женский. Сильвии там очень понравилось: и сама работа, и общение с другими женщинами, стоявшими за станком. Было трудно: Сильвия проводила долгие часы у станка, на котором обтачивали детали, и работа эта считалась далеко не безопасной. Работницам приходилось поднимать воротники, чтобы горячий металл не поранил шею; кроме того, всех предупредили об опасности получить болезнь от тола, с которым приходилось иметь дело, и повредить кожу. И все же Сильвия осталась на фабрике: не только ради дружеского общения и денег – хотя платили пять с половиной пенсов в час, – а прежде всего ради того, чтобы побыстрее закончилась война и вернулся Тед. Работали в три смены по восемь часов, шесть дней в неделю. Ночная смена более всего устраивала Сильвию, потому что тогда, несмотря на усталость, она могла побыть дома с детьми. Чтобы не задремать, работницам ночной смены разрешали петь за станком. Зарплата Сильвии составляла восемнадцать шиллингов в неделю.

– Больше, чем отец получает в армии, – с гордостью сказала она Билли, – представь.

Тот недовольно удивился, но ответил, что, уверен, отец бы этого не одобрил.

– Ему и не надо знать, Билли, – твердо заявила Сильвия. – И ты ему не говори, и никто не скажет, как же он узнает? А коли я не стану работать, мы будем голодать, при нынешних-то ценах на еду.

Больше Билли по поводу ее работы ничего не говорил, но на свою то и дело жаловался. Он уже два года трудился в пивоварне в Ламбете.

– Ох и надоело мне там, и вонь все хуже и хуже с каждым днем. Скорее бы уехать на фронт к отцу.

Селия сидела, просматривая балансовый отчет, поданный ММ. Плохи дела. Выручка упала вместе с продажами. Бумаги не хватало, что неизбежно означало рост цен. Между тем выросли издержки. Плата за жилье, цены на питание, увеличившиеся более чем на треть по сравнению с довоенным уровнем, требовали повышения окладов. Ну ни одной хорошей новости.

– За исключением продаж в ряде районов, – сказала Селия, указывая на книгу бухучета. – Взгляни, как популярны романы. Похоже, люди ищут ухода от реальности.

– Да. Но покупают только дешевые издания. Впрочем, это неизбежно.

– Конечно. ММ, если уж нас прихватило, что говорить о простых людях? О наших покупателях? Одному богу известно, как собирается существовать новый журнал «Мода».

– Ну ты же купила, – возразила ММ.

– Да, но таких, как я, не много найдется. Должна сказать, меня это удивляет. А ты знаешь, Шанель…

– Не слишком хорошо… – заметила ММ.

– Ну перестань. Ты же знаешь Шанель. Так вот, она начала изготавливать платья, юбки и всякие вещи из трикотажа. Его всегда использовали только для нижнего белья. И одежда выглядит прекрасно. Все бы отдала… Ну да ладно. – Увидев отсутствующее выражение лица ММ, Селия рассмеялась. – Вернемся к книгам. Еще хорошо идут, ты в курсе, военные книги, поэзия, сборники речей, романы. Нужно подыскать их побольше. И вот что довольно забавно: успехом пользуются детские книжки. Поэтому и их нужно побольше. И надо выпустить еще несколько дешевых изданий беллетристики.

– Селия, «Литтонс» никогда не выпускало дешевых изданий художественной литературы, – встревожилась ММ. – Это не в традициях издательства. У нас строгая привязка к качеству, и…

– Я это знаю, ММ. Но скоро издательству вообще придет конец. При таком спросе. Популярная литература спасет нас. Впрочем, до этого еще далеко. Книги, которые мы выпустили в прошлом году – с суперобложками Джилл, – принесли денег больше, чем все остальное. Нам нужна целая подборка таких книг. Единственная сложность, что даже эти суперобложки страшно дорожают. Придется делать их еще проще, положиться на гарнитуру шрифта как декор. Нам нужны кипы беллетристики, лучше с военной тематикой. Женщины просто пожирают их. И исторические романы тоже. То, что заставляет людей отвлечься от своих невзгод. Потом надо выпустить еще несколько детских книг и больше поэзии – на нее рынок просто ненасытен. Давай опять издадим Фрэнсиса Грига. Слава богу, у нас с ним контакт. Надо еще найти хороших поэтов, а лучше бы – поэтессу. Может быть, твою знакомую?

– Думаю, не стоит, – поспешно сказала ММ. – Нам вряд ли удастся продать больше тех двух экземпляров, которые купят она и ее мать.

– Хорошо. Но давай прикинем, можем ли мы кого-то подыскать. Я сегодня же обзвоню агентов. Так, что у нас получилось в целом? И не надо сохранять прежний облик книг. Все придется выпускать на дешевой бумаге. Положение у нас безвыходное.