Текст книги "Не ангел"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– А скажи, ты сама-то рада? Наверное, рада.

– Нет, – ответила MM, – вообще-то, я не рада. Я не хочу ребенка, моя жизнь не приспособлена для того, чтобы иметь детей, я их не люблю.

– Ты же любишь моих детей.

– Только в малых дозах, – пытаясь улыбнуться, призналась ММ. – Не могу представить, как можно провести с ребенком целые сутки.

– Ну и не надо представлять, – несколько сухо заметила Селия. – Наверняка у тебя будет няня. – Ей было неприятно слышать, что кто-то испытывает к ее детям чувство менее пылкое, чем обожание. – Что вы будете делать, как ты думаешь? Потом, я имею в виду.

– Бог его знает. Стараюсь не думать об этом.

– Боюсь, придется подумать. Никуда от этого не деться, у вас будет малыш.

– Да, к сожалению, – согласилась ММ. – К сожалению, никуда не деться.

Ребенок был уже размером с маленького щенка, сказал доктор. Несмотря на все – на потрясение, ужас, боязнь, – ММ это показалось удивительно трогательным. Надо же: внутри нее сидит ребенок и растет с каждым днем. Скоро она почувствует, как он будет толкаться. Да, это уже не слишком привлекательно. Он начнет корчиться, вертеться внутри. Он будет раздирать ее тело.

– Я совершенно убеждена в двух вещах, – вставая, твердо сказала Селия. На лестнице раздались голоса – приехал доктор Перринг, вызванный прямо с рождественского обеда. – Не волнуйся, я все скажу доктору, тебе не придется. Тебе нужно известить Джаго. Будет очень подло, если ты этого не сделаешь. И ты обязательно, непременно полюбишь своего ребенка. Когда он родится. Вот посмотришь. Здравствуйте, доктор Перринг. Как любезно, что вы пришли. С веселым Рождеством! Можно вас на пару слов…

Для Оливера уезжать из дома было пыткой. Его отъезд на некоторое время отложили, позволив остаться еще на день. Наконец он облачился в форму.

– О-о, ты такой красивый, – сказала Селия, как всегда настроенная на позитивный лад. – Выглядишь моложе и отчаянным франтом, как Джек. Берегись, не то стащу с тебя форму и ты опоздаешь на поезд.

Они договорились, что Селия попрощается с ним дома – так ему будет легче. Их личное прощание наедине состоялось накануне ночью: он ласкал ее мягче, нежнее, чем ей помнилось за все время. Она понимала почему и боялась за него.

– Ты знаешь, что тебе скоро предстоит стать другим, правда? Стать агрессивным, жестким, причинять боль. Убивать. Это твой последний шанс побыть настоящим Оливером.

– Да, это так, – сказал он, целуя ее. Селия, ощутив соленый привкус, поняла, что он плачет, и почувствовала собственные слезы, готовые слиться с его слезами. – Меня пугает, Селия, насколько хорошо ты знаешь меня. Как я буду жить без тебя? Я не хочу измениться до такой степени, что ты больше не будешь меня так знать.

– Ну что ты, милый, – успокоила его жена, – для меня ты никогда не изменишься. Я это знаю.

Но почти всю ночь она пролежала без сна, неотрывно глядя на окно, страшась наступления рассвета и думая о том, что, хотя она прекрасно знала Оливера, тому не дано прочесть хотя бы десятую долю ее мыслей и чувств. И это позволяло ей владеть ситуацией и пока что сохранять в тайне будущего ребенка. Ну что же, пусть так и будет.

– До свидания, Джайлз, старина. Присматривай за мамой вместо меня, – наставлял Оливер.

Он поднял Джайлза, невольно обратив внимание на то, какой он худенький, даже тщедушный. Джайлз приник к отцу, уткнулся лицом ему в грудь.

– Не могу, – прошептал он.

– Почему? А кто же будет заботиться о маме?

– Меня ведь не будет здесь, – ответил Джайлз по-детски логично. – Я же буду в школе. Но я хотел бы снова вернуться домой, – добавил он, и в его голосе мелькнул проблеск надежды. Оливер отстранился, взглянул на него. Маленькое лицо сына было напряженным, большие темные глаза горели. – Мне там не нравится, папа, – прошептал он, – мне не нравится в школе.

– Не нравится? А раньше ты иначе говорил.

– Я знаю, но… – Джайлз замялся, оба посмотрели на мать. Она улыбнулась, но глаза ее были строгими. – Вообще-то, мне там нормально, – добавил он.

– Хорошо, – ставя его на пол, сказал Оливер, – вот и славно, я не хочу уезжать с тревогой о тебе. Ты же теперь глава семьи и обязан быть смелым и сильным.

– Я буду, – ответил Джайлз. – Обещаю.

– Барти, моя хорошая, до свидания. Береги себя, учись хорошо, и я жду от тебя какой-нибудь интересной истории. Может, мы даже что-нибудь опубликуем, когда я вернусь домой.

Барти начала писать рассказы – очень коротенькие, максимум на страничку, но, что поразительно для такого юного существа, она придавала им композицию и смысл. Одна история была про малиновку, которая потеряла крыло, но заметила, как ее несет на спине другая птичка; другая – про фею, чья волшебная палочка однажды перестала колдовать, так что пришлось сдавать экзамен в школе фей, прежде чем получить другую. Барти никому, кроме Оливера, не разрешала читать свои рассказы, и Оливер был очень тронут оказанным ему доверием и удивлен самими рассказами.

– Я постараюсь, – пообещала Барти, прикусив губу, силясь улыбаться и из последних сил сдерживая слезы.

Оливер в очередной раз поразился такому самообладанию у маленькой девочки.

– А что до вас двоих… – сказал он, подхватывая близнецов на руки. Да, здесь о самообладании говорить не приходилось: пользуясь возможностью привлечь всеобщее внимание, неспособные понять больше того, что папа на некоторое время уезжает, Венеция и Адель уткнулись головками ему в шею и, обвив ее своими маленькими ручками, ревели до тех пор, пока Селия и няня буквально не отодрали их.

– Бедняжки, у них такие нежные сердечки, – огорчилась Селия.

Няня ничего не сказала.

Оливер наклонился и быстро поцеловал Селию – больше было не вынести – и, подхватив мешок, зашагал к воротам. Трумэн ждал его у машины. Оливер оглянулся на маленькую группу: на Селию и няню с близнецами на руках, на стоящих перед ними Барти и Джайлза. Все они махали маленькими английскими флажками, которые купила Селия. Жена храбро и лучезарно улыбалась. Он сфокусировал взгляд на ней одной, убрав из кадра детей, и теперь видел только ее милое лицо, сияющие глаза, высокое стройное тело, доставлявшее ему столько наслаждения, и ее губы, улыбающиеся, прекрасные губы. Они чуть шевельнулись, когда Оливер взглянул на них последний, долгий раз. Именно этот кадр и еще эти губы, поведавшие ему о силе ее любви, он пронес с собой все следующие четыре страшных года.

– Я подумала над тем, что ты говорила, – сказала ММ, – и решила, что ты права. Я написала письмо. С моей новостью.

– Что ж, я очень рада, – ответила Селия, – действительно, рада. Он будет доволен. Вот увидишь.

Но ММ по-прежнему сомневалась.

На самом деле она трижды ходила отправлять Джаго письмо, долго стояла у почтового ящика, думая, что, если опустит туда письмо, новость уже неотвратимо последует по назначению и станет неподконтрольной ей. И тогда она уже не сможет остановить ее. Дважды ММ возвращалась с письмом домой. Наконец, больная от страха, 3 января 1915 года она дала письму упасть на дно, потом постояла, глядя на ящик, и поймала себя на мысли, что ждет почтальона, который сможет вернуть ей письмо, когда придет забирать почту.

Пока Джаго ничего не знал, ей ничто не грозило, не грозило их отношениям. Ей не нужно было представлять, как он перепугается или исполнится неприязни, не зная, что ей ответить, как реагировать на сногсшибательную новость. Притворяться, что он рад и счастлив, Джаго не умеет. И не станет этого делать. Ей мерещились все возможные неприятности: что он больше не любит ее, что он никогда ее не любил, что он перестал ее любить, с тех пор как встретил Вайолет Браун, что на самом деле их отношения с Вайолет продолжались, просто он скрывал это, что он только и ждал случая сказать ей об этом и теперь такой случай представился. Ей казалось, что Джаго станет думать о ней не с нежностью и гордостью, как ей хотелось в наиболее оптимистические мгновения, а с жалостью. Возможно, он сочтет ее слишком старой для материнства, а увидев ее грузное тело, придет в ужас, испытает отвращение и стыд. Он решит, что теперь должен на ней жениться, хотя не любит ее, не желает этого брака, и тут же начнет искать предлог, чтобы прекратить их отношения. И вот, претерпевая все эти муки, ММ стала ждать ответа.

Она сказала себе, что если Джаго обрадуется, то ответит быстро, а долгое молчание будет означать его отчаяние. Письма и туда, и обратно доходили без задержек – это считалось жизненно необходимым для моральной поддержки армии. ММ знала, что ответа на ее письмо можно ждать уже через четыре дня после его получения, то есть чуть больше чем через неделю после отправки. Значит, письмо должны принести 11, 12, 13 или 14 января. Все эти даты означали, что послание будет обнадеживающим, а может, даже счастливым. Каждый день ММ вставала с рассветом, нетерпеливо ожидая почтальона, она видела его уже издалека, в начале улицы, наблюдала за ним в окно, ждала, пока не услышит его шаги на дорожке, считала их количество, слышала, как в щель почтового ящика падает письмо. Или не падает. 11-го числа письма не было, 12-го пришло письмо от подруги, 13-го – ничего. 14-го числа, замирая от страха, она увидела на полу маленькую стопку писем. Одно из этих писем непременно должно быть от Джаго.

ММ опустилась возле них на колени, торопливо вороша стопку: счет от мясника, письмо от поэтессы, весьма экзальтированной дамы, с которой она подружилась, записка от еще одной приятельницы.

И – вот оно! Письмо из Франции, в полевом конверте с полевым штампом. Ее пальцы так дрожали, стали такими нескладными от страха, что ММ никак не могла вскрыть конверт. Чуть не плача, она побежала в кухню за ножом, втиснула его между стенками конверта и наконец вытащила листок бумаги. И села прямо на кухонный стол, с ненавистью уставясь на письмо, с ненавистью к отправителю, к тому, что оно сообщало. Письмо было добрым, теплым и самым благожелательным, но написано оно было не тем почерком, не с теми эмоциями и не теми словами. И не от того человека – не от Джаго, сообщавшего, как он счастлив новости о малыше, – а от Оливера, который наряду с другими такими же банальностями выражал надежду, что ММ стало лучше, и сообщал, что жизнь на фронте в конечном итоге не так уж плоха.

ММ охватило отчаяние, тихое, страшное отчаяние. На смену январю пришел февраль, а письма все не было. Она ходила на работу, возвращалась домой, съедала то, что миссис Билл готовила ей на ужин, шла спать и пыталась заснуть. Ничто не могло поднять ей настроение или отвлечь. Именно в эти недели она постепенно начала терять веру в Бога. Он не приносил ей ни утешения, ни сил. Ее больше не волновало ничто и никто, и она прониклась глубокой ненавистью к ребенку, которого носила в себе. Он уже толкался, настойчиво и беспокойно, а ММ было отвратительно это ощущение, чувство, что собственное тело ей не принадлежит, что в него вторглось чье-то враждебное, нежеланное присутствие, разрушившее любовь Джаго. Она была неприветлива и необщительна с Селией, которую винила в том, что та уговорила ее написать Джаго, срывала свое раздражение на сотрудниках, была резка и холодна с бедной миссис Билл, менее всего заслуживавшей этого и готовой пожертвовать жизнью ради своей хозяйки. ММ с ужасом оглядывалась на то, какой она была всего год назад, – уверенной, владеющей собой женщиной, которая сама распоряжалась своей жизнью и наслаждалась любовью человека, которого тоже любила, – и поражалась, до какой степени все переменилось.

– Отец ушел, – однажды в субботу сказала Сильвия Барти.

– Куда ушел?

– Воевать, конечно. Ушел во вторник. Сказал, что больше так не может, что тоже должен что-то сделать. Он думал, ему откажут: грудь у него слабовата и все такое, но его сразу же взяли. Он был страшно доволен.

– Ой, мам. Мам, как же ты теперь?

– Да, – ответила Сильвия, – ничего хорошего.

Положение действительно было тяжелое. В последние годы жить с Тедом, может, было и трудновато, но все же Сильвия любила его. А после Рождества, когда он ее так сильно ударил, Тед дал зарок больше не брать в рот ни капли, и они снова зажили счастливо, как в прежние времена. Если и случались трудности, то чисто бытовые, а это не столь важно. И вот теперь Тед ушел, как раз тогда, когда все пошло на лад.

– Да плакат увидел! – сказал он Сильвии, когда та спросила, почему он все же решил пойти.

– Это какой, с лордом Китченером?

– Нет, – ответил он бодро, – хуже. Какой-то малый сидит на стуле, на коленях у него – маленькая девочка, и она спрашивает: «Папа, а как ты воевал?» Тут я понял, что дети хотят гордиться отцом, хотят знать, какой вклад он внес в победу.

– Какой же ты славный, Тед Миллер, – с чувством произнесла Сильвия, целуя мужа. – Мне с тобой просто повезло.

– Не говори в прошедшем времени, – улыбнулся Тед. – Все будет в порядке. Я везучий и всегда был таким. Для начала я нашел тебя. Я тебя не достоин, Сильвия, факт. Но когда я вернусь домой, все пойдет лучше – точно знаю. Ну, ты ведь без меня будешь молодцом? Надо идти, в армии будут регулярно платить, правда, только двенадцать шиллингов шесть пенсов, но я все буду присылать тебе.

– Я справлюсь, Тед, не волнуйся. – Сильвия не представляла как, но не могла же она сказать иначе. И она произнесла: – Ты для себя немного оставь, на табак и все такое.

– Да мы это получим, Сил. В пайке.

Теперь Тед был на учениях где-то в Кенте, но через несколько недель его собирались отправить на фронт.

– Вряд ли его отпустят домой попрощаться, – сказала Сильвия дочери.

– А он… а папа говорил что-нибудь обо мне, когда уходил? – робко спросила Барти.

– Конечно говорил, – ответила Сильвия, – но у него ведь было очень мало времени, понимаешь? Он велел поцеловать тебя.

Сильвия надеялась, что Барти поверит ей. На самом деле Тед о ней даже не вспомнил. В последние два года он видел дочку очень редко, исчезая всегда, когда она приезжала. Похоже, думала Сильвия, он стыдится себя, боится, что дочь узнает о его выходках, а то и расскажет леди Селии.

– Чтобы попрощаться, не нужно много времени, сама знаешь, – возразила Барти. – Он мог прийти к тете Селии. Или, в конце концов, написать. – Она глотала слезы. Каждый раз кто-нибудь из семьи демонстрировал свое безразличие к ней, и это ранило ее все больше и больше. – Не понимаю, почему… – добавила Барти и вдруг умолкла. Она сообразила, из-за чего отец не захотел с ней проститься и все они относились к ней как к посторонней. Билли с выпученными глазами рассказал всем им о доме Литтонов, о слугах, о громадной елке, и это сослужило ей дурную службу. – Что ж, тогда я напишу ему, – решила девочка. – Ты дашь мне адрес?

– Передай письмо мне, – сказала Сильвия, – я сама отправлю. Но не жди ответа, – тут же предупредила она, – ты знаешь, что отец пишет не очень-то хорошо.

Она еще мягко выразилась: Тед едва ли вообще умел писать, из них двоих Сильвия была куда более грамотной.

– Хорошо, – согласилась Барти, полагая, что это не единственная причина, по которой отец не станет писать ей, – хорошо, я не буду ждать ответа.

– Я тут размышлял, – задумчиво сказал Лоренс, – чувствуешь ли ты необходимость идти сражаться за свое отечество. Выполнить свой долг.

Роберт взглянул на него: тон мальчика был просто возмутителен, а выражение лица – особенно насмешливо.

– Нет, – ответил Роберт, – не чувствую. Война в Европе ужасна, и моего брата призвали в армию, но мой дом теперь здесь. К тому же я слишком стар, чтобы меня зачислили. Сожалею, что разочаровал тебя.

– Для меня это не имеет никакого значения, – пожал плечами Лоренс. – Я только немного… удивился, и все. Я полагал, что джентльмену подобало бы поступить именно так. – Помедлив, он добавил: – Вообще-то, «удивился» – слово неподходящее. При данных обстоятельствах.

Роберт едва сдержался, чтобы не нагрубить. Он начинал задумываться, сколько еще он сможет выдерживать эту изнурительную войну. И чего ради обязан ее выносить? Даже если Лоренс будет отсутствовать две трети года, никакие прелести и красоты дома Эллиоттов и никакая видимость внешнего благополучия не способны скрасить дискомфорта и страданий, что ждут Роберта в оставшееся время. Поразмыслив о предстоящих двух годах до совершеннолетия Лоренса, Роберт потихоньку начал подыскивать место для собственного дома.

Телеграмма пришла 7 февраля. ММ собиралась на работу, тщательно застегивая длинное просторное пальто, которое носила, чтобы скрыть живот. Добравшись до офиса, ММ надевала широкий рабочий фартук под предлогом того, что должна защищать одежду, работая в подвалах, где хранились книги и где она проводила теперь много времени, поскольку многие служащие ушли на фронт.

ММ услышала шаги по тротуару, потом по дорожке, потом зазвонил дверной колокольчик, и наконец раздался голос миссис Билл, напуганный, нетерпеливый, зовущий ее. И, словно наблюдая себя со стороны, ММ увидела, как сама спустилась по ступеням, приняла желтый конверт, вскрыла его и прочла совершенно бессмысленные слова: «С прискорбием сообщаем… февраля получено известие… капрал Форд… убит в ходе боевых действий… искренние соболезнования. Помощник госсекретаря».

Она услышала, как сама сказала миссис Билл: «Мистер Форд убит», поднялась по лестнице, закончила одеваться и с совершенно сухими глазами направилась, как всегда, к станции. Она приехала в издательство, вошла к Селии в кабинет, недрогнувшим голосом произнесла: «Джаго убили» – и снова вышла.

И хотя было ужасно, действительно ужасно знать, что она никогда больше его не увидит, что для нее он навсегда потерян, что умер он, возможно, отвратительной смертью, вдалеке от нее, еще хуже было сознавать, что он погиб, уже не любя ее, не желая ее, не желая иметь дитя, зачатое ими в прежней, более счастливой жизни.

– У меня есть мысль предложить Эшингем в качестве пансионата для выздоравливающих раненых, – заявила леди Бекенхем. – Естественно, только для офицеров. Полагаю, что каждый должен внести свою лепту. Некоторые мои друзья вызвались даже водить машины «скорой помощи», что-то вроде того. Я тоже думала об этом. Когда в дела не вмешивается Бекенхем, все решается неожиданно просто. Как ты полагаешь?

– Я полагаю, что, если бы ты отправилась на передовую, война окончилась бы значительно быстрее, – с улыбкой сказала Селия. – И вся немчура разбежалась бы от страха.

– Не шути, я говорю совершенно серьезно. На днях я слышала невероятную историю. Совершенно правдивую. Некая дама по имени Бланш Тирье, жительница Парижа, узнала, что ее муж участвовал в битве на Марне, и решила отправиться туда навестить его. И ей это удалось. Она очаровала капитана, и тот послал солдата сходить за ее мужем. Это говорит о том, чего можно добиться, если по-настоящему захотеть. Однако мне кажется, что здесь я буду не менее полезна. Когда, скажи, ты намерена отправить детей?

– Не знаю, мама. Пока вроде бы не бомбят. Но при первом же свисте они выезжают. Как папа? Доволен штабной жизнью?

– Безмерно. Не могу себе представить, чтобы он делал нечто даже отдаленно полезное, но выглядит счастливым.

– Надо бы пригласить его на обед еще раз, – сказала Селия. – Мне очень неловко оттого, что я так негостеприимна. Но сейчас совсем нет времени: то одно дело, то другое, в общем, не до развлечений. Трудно без Оливера и… – Селия покосилась на свой вздувшийся живот.

– Не тревожься об отце. Он совершенно счастлив. Как ты себя чувствуешь?

– Ой, устала. А так, вполне… Пять месяцев – уже приличный срок, тебе не кажется?

– Не помню, – нехотя ответила леди Бекенхем. – Слава богу, для меня все это уже воспоминания, как мутное пятно. Ты сообщила Оливеру?

– Да. Решила, что так лучше. Чтобы он не узнал от кого-нибудь другого. Он пришел в восторг, хотя немного заволновался, конечно.

– Новости есть?

– Нет, – бодро сказала Селия, – только та, что четыре дня назад он был жив. Это все, что известно. Ты получаешь письмо и думаешь: слава богу, он жив, а потом вспоминаешь, что письмо шло четыре дня и за это время все могло случиться.

– Да, тебе тяжело, – заметила леди Бекенхем. – Я-то знаю, проходила через это. – Они помолчали. – Как ты думаешь, он в последней крупной битве участвовал? Там многие полегли.

– Не знаю, мама. Не думаю. – Сообщения о наступлении на Нев-Шапель и огромных потерях, которыми оно сопровождалось, до смерти напугали ее – в первую очередь потому, что она пребывала в полном неведении, был там Оливер или нет. Это сильно усугубляло ситуацию.

Письма его были решительными и бодрыми, но в них сквозил страх: «Мы целыми днями находимся под воздушным обстрелом, шум просто кошмарный и продолжает звучать в голове по ночам. Моя главная проблема – недосып. Вчера мы брали высоту, получив приказ поддержать другую дивизию. День чудесный, солнце светит, небо голубое, и я поддался вспышке счастья и погрузился в мысли о тебе, когда на нас вдруг обрушился шквал артиллерийского огня замаскированных орудий и снайперов. В сторону грезы. Мы потеряли довольно много бойцов и уже начали прорываться к цели, когда обстрел возобновился – он продолжался всю ночь. Но не тревожься обо мне, дорогая, у меня – ни царапины».

Селия плохо спала, в беспокойных снах она постоянно видела Оливера – искалеченного, мертвого, умирающего или, может быть, отравленного и ослепленного ядовитыми газами. Только работа в издательстве помогала ей сохранять здравый рассудок. Селия трудилась лихорадочно, подолгу, помногу, выполняя работу не только за себя, но и за Оливера, Ричарда Дугласа и Джеймса Шарпа, художественного директора. Эта работа особенно нравилась ей: Селия обладала художественным вкусом, и некоторые обложки, сделанные по ее указанию, были интереснее и ярче, чем все, что «Литтонс» выпускало прежде. Она заменила Джеймса и его помощника двумя умными молодыми женщинами, втроем они работали очень продуктивно. Старшая из двух, Джилл Томас, была большой любительницей модных дамских журналов, она разработала в этом стиле образцы обложек для серии женской беллетристики, и книги с такими обложками расходились, как горячие пирожки.

ММ по-прежнему напряженно работала, курируя все, начиная с бюджета и заканчивая погрузкой и отправкой книг, следила за всем – от поставок до контроля складских запасов. Мысль о том, что на какое-то время ей придется оставить дела, причем уже в недалеком будущем, пугала Селию. Она не представляла, кто может заменить ММ. Правда, та наняла и обучила отличную помощницу, с которой в строжайшей секретности были оговорены условия ее найма, но новенькая ни в коей мере не была заменой ММ.

Это заставило Селию кое о чем вспомнить.

– Скажи, «голубятня» сейчас занята? – взглянула она на мать.

«Голубятней» называли небольшое изящное строение, которое лорд Бекенхем часто использовал для своих любовных утех. Домик был круглым, с покатой крышей, увенчанной стеклянной ротондой, и находился примерно в пятидесяти ярдах от террасы, рядом с садом и близ боковой двери главного дома, что позволяло незаметно входить и выходить из него. Внутри домика была маленькая, отделанная деревом гостиная, над которой располагалась спальня. Кухня не предусматривалась, но имелась ванная, снабженная простым, но крайне эффективным водопроводом. Ванная сообщалась со спальней. И, что самое замечательное, рядом был разбит крошечный, обнесенный стеной сад, благодаря чему место получалось совершенно изолированным.

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Я думаю, она понадобится ММ.

– ММ? С какой стати?

– Пожить там некоторое время со своим младенцем, – набрав побольше воздуха, объяснила Селия.

Леди Бекенхем взглянула на нее довольно спокойно. Она гордилась тем, что никогда не выказывает удивления, и считала, что подобное поведение должно быть в порядке вещей.

– Понятно, – вот все, что она сказала. – Что ж, пожалуйста, сообщи ММ, что в любое время «голубятня» к ее услугам.

– Спасибо, – обрадовалась Селия, – скажу.

– Как ты, мам? Без папы?

– Хорошо, дорогая. Нормально. Голова еще побаливает, но жаловаться не на что. Билли очень помогает, он сейчас глава семьи, как велел отец. Единственная проблема – деньги. Нам их вечно не хватает. Я подумываю о том, чтобы найти работу. На фабрике или еще где. Работы сейчас много. Не как вначале, когда все фирмы закрывались.

– Я знаю, тетя Селия мне говорила. Сказала, что закрылось почти сорок четыре процента фирм. Отчасти потому, что мы больше не торгуем с Германией.

– И все-то ты знаешь, – заметила Сильвия. – Ты такой умной становишься, Барти.

– А где Билли? – не обращая внимания на слова матери, спросила девочка.

– В очереди стоит.

– В очереди?

– Да. За едой. Очереди такие длиннющие, целый час стоишь за кусочком мяса. Я их отправляю стоять вместо меня. Теперь все так делают. А Фрэнк еще маленький, ему легко пробраться поближе к началу, так что никто и не заметит.

– Мы, наверное, скоро уедем, – вдруг тихо сказала Барти.

– Уедете? Куда ж это?

– В деревню. К матери тети Селии.

– Это зачем же?

– Потому что здесь могут начать бомбить, говорит тетя Селия.

– Да, я тоже слыхала насчет этого, – призналась Сильвия. – Где-то уже ведь бомбят, правда, не в Лондоне.

– Да. В Ньюкасле. Доки.

– Что ж, поезжай, мне одной заботой меньше, – со вздохом сказала Сильвия.

– Мам, я не хочу ехать. Я тогда не смогу видеться с вами.

– Нужно ехать, Барти. Здесь оставаться нельзя.

– Почему? Я уже большая, могу помогать тебе, я хочу опять жить дома, мам, со всеми вами, пожалуйста, мам, я прошу…

– Нет, Барти. Перестань говорить глупости. Тебе повезло, что можно куда-то уехать вот так, не зная никаких забот. Многие хотели бы оказаться на твоем месте или отправиться вместе с тобой.

– Может быть, они тоже поедут, – взглянула на нее Барти.

– Нет, Селия, прости уж. Я рада принять твоих детей и Барти, конечно. У нее очень милые манеры, но скоро мне предстоит заниматься делами клиники, и я не могу заселять дом посторонними людьми.

– Но, мама, разве ты не понимаешь, что я в трудном положении? Я пекусь о Барти, а между тем ее братья и сестры остаются в опасности в Лондоне.

Графиня взглянула на дочь и после долгой паузы сухо произнесла:

– Селия, как раз это и следовало учесть, когда ты принимала решение взять в свою семью чужого ребенка. Полагаю, теперь уже поздно, и тебе придется расхлебывать дурные последствия.

Селия какое-то время молчала.

– Боюсь, ты права, – наконец со вздохом произнесла она. – Я… пойду-ка проведаю ММ.

ММ с удивительной легкостью согласилась на предложение Селии перебраться в Эшингем.

– Тебе нельзя здесь оставаться, ММ, никто пока не догадывается. Я точно знаю, в основном потому… – Она замолчала.

– Понимаю, – сказала ММ с кривой улыбкой, – потому что никому в голову не приходит, что старая дева может забеременеть.

Как она мужественно ведет себя, подумала Селия: не жалуется, не плачет о своем Джаго, молча принимает удар судьбы. ММ недавно пришло письмо от его командира: тот писал, что Джаго погиб смертью героя во время ночной вылазки и, что показалось Селии важнее всего, он умер мгновенно от немецкой пули, даже не почувствовав этого.

– Пусть это служит тебе утешением, ММ. Представь, если бы он медленно умирал от ран в госпитале или еще как.

ММ была более скептична.

– Удивляюсь тебе, Селия. Ты что, в это веришь? Ты когда-нибудь слышала о том, что солдат погибает не сразу, не как герой, а умирает мучительной смертью, корчась от боли? Может, Джаго и погиб мгновенно. Я очень надеюсь на это, но не обольщаюсь. Все могло быть совершенно иначе.

– Вот что, – решила Селия, – давай-ка подумаем лучше о тебе. Гораздо более полезное занятие. Мне кажется, тебе нужно скорее переехать в Эшингем, где ты будешь в полном уединении. Мама, естественно, тебя не потревожит: ей хватает забот по подготовке дома под госпиталь – ясное дело, очень аристократический, – и ты сможешь рожать либо там, либо в ближайшем родильном доме. А потом решишь, что делать дальше.

– Я уже решила, – заявила ММ. Лицо ее стало жестким, застывшим. – Я отдам ребенка приемным родителям. Я его не хочу.

– Приемным родителям! Да как же так можно!

– А почему нет?

– Да потому… потому что нельзя! Это твое дитя, твое и Джаго. Ты не можешь отказаться от него.

– Могу. Джаго его не хотел, и я не хочу.

– Откуда ты знаешь? – спросила Селия.

– Он бы написал и сообщил мне, если бы хотел. Обязательно написал бы. Ясно, что он пришел в ужас и не знал, что сказать. К тому же с какой-нибудь хорошей женщиной ребенку будет гораздо лучше: она станет заботиться о нем, ухаживать за ним, у него будет хороший дом. – Это прозвучало так, словно ММ говорила о щенке или котенке, а не о собственном ребенке.

– ММ, сейчас ты не вправе принимать такое решение. Поверь, у тебя будут совсем иные ощущения, когда ты родишь.

– Иных ощущений у меня не будет, – отрезала та.

Так и случилось. Персонал родильного дома был потрясен бесчеловечностью ММ. Все восхищались ее стойкостью во время родов, которые были долгими и тяжелыми, но когда ей предложили взять сына на руки, она решительно отказалась.

– Нет, благодарю. Мне это неинтересно, – сказала она, отвернулась и заснула впервые за три дня.

– Шок, – объяснила старшая сестра, – ей пришлось трудно. Завтра все будет хорошо.

Но на следующий день случилось то же самое.

– Я действительно не хочу его, – повторила ММ, – постарайтесь понять. А теперь оставьте меня в покое.

Младшая сестра покормила младенца, перепеленала, пригрела, искренне жалея его. Ребенок был очень красив, с густыми темными волосиками и огромными, почти синими глазами, которые впоследствии, несомненно, обещали стать карими. И у него был такой милый нрав, он каждый раз так хорошо брал соску и, поев, тут же засыпал.

Немного погодя сестра вновь понесла его к ММ.

– Миссис Литтон…

– Я убедительно просила бы вас прекратить эту утомительную комедию. Я не миссис Литтон, и вы это прекрасно знаете, – зло сказала ММ. – Я не замужем и желаю, чтобы мое положение уважали и обращались ко мне как к мисс Литтон. Так что там у вас?

– Я просто хотела поинтересоваться… то есть… миссис… мисс Литтон… вы уверены в том, что не хотите подержать ребенка? Он такой красивый.

ММ развернулась так резко, как только было возможно, сидя в подушках, и закричала с лицом, посиневшим от ярости:

– Я хочу, чтобы здесь все оставили меня в покое! Сколько раз нужно повторять? Я не желаю никакого ребенка! Вы слышите? Надеюсь, в конце недели я отправляюсь домой, а его усыновит кто-нибудь. Вы поняли? А теперь вон отсюда!

Молоденькая сестричка, меняя бедному детке Литтону подгузник, каждый день проливала над ним слезы.

– Я у нее побывала, – сообщила леди Бекенхем Селии, у которой не было возможности приехать в Бакингемшир до конца недели. – Она в весьма своеобразном состоянии. Не желает даже видеть младенца и ждет не дождется, когда его заберут и усыновят. Ну, оно и к лучшему, раз он ее вообще не интересует. Ее вполне можно понять, конечно, но персоналу это уразуметь трудно. А потом, ММ настаивает на том, чтобы к ней обращались как к мисс Литтон, что им, естественно, совсем не понятно. Матрона там жуткая дама, хотя ей нравится считать себя моим другом. Я велела ей уважать желания ММ, но уверена, что сама ММ ни в малейшей степени тому не способствует.