Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

34.

Наше «путешествие» по кладбищем вышло долгим и утомительным, хотя вплоть до последней минуты – минуты возвращения в притон – никакой усталости я не ощущал. Напротив: с каждым шагом всё более открывавшийся мне новый и потому совершенно незнакомый мир захватывал меня, приводил в смущение и негодование, наполнял и множеством других эмоций. Держать все эти эмоции в себе оказалось невыносимым, и я, попросив Фомича немного обождать, забежал в какую-то захудалую писчебумажную лавку, располагавшуюся недалеко от ворот, и взял в ней карандаш, машинку для его очистки и толстый блокнот. Вооружившись таким – подобающим репортеру – образом, я сразу почувствовал себя легче. Теперь, вслед за Фомичом переходя от одного кошмара к другому, от одной безысходности к другой, я заполнял листы блокнота – не всегда последовательными, поспешными, но исключительно правдивыми записями. Это привычное дело облегчило меня, и я уже мог смотреть на вещи не только через завесу чувств, но и с должной мерой критицизма.

Утро давно настало – ясное, как и обещало голубевшее на рассвете небо, – а затем перешло и в яркий, солнечный день. И в этот день – веселый, жизнерадостный – особенным контрастом смотрелись убогие домики, свежие могилы, тяжелая, сырая, напитавшаяся вчерашним ливнем земля.

«Изволите видеть, – говорил Фомич, вводя меня в очередную жилую постройку, – на десяти квадратных саженях [45]45
  45 Примерно 21 квадратный метр.


[Закрыть]– нары. Здесь живут двенадцать человек. Здесь же они обсушивают одежку. Здесь же – сапоги. Здесь же – кухня…»

В нос бил застоявшийся, уже невозможный к проветриванию запах плохо вымытых человеческих тел, вечно грязной одежды, отвратительной пищи. Я смотрел на грубо сколоченные нары, на протянутые под потолком веревки, на которых висели все возможные предметы одежды – от армяков до исподнего, на печку, поверх которой, на жалкой имитации полатей, стояли несколько пар перепачканных землей сапог, а внутри – на чадившем больше в помещение, нежели в трубу огне – котел с кипевшим в нем варевом из круп, причем настолько сорных, непромытых, что на поверхности варева образовалась густая серая пена…

Я смотрел на всё это и не верил своим глазам: как такое возможно? Мыслимое ли дело, чтобы люди жили в таких условиях, питались такою пищей, соседствовали с могилами и сами как будто оказались заживо погребенными?

Потолок едва достигал трех с небольшим аршин [46]46
  46 Менее двух с половиной метров.


[Закрыть]: подпрыгнув, я легко дотронулся до него рукой, отдернув ее, впрочем, тут же: от легкого касания на меня посыпался плохо втертый в поверхность мел – песчаной струйкой, что говорило и о качестве пущенных на побелку материалов!

«Изволите видеть…» – Фомич рассказывал и рассказывал: ему было что рассказать!

На каждом из кладбищ к нам обязательно присоединялись местные. В основном это были люди в возрасте: не сказать, что старики, но и первая, и вторая их молодость миновали уже давно. Лица всех были угрюмы. От каждого веяло… такой безысходностью, что волосы дыбом вставали! Все эти люди жили словно во сне: от живого воображения в них не осталось ничего – ни надежды на перемены к лучшему, ни жажды действовать, чтобы хоть что-то изменить. И я понимал их: трудно сохранить воображение и саму человечность, день за днем проживая в условиях, которые и скотскими-то назвать невозможно: скотину в крестьянских дворах содержат лучше!

С другой стороны, каждому было что рассказать, пусть даже все эти рассказы и были однотипными. Слушая их, я оледеневал: мое сердце сжималось, гнев – холодный, расчётливый – поднимался из самых глубин моего естества, наполняя меня какою-то глыбой арктического льда – искрящегося, острого, готового резать хотя бы и сталь! В голове отчетливо выкристаллизовалась мысль: «Ну, я вам покажу!»

Под этими «вы» я, понятное дело, подразумевал не могильщиков, а тех, кто поставил их в такие условия жизни. Тех, кто еще вчера живых людей превратил в бродящих ныне по кладбищам мертвецов.

Я принял решение: статье – быть! И черт меня побери, если это будет не лучшая из моих, когда-либо написанных, статей!

– И вы правда ее написали? – поручик нахмурился, силясь припомнить, читал ли он что-то подобное или нет, и по всему было видно, что ничего подобного он припомнить не мог. – Когда она вышла?

Сушкин пожал плечами:

– Написал. И даже не одну, а целую серию статей, но…

Сушкин запнулся, а поручик посмотрел на него вопросительно:

– Но?

– Мой собственный Листок отказался напечатать и первую. Редактор так и сказал мне: «Вы с ума сошли, Никита Аристархович!»

– Неужели так и сказал?

– Слово в слово! И ведь что самое обидное, он оказался недалек от истины. Правда, не знаю: я ли сошел с ума или мир окончательно спятил, но куда бы я ни приходил со своими бумагами, всюду меня поджидал отказ. Тогда – оставив редакторов – я напрямую обратился к владельцам изданий, но и они, едва лишь вникнув в поставленные мною вопросы, отшатывались от меня, как от безумца. И самой мягкой формой отказа, какую я встретил, были слова одного господина: «Напрасный труд: цензура не пропустит!»

– Цензура!

– Да.

– И вы…

– Это натолкнуло меня на мысль: пойти прямо в Министерство внутренних дел [47]47
  47 С середины XIX века функции цензуры исполнялись МВД.


[Закрыть].

– Пошли?

– Разумеется.

– И?

– Меня приняли, выслушали, приняли к прочтению написанные мною статьи, а потом… потом просто сказали, что не видят причины обращения: мол, это к ним касательства не имеет.

– Как так!

– А вот так. Я мог печатать совершенно свободно!

Поручик тряхнул головой:

– Я не ослышался? Вам было дано разрешение?

– Вот именно: разрешение было дано. Но это ничего не изменило. Даже имея на руках это самое разрешение, я попусту терял время, обивая пороги сначала столичных, а затем и губернских издательств. Все словно сговорились: материал не пускать!

– Ничего не понимаю!

– Я тоже уже ничего не понимал. Но однажды нашелся человек, который просветил меня в моем невежестве. Этот человек попросил сохранить его анонимность, поэтому даже сейчас… вы понимаете…

Поручик кивнул:

– Неважно. Так что же он вам сказал?

Сушкин отпил уже совершенно остывшего «грога» и поразил поручика еще больше:

– Оказалось, мою статью – самую первую – случайно увидел член Правительствующего Синода [48]48
  48 Высший орган, через который осуществлялось государственное управление в Русской православной Церкви. Учрежден Петром Первым.


[Закрыть]. Статья ему категорически не понравилась, причем его возражения было бы трудно оспорить логически. Он попенял на то, что широкое освещение такого вопроса способно – не более и не менее – привести к ненужным возбуждению и брожению народных масс, вообще достаточно остро реагирующих на явные проявления несправедливости. А так как время ныне не самое спокойное, то лучше бы ничего подобного не делать!

В чем-то он – должен согласиться – был прав. Его доводы были… разумны. Однако их бесчеловечность просто бросалась в глаза и вызвала во мне приступ того самого возмущения, о котором этот человек так беспокоился. Я решил, что дело не оставлю и, чего бы мне это ни стоило, своего добьюсь!

– Но если никто не хотел печатать, то как же…

– Просто. – Глаза Сушкина зловеще засияли. – Настолько просто, что я и сам удивился: как эта мысль не пришла в мою голову раньше?

– Не понимаю!

– Я обратился к Сугробину.

– Черт!

– Черт или не черт, но мы легко сговорились, тем более что это было и в интересах самого графа. Он дал мне денег, и я, предъявив разрешение Министерства, отпечатал статьи брошюрой в независимой типографии.

– А!

– Да.

– И эта брошюра?..

– Магазины ее не приняли, газеты объявлений о ней не поместили. Но это было уже неважно. Сугробин поставил своих людей на самых бойких углах, и люди эти всучивали мою брошюру прохожим!

– Поразительно!

– Еще бы!

– Однако, могло ли это дать результат?

Зловещий огонек в глазах Сушкина угас, репортер улыбнулся:

– Не только могло, но и дало.

– Не может быть!

– Еще как может! Уже через день от начала акции распространения брошюры мне позвонил никто иной, как лично Павел Иванович Лелянов [49]49
  49 П.И. Лелянов ( 1850 – 1932) – городской голова Петербурга в 1897 – 1905 годах и с 1916 года до 3 марта 1917-го. После Октябрьской революции эмигрировал во Францию.


[Закрыть]. Павел Иванович был сдержанно-вежлив, но чувствовалось, что в настроении он пребывал далеко не лучшем. Мы побеседовали по телефону, а далее – в Думе. Не могу сказать, что наша беседа носила бурный характер, но и вполне мирной назвать я тоже ее не могу. Как бы там ни было, но мне удалось убедить Павла Ивановича в своей правоте, а всё же…

– Что?

– Не знаю, знаете ли вы… однако за Павлом Ивановичем есть один, но очень значительный грешок. Павел Иванович – не подумайте, что я за глаза его ругаю – мямля. Он многое говорит, но мало что из сказанного им претворяется в жизнь. У него обширные и самые благородные планы, вот только из планов этих до реализации не доходит и десятая часть! Павел Иванович скор на обещания, но едва наступает время браться за дело, непременно находится множество препятствий, мешающих данное слово сдержать. И ведь не по злобе, а… как ни странно, вполне объективно. Просто Павел Иванович, берясь за что-то, не всегда учитывает реальное положение вещей. Его идеи – не столько проекты, сколько прожекты, а подхваченные им чужие идеи имеют грустное свойство превращаться в такие же [50]50
  50 Характеристика, данная Лелянову Никитой Аристарховичем, еще сравнительно мягкая. Преобладающим мнением современников Павел Иванович был признан самым некомпетентным городским главой за всю историю существования столичного самоуправления. Тем не менее, он пользовался личной поддержкой Николая Второго, что и позволило ему избираться на должность, несмотря на явное несоответствие ей.


[Закрыть]. В общем, зная за ним эту его особенность, я не слишком доверился его личному согласию с моим мнением о срочной необходимости изменения быта кладбищенских служащих. Его собственное согласие значило не больше, чем если бы он дал обещание доставить в столицу к следующему Рождеству прошлогодний снег. Поэтому я, подобно английским бульдогам, вцепился в него, буквально вгрызся в его горло, но заставил дать совершенно иное слово, а именно: собрать гласных и организовать реальные слушания.

Вот это – сбор гласных на слушания – было Павлу Ивановичу по силам. Вот это обещание он выполнил, и уже через неделю я, пользуясь его приглашением, присутствовал на слушаниях, а затем и сам выступил в роли приглашенного докладчика.

Выслушали меня со всею серьезностью. Некоторые из гласных даже держали перед собой мою брошюру: кто-то ее получил прямо на улице, другие – озаботились ее раздобыть. В итоге было решено создать комиссию, которая целиком войдет в курс дела, произведет должное расследование и – по его итогам – даст рекомендации к действиям. Если же рекомендации окажутся положительными, то еще и представит расходную смету: сколько денег потребуется выделить из городского бюджета.

Тут я снова взял слово и огорошил почтенных господ заявлением о том, что деньги, в общем-то, уже все найдены, так как и смета на работы тоже имеется.

Сначала в зале царила тишина. Потом послышались первые робкие вопросы, а когда я начал давать пояснения, меня буквально утопли в гвалте, выкриках и прочем подобном безобразии! Не знаю, всегда ли так в нашей Управе проходят обсуждения не по заранее спланированному сценарию, но в тот раз приключилось именно так.

Прежде всего, разумеется, почтенная публика возжелала узнать, кто и с чего бы вдруг решил финансировать проект – априори невыгодный и никаких доходов не сулящий. И эту настойчивость – желание докопаться до истины – я, конечно, понять могу. Что может быть проще? Ведь первое, что приходит на ум – подкуп или стремление обязать на будущее, тогда как быть кому-то обязанным никто из гласных не хотел. Однако – вы понимаете – я не мог за здорово живешь раскрыть источник получения средств и поэтому мне пришлось пойти на хитрость. Я представил дело так, будто сами могильщики организовали что-то вроде товарищества взаимопомощи – мало ли у нас таких? – и, на удивление удачно распорядившись собранными средствами, заказали проведение необходимых изыскательских работ. И уже по факту их проведения якобы выяснилось, что средств и на осуществление самих работ достаточно!

– И вам поверили? – удивился поручик.

Сушкин улыбнулся:

– Не сразу. Но в конечном итоге – да!

– Невероятно!

– О, – Сушкин уже не улыбался, а ухмылялся, – это не так уж и удивительно, если учесть, что всеми необходимыми свидетельствами и доказательствами меня снабдил Сугробин!

– Опять он!

– Конечно. Да без него и не вышло бы обвести господ гласных вокруг пальца!

– Но зачем вообще понадобился этот обман, если, насколько я понимаю, Город и так уже был готов выделить средства?

Сушкин мотнул головой:

– Не выделить средства, а создать комиссию. А уж что бы решила комиссия – одному Богу только известно! Вы же знаете, как это у нас бывает: много слов, много рвения, а выливается всё в позорный пшик… Вы посмотрите, кто у нас в гласных: зря что ли Павел Иванович – их лидер?

Поручик нахмурился, но вынужден был согласиться:

– М-да… пожалуй! Хотя и не так всё однозначно, конечно…

– Конечно. Но рисковать мы не могли.

– И что же сделал Сугробин?

– Снабдил меня всеми необходимыми фальшивками: уставом общества могильщиков, отчетностью с банковского счета о движениях средств, договором о проведении инспекционных работ и составлении сметы – с весьма почтенным и хорошо известным бюро… в таком, в общем, всё духе! Заметьте при этом, что пусть я и говорю «фальшивки», но в действительности ни одна из бумаг липовой не была. Нет: все они были самыми что ни на есть настоящими, вот только никакие могильщики самостоятельно ни в какое общество не организовывались, а сделали всё это за них лично Сугробин и его доверенные люди. Впрочем, сами могильщики, конечно е, были поставлены в известность и ничуть против такого поворота не возражали. Да и с чего бы им возражать?

– Действительно… – на лице поручика появилась тревога. – Но всё же я не понимаю природу такой… удивительно настойчивости графа! Бывают благотворители, бывают и бескорыстные, но что-то мне нашептывает, что это – не о нем.

Сушкин вздохнул:

– Вообще-то я тоже об этом раздумывал и, можете мне поверить, не раз. Сугробин и в самом деле не тот совсем человек, который начал бы так – уж извините за дурацкий каламбур – рыть носом землю ради невесть чего. Его пылкие речи о заботливости, о необходимости помогать обездоленным и прочее, и прочее, и прочее ничуть меня не убеждали: на фоне-то его обесцвеченных глаз и ледяного взгляда! Но мои собственные размышления ни к чему не привели: я так и не смог найти корыстный мотив в этом его поступке. Если вы сможете – извольте. Буду рад ознакомиться.

– А не мог ли Кальберг…

– О Кальберге я ничего не знал! – перебил поручика Сушкин. – Помните?

Поручик кивнул, но возразил:

– Тогдане знали, но теперь-то мы знаем!

– Вы полагаете, в деле с могильщиками все-таки замешан Кальберг?

– Во всяком случае, это не исключено.

Оба задумались, но – было похоже – причинную связь ни репортер, ни поручик не находили.

– Ладно, – сказал тогда Николай Вячеславович, – а дальше-то что?

Сушкин тоже встрепенулся:

– Вы о гласных? – уточнил он.

– Да.

– Они изменили свое постановление о комиссии: вместо уполномоченной на проверку изложенных мною фактов и прочего создали уже окончательную – ответственную за проведение всех необходимых работ… да разве вы сами не подметили никаких изменений на наших кладбищах? Вон, совсем недавно последняя из реконструкций завершилась – на Смоленском. Живут теперь могильщики в новеньком доме, а старый сарай, служивший им пристанищем, ободран, отчасти разобран и перестраивается под хозяйственные нужды. Любо-дорого посмотреть!

– Да нет… – поручик с сомнением пожал плечами, – как будто и не приметил… Да я ведь на кладбищах почти и не бываю! Бог миловал!

– Ах, ну да, конечно… Это я о Монтинине вспомнил! Ведь это он вот только что побывал на Смоленском – когда могилу Акулины Олимпиевны обнаружил. Вот он-то и мог обратить внимание на разительные перемены… даже странно, что он ничего о них не сказал!

– Да ведь ему не до них было!

– Тоже верно!

– Ну, а Клейгельс?

– Клейгельс? – удивился Сушкин. – Что – Клейгельс?

– Ну как же? – поручик напомнил Сушкину о его обязательстве стать посредником между Сугробиным с его организацией и Николаем Васильевичем с его полицией. – Как он отреагировал?

– Ах, вот вы о чем! Я, разумеется, всё ему рассказал: ничего не скрывая и не скупясь на комментарии. Как вы можете догадаться, мои комментарии были отнюдь не лестными, даже ровно наоборот: я постарался сгустить краски, чтобы представить организацию Сугробина в максимально мрачном свете, так как – на мой взгляд – именно в таком свете она казалась бы наиболее близкой к реальности. Но…

Сушкин сморщил лоб и горько усмехнулся.

– Неужели Николай Васильевич пошел на сотрудничество? – ахнул поручик.

– Нет, что вы! – поспешил разуверить его репортер. – Бог с вами! Какое может сотрудничество с такими людьми? Слава Богу, наша полиция еще не докатилась до такой степени подлости, чтобы при помощи одних бандитов расправляться с другими ил совершать какие-то подобные «подвиги»!

– Ну, спасибо!

Сушкин спохватился:

– Извините, я не то хотел сказать…

– Чего уж там!

– Да нет, мой друг, правда! Я имел в виду, что несмотря на множество очевидных злоупотреблений – вы же не станете их отрицать? – всего этого взяточничества, начиная с самого мелкого, когда городовые извозчиков заставляют платить…

Поручик покраснел.

– Так вот. Несмотря на все эти… гм… шалости, вы – полицейские – сохраняете все же достаточно представления о том, что можно, а чего нельзя. О том, что – злодеяние в глазах закона, а что – в глазах еще и совести. А значит, несмотря на все соблазны, бандитам и разного рода отребью в вашей среде ловить совершенно нечего!

Вот так и Николай Васильевич. Он меня внимательно выслушал, покачал головой, узнав о дерзком предложении Сугробина, но предложения вступить в контакт с преступниками не принял.

«Передайте, – сказал он мне, – этому Сугробину, что он напрасно рот разинул: не на тот пирожок покусился! Никакого сотрудничества между нами не будет… и вот еще что: пожалуйста, добавьте к этому, что денег мне предлагать тоже не нужно! А то знаю я эту публику: сейчас начнется! Они ведь как полагают? Что если… если… э… всякие слухи о людях ходят, то слухи эти непременно действительности соответствуют!»

«Непременно передам и скажу!» – ответил я.

«И больше мы к этой теме возвращаться не будем!»

«Очень хорошо: не будем».

– Но что же тогда, – не понял поручик, – вас огорчило?

Сушкин пояснил:

– Отказ Николая Васильевича лично мне показался недальновидным.

– То есть?

– Да просто, мой друг, просто! Судите сами, какая редкая, исключительная, можно сказать, возможность задавать организацию, на счету которой – уверен! – отнюдь не одна такая бойня, о которой мы оба помним! А что получилось?

– Что?

– Да всего-то – пустяк. Теперь этот притон за версту обходят и даже в полицейских сводках не упоминают!

35.

– А между тем, – Сушкин наклонился поближе к поручику и приглушил голос, – здесь немало любопытных вещей стало происходить! Можете мне верить: с тех пор я не раз и не два побывал здесь – едва ли не завсегдатаем сделался – и многое уже приметил: перемены разительные. Черт меня побери, если Сугробин со своими людьми еще и в политику не замешался! Видите вон того человека?

Поручик – осторожно, повинуясь предостережению Сушкина – бросил взгляд через плечо.

– Вижу. А с ним-то что не так?

Вопрос казался справедливым. Человек, на которого указал репортер и которого, несмотря на предосторожности, достаточно внимательно рассмотрел поручик, ничем особенным из общего фона посетителей не выделялся. Разве что очками: в тонкой оправе и приличного качества, что было достаточно странно вкупе с бедной рабочей одеждой. Впрочем, если подумать, то и одежда казалась странной: рабочей она была на первый взгляд, а при более тщательном рассмотрении напоминала скорее военный китель – не из тех, какие были приняты в действующих войсках, а что-то вроде помеси между военным фасоном и собственной прихотью портного. Карманов на этом кителе было явно больше, чем нужно, а пуговицы выглядели плоскими, а не выпуклыми.

Вообще, человек, говоря беспристрастно, имел довольно незаурядную внешность. Лет ему было, наверное, около тридцати, то есть молодость его уже миновала, но возраст был самым расцветным, самым исполненным силы – совокупности той, что духу дает тело, а телу – дух. Однако лицо человека выглядело усталым и даже истощенным. В принципе, лица многих рабочих выглядели так, но больше из-за еженедельных – по выплате окладов – и неумеренных посиделок в кабаках, но этот человек вовсе не был похож на любителя заложить за воротник. Усталость его лица, истощение – если уж причиной их явилась не болезнь – должны были иметь в своей основе что-то другое. И это что-то другое не могло не тревожить.

– Кто он? – спросил поручик.

Сушкин, услышав в голосе поручика тревожную нотку, довольно кивнул:

– Я заметил его несколько месяцев тому назад. Мое любопытство оказалось настолько нескромным, что я… э… взял на себя смелость за ним проследить. Он квартирует неподалеку, а работает – тоже поблизости: на патронном заводе.

– Все-таки рабочий?

– Не совсем. – Сушкин совсем уж перегнулся через стол. – То есть рабочий-то он – рабочий, но вот с чем он работает – попробуйте-ка догадаться!

Поручик еще раз осторожно всмотрелся в подозрительного человека и на этот раз заметил то, что при первом осмотре ускользнуло от его внимания. Впрочем, этому – первой оплошности – виною была не рассеянность поручика или его же невнимательность, а объективная обстановка. В прошлый раз человек держал руки под столом, а в этот – правой рукой потянулся к кружке, а левой – к хлебу.

– Руки! – едва не воскликнул поручик, но вовремя охолонился. – Руки! Они у него в типографской краске!

– Вот!

– Но откуда типографская краска на патронном заводе?

Сушкин подмигнул:

– И еще вопрос: откуда на патронном заводе листовки?

Объяснения – что за листовки – были излишни: поручик всё понял:

– Подпольщик!

Сушкин едва заметно тряхнул головой:

– Очень на то похоже.

Дыхание поручика участилось, на щеках появился румянец, уши стали рубиновыми:

– А знаете что, Никита Аристархович? – спросил он Сушкина с такой интонацией в голосе, что Сушкин вздрогнул.

– Что?

– Мы с вами влипли куда сильнее, чем это казалось раньше!