Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

24.

– Видите ли, – рассказывал Сушкин, с явным удовольствием потягивая кипяток из причудливой смеси спирта, какого-то вина и чего-то еще, что отдавало в нос резким, но, как ни странно, отнюдь не отвращавшим запахом: именно эту смесь в притоне с иронией называли грогом. – Видите ли, мой друг, тут получилась настоящая загогулина…

Поручик, всё еще временами ошеломленно озиравшийся, сидел рядом и тоже тянул напиток, который и ему – на удивление – пришелся по вкусу. Он даже спросил у подавшего стаканы человека точные ингредиенты, но тот лишь хмуро отмахнулся: мол, пей, голубчик, и не лезь со своими пустяками!

– Возможно, вы помните мою нашумевшую статью о распоряжении нашего досточтимого Николая Васильевича [34]34
  34 Клейгельса.


[Закрыть]запретить всякую торговлю спиртными после десяти часов вечера с попутной выдачей особенных разрешений и обязательством получивших такие разрешения кабаков выкрашивать двери зеленой краской…

Поручик вежливо кивнул, хотя именно эта статья и ускользнула от его внимания. Сушкин с немым укором приподнял брови, но тут же пояснил:

– Статья действительно вызвала переполох. Меня даже вызывали в Канцелярию Градоначальства, равно как, впрочем, и редактора Листка, а заодно и пропустивших статью чиновников цензуры. Досталось нам на орехи крепко, но я твердо стоял на своем: распоряжение смысла не имеет совершенно, если, конечно, речь не идет о наживе для узкого круга лиц. Николай Васильевич рвал и метал, грозил и требовал опровержения, однако…

По губам Сушкина скользнула ироничная улыбка.

– …однако нам удалось договориться.

– Что? – поручик даже поперхнулся от неожиданности. – В каком смысле – договориться?

– В самом что ни на есть тривиальном: я попросту дал взятку!

– Взятку! – ахнул поручик. – Николаю Васильевичу? Но…

Удивление поручика могло показаться странным только на первый взгляд.

Все, разумеется, знали, что взяточничество в Градоначальстве было поставлено на самую широкую ногу: генерал-лейтенант Клейгельс и сам любил пожить, и другим не запрещал… при условии, разумеется, равномерности доходов. Говоря проще, брать следовало в строгом соответствии с чином, и этим негласным правилом вкупе с негласным разрешением чиновники и служащие Градоначальства, включая и полицию, пользовались без всякого стеснения. Коррупцией – как сказали бы мы – была заражена вся система: с самого верха и до самого низа. Попытки обуздать ее проваливались с оглушительным треском. Кажется, мы уже упоминали забавный прецедент, когда – по инициативе министра внутренних дел и лучших юристов Империи – сначала под следствием, а потом и на скамье подсудимых оказались десятки и даже сотни людей, обвиненных в самом махровом взяточничестве. Под раздачу попал даже любимец и верный подручный Николая Васильевича ротмистр Галле – именно как ротмистр он и вошел в столичную историю, хотя на самом деле в момент процесса он уже имел куда более высокий чин. Однако в ходе судебных разбирательств дело начало потихоньку разваливаться, а там – и вовсе закончилось позорным пшиком. Оправдали и отпустили – с сохранением чинов и должностей – всех, за исключением только какого-то бедолаги, что называется оказавшегося не в том месте и не в тот час. Этот бедолага – полицейский в скромном звании – оказался единственным, на кого нашлось достаточное количество улик. И только он едва не отправился отбывать наказание. Едва – потому что и он освободился практически из зала суда по удивительным образом подоспевшей амнистии! Эта амнистия оказалась настолько кстати, что не замедлил распространиться слух: своя рука руку моет и своих людей не сдает!

Не помогало ничто: ни знания, ни юридическая подкованность, ни гениальность в следственном и прокурорском делах… честные намерения оказались совершенно бессильными перед созданной Николаем Васильевичем системой!

Тем не менее, каждый, кто с этой системой сталкивался напрямую – будь он даже самым что ни на есть кристально честным человеком, – поневоле отдавал ей восхищенное должное: никогда еще в России не было настолько же прекрасно отлаженного и функционального механизма! Никогда еще безусловное зло не творилось с такими находчивостью и остроумием! Но главное – никогда еще зло не срасталось настолько неразрывно с прекрасным исполнением замешанными в нем людьми своих прямых должностных обязанностей: никогда еще Градоначальство не работало лучше, эффективней и с поразительною пользой для горожан!

Что же тогда могло удивить поручика, прекрасно знавшего все эти обстоятельства, ибо и сам он был – не больше и не меньше – их составною частью?

Всё просто: Николай Васильевич лично взятки никогда не брал! Только однажды он не удержался в дорогом ресторане, когда ему подали счет: уронив на пол несколько рублей, он поднял с пола… без малого тысячу; расплатился по счету и спокойно ушел. Но и этот случай пересказывали больше как анекдот: ныне мы никак не можем утверждать, что он произошел наверняка.

Деньги к Николаю Васильевичу поступали иначе. И уж конечно, он не стал бы их брать у репортера, каким бы известным этот репортер ни был. Само предположение такого казалось настолько абсурдным, что оторопь поручика становится понятной. Но и этого мало: еще большей дикостью выглядело бахвальство Сушкина, со свойственной ему простотой заявившего, будто, ратуя против коррупции в деле о разрешениях на торговлю, он тут же эту самую коррупцию поощрил, да еще и лично в руки ее заводиле!

– Никита Аристархович! Помилуйте! – воскликнул поручик. – Что вы такое говорите?

Сушкин усмехнулся:

– Вы неверно меня поняли. Само собою, денег я не давал, но зато дал нечто куда более ценное!

– Что?

– Слово!

Поручик захлопал глазами:

– Слово? Какое еще слово?

– Честное, разумеется! – еще одна усмешка.

– Вы что-то пообещали! – догадался поручик.

– Именно.

– Но что?

Сушкин – усмешка ушла из его взгляда и с губ – пристально посмотрел на поручика и задал встречный и совсем уж странный вопрос:

– Как по-вашему, какую ценность я из себя представляю?

Поручик задумался, а затем переспросил:

– Лично вы?

– Скажем так: не лично я как человеческое существо и единица нашего славного общества, а лично я как репортер?

– Ну…

– Смелее!

– Боюсь, это прозвучит обидно…

– Не бойтесь!

Тогда поручик выпалил:

– Уж извините, Никита Аристархович, но на мой взгляд – никакой!

Сушкин, похоже, ожидал чего-то иного. Теперь уже он растерянно захлопал глазами:

– Простите?

Поручик поспешил оправдаться:

– Поймите меня правильно! Вы, конечно, отличный репортер и замечательный человек… хороший товарищ и вообще… с вами – как бы это сказать? – то весело, то не соскучишься… ну, вот как сейчас, к примеру… однако…

– Что – однако?

– Вы не делаете ничего такого, что приносило бы очевидную пользу. Подумайте сами! Взять, допустим, крестьянина: он…

– Пьет!

– Да нет: он хлеб выращивает…

– Морковку?

– И ее тоже.

– А я, стало быть, нет?

Сушкин нахмурился, его взгляд стал грозен.

Это не то чтобы испугало поручика: скорее, сконфузило – еще больше, чем в первые мгновения вынужденных откровений.

– Вы, – тем не менее, твердо произнес поручик, – нет!

– Понятно… – протянул Сушкин и забарабанил пальцами по столу.

25.

Тягостное молчание длилось сравнительно долго. И Сушкин, и поручик успели – не спеша и не глядя друг на друга – допить стаканы, а человек, подавший их в первый раз, успел заменить их на новые.

«Грог» снова дымился. Резкий, странный, но не пугавший запах снова поднимался к носам. И эти носы – красные отнюдь не только от выпитого – клевали к столу, как пара цапель, каждая из которых обосновалась в своем болоте.

Но время шло и, как говорится, лечило. Первым – он вообще был очень отходчив – заговорил репортер:

– Вы меня удивили, Николай Вячеславович… неприятно – вынужден признаться – удивили… ну да ладно! Историю-то выслушать хотите?

– Никита Аристархович! – в глазах уже не слишком трезвого поручика заблестели слезы. – Дорогой мой! Простите меня!

– Давайте не будем спешить: я хочу получить искренние извинения, а это возможно, если только вы возьмете на себя судейскую роль!

– Всё что угодно!

– Вот и славно! – Сушкин не выдержал и ухмыльнулся. – Тогда слушайте и судите!

И репортер заговорил. Вкратце его история сводилась к следующему.

У Николая Васильевича не было никакой законной возможности повлиять на Сушкина и заставить его принести публичные извинения. Цензура, по какому-то недоразумению пропустившая сушкинскую статью, сделала свое «черное» дело: что вышло – то вышло. Можно было сколько угодно грозить репортеру самыми неприятными последствиями, но факт оставался непреложным и ясно понятным обоим: ни обратиться в суд и привлечь таким образом Сушкина к ответственности, ни сделать что-то иное, что хоть как-то укладывалось бы в рамки действующего законодательства, Николай Васильевич не мог.

Но была и оборотная сторона, причем тем более страшная, что Николай Васильевич пребывал – после прочтения статьи – даже не в скверном расположении духа, а в самом что ни на есть оголтелом бешенстве. Эта сторона заключалась в той изумительной легкости, с какою градоначальник мог запустить в действие негласные – незаконные – репрессивные механизмы, а именно: шантаж владельцев и редакторов столичной периодики и финансовое удушение самого репортера.

Шантаж казался самым очевидным действием: что может быть проще, нежели запугать редакторов повышением внимания цензуры к их изданиям? Что может быть проще, нежели загубить издание бесконечными придирками, запрещая к публикации номер за номером? Какие подписчики согласились бы ждать и какие рекламодатели согласились бы оплачивать публикации в номер за номером не выходящем издании?

Ныне нам всё это может показаться достаточно странным, но реальность того времени была именно такова: говорить о свободе прессы не приходилось. Да что там – прессы! Не приходилось говорить о свободе любого вообще печатного слова, независимо от того, в каком формате оно готовилось выйти. Это сейчас мы настолько привыкли к многообразию источников информации, в том числе и к таким, которые никак вообще не зависят от внешних обстоятельств, что готовы лишь усмехнуться, когда кто-то всерьез начинает рассуждать о цензуре. А тогда всё было совершенно иначе! Ни мир вообще, ни Россия в частности еще не приблизились даже к эпохе полной глобализации процессов и их оторванности от управленческих государственных машин.

Шантаж редакторов периодических изданий, с которыми сотрудничал Сушкин, был бы – вне всяких сомнений – очень эффективным средством. Даже самые смелые и вольнолюбивые из редакторов в конечно итоге признали бы свое поражение и дали репортеру от ворот поворот: каким бы известным он ни был и насколько бы выгодным ни было сотрудничество с ним.

Сушкин это понимал. Понимал он и то, что, потеряв по факту работу в столице, он не найдет ее нигде вообще: почта работала исправно, а уж телефон – подавно. Свойские отношения между властьпредержащими всех без исключения уровней гарантировали: в провинции репортера задушат так же, как в Петербурге его задушил Николай Васильевич.

Отсюда вывод: необходимо было искать компромисс. И это оба – и Николай Васильевич, и Сушкин – тоже прекрасно понимали.

К чему же мог свестись компромисс между этими двумя не на шутку схлестнувшимися людьми? Что касается Николая Васильевича, то он был в явном затруднении: ничего положительного ему в голову не приходило. А так как он, будучи – заметим в скобках – давним поклонником творчества Сушкина, действовать круто отнюдь не хотел, пусть даже и кипел от переполнявшей его ярости, то его лицо краснело всё больше и больше не только от гнева, но и от понятного смущения. А вот что касается нашего репортера, то его голова работала лихорадочно, одна идея сменяла другую, рассматривалась, отметалась, забывалась… и выход, как показалось при первом приближении, был найден!

– Николай Васильевич, – издалека подступился Сушкин, – я слышал о кое-каких затруднениях на Голодай-острове [35]35
  35 Ныне остров Декабристов.


[Закрыть]?

Клейгельс, буквально метавшийся по обширному кабинету своего гороховского дома и не ожидавший услышать что-то подобное, круто остановился. По кабинету секундой пролетел мелодичный звон резко всколыхнувшихся на груди генерала медалей и орденов.

– О каких еще затруднениях?

– Говорят, обнаружен новый притон: дьявольское совершенно местечко!

Николай Васильевич нахмурился:

– Вам-то это откуда известно?

Сушкин пожал плечами:

– Неважно… но есть у меня одно предложение… не знаю, впрочем, как вы к нему отнесетесь!

Николай Васильевич нахмурился еще больше и буркнул с очень большим сомнением в голосе:

– Что еще за предложение?

Сушкин прищурился:

– Я мог бы собрать информацию об этом притоне… вы понимаете: кто, что, зачем, откуда… полагаю, мы оба извлекли бы из этого определенную выгоду. Вы – как голова полиции и опора общественного порядка. Я – как репортер.

Николай Васильевич смотрел на Сушкина и ничего не говорил. Тогда Сушкин пустился в более подробные объяснения:

– Насколько мне известно, сейчас никто из вас – я говорю о полиции – не имеет ясного представления о том, что это за притон. Всё, за что вы можете поручиться, это – его отличие от притонов Сенной и тому подобных… э… малин. А так как вы – люди опытные и повидавшие виды, вас это смущает, настораживает и даже пугает. Правильно ли я понимаю, что вы подозреваете в этом притоне нечто вроде штаба тайной преступной организации, перед которой всякие воровские сообщества – что дети с конфетами перед вооруженным грабителем?

Николай Васильевич кивнул, но по-прежнему молча и также молча и настороженно глядя на Сушкина.

– Агенту проникнуть в такое… гм… заведение не представляется возможным: его быстро разоблачат, а последствия окажутся самыми ужасными… для агента, разумеется. Но для репортера нет ничего невозможного. Я…

– Вы вообще в своем уме? – заговорил, наконец, Николай Васильевич. – Кем вы себя возомнили? Никитой Добрыничем [36]36
  36 Николай Васильевич иронизирует, переделывая имя Сушкина на былинный лад: от Добрыни Никитича.


[Закрыть]?

Сушкин вкрадчиво улыбнулся:

– Нет, конечно, – ответил он. – На богатырскую роль я не претендую: какой из меня богатырь?

– А раз так…

– Но у меня, – Сушкин перебил Николая Васильевича без всякого смущения непочтительностью, – есть определенный дар: я очень легко схожусь с людьми… кем бы они ни были!

Взгляд Николая Васильевича из настороженного, а после – ироничного, стал недоуменным:

– Что вы такое говорите? – спросил Николай Васильевич. – Вы что же: на равную ногу ставите безобидный сброд, в среде которого – я знаю – вы нередко добываете сюжеты для своих… заметок…

Николай Васильевич опять густо покраснел, в мыслях невольно вернувшись к злополучной статье о предполагаемой коррупции.

– …и, – отбросив эту мысль, продолжил он, – отчаянными головорезами, опаснее которых нет во всей Европе? Вы серьезно или вы шутите так?

Сушкин покачал головой:

– Люди есть люди. Знание людей – мой хлеб, если позволите так выразиться. Неважно, чем люди занимаются и до какой степени моральной деградации они докатились. У каждого в сердце хранится потаенная надежда на понимание. Даже у самого отвратительного негодяя. Да вы и сами, Николай Васильевич, – Сушкин осмелел настолько, что подмигнул градоначальнику, – за годы своей службы не единожды и не дважды имели дело с этим явлением. Припомните, например, Кривошея по прозвищу Лесник: уж на что свирепый был тип, на что полоумный – от его злодейств кровь стыла в жилах, – но и он на допросах раскрылся в ответ на доброе слово и поданную ему надежду понять и простить!

Николай Васильевич закусил губу.

– Или тот гатчинский потрошитель?

Николай Васильевич провел рукой по своей выдающейся раздвоенной бороде: кончики бороды собрались воедино, в кулаке, а в глазах Николая Васильевича промелькнуло что-то странное – пояснить словами это выражение никто бы не смог.

– А Меровей? Имечко-то какое взял себе сошедший с ума учитель! Помните Меровея?

Николай Васильевич кивнул.

– Он кисти рук своим жертвам отрубал… а чем закончилось? Разрыдался, когда его погладили по голове!

– Ну, хорошо! – Николай Васильевич прошел к столу и уселся за него, показав Сушкину на стул напротив. – Допустим. Но всё это – маньяки, психопаты. В нашем же случае речь идет о хладнокровных мерзавцах. Что вы на это скажете?

Сушкин тоже сел и ненадолго задумался.

– Пожалуй, – заявил он вскоре, – это и к лучшему: здоровый рассудок имеет больше глубин, чем больной. Получается как с пробкой: чем глубже вы ее погружаете, тем сильнее она стремится к поверхности. Чем больше глубина, тем труднее на ней удержаться! Загоните желание быть понятым в самые потаенные уголки своего сознания, и оно, желание это, будет еще настойчивей колотиться в макушку. Особенно по ночам, когда стирается грань между вымыслом и реальностью, а связи с реальным миром ослабевают донельзя!

Николай Васильевич вздрогнул:

– Откуда вы это взяли?

Сушкин слегка побледнел:

– Говорю же: я понимаю людей!

Николай Васильевич взглянул на репортера так, что любой другой не смог бы выдержать этот взгляд. Но Сушкин сидел спокойно и так же спокойно смотрел Николаю Васильевичу прямо в глаза.

Николай Васильевич вздохнул:

– Странный вы человек, Никита Аристархович… ну да Бог вам судья! Итак, что именно вы предлагаете?

– Я, – бледность ушла с лица репортера, – предлагаю действовать как нельзя проще. Без всяких этих ваших следственных и полицейских штучек: без конспирации и прочей подобной ерунды, которая чаще всего и становится причиной, скажем так, непонимания между людьми. Я…

– Да вы, я вижу, сама простота: особенно в подборе выражений!

Сушкин спохватился:

– Говоря просто, я просто явлюсь в этот притон и побеседую с его обитателями по душам!

– И вас, – подхватил Николай Васильевич, – просто прирежут. Как – уж простите – барана!

Сушкин не удержался от улыбки:

– Возможно. Но все же – вряд ли.

– И тем не менее, – возразил Николай Васильевич, – этого «всё же» достаточно, чтобы я не позволил вам пуститься в такую… авантюру!

Сушкин опять улыбнулся:

– Боюсь, Николай Васильевич, мы вновь возвращаемся к нашему спору о том, что возможно, а что – не очень.

– То есть?

– Ну как же: в вашей ли власти запретить мне действовать так, как я этого хочу и при условии, конечно, что сам я никаких законов нарушать не намерен?

Николай Васильевич не только понял, но и восхитился:

– Нет, Сушкин, – сказал он, тоже улыбаясь, – я дал вам неверную характеристику: вы – не странный человек. Вы – самый отчаянный засранец, каких я только видел на своем веку, а уж засранцев-то я повидал немало! Будь по вашему!

Николай Васильевич встал, поднялся со стула и Сушкин:

– Значит, по рукам?

– По рукам!

– И все обиды прощены?

– Полностью!

Сушкин поклонился и вышел.

26.

– Я, – говорил Сушкин, потягивая «грог», – поступил именно так, как и сказал Николаю Васильевичу. С той только разницей, что отправился в притон не тем же вечером, а на следующее утро. Мне показалось, что утро – более подходящее время для такого рода визитов!

Резоны мои были таковы.

Во-первых, если уж речь и впрямь идет о притоне, то поздний вечер и ночь – время самой-самой активности, а лезть в логово медведя аккуратно когда он голоден – не более чем разновидность суицида.

Во-вторых, утро для ночных пташек – период расслабленности: вроде бы как всё уже сделано, а что не сделано – отложено. Расслабленный же организм отзывчивей на доводы рассудка и на воззвания к остаткам совести.

Наконец, в-третьих, утро – вообще не те часы в сутках, в которые – если, конечно, верить статистике преступлений – люди, кем бы они ни были, склонны махать кулаками, палить из револьверов или натягивать на пальцы кастеты. Утром не происходит ничего. Разбойник и жертва мирно соседствуют за яичницей или что они там предпочитают на завтрак!

Я рассуждал именно так и поэтому, повторю, именно утром – достаточно рано – отправился в адрес.

Свет едва-едва занимался, но вообще светало быстро, и когда я оказался подле этого самого дома, только в проулке еще оставались ночные тени. Вид дома по первому впечатлению поразил меня не меньше, чем вас. Да что там – не меньше! Я стоял, буквально разинув рот, и пялился, пялился, пялился на этот страх Господень, не в силах оторваться от созерцания! Какие только уродства мне ни доводилось встречать за мою репортерскую деятельность, но ничего подобного я доселе не видел! Я даже не предполагал, что нечто подобное может существовать в природе, даже в провинции где-нибудь, а уж чтобы в столице…

Как бы там ни было, но за этим занятием – ошарашенным разглядыванием дома – меня и застали. Я даже не заметил, как кто-то появился у меня со спины: человек возник ниоткуда, и только когда он хлопнул – несильно – меня по плечу, я понял, что уже не один.

Сказать, что я подскочил, – не сказать ничего! Я взвился едва ли не до небес: ведь и у меня тоже есть нервы! А затем круто обернулся и оказался лицом к лицу с ухмылявшимся типом самой неприятной наружности: одет он был бедно и грязно, головной убор не носил, волосы не мыл, руки не укрывал перчатками… Его руки вообще произвели на меня самое гнетущее впечатление. Вы когда-нибудь видели руки крестьянина?

– Ну… – поручик растерялся: вопрос застал его врасплох.

– А я, – продолжил Сушкин, – видел, и не раз. Руки крестьянина грубы, сильны, бывают грязными, но это – руки человека трудового. У типа же, который хлопнул меня по плечу, были руки бездельника!

– Как это?

– Очень просто. Его пальцы не носили следов никакого труда. Они не были деформированы профессией. Вот, посмотрите! – Сушкин вытянул перед поручиком свою собственную ладонь. – Замечаете что-нибудь особенное?

Поручик присмотрелся и кивнул:

– Указательный палец немного искривлен, на его боковине – шишка.

– Верно! – Сушкин посмотрел на поручика с одобрением. – Это – следствие того, что я много пишу. Таким образом, только по одной этой характерной примете наблюдательный человек сразу же скажет: господа, перед нами бумагомаратель! А вот по вашим собственным рукам…

Поручик непроизвольно спрятал руки под стол.

Сушкин усмехнулся:

– По вашим собственным рукам, Николай Вячеславович, ясно безошибочно: вы – солдат. Вы провели годы в упражнениях с саблей и продолжаете упражняться.

– Однако!

– Да.

– И?

– Вот я и говорю: у того человека были руки бездельника! А знаете, что это означало?

– Что?

– Не больше и не меньше: передо мной – состоятельный господин, причем состоятельный от рождения! И состоятельный настолько, что ему вообще никогда не было нужды заниматься хоть чем-то. И при этом – порочный до мозга костей, потому что только полностью развращенному человеку уютно без работы.

Это неожиданное утверждение заставило поручика усомниться:

– Да бросьте! – воскликнул он. – Это – ерунда. Это…

Сушкин перебил:

– Нет, мой друг, не ерунда. Насколько бы ни был богат человек, какой бы досуг он ни мог себе обеспечить, его всё равно подбивает на деятельность. Нормальный, здоровый – физически и душевно; главное, конечно, душевно… так вот: здоровый человек не знает покоя в досуге. Он учится, когда время учения. Воюет, когда время войны. Служит по ведомствам, когда время службы. А если и не служит, то трудится иначе: то Пушкиным, то Гоголем, то Брюлловым каким… а нет – так Пржевальским на частный манер! Или даже просто вдет хозяйство, вникая в его тонкости вроде лучших сортов озимых или усовершенствованной конструкции сеялки! Но чтобы человек был празден совершенно – такого не бывает. Совершенная праздность – болезнь, тяжелое душевное расстройство, а совершенно праздный может быть только одним – законченным в злодействе негодяем!

Поручик, не слишком убежденный, покачал головой.

– Вы напрасно сомневаетесь, – тут же откликнулся Сушкин. – Попробуйте – вот так, сходу – назвать хотя бы одно имя совершенно праздного человека. Если вы уверены в своей правоте, должен же быть у вас хоть один подобный знакомец!

Поручик задумался, затем нахмурился. В какое-то мгновение с его губ было готово сорваться чье-то имя, но не сорвалось: поручик вдруг нахмурился еще больше, покачал – но уже в свой собственный адрес – головой и признал свое поражение:

– Нет, не могу.

– Вот видите!

– Но та среда, в которой я вращаюсь… – поручик все же решил попробовать еще одно возражение.

Сушкин отмел это возражение сразу:

– Среда тут ни при чем, поверьте мне на слово. А если не желаете верить – проверьте.

– Но как?

– Да просто! Возьмите адресный справочник.

Ресницы поручика захлопали, Сушкин, ухмыльнувшись, пояснил:

– Напротив имени каждого адресата есть его звание, а помимо того – занятия и увлечения, хотя бы косвенно. Вот, допустим, что вам скажет такая характеристика? – Общество попечения о бедности и больных детях…

– Ну, это понятно!

– А любая другая характеристика?

Поручик посмотрел на Сушкина даже с каким-то раздражением и махнул рукой:

– Я понял: искать бездельников в адресной книге бессмысленно!

– Именно, мой друг, именно!