Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

48.

С той стороны развилки, куда Владимир Львович и Гесс повернули, повинуясь настойчивому призыву обоняния, и в самом деле пахло. Собственно, запах – тины – шел отовсюду, но именно со стороны проулка он доносился особенно сильно, и это – Владимир Львович был, что называется, прав на все сто – являлось лучшим свидетельством близости реки.

Проулок сделал пару изгибов, в одном из мест дома расступились, образуя еще один проход, из прохода запахло еще сильнее, а туман в этом месте казался особенно густым.

– Видите? Видите? – не удержался Владимир Львович и засмеялся как ребенок: своей сообразительности. – Там – канал!

– Река! – немедленно поправил Гесс.

– Ну, река… – ответил Владимир Львович. – Неважно!

Еще несколько шагов и улочка – совершенно неожиданно для обоих – превратилась в миниатюрную площадь: в ту самую, где накануне Гесс и Владимир Львович познакомились.

– Пришли!

– Похоже на то!

Впрочем, похоже как раз и не было. И церковь «античного вида», и красивое здание в строгом классическом стиле, и прилепившиеся друг к дружке домики без вида и цвета – всё это, то есть всё то, что и составляло площадь, окружая ее и формируя, едва проступало из густого тумана, являя собою зрелище невероятно причудливое.

Несколько фонарей тщетно старались развеять неприятного вида белесый сумрак. Огни освещенных окон выделялись застывшими кляксами, не давая света даже в самой близи от себя. Что-то тихонько поскрипывало. Понизу веял ветерок, открывая мелкий булыжник. И вообще на площади было прохладней, нежели в узком переулке.

– Вроде бы с этой стороны? – спросил Гесс, указывая на домики.

– Да.

– Поищем!

Гесс и Владимир Львович, вплотную подойдя к стенам, принялись буквально на ощупь обшаривать их в поисках дверей и табличек.

– Сюда!

Владимир Львович первым обнаружил нужные и подозвал к себе замешкавшегося Гесса.

– Входим?

– С Богом!

Без стука – просто распахнув дверь – Владимир Львович и Гесс вошли в помещение.

49.

На пару секунд они ослепли: помещение – холл – было ярко освещено сразу из многих источников. Горели свечи в канделябрах. Горели электрические люстры. Холл был невелик, но светильников в нем оказалось столько, что создавалось впечатление легкого сумасшествия, нереальности: если и мира, то неземного.

Привыкнув к яркому свету, Владимир Львович и Гесс внимательно осмотрелись.

Справа – что-то вроде конторки или билетной кассы. И никого.

Слева – витрины со всякой пустячной мелочью: как будто и не театр вовсе, а сувенирная лавка. И тоже никого.

Прямо – ступени и лестница. Перед лестницей – дверь в какую-то другую комнату.

– Давайте проверим!

В комнате, однако, тоже никого не было, а сама она оказалась чем-то вроде гримерки: первый признак того, что Гесс и Владимир Львович попали все-таки в театр, а не куда-то еще.

Оставался только один путь —по лестнице.

– За мной!

Лестница привела на второй этаж, и Гесс с Владимиром Львовичем одновременно ахнули: весь этот этаж представлял собою зал. Входивший в него человек попадал в него неожиданно, внезапно для самого себя, и первым его ощущением становилась растерянность. Но Гесс и Владимир Львович ахнули вовсе не от растерянности.

Как и холл на первом этаже, зал был невелик, хотя и побольше холла. Часть его занимала сцена, явно не рассчитанная на постановку особенно зрелищных спектаклей: для этого попросту не хватало места. Скорее уж, на сцене играли какие-нибудь монологи или давали представления наподобие миниатюр, не требовавших большого количества участников и множества декораций.

Перед сценой – прямо от входа – полукругом и в несколько рядов располагались кресла: несколько десятков, то есть тоже совсем немного, что лишь подтверждало первое впечатление – театр специализировался на избранном и для избранных. Даже пустующие, кресла только подчеркивали компактность заведения, но Владимир Львович и Вадим Арнольдович увидели совершенно иную картину.

Едва они вошли, десятки лиц одновременно повернулись в их сторону. Свет в зале был приглушен, отчего ни Владимир Львович, ни Гесс толком не могли рассмотреть эти лица. И все же они каким-то инстинктом определили в них родственные себе – русские или, если угодно, российские. Можно сколько угодно считать небылицей способность людей определять в толпе своих соотечественников, но факт от этого не перестанет быть фактом: такая способность существует, а наиболее остро она проявляется в минуты несомненной опасности.

В том, что зал буквально переполняла угроза, сомневаться не приходилось. И у Владимира Львовича, и у Вадима Арнольдовича волосы на голове встали дыбом, по спине побежали мурашки, ладони увлажнились. Владимир Львович даже сунул руку в карман пальто, нащупывая револьвер, но револьвер, однако, так и не вынул.

– Похоже, нас заждались! – шепотом сказал он Гессу.

Гесс – через силу, не сводя глаз с повернувшихся в их сторону лиц – кивнул, соглашаясь:

– Да: очень на то похоже!

И тут позади кто-то кашлянул.

Владимир Львович и Гесс, так и подскочив, немедленно обернулись:

– Вы! – воскликнул Гесс.

– Семён! – воскликнул Владимир Львович.

Молжанинов поклонился, взял обоих своих гостей под руки и провел на свободные места:

– Посидите покамест тут, – предложил он, – буквально еще минуту, и я к вам присоединюсь!

50.

Прошла минута, затем другая, но ничего не менялось. Разве что сидевшие в креслах люди потеряли к Владимиру Львовичу и Гессу интерес: все они отвернулись и превратились в нечто странное.

Мы говорим «странное», потому что собрание этих людей совсем не походило на театральное. И даже если принять во внимание необычный характер сборища – и не театральный вовсе, – странного меньше не становится.

Во-первых, в зале царила полная тишина, чего никогда не бывает в нормальных условиях.

Во-вторых, создавалось стойкое впечатление того, что Владимир Львович и Гесс были единственными из сидевших в креслах людей, которые знали друг друга: остальные – сосед с соседом – знакомыми не были: ни прежде, ни теперь, когда какая-то или чья-то прихоть свела их вместе.

Наконец, никто из этих людей даже не пытался познакомиться с соседями: все они просто сидели – молча, неподвижно, вперившись в сцену. И это было особенно жутко. Сейчас, в наше время, любой из нас, попади он в такое общество, сразу же подобрал бы эпитет – «зомби». Но Владимир Львович и Гесс такого эпитета не знали, хотя и в их душах тоже зашевелился такой же точно неприятный гадливый червячок, какой зашевелился бы и в наших.

– Посмотрите на них, – наклонившись к Гессу, прошептал Владимир Львович, – они словно…

Владимир Львович запнулся, подбирая слово.

– …не отдают себе отчет в том, где находятся и что их ожидает, – подхватил Гесс, давая определение расплывчатое, но, тем не менее, вполне подходившее к ситуации. – Кажется, они спят!

– Именно! – согласился Владимир Львович. – Что это с ними?

– Может, – высказал предположение Гесс, – их чем-нибудь опоили?

Владимир Львович обвел помещение взглядом, но никакого питья – бутылок, бокалов или чего-то подобного – не обнаружил.

– Возможно, конечно, – сказал он тогда, – но…

И тут возвратился Молжанинов.

Семён Яковлевич уселся рядом с Владимиром Львовичем, и тот слегка отодвинулся:

– Что здесь происходит? – спросил он: уже не вполголоса, как обращался к Гессу, а вполне отчетливо. – Как это понимать?

Вместо ответа Молжанинов задал встречный вопрос:

– Оружие при тебе?

Владимир Львович похлопал себя по карману.

Молжанинов удовлетворенно кивнул и, немного перегнувшись через Владимира Львовича, обратился к Гессу:

– Здравствуйте, Вадим Арнольдович! Рад, что и вы пришли. Но где же Юрий Михайлович?

Гесс, как и сам Молжанинов в случае с Владимиром Львовичем, вместо ответа задал встречный вопрос:

– А где господин Талобелов?

Молжанинов слегка дернулся, как будто через него пропустили слабый электрический ток, и махнул рукой в сторону сцены:

– Там. Сейчас появится. Но вы не ответили на мой вопрос…

– Юрий Михайлович, – перебил Молжанинова Гесс, – подойдет в удобное для него время!

– Ах, вот как!

Молжанинов нахмурился.

– Вам что-то не нравится? – спросил тогда Гесс.

– Гм… да… или нет… даже не знаю, что и сказать!

– А все же, – Владимир Львович, – что здесь творится?

Молжанинов дернулся еще раз, поерзал в кресле и, наконец, ответил, но так, что понятней не стало:

– Чертовщина! – выпалил он. – Вот что здесь происходит. Сейчас вы и сами в этом убедитесь!

И снова к Гессу:

– А у вас-то, Вадим Арнольдович, оружие есть? А то ведь Владимиру я написал, предупредил, а вот вы…

Гесс пристально – насколько позволял полумрак – посмотрел на Молжанинова и явно помедлил с ответом, что Молжанинов не преминул заметить:

– Прошу вас, говорите откровенно! – попросил он, и Гессу даже показалось, что в голосе Семена Яковлевича появились взволнованные нотки. – Возможно, от этого зависит ваша жизнь!

– Нет, – честно тогда ответил Гесс. – Оружия у меня нет.

Молжанинов полез в карман, достал из него миниатюрный браунинг новейшей модели – такие только-только стали входить в обиход, преимущественно у склонных к эскападам европейских дам – и протянул его Гессу:

– Тогда возьмите!

Гесс, колеблясь, браунинг принял, взвесил его на ладони, проверил заряд – все патроны оказались на месте:

– Вы уверены?

– Еще бы! – ответил Молжанинов и из другого кармана достал еще один револьвер. – Держите ухо востро и, Бога ради, не оплошайте!

Гесс открыл было рот, но тут же его закрыл: свет на сцене стал ярче, привлекая к сцене всеобщее внимание.

– Начинается! – Молжанинов хлопнул сидевшего с ним рядом Владимира Львовича по колену. – Начинается!

Послышались шаркающие шаги.

На сцену – откуда-то изнутри помещения – вышел Талобелов.

51.

– Дамы и господа! – начал этот странный тип – не то легенда из прошлого, не то сомнительная личность настоящего: то ли борец за вышние интересы, то ли преступник. – Дамы и господа! Прошу внимания!

По залу, разрушая тягостную и неестественную тишину, пронесся шорох: люди зашевелились, как будто отходя от тягостного сна, и начали – не забывая, разумеется, о сцене, поглядывать по сторонам.

Гесс и Владимир Львович, удивленные обращением Талобелова, с неменьшим удивлением – поначалу это обстоятельство как-то ускользнуло от них – обнаружили, что, помимо мужчин, в зале действительно находились и женщины. Причем количество дам было сравнительно велико: на двух-трех мужчин приходилась одна женщина.

– Глазам своим не верю! – прокомментировал открытие Владимир Львович.

Гесс, отойдя от первого впечатления, пояснил:

– Этого нужно было ожидать. Среди заказчиков преступлений были и дамы. Я упустил это из вида, но…

– Тише, господа, – вмешался Молжанинов, – давайте слушать!

Гесс и Владимир Львович замолчали, всё своё внимание обратив на сцену.

– Я, – между тем, продолжал Талобелов, доставая из кармана какие-то списки, – буду называть адреса, а вы, пожалуйста, представляйтесь… всем всё понятно?

По залу снова пронесся шорох: люди закивали головами, кто-то приподнялся, кто-то взмахнул рукой.

– Фонарный переулок!

Поднялся довольно представительного вида мужчина с испитым, однако, лицом. Когда-то это лицо должно было быть очень красивым, но ныне оно являло собою жалкое зрелище. Судя по ряду очевидных примет, мужчине не было и сорока, но выглядел он лет на двадцать старше.

– Губарев! – отозвался он.

Талобелов сделал какую-то пометку в своем списке и торжественно провозгласил:

– Сорок восемь тысяч!

Мужчина поклонился и сел.

– Демидов переулок!

Из кресла – в другом ряду и наискось – поднялся еще один примечательный тип. По виду – вполне себе преуспевающий коммерсант: такого и наметанный глаз мог бы принять за солидного столичного купца первой гильдии, причем из модных. Одет он был самым изысканным образом, без малейшего изъяна или малейшей оплошности, к каковым мог бы придраться строгий ценитель или критик. На шнурке поблескивало дорогое пенсне. На запястье – тип провел рукою по превосходно уложенным волосам – оказались часы на ремешке, хотя ношение таких часов – наручных – еще не стало общим и покамест больше распространялось в армии и в полиции. В общем, безупречность с налетом надежности растекалась от этого человека почти осязаемыми волнами. И всё же… как говорится, наметанный глаз наметанному глазу – рознь. Вадим Арнольдович сразу же понял, что за респектабельной оболочкой скрывается жулик, при этом жулик скорее в прошлом, нежели прямо сейчас, но привычек своих не оставивший и по-прежнему готовый пуститься во все тяжкие.

– Синицын!

Талобелов сделал новую пометку и не менее торжественно, чем в предыдущем случае, провозгласил:

– Сто четырнадцать тысяч двести двадцать шесть… и мелочь!

Жулик – как до него и пьяница – поклонился, но, в отличие от пьяницы, оставшегося немым, усмехнулся и даже как-то кокетливо произнес:

– Мелочь можете оставить себе!

Талобелов – и это было не менее удивительным, чем всё остальное – совершенно серьезно поблагодарил:

– Очень щедро с вашей стороны, господин Синицын! Я это помечу особенным образом!

И он – Талобелов – и в самом деле добавил к первой пометке еще одну.

– Глиняная улица! – сделав пометку по Синицыну, продолжил Талобелов перечень.

Это название поразило Гесса:

– Не может быть! – не удержавшись, воскликнул он. – Как – Глиняная?

Владимир Львович и Молжанинов уставились на Гесса в недоумении.

– Что вас удивляет? – спросил Семён Яковлевич.

– Я не помню, чтобы на Глиняной улице…

– Там еще раньше мануфактура сгорела. Она что же – в поле вашего зрения не попала?

– Мы… мы… – Гесс даже начал запинаться. – Мы думали, только ваша фабрика… ну… того…

Молжанинов саркастически хмыкнул:

– Ищейки!

И больше не добавил ничего.

С кресла поднялась хрупкая дама, что поразило Вадима Арнольдовича еще больше: более даже, чем неожиданно выскочившая на свет Глиняная улица.

– Это еще кто? – спросил он.

– Слушайте! – отмахнулся Молжанинов.

– Карпова!

– Сто девяносто девять тысяч!

Дама дернула плечиком, отчего укрывавшая его накидка соскользнула, повиснув на локте.

– Как – сто девяносто девять? – вопрос дамы прозвучал требовательно, а ее голос был резким. – Мы договаривались иначе! Я…

– Сто девяносто девять! – решительно перебил Талобелов, пальцем показывая даме на кресло.

– Это – грабёж!

– Сядьте! Или вас выведут вон!

Дама побледнела, осеклась и села.

Талобелов обвел взглядом зал, но люди сидели тихо и явных протестов не заявляли.

– Воронежская улица!

На этот раз поднялся крепенький живчик лет шестидесяти пяти: седой, с коротко стрижеными – почти под ноль – волосами, хитро прищуренными глазками и находившимися в постоянном движении руками. Одет он был неприметно, но добротно: с тою расчетливой скупостью, какая одновременно выдает и приличный достаток, и нежелание попусту разбрасываться деньгами. Гесс невольно одобрил выбор одёжки.

– Фон Тир!

– Семьдесят пять тысяч!

Живчик потер ладонями и с самодовольным видом огляделся по сторонам: он словно призывал порадоваться вместе с ним удаче, но сочувствия ни в ком не встретил. Тогда он просто покивал присутствовавшим и уселся.

– Девятая линия!

Гесс напрягся.

Встала еще одна дама. В противоположность первой, эта оказалась дородной, пышущей здоровьем и глуповатой на вид. Вадим Арнольдович узнал ее.

– Капитонова!

– Сорок одна тысяча!

– Добавьте еще одну, – низким красивым голосом отозвалась Капитонова, – и будет правильно.

В руках у нее невесть откуда появилась памятная книжка.

– У меня записано так: на Марию Магдалину – тысяча двести, но двести, так уж и быть, я готова засчитать в чистую благотворительность!

Талобелов откровенно растерялся. Он переводил взгляд с лица Капитоновой на памятную книжку в ее руках и не мог понять, откуда в глуповатой на вид женщине взялась такая хватка. Но больше всего, похоже, его смутило не это противоречие, а то, что в тоне Капитоновой не было ни намека на угрозу или истерику. Напротив: тон казался матерински ласковым и если в нем и угадывался упрек, то разве что любящий – как в отношении случайно допустившего ошибку многообещающего чада.

– Вы позволите…

Талобелов решился и, быстро сойдя со сцены, прошел к Капитоновой. Та охотно протянула ему книжку.

– Гм… да… – листая страницы, был вынужден признать он. – Записи в полном порядке… Но как же так? Не могли же мы…

– У вас бухгалтерия хромает, – улыбнулась Капитонова, озаряя сбитого с толку старика сиянием великолепных – белых и крупных – зубов. – Я всегда говорила: господину барону следовало нанять толковую помощницу!

– Барону! – ахнул Гесс.

Владимир Львович метнул в Молжанинова вопросительный взгляд.

Молжанинов пожал плечами:

– Кальбергу, разумеется. А вы чего ожидали?

Незаметно для Молжанинова Владимир Львович сжал руку Гесса.

– Да, – говорил Талобелов, – тысяча двести на Магдалину… Значит, двести вы готовы простить?

Глаза Капитоновой – это было видно даже в полусумраке зала – увлажнились:

– Я бы и тысячу простила, но вы понимаете: сын у меня в гвардии, а это – расходы!

– Да-да, конечно, конечно… Я сделаю пометку!

– Стало быть, сорок две?

– Сорок две!

Капитонова села. Талобелов вернулся на сцену.

Зал притих. По лицам каждого становилось понятно, что на людей снизошла надежда выцарапать побольше. Вот только чего? – ни Вадим Арнольдович, ни Владимир Львович этого всё еще понять не могли. Точнее, они понимали, конечно, что речь шла о каких-то деньгах, но что это были за деньги? Оплата? Чего?

– Мария Магдалина… – хмурился Гесс. – Да не о больнице ли речь? У Тучкова моста?

– У нас, на Васильевском? – уточнил Владимир Львович.

– Да, она самая… во ведь досада!

– Что такое?

– Нет у нас с собою списков тех организаций и благотворительных обществ, куда наследники доставшиеся им капиталы перечисляли! А на память я и не скажу, была ли в их числе больница Марии Магдалины!

– А это важно?

Гесс ссутулился и покачал головой:

– Если я понимаю хоть что-нибудь из происходящего здесь, пусть меня до конца жизни повышенным окладом премируют!

Молжанинов:

– Вы не уловили суть?

– Суть чего?

– Тогда слушайте!

52.

Вернувшись на сцену, Талобелов вернулся и к собственным записям.

– Канареечная улица!

С кресла поднялся молодой человек неясных занятий. С одной стороны, было в нем что-то студенческое, но с другой – уж очень он для студента казался застенчивым. А его выговор – едва он заговорил – безошибочно выдавал в нем уроженца и воспитанника не самой близкой к столице деревни. Тем не менее, одежда молодого человека говорила об известных претензиях: если уж не на светскость, то хотя бы на принадлежность к более высокому кругу, нежели крестьянский. О том же свидетельствовали и руки юноши: такие же грубые, как и выговор, – большие, с толстыми, без отметин письменной работы пальцами – они, однако, были ухожены и чисты отнюдь не по случаю, а вследствие явной заботы.

– Философов!

На этот раз поразился Владимир Львович:

– Вот так фамилия [60]60
  60 Философовы – один из древнейших русских дворянских родов.


[Закрыть]! Он что же – настоящий?

Гесс, узнавший и этого молодого человека, как давеча он узнал дородную даму, ответил утвердительно:

– Как ни странно, да. Самый что ни на есть настоящий!

– А выглядит, как… как…

– Плохо выглядит, если проще.

– Точно!

– Тем не менее, он – Философов.

– Чудны дела Твои, Господи!

Гесс и Владимир Львович вернули внимание сцене. На сцене Талобелов сделал очередную пометку в списках и провозгласил:

– Сто шестьдесят шесть тысяч!

Молодой человек скривился, попытался было сделать шаг вперед, но был остановлен впередистоящим креслом. Талобелов уже понял, что и на эту сумму последуют возражения – уже третьи за короткое время! – и отчаянно замахал на молодого человека рукой:

– Сядьте! Сядьте! Вам – ни копейкой больше! И еще за эти сто шестьдесят шесть скажите спасибо!

– А я вот сейчас за шиворот тебя прихвачу, мерзкий старикашка, – Философов начал выбираться из ряда, путаясь в креслах и шагая прямо по ногам сидевших в этом ряду людей, – тогда-то и посмотрим, кто и кому должен сказать спасибо!

Намерения молодого человека были совершенно очевидными и серьезными. Талобелов закусил свои чахлые губы и начал озираться, но не в страхе, а в поиске чего-то или кого-то. А потом – вероятно, это что-то найдя – быстро прошел в угол сцены и вернулся обратно уже с увесистой кочергой в руке.

– Он что – будет драться? – не поверил своим глазам Владимир Львович.

Гесс невольно потер живот – то самое место, куда всего лишь несколько дней назад Талобелов его самого ткнул подвернувшейся вилкой:

– Лично я не удивлюсь!

– Даже так?

Гесс молча кивнул.

Между тем, Талобелов не просто собирался драться. Он собирался первым напасть на молодого человека! Это стало понятным по его решительным действиям, едва он вооружился кочергой.

Соскочив со сцены, он ринулся к своему противнику и, воспользовавшись преимуществом – молодой человек всё еще пытался выбраться из-за ряда кресел, – обрушил на него серию коротких, но сильных ударов. Философов старался прикрываться руками, но получалось это плохо. Удары сыпались на него один за другим: быстро, безжалостно, с причавкиванием!

Вот правая рука молодого человека повисла плетью. Вот и левая тоже. Вот брызнула кровь из разбитого – переломанного в костный порошок – носа. Вот, наконец, неторопливым веером из проломленной головы во все стороны полетели мозги.

Молодой человек рухнул: уже в проход и уже нестрашный ни Талобелову, ни кому либо еще.

Наблюдая всё это, Гесс то и дело порывался броситься вперед, но его неизменно удерживал Владимир Львович, которого, в свою очередь, крепко держал Молжанинов.

– Но это убийство! Убийство! – кричал Вадим Арнольдович.

Но крик Вадима Арнольдовича, как, впрочем, и крики погибавшего молодого человека, тонул в захлестнувшем зал гаме. Со своих мест повскакивали все – не только Гесс! Но, в отличие от Гесса, все остальные хотя и покрикивали и повизгивали – особенно дамы, – хранили, тем не менее, нейтралитет и вмешиваться в жуткую расправу не собирались.

Когда всё кончилось, Талобелов отбросил в сторону кочергу и пальцем поманил какого-то здоровяка. Здоровяк немедленно подошел.

– Берите за ноги и понесли!

Подхватив убитого – Талобелов под руки, здоровяк – за ноги, – парочка – убийца и невольный сообщник – поволокла убитого прочь из прохода. Но далеко уволакивать не стала, бросив тело у края сцены: там было достаточно темно, чтобы труп не мозолил глаза, но главное – там труп никому и ничему не мешал.

– Невероятно! – пробормотал Гесс, ладонью вытирая мокрый лоб.

– Это еще цветочки, – отозвался Молжанинов. – Ягодки впереди!