Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

57.

Можайский бежал под аркадой, и думать позабыв о поджидавших его полицейских. В его голове крутилась только одна мысль: «Театр!»

В проулке, однако, никого не было: полицейские исчезли. Это еще больше встревожило Можайского, и он побежал – насколько мог – быстрее. Вот позади остались проулок, мост, опять проулок… Этот последний развернулся в небольшую площадь, а площадь тонула в грохоте высаживаемой двери.

«Проклятье!»

У театра «Сан-Гало» собралась толпа: карабинеры, агенты… карабинеры колошматили в запертую дверь прикладами винтовок. В сутолоке, суматохе и дьявольском шуме на появление Можайского сначала никто не обратил внимания. Тогда Можайский сам, отбросив в сторону соображения конспирации, схватил за рукав показавшегося ему старшим агента и круто развернул его лицом к себе.

– Вы! – воскликнул агент, узнав Можайского. – Где вас черти носят?

– Что происходит? – спросил в свою очередь Можайский.

– Началась пальба, – ответил агент, – мы ринулись сюда, дверь поначалу была открыта… выскочили двое или трое, мы не успели их схватить… а потом дверь захлопнули! И мы не успели…

– Вы вообще ничего и никуда не успели! – рявкнул Можайский, перебивая агента. – Как ее могли захлопнуть прямо у вас перед носом?

Агент темпераментно ухватил себя за волосы и затопал ногами:

– Черт! Черт! Черт!

– Что с моими людьми?

– Не знаю!

– Молжанинов?

– Там!

– Талобелов?

– Наверное, тоже там…

– Ломайте! Ломайте же!

Удары прикладами возобновились, но дверь хотя и трещала, не поддавалась.

– У вас есть гранаты?

– Гранаты! – агент отшатнулся от Можайского. – Господи Иисусе! Зачем нам гранаты?!

– Чтобы дверь подорвать!

Агент вытаращился на Можайского так же, как мог бы вытаращиться врач из сумасшедшего дома на особенно зачудившего пациента:

– Вы спятили! Вы, русские, все ненормальные! Дай вам волю… а-а-а-х!

Что было бы, если бы русским дали волю, агент не успел договорить: неожиданно для всех театральная дверь распахнулась, да так, что сделавшие замах для нового удара карабинеры не устояли и повалились с ног. Через открывшийся проход – прямо по телам – на площадь ринулась было толпа совершенно безумного вида, но даже эти вконец обезумевшие, растерзанные, вопившие люди были вынуждены сначала остановиться, а потом и податься обратно – в холл – при виде нацеленных на них винтовок: не принимавшие участия во взломе двери карабинеры отреагировали мгновенно.

– Назад! – закричал кто-то. – Здесь целая армия!

– Вперед! – закричал агент.

И теперь уже карабинеры, растаптывая тех из своих сослуживцев, которые не успели подняться после падения, ринулись в дверь. Можайский – бледный, мрачный, еще более мрачный, чем обычно – последовал за ними.

Открывшаяся его взгляду картина поражала. Вся мебель, витрины, светильники… всё, что было в холле, оказалось разметано по сторонам, сломано, разбито, исковеркано. Каким чудом еще не занялся пожар, оставалось только гадать: повалившиеся свечи подпалили где-то бумагу, где-то – ткань, и всё это дымилось и чадило. Электрические лампы, лишившись своих плафонов, искрили нитями, шипели, выдавали разряды. Несколько человек валялись в неестественных позах: с первого же взгляда на них становилось ясно, что они мертвы.

Но хуже было то, что откуда-то из глубины здания продолжали раздаваться истошные вопли. Один за другим гремели револьверные выстрелы. Там – где-то в глубине – шел самый настоящий бой!

– Вперед! – продолжал кричать агент.

Карабинеры, оттесняя сгрудившихся в холле людей, продвигались к лестнице на второй этаж. Агент и Можайский – за ними.

Когда лестница осталась позади и все – карабинеры, агент и Можайский – ввалились в зал, – картина изменилась. Видимых разрушений в зале не было: только некоторые кресла оказались сорванными со своих мест и выброшенными чьею-то силой в проходы. Зато от запаха пороха было тяжело дышать, а крики оглушали. Глаза тоже видели не всё и не отчетливо: по залу стелилась пороховая дымка.

– Всем прекратить огонь! – перекрикивая вопли, приказал агент.

Как ни странно, но еще только что звучавшие выстрелы смолкли. Воцарилась напряженная тишина.

– Вставать и выходить по одному!

Зал зашевелился. То там, то здесь – то ближе, то дальше – с пола начали подниматься люди. Некоторые из них отбрасывали от себя самое разнообразное оружие: от огромных тяжелых револьверов до миниатюрных вещиц, больше напоминавших странные поделки в стиле старинных дуэльных пистолетов, разве что сильно уменьшенных в размерах.

– Не может быть! – шептал Можайский, явно не веря своим глазам. – Не может быть! Что за нелепица!

– Нелепица? – агент зло посмотрел на Можайского и страшно усмехнулся. – Нелепица?

– Это всё он! – раздался вдруг вопль откуда-то со стороны. – Он!

Агент и Можайский повернулись в сторону кричавшего.

Кричал толстячок самого – при других, разумеется, обстоятельствах – благообразного вида и даже с неразбившимся пенсне на шнурке. Толстячок тыкал пальчиком себе под ноги и пятился, пятился, делая вид, что сильно взволнован. Впрочем, возможно, он и действительно был сильно взволнован, вот только выражалось это волнение так, что первой на ум приходила клоунада.

– Это он начал стрелять!

Агент и Можайский прошли между кресел.

– Гесс! – воскликнул Можайский, первым увидев распростертое в проходе тело. – Гесс!

Агент попытался остановить его, но не смог: Можайский бросился вперед и упал на колени подле Вадима Арнольдовича.

Вадим Арнольдович лежал ничком – не шевелясь и не подавая никаких других признаков жизни. В его пальто зияла здоровенная, по краям опаленная, дырка. Пальто вокруг дырки намокло от крови.

– Гесс!

Можайский перевернул Вадима Арнольдовича на спину.

– Гесс…

Лицо Вадима Арнольдовича было бледно и строго.

58.

Кто-то положил ему руку на плечо, и Можайский повернул голову, обратив к человеку лицо. Удивительное дело: всегда мрачное, теперь лицо Можайского казалось просветленным – странным образом мрачность исчезла с него, разбитые брови не хмурились, тяжелый шрам между ними не стягивал их к переносице. Не менее удивительным было и то, что вечная и потому особенно жуткая улыбка исчезла из глаз: глаза Можайского заволокла пелена, из этой пелены вытекали – крупно, без стеснения – слезы. Казалось, слезы смыли улыбку. Из страшного взгляд превратился в растерянный и беспомощный.

– Это я виноват… – вымолвил человек, оказавшийся Молжаниновым.

Молжанинов, как и Можайский, вставший на колени подле тела Вадима Арнольдовича, выглядел плохо. Его одежда была изорвана, а местами – перепачкана кровью: чьей – своей или чужой, – понять было трудно. Губы запеклись. Глаза покраснели. На их фоне лицо выглядело синеватым.

– Я виноват, – повторил Молжанинов, глядя прямо в истекавшие слезами глаза Можайского. – Нужно было сразу всё рассказать, а я… «Слушайте, слушайте!» – только и заладил я. «Слушайте…» Еще и обзывался… Вот его нервы и не выдержали!

Можайский по-детски всхлипнул, но его взгляд прояснился:

– Что произошло? – спросил Юрий Михайлович, тыльной стороной ладони вытирая слезы. – Как… как это случилось?

– В какой-то момент он просто потерял над собой контроль. Решил, что все над ним издеваются. Мы – я и Володя – пытались его остановить, но он нас не слушал. Вскочил, выхватил револьвер и…

– Револьвер? – Можайский схватил Молжанинова за грудки. – Ты лжешь! У Гесса не было оружия!

Молжанинов, не попытавшись вырваться, понурился:

– Я ему дал. Думал, так будет лучше.

– Думал!

– А чего ты хочешь? – Молжанинов тоже перешел на «ты». – Ты хоть представляешь, куда засунул его: безоружного и наивного, как… даже не знаю, как кто! Михалыч, оглядись!

Теперь Молжанинов сбросил с себя хватку Можайского и сам схватил его за плечи и затряс, словно куклу.

– Оглянись вокруг себя, черт тебя побери! Ты что: не видишь – тут каждый второй при оружии! А еще дай себе труд – сочти: сколько здесь народу? Ну? Чего молчишь?

Можайский, сотрясаемый Молжаниновым, огляделся и понял:

– Боже!

– Вот тебе и «боже»! Тут раза в полтора больше народу, чем должно было быть! Прислушайся!

Можайский прислушался. Со стороны выхода из зала, где карабинеры по одному арестовывали и спроваживали вниз выходивших из зала людей, слышалась многоязыкая, а не только русская, речь. И хотя русская преобладала, ясно различались итальянская и немецкая. Допустим, итальянскую еще можно было списать на самих карабинеров – если закрыть глаза и не видеть говоривших, – но кем тогда были говорившие по-немецки?

Можайский повесил голову:

– Значит, ты дал ему револьвер…

– Да, – подхватил Молжанинов. – И он… решил им воспользоваться. Я-то думал, это будет попозже, когда и впрямь возникла бы нужда. Но… я ошибся. Проклятая конспирация! До последнего держался и ничего не говорил! Только дурацкие советы давал и посмеивался… Он и не выдержал. Вскочил и начал командовать. Велел Талобелову слезть со сцены. Направил на него ствол и…

– …ему выстрелили в спину.

Можайский и Молжанинов, отпрянув друг от друга, разом обернулись.

– Володя! – воскликнул Молжанинов, с облегчением проводя рукой по лицу. – Ты как?

Нависший над обоими генерал – встать запросто на колени рядом с ними ему не позволяла комплекция – был хмур, но не тревожен:

– Я-то нормально. А вот бедняге досталось! Но не расстраивайтесь, господа: я отомстил стрелявшему мерзавцу. Он, – Владимир Львович чуть-чуть поворотился и махнул рукой вдоль прохода, – вон там. Уложил его наповал. Родная мама не узнает!

Владимир Львович покачал в руке свой здоровенный тяжелый револьвер.

– Голову ему первым же выстрелом разнес. Вдребезги!

Можайский и Молжанинов невольно посмотрели туда, куда указывал Владимир Львович. В некотором отдалении действительно лежало тело. Но так как выстрелом оно было отброшено на спину и головой – или тем, что от нее осталось – лежало в направлении от них, нельзя было понять, и вправду ли голова разлетелась «вдребезги».

– Ну, – спросил Владимир Львович, – а вы-то чем занимаетесь? Почему не оказываете помощь бедолаге?

Вопрос прозвучал настолько дико, что Можайский и Молжанинов только и уставились на генерала – в немом изумлении.

Владимир Львович, видя это, обреченно пожал плечами, крякнул и все же присел на корточки.

– Гесс! – позвал он и потрепал Вадима Арнольдовича по лицу. – Вадим Арнольдович! Ау! Просыпайтесь!

Можайский и Молжанинов, не сговариваясь, сели на пятые точки.

Гесс шевельнулся, застонал и приоткрыл глаза. Его лицо уже не выглядело таким же мертвенно-бледным и строгим, каким еще пару минут назад его увидел Можайский. И все же на нем явственно читалось страдание:

– Рука… – Гесс сделал попытку приподняться, но тут же вновь повалился. Правда, почему-то не на спину, а на бок. – Лопатка…

Владимир Львович подхватил его:

– Так-так-так… ну-ка, посмотрим…

Можайский и Молжанинов были потрясены: Владимир Львович аккуратно – помогая себе невесть откуда появившимся в его ладони ножичком – освободил Гесса от пальто и… вынул из-за наспех подшитой подкладки внушительного вида дощечку.

Дощечка – целая доска, если уж говорить прямо – была пробита, да так, что от дыры во все стороны топорщились жуткого вида отщепы. Кроме того, доска треснула по всей своей длине, хотя и не развалилась надвое.

– Гм… – пробормотал Владимир Львович, – откладывая доску в сторону. – Внушительный калибр! Так с ясенем расправиться… но где же пуля?

Гесс опять негромко застонал, вращением глаз стараясь привлечь внимание к своей спине.

– Да ладно, ладно… а то не вижу! – ответил Владимир Львович. – М-да…

Между тем, Можайский подобрал отложенную Владимиром Львовичем доску и, поворачивая ее и так, и этак, рассматривал ее с таким непосредственным восторгом, что даже не верилось: точно ли это был тот самый человек, который вот только что едва не рыдал в голос?

– Что… что это? – спросил он, по-прежнему сидя на пятой точке, но поудобнее вытянув ноги. – Откуда?

– А! – отмахнулся Владимир Львович. – Не мешайте! Не видите: я занят!

– Но…

– Господи! – Владимир Львович повернулся к Можайскому, для чего ему пришлось оставить в покое Гесса. – Я ему дал. Старая привычка, еще со службы в Азии. Доспехов ныне не сыскать, да и не по форме доспехи, однако защищаться-то как-то нужно! Вы же знаете, что из себя представляют азиаты! Хлебом не корми: дай в спину выстрелить или нож всадить! И ведь до чего же меткие, заразы! Вот мы и придумали: за подкладку сюртука или шинели ясеневую дощечку вшивать. Ножом не пробивается вообще. От выстрелов тоже защищает, но тут уж как повезет: зависит от калибра, да и от типа оружия тоже. Если дульная скорость уж очень высока – пиши-пропало… Тем не менее, наш, обыкновенный, держит хорошо. И всё-таки есть у такой дощечки и недостатки. Основной – амортизация удара. Точнее – практически полное отсутствие амортизации. Ясень, конечно, дерево сравнительно упругое, но… недостаточно. Удар от пули получается внушительным. Во всяком случае, с ног сбивает только так! А там – и синяк здоровенный: как говорится, получите и распишитесь! И всё же, это лучше, чем пулю прямиком в сердце получить. Синяк пройдет, а сердце не заштопает ни один хирург. По крайней мере, я таких случаев не знаю!

Гесс возмущенно пошевелился, Владимир Львович легонько шлепнул его ладонью:

– Лежите смирно, молодой человек! – и, обращаясь по-прежнему к Можайскому с Молжаниновым: «Здесь, понятно, не Азия, но – я бы сказал – местечко еще похлеще: шпион на шпионе и шпионом погоняет. А где шпионы, там и предательство. А где предательство, там и удары в спину. Я-то к такого рода перипетиям более или менее службой подготовлен, а ваш человек, Юрий Михайлович… да что с него взять, с этого вашего Вадима Арнольдовича!»

Гесс опять пошевелился.

– Смирно лежать, я сказал! – Владимир Львович как бы в утешение подмигнул Вадиму Арнольдовичу: мол, не переживай, чиновник, и тебе солдатом доведется стать! – В общем, подумал я и решил: пусть он себе – от греха подальше – эту штуковину за подкладку положит!

Молжанинов ухмыльнулся:

– Ты в своем репертуаре!

– А то! – ответил Владимир Львович и отвернулся от Можайского и Молжанинова. – Пуля, пуля... – вернувшись к Гессу, забормотал он себе под нос, деликатно поворачивая Вадима Арнольдовича.

Гесс морщился и то бледнел, то краснел, стискивая зубы. Владимир Львович распорол его пиджак и сорочку и рассматривал рану.

Рана выглядела неважно, но, похоже, какой-то сиюминутной опасности не представляла.

– Гм… да… – ворчал Владимир Львович. – Досталось… Ну, ничего! Пуля – вот она: прямо под кожей.

И надавил пальцами.

Гесс, больше не сдерживаясь, заорал.

– Тише, тише, молодой человек… эка невидаль… подумаешь…

Владимир Львович надавил еще раз. Что-то чавкнуло.

– Господи… – закричал Гесс.

– Уже всё! – Владимир Львович вытянул перед собой ладонь и показал ее Гессу. – Оставить на память?

На ладони лежала сплющенная, в сгустках крови, свинцовая пуля внушительного размера.

– Что крови много, – «утешил» Владимир Львович откинувшего голову Гесса, – это хорошо. Сердце работает нормально: уж поверьте моем опыту! Вот если бы крови было мало или вообще не было… А так – красота да и только! Пальто в крови, дощечка в крови, пиджак в крови, рубашка – так и вовсе насквозь промокла… Замечательно!

– Куда уж лучше! – уже в полный голос и в полную грудь рявкнул Гесс. – Просто великолепно!

– Ну… – был вынужден признать Владимир Львович, – кое-какие досадные мелочи все же имеются. Занозы, будь они неладны! Но тут уж я ничем помочь не могу: доктор нужен!

– Занозы? – переспросил, улыбаясь, Можайский.

– Они, они самые! – подтвердил Владимир Львович. – И не улыбайтесь вы так! Эти занозы, уж извините за выражение, – не хрен собачий! Без хирурга, увы, не обойтись… ну, молодой человек, попробуете встать?

Гесс, поддерживаемый Владимиром Львовичем, сначала неуверенно приподнялся на локте, но затем – уже тверже – принял сидячее положение, а там и вовсе поднялся на ноги.

На ноги поднялись и Можайский с Молжаниновым.

– Постойте! – остановился вдруг Молжанинов, когда уже все, вчетвером, направились к выходу из зала. – А где же Талобелов?

Владимир Львович, Можайский и Гесс остановились и переглянулись.

59.

Талобелов и в самом деле исчез. Его не было ни среди живых – ни среди тех, кого только что арестовали, ни среди занятых арестами, – ни в числе мертвых. Мертвых, к слову – убитых и просто погибших, – хватало: из нескольких десятков собравшихся в зале людей добрая дюжина – не меньше – навсегда, как сказали бы романтики, смежила очи, именно в зале и найдя конец своим беспутно прожитым жизням. Погибших за ноги оттаскивали к сцене и оставляли подле нее до прибытия санитаров или тех, кто в Венеции должен был заниматься трупами.

Но, повторим, несмотря на немалое количество мертвых, Талобелова среди них не оказалось. Он просто исчез, но куда и почему – а главное, как: единственный выход из зала был перекрыт, как, собственно, и выход из театра – являлось первостатейной загадкой.

– Чудны дела Твои, Господи! – констатировал Можайский, когда ни живого Талобелова, ни мертвого в здании не нашли. – Как ему это удалось?

Молжанинов восхищенно пожал плечами:

– Гений, чего уж там!

Возможно, такая оценка и могла кому-то показаться несколько преувеличенной, но, судя по всему, не слишком сильно. С другой стороны, для нас Талобелов – фигура проходная, ничего, в общем-то, и не значащая, затесавшаяся в наше повествование только потому, что умолчать об этом персонаже было никак нельзя. Появился Талобелов внезапно и так же внезапно исчез. Как говорится, растворился Максим, да и *** бы с ним! Всё равно никаких дополнительных сведений о нем – даже о его истинной роли в описанных нами событиях – нам раздобыть не удалось: источники словно онемели. Косвенно это может свидетельствовать о чем угодно: уж слишком много возможных вариантов и версий, а так как наша задача – максимальная близость к правде, делать выбор между версиями или фантазировать от себя мы не считаем нужным.

***

Вечер для наших героев закончился по-разному.

Гесса доставили в больницу, где его прооперировали: удалили занозы, промыли и заштопали рану. Вадим Арнольдович мужественно перенес довольно мучительные процедуры – от общей анестезии он, не доверяя туземным лекарям, отказался, а препаратов для местной в больнице не нашлось, – но ослабел настолько, что был вынужден остаться в послеоперационной палате еще, как минимум, на день и уж на ночь – точно.

Молжанинова – к немалому удивлению его спутников – чуть ли не от дверей театра уволок за собою британский консул, невесть как и откуда появившийся на месте событий и только что не допущенный в самое их месиво.

– Однако, приятели у вас, Семен Яковлевич! – по-русски выразил неприятное впечатление Можайский.

– При случае расскажу! – ответил Молжанинов, но что именно он собирался рассказать и при каком таком случае, в тот вечер так и осталось непроясненным.

Что же до самого Можайского и оставшегося при нем Владимира Львовича, то их вполне ожидаемо забрали в полицию. Точнее, не в полицию как таковую, а в провинциальное управление карабинеров, находившееся там же, неподалеку – буквально в пяти минутах пешего хода от театра: у площади святого Захария.

В управлении – этим громким именем назывался скромного вида кирпичный особняк весьма затрапезной архитектуры – Можайского и Владимира Львовича встретили без почестей, но любезно. И если бы не вопли рвавшего на себе волосы главы венецианских карабинеров, было бы можно решить, что «нашего князя» и генерала пригласили на чашку ароматного кофе.

Кофе и в самом деле подали: в небольшом кабинете, где, помимо Юрия Михайловича и Владимира Львовича, находились еще и сам начальник карабинеров, а также – приятного вида господин, представившийся – ни много, ни мало – секретарем Его Королевского Величества короля Италии Виктора-Эммануила Третьего.

– Прошу вас, чувствуйте себя… как дома! – хмыкнул, приподняв брови, этот «секретарь», назвав заодно и свой титул – «маркиз далла Валле-Фонтанабуона».

Можайский поморщился: от титула за версту разило фальшивкой, а сам «секретарь и маркиз» скорее походил на опытного следователя, чем на дипломата или доверенное лицо монаршей особы. Но как бы там ни было, приходилось считаться именно с тем, как сам себя обозначил этот человек: других вариантов не было в принципе.

«Маркиз» подметил недоверие Можайского: по его – «маркиза» – губам скользнула улыбка, словно подтверждавшая догадку «нашего князя» и вместе с тем – извинявшаяся за вынужденную меру предосторожности.

– Согласен, здесь не слишком… уютно. Обстановку… комфортабельной не назвать. Но после того, что случилось – вы понимаете – предложить вам… комнаты в палаццо Мантони я не могу: слишком опасно!

– Для кого? – пробурчал Можайский, не рассчитывая на откровенный ответ.

Но откровенный – это было очевидно – ответ, тем не менее, прозвучал:

– Да вас, господа, для вас! – ответил «секретарь». – Не стану скрывать: ваша вечерняя выходка подтолкнула давно назревавшие события. Еще в полдень имелись определенные сомнения, но теперь их нет. Италия выходит из Тройственного союза! Мы – я имею в виду наше правительство – более не можем игнорировать наши подлинные интересы, каковые интересы… впрочем, неважно! Суть в том, что на вас объявлена охота: буквально только что – перед самым вашим… визитом – мне стали известны детали. Германский консул и консул Австро-Венгрии пообещали награду за ваши головы. Ситуация такова, что вы за пять минут ухитрились разрушить дело добрых полутора десятков лет, а заодно и прикончили парочку самых примечательных агентов этих двух государств!

Можайский и Владимир Львович переглянулись. Можайский возразил:

– Простите, но я не верю!

«Секретарь» с любопытством посмотрел на Можайского:

– Отчего же?

– Даже если считать, что всё остальное – правда, не в правилах дипломатии открывать свое бессилие нелепыми охотами на людей и чьи бы то ни было головы. Награда еще могла бы показаться более или менее логичной вчераили даже утром – если уж нас считали настолько опасными противниками, – но теперь, когда, как вы говорите, всё кончено, смысла в ней нет ни малейшего!

«Секретарь» – с неизменной улыбкой – переварил услышанное и пояснил:

– Вы были бы правы, если бы не одно «но». Всего лишь одно. Но такое, отмахнуться от которого невозможно. И вы ошибаетесь, предполагая, что кто-то считал вас – вас, князь, и вас, генерал – опасными противниками. Ничего подобного. Это, конечно, лестное для самолюбия предположение, но вынужден вас разочаровать: если вас за кого-то и принимали, то не за противников, а… за клоунов, уж извините за откровенность!

Владимир Львович побагровел и подался вперед. Можайский удержал его быстрым движением руки. «Секретарь» немножко отодвинулся прямо со стулом, но совсем чуть-чуть: по всему было видно, что его движение вызвано не испугом, а элементарным нежеланием оказаться втянутым в бессмысленную потасовку.

– Клоунов? – спросил Можайский. – Объяснитесь… господин маркиз!

«Маркиз» ответил незамедлительно:

– Видите ли, князь, о ваших планах, идеях и передвижениях нам всегда было известно заранее. Бывало даже так, что вы и сами-то еще не знали, что будете делать через час, а мы уже готовились. Разумеется, ваши следственные мероприятия в деле Кальберга нас волновали меньше всего. Нас волновали только последствия этих мероприятий. Если хотите, неизбежность того, что вы – человек, скажем так, упрямый – непременно заявитесь к нам и устроите здесь что-то вроде ада на выезде! К несчастью, предотвратить вашу поездку мы не могли: болван Кальберг, – «секретарь» сменил улыбку на презрительную усмешку, – сам устроил всё так, чтобы вы сюда отправились. А ведь мы его предупреждали: не нужно собирать свою потешную армию в Венеции! Мы говорили…

– Минутку! – перебил «секретаря» Можайский. – Я уже ничего не понимаю: вы на чьей стороне? А Кальберг?

«Секретарь» осторожно провел рукой по безупречной стрелке своей брючины, полюбовался игрою света на ткани…

– Почему вы молчите? – Можайский повторил вопрос.

– Как обычно, – ответил тогда «секретарь», – мы – на своей собственной стороне. Возможно, вы не расслышали или я не слишком понятно выразился – со мной такое бывает…

Улыбка вскользь…

– …но, кажется, я уже говорил, что еще в полдень у нас не было ясного представления о том, что именно нам следует предпринять: в рамках или вне рамок Союза…

– Всё-таки вы – дипломат! – не выдержав, воскликнул Можайский.

Правая бровь «секретаря» вопросительно выгнулась.

– Говорите много, – пояснил Можайский, – но по существу – ноль. Ни-че-го! А я-то было подумал, что вы – птица более высокого полета… ошибся, надо полагать!

«Секретарь» откинул голову и, пусть и невежливо, но зато от души рассмеялся.

Владимир Львович – локтем – толкнул Можайского в бок:

– Что это с ним?

Можайский ответил мрачно и даже напряженно:

– Кажется, Владимир Львович, плохи наши дела!

– Но что такое?

– Он, конечно, никакой не секретарь и не маркиз. И уж точно – не дипломат. Он – собственной своею персоной тот, кто за всем и стоит…

– Но кто?

Можайский почти незаметно пожал плечами:

– Понятия не имею! Важно другое: мы здорово отдавили ему ноги!

Во взгляде Владимира Львовича появилось сомнение, но он промолчал.

Между тем, «секретарь», отсмеявшись, снова сделался серьезным, что выразилось в том, что на его приятном лице вновь появилась подсвечивавшая его улыбка:

– Неважно, какого я полета птица, – сказал он. – Достаточно понять одно: никто другой не будет с вами настолько откровенен!

– Не вижу никакой откровенности! – возразил Можайский.

– Почему же? – парировал «секретарь» – Я откровенен… предельно. Вы хотели узнать, на чьей мы стороне? – я ответил: на своей собственной. Вы хотели узнать, на чьей стороне Кальберг? – отвечаю: разумеется, немцев. Странно, как вы не видите очевидное: до определенного момента наши интересы совпадали. А потом… ну, что было потом, вы и так знаете: Кальберг провалился. С треском. Оглушительно. Правда, вы поначалу связали всё это с обычной уголовщиной, но это-то как раз понятно. А вот дальше ваши подозрения начали развиваться в правильном направлении. И тогда всё пошло кувырком. Собственно, мы с самого начала неодобрительно относились к большинству идей Кальберга. Особенно с этой его доморощенной агентурой. А уж Молжанинова мы и вовсе сразу же забраковали. Но Кальберг, будь он неладен, стоял на своем, а мы оказались слабее самовлюбленных тевтонов! Им, изволите видеть, затея Кальберга показалась остроумной. Небывалой. Отличной маскировкой… а мы предупреждали! Настаивали на том, что это – нелепица, и чрезвычайно опасная к тому же! Это же надо – придумать: спалить едва ли не половину столицы Российской империи, и только ради того, чтобы надежно завербовать пару-другую десятков бессовестных дилетантов! Diavolo! Мало ему было проблем с фальшивыми облигациями. Мало ему было привлечь на свою сторону каких-то проходимцев из революционного сброда. Мало ему было довериться полицейскому агенту…

– Агенту?

– Да этому вашему Молжанинову!

И снова Можайский и Владимир Львович переглянулись.

– …так ведь нет: ему еще и в Наполеона поиграть захотелось [62]62
  62 «Секретарь» намекает на пожар Москвы в 1812 году.


[Закрыть]! Вот уж воистину: от ненависти до безумия – менее чем шаг…

– Но причем тут клоуны?

– Ах, это! – «секретарь» одарил Можайского и Владимира Львовича очередной приятной улыбкой. – А как же еще вас назвать? Не обижайтесь, господа, но ваши действия иначе как на клоунаду и не тянут! Что касается вас, господин Анутин…

«Секретарь» обратился напрямую к Владимиру Львовичу.

– …то копию с вашего приглашения мы получили загодя: еще до того, как вы сами его получили из рук Талобелова. Молжанинов писал импульсивно, мы навели справки и обнаружили, что вы – ходячие неприятности, пусть даже в последние годы вы удалились от дел. В былые времена всюду, где только вы появлялись, начинались пальба, мор… как это будет по-вашему?

– Мордобой?

– Вот-вот: мордобой!

И снова Можайский и Владимир Львович переглянулись, но на этот раз Владимир Львович выглядел немножко виноватым. Можайскому сразу припомнились неоправданно здоровенный револьвер и прямо-таки натуральная тяга побыстрее пустить его в ход… Он пристально посмотрел на Владимира Львовича и покачал головой.

– Мы поняли: Молжанинов, который и сам – всё, кстати, в результате ваших, князь, действий! – теперь «секретарь» обратился к Можайскому. – …который и сам оказался в тяжелом положении почти провалившегося агента и накануне полного краха давно подготовленной операции, решил пустить в ход тяжелую артиллерию: нарваться на грандиозный скандал сразу по нескольким линиям, считая, конечно, и дипломатическую! Нам это не понравилось, но делать было нечего: пришлось впустить господина Анутина в овчарню. А вот вы… мало нам было забот, так еще и вы со своим помощником на головы нам решили свалиться!

– Гесс!

– Да-да: господин Гесс, он самый!

– Это он «провалил» Молжанинова!

– Но с вашей подачи!

– Гм…

– В общем, нам стало ясно: будет даже не взрыв, а нечто совершенно грандиозное. У нас оставалось два варианта: или убить Молжанинова, или позволить вам всем… устроить потрясения. Мы выбрали второй, хотя и не были уверены в том, что это – правильный выбор. Понимаете, вы – лично вы, князь, – исходили из ошибочных теорий насчет Молжанинова, принимая его за врага. Вас, как нам стало известно, смутил обрывок фальшивой облигации, найденный в квартире этого человека, и вы – по своему зловредному обыкновению… да-да, не хмурьтесь: именно зловредному! – вы, я повторю, принялись одну фантазию накручивать на другую и так до тех пор, пока совсем уже не залезли в такие дебри, выхода из которых не было. Если бы вы сразу и не при должных обстоятельствах встретились с Молжаниновым, вы бы просто его убили, сорвав тем самым еще одну возможность компромисса.

– Компромисса?

– Конечно. – «Секретарь» кивнул. – Любой выход из какого бы то ни было союза, как, впрочем, и заключение любого союза – всегда компромисс. Или, если угодно, такие вещи всегда требуют компромиссных решений, каковые решения могут основываться только на действиях, которые никак иначе – ни в каком двусмысленном виде – истолковать невозможно. Как говорится, мы вам – факты, вы нам – свободу выбора. Иначе – открытая конфронтация. Возможно – в принципе, всё к этому и идет, – в будущем открытой конфронтации между европейскими державами избежать не удастся, но прямо сейчас в ней нет никакой нужды. Напротив: прямо сейчас – идеальный момент для компромиссных решений!

– Ах, вот как…

– Именно так! И вы своими действиями могли разрушить наши надежды, пусть даже мы и сами еще не вполне четко осознавали, на что, собственно, и какие именно мы питаем надежды. В любом случае, Молжанинов, раз уж мы самирешили его не трогать, был нужен нам живым и в полном здравии. Поэтому мы и задержали вас прямо по прибытии, дав вам время хоть сколько-нибудь охолониться.