Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

27.

– Признаюсь, мое сердце ёкнуло, а душа скользнула к пяткам. Я многое себе представлял – многое, что могу увидеть и с чем или с кем могу столкнуться, – но такого – нет, не представлял! Мне и в голову не пришло, что ранним утром в темном переулке напротив сумасшедшего своим видом дома и – по сведениям полиции – страшного притона меня похлопает по плечу человек, выглядевший как опустившийся оборванец, но на деле являвшийся замаскировавшимся богачом!

Человек же явно ждал объяснений. Его губы растягивались в ухмылке, но взгляд был твердым и очень… холодным. Ледяным. Ощущение исходившего от них могильного холода усиливал их собственный цвет: голубой, почти прозрачный, какой-то не вполне естественный. Такой, словно в глаза себе человек накапал какое-то снадобье, притушившее их блеск.

Я смотрел на него и не знал, что сказать: впервые, наверное, в жизни я растерялся настолько, что потерял дар речи! Человек же, напротив, этот дар обрел, причем, когда он заговорил, мне стало ясно, что уж терпение-то его точно на исходе:

«Экий ты, братец, неразговорчивый! – заявил он с места. – Немой что ли?»

Я отрицательно покачал головой.

«А что же молчишь, как снулая рыба?»

– Кто вы? – наконец, очнулся я от какого-то слабившего морока. – Откуда вы здесь?

Человек посмотрел на меня насмешливо, его брови выгнулись дугой, нос сморщился как будто перед приступом гомерического хохота:

«Вот так поворот! Так это я докладываться должен?»

Вы, поручик, не поверите, но я кивнул! Кивнул и уставился прямо в эти его странные притушенные глаза! Взгляд их снова стал ледяным, но уже не просто ледяным, а – это чувствовалось – растерянно-требовательным. Человек не мог поверить, что это с ним происходило наяву: точно так же, как я не мог поверить, что и со мной всё это в действительности! Получалось, внезапно мы оба оказались в одинаковом положении!

Это соображение немного меня приободрило, и я снова заговорил:

– Позвольте представиться: Сушкин. Никита Аристархович, если угодно.

Человек моргнул и ответил скорее машинально, чем по здравому рассуждению:

– Сугробин. Андрей Гаврилович.

Услышав это, я отпрянул и ошарашенно переспросил:

– Граф Сугробин?!

Но человек уже понял, что – по растерянности – натворил, и, ринувшись ко мне, схватил меня локоть, да так, что я скривился от пронзившей меня, как током, боли.

– А ну-ка – за мной! И не дергайся!

Он потащил меня вглубь проулка, и с каждым нашим шагом вперед становилось всё темнее и темнее. Небо уже голубело, а там, под пьяной стеной ненормального дома, всё еще местами царил предрассветный сумрак, а местами – царила ночь.

– Пустите! – крикнул я не без надежды, что меня услышит не только Сугробин, но и какой-нибудь случайный прохожий, который мог бы позвать на помощь: городового или еще кого – неважно.

Прохожих, однако, в таком месте, разумеется, не было, а до городового было примерно так же, как до Луны: последнего я видел только при входе в улицу, от которой проулок находился – да вы и сами это видели – на расстоянии доброй сотни сажени.

Тем не менее, Сугробин остановился и даже выпустил мой локоть из жуткой хватки.

– Ну, что кричишь? – спросил он.

Я удивился: в голосе этого странного человека угрозы больше не было! Он стоял, смотрел на меня и ждал. Я же потер онемевший локоть и уточнил, терзаясь сомнениями:

– Куда вы меня тащите? Что вам нужно?

Неожиданно Сугробин улыбнулся – бесхитростно, без холода в глазах:

– Послушай, друг! – сказал он. – Я вот что подумал: а не тот ли ты Сушкин Никита Аристархович, который репортер? Не ты ли в Листке статьи да фельетоны печатаешь?

Мое удивление стало полным:

– Я! – ответил я. – А вы что же – читали?

– Да уж представь себе! – рассмеялся он. – У тебя – талант! Талантище! Я понимаю так, что ты самостоятельно повсюду рыщешь и сведения добываешь?

– Да, – подтвердил я, все еще не придя в себя от такого неожиданного поворота событий. – Самостоятельно.

– И здесь ты, разумеется, не случайно?

– Нет.

– Новую статью сочиняешь?

– Ну…

Вы понимаете, поручик, я замялся: пришел-то я не только для того, чтобы материал для статьи добыть! Но как об этом было сказать на редкость подозрительному графу, если, конечно – а в этом я до конца уверен не был, – моим захватчиком и в самом деле был носитель такого известного имени? Уж очень активным и спорым оказался этот бездельник: настолько активным, что я такого никак не ожидал!

Сугробин подметил мою нерешительность и, к моему ужасу, тут же правильно ее истолковал:

– Только не говори, – по-прежнему улыбаясь, заявил он, – что ты – полицейский агент!

У меня мурашки по коже побежали, но…

– Что? Что? – поручик взволнованно подался вперед, едва не опрокинув стаканы. – Что?

– Я, – ответил Сушкин, – сделал невозможное!

– Но что?

– Я признался!

Поручик откинулся на спинку стула и недоверчиво переспросил:

– Признались?

– Да, – подтвердил Сушкин, – признался. Сам не знаю, как это вышло и почему, но факт остается фактом: несмотря на охвативший меня чуть ли не животный страх, я выложил графу все обстоятельства дела.

– А он?

– Выслушал. На удивление спокойно: он явно ожидал услышать нечто подобное, отчего я и сказал прежде – точно определил причину моего замешательства!

Пока я рассказывал, рассвело и в проулке, но при дневном свете ни проулок, ни здание, подле стены которого мы стояли, выглядеть приветливее не стали.

Закончив рассказ, я поежился, ожидая приговор и даже внутренне приготовившись совсем не за так расстаться с жизнью. Видите ли, поручик, я, конечно же, понимал, что в таком месте графу стоило только свистнуть, чтобы меня окружила толпа его то ли подручных, то ли сообщников – роль Сугробина во всей этой истории с притоном мне еще не была ясна. И – полагаю, в такой ситуации это простительно – я очень боялся…

– Да, конечно: кто бы не боялся?

– Вот-вот! Но всё же я не настолько трус, чтобы совсем уж не постоять за себя. Граф, разумеется, захватил меня врасплох, но теперь-то я не был расплошен! Об одном я только жалел: положившись на собственные умствования относительно природы бандитов вообще и их привычек в частности, я не взял с собой никакого оружия, хотя мысль прихватить его у меня и была! Если бы в кармане моего пальто лежал мой старый добрый револьвер, я бы чувствовал себя уверенней. Но револьвера не было. Как не было и ничего другого, что могло бы сойти за оружие. Даже моя трость была не более чем легкой прогулочной палкой: с такою ни на кого не выйдешь! И все же, я был готов хотя бы кулаки и ноги в ход пустить, пусть даже это и было бы безнадежно!

Но ничего этого не потребовалось. Сугробин, выслушав меня, лишь коротко кивнул и показал на дверцу в стене: эту дверцу я ранее как-то и не приметил.

– Давай-ка войдем! – предложил он. – Нам есть о чем поговорить. Что-то мне подсказывает, что мы придем к определенному соглашению!

Приглашение не очень меня вдохновило, но, в конце-то концов, разве не туда – внутрь притона – я и стремился попасть? Конечно, когда я собирался в «экспедицию», всё это мне представлялось несколько иначе, но разве не Бог располагает, когда человек занимается планированием?

В общем, я согласился.

Сугробин постучал в дверь: условленным образом.

Дверь отворилась, и я – ровно как вы давеча – в ужасе отшатнулся:

– Прокаженный! – вскричал я.

Сугробин взял меня за руку – не так, как он схватил меня же за локоть – и, кивнув в сторону отвратительного карлика, успокоил:

– Он не заразен.

Карлик хихикнул, но в его белесых глазах я совершенно отчетливо увидел горькую обиду. И – да, поручик, вот так – мне стало стыдно!

Очевидно, карлик понял это по изменившемуся выражению моего лица. Он прищурился, затем вздохнул, а затем произнес слово в слово то, что он сказал и при виде вас:

– Забавный у тебя приятель, Андрюша!

Потом он посторонился, и мы – я вслед за Сугробиным – вошли в дом.

28.

– Это был действительно притон и действительно тот самый, о котором шли такие упорные слухи. Но – вы сами видите – в отличие от обычных малин, здесь нет той свалки, которая присуща настоящим дешевым кабакам, облюбованным дешевой же уголовной шпаной. Нет здесь и вызывающе безвкусной роскоши, какая свойственна малинам другого рода – тем, в которых заправилами являются люди, возомнившие себя вожаками уголовного мира. Вы видите нечто иное, но что именно вы видите, вы и сами, думаю, охарактеризовать не сможете!

Сушкин посмотрел на поручика с заметной иронией во взгляде, но на этот раз поручик не оправдал его надежд:

– Отчего же, – возразил Николай Вячеславович Никите Аристарховичу, – смогу!

– Ну-ка?

Поручик нарочито осмотрелся и перечислил:

– Прежде всего, – начал он, – поражает необычная планировка помещения. Я даже не говорю о его незаурядных размерах: наверное, встречаются заведения и с залами поболе этого, хотя мне о таких ничего неизвестно. Нет: дело не в размерах. Размеры – лишь следствие того, что зал занимает весь цокольный этаж этого и без того странного дома. А вот именно планировка весьма примечательна. Обратите внимание – хотя о чем это я: вы-то, конечно, уже давно на это внимание обратили! Так вот: зал разделен надвое, но не так, как это принято в обычных ресторанах или всякого рода погребках и трактирах – не в горизонтальной, если можно так выразиться, плоскости, а в вертикальной.

Поручик указал рукой на дальний конец помещения, и впрямь отделенный от остальной части уводившими вверх – на что-то вроде эстрады – ступенями. Однако то, на что указал поручик, эстрадой вовсе не являлось: там, в возвышенной части, также стояли столики, два или три из которых были заняты ужинавшими и одновременно с тем что-то бурно обсуждавшими посетителями.

– Верно, – согласился Сушкин. – Это весьма необычно. А дальше?

Теперь поручик кивнул в сторону «барной стойки»: приходится взять это определение в кавычки, так как в подлинном, привычном для нас понимании то, что мы – простоты ради – назвали барной стойкой, ею являлось не в большей степени, чем возвышение в дальнем конце – эстрадой.

– Это, черт меня побери, куртина [37]37
  37 Куртина – стена или вал между башнями или другими элементами укрепления.


[Закрыть]! Самая настоящая. Можете написать представление на меня, чтобы меня никогда не повышали в чине, но я готов поставить тельца против яйца, что эту штуковину возвели только с одною целью – выдержать осаду, причем огневую!

Сушкин кивнул:

– Не стану принимать пари: проиграю. Что-то еще?

Поручик задрал подбородок и посмотрел вверх:

– Любопытная конструкция у этих… гм… люстр. Да и топливо они используют примечательное!

Сушкин усмехнулся:

– Вижу, вам палец в рот не клади! Вы правы: в люстрах используется масло – отсюда, кстати, отчасти и та вонь, которая поначалу поражает при входе. Света от фитилей – кот наплакал, но зато масло в светильниках сильно разогрето. И если его опрокинуть на присутствующих…

– А проделать это, – подхватил поручик, – чрезвычайно просто!

И поручик указал на сложную – соединявшую воедино все люстры – систему шнуров, сплетавшуюся в итоге в один, уходивший за «барную стойку».

– Да.

– Тот, кто это придумал, мыслил стратегически. Он обустроил не просто место для встреч уголовных элементов, а такое место, в котором – при нужде – можно дать бой маленькой армии, причем бой этот – выиграть!

– Именно!

– Но все же: какова роль возвышения?

Сушкин – он сидел к возвышению вполоборота – на мгновение обернулся, а затем пояснил:

– Это – президиум. Та часть, с позволения сказать, сенатской курии, доступ в которую позволен лишь самым из самых. Этакое собрание принцепсов [38]38
  38 Принцепс – буквально «первоприсутствующий». В республиканском Риме так назывался сенатор, чье имя возглавляло сенатские списки. Начиная с Августа, сугубо поначалу почетное звание постепенно превратилось в титул правящего императора. От этого титула происходит западноевропейский титул prince в значении «князь», когда речь идет о феодальном властителе, и в значении «принц», когда речь идет о наследнике.


[Закрыть]тайного общества! Правление: всегда на виду, но всегда вне досягаемости.

Поручик тоже бросил еще один взгляд на возвышение:

– Значит, те люди…

– Да: мы имеем своего рода честь лицезреть некоторых из предводителей!

Взгляд поручика стал более внимательным, напряженным.

– Да не пяльтесь вы так! – тут же одернул поручика Сушкин. – В конце концов, это просто неприлично!

Поручик покраснел:

– Простите…

Сушкин помотал головой:

– Передо мной-то за что извинятся? Главное, чтобы эти господа не подумали плохо на наш счет. Остальное неважно. Но если пялиться на них так, словно они – выставленные в зоопарке диковинные животные, неприятностей не избежать: это я вам гарантирую.

Поручик поспешил отвести взгляд от сидевших на возвышении людей и вопросительно посмотрел на Сушкина:

– Ну, хорошо: с этим всё вроде бы ясно. Но о чем же вы договорились с Сугробиным? Как прошла ваша встреча? А самое интересное – что вы потом рассказали Клейгельсу?

Сушкин сделал глоток, отставил стакан и рассказал.

29.

– Мы прошли как раз на возвышение, что было неудивительно: Сугробин, как выяснилось тут же, являлся одним из заводил и даже чуть больше – его имя и связи были бесценным вкладом в организацию, которая вообще – сама по себе – особенной аристократичностью похвастаться не могла.

Утром здесь было не то что сейчас. Это сейчас вы видите тьму народа, а утром здесь было практически пусто, отчего помещение казалось еще больше. Удивительно – я и сам уже этому удивился, – но хотя бы этот мой расчет оказался верным. Утрами здешняя публика не утруждала себя занятиями, обсуждениями и вообще чем бы то ни было, что – по идее – делают такого рода люди.

Зал, повторю, поражал своими размерами еще больше, чем ныне. Я, устроившись рядом с Сугробиным за столиком на возвышении, рассматривал открывшийся мне вид с нескрываемым удивлением.

«Внушительно, правда?» – спросил меня Сугробин.

«Это еще мягко сказано!» – ответил я и тут же отвлекся на появившегося невесть откуда человека. Похоже, манера внезапных появлений из ниоткуда была характерной чертой всех местных «обывателей»!

«Вот что: подай-ка нам картофеля с маслом, гренок с чесночным соусом да кровяных колбасок – на завтрак больше и не с руки! А питья, мне – пива, этому господину – вина. Принеси из наших красных запасов: господин – лакомка, ему дребедень не подавай!»

Человек испарился.

«Ты уж извини, что я за тебя, Никита Аристархович, заказ сделал. Но – сам понимаешь: здешнюю кухню я знаю не в пример лучше!»

Я только и мог, что просто кивнуть:

«Какие могут быть возражения? – ответил я. – Да и вообще я завтракать не собирался!»

«А вот это ты зря! – Сугробин в шутку погрозил мне пальцем. – Знаешь, как у нас говорят? Кто не ест, тот не работает, а завтрак – важнейшая из трапез! Неужели не знал?»

Я растерянно покачал головой.

«Да как же? – изумился Сугробин. – Где же твоя репортерская выучка? Эрудированность? С завтраком мы получаем не только бодрость. Завтрак наперед, на все грядущие сутки, определяет статус нашего организма: хорошо ли мы будем себя ощущать? Здоровыми? Или болезненно и вообще неприятно? Правильная пища на завтрак – залог прекрасного дня, отличного вечера и отменной ночи! Не обед, Никита Аристархович, и уж тем более не ужин. Завтрак!»

Я, что называется, не верил своим ушам: меньше всего на свете я мог предположить, что буду беседовать в притоне о такой ерунде! Я даже подумал, что это было что-то вроде отвлекающего маневра, и – на всякий случай – еще раз внимательно огляделся. Угрожающего, однако, не было ровно ничего, как не было и чего-то, от чего Сугробин своими странными речами мог пытаться отвлечь мое внимание. Нет, поручик: как это ни удивительно, он говорил совершенно серьезно и без всякой задней мысли [39]39
  39 Удивление Никиты Аристарховича – пустяк по сравнению с нашим собственным удивлением. Суть в том, что Сугробин на каком-то едва ли не животном уровне совершенно точно подметил чрезвычайно важную роль завтрака в жизни человека. Доказано, что завтрак действительно закладывает многое из того, как мы будем чувствовать себя на протяжении всего дня. Например, на завтрак категорически нельзя есть сладкое, что обусловлено происходящими в организме человека химическими процессами.


[Закрыть]!

Я слушал, но вот опять появился человек – на этот раз с подносом, – и Сугробин замолчал.

Мы молча смотрели, как человек ловко расставлял с подноса на стол заказанное: тарелки с дымившимся картофелем, политым растопленным свежим сливочным маслом, блюда с колбасками, соусник, гренки, приборы наконец – вилки и ножи. Затем – уже наполненную пивом кружку и сверх того – кувшин, а для мня – бокал и пока еще закрытую бутылку вина.

Я взял бутылку и начал разглядывать этикетку. Это был сотерн, причем чрезвычайно редкий – из черного винограда [40]40
  40 Сотерн, как правило, производится из белых сортов винограда.


[Закрыть]. Вино вообще мало подходящее для утра; во всяком случае, на мой сугубо консервативный вкус. Но само по себе оно было превосходно! Откуда в таком месте могла появиться такая бутылка осталось загадкой, потому что на мой немой вопрос Сугробин только усмехнулся, отказавшись давать пояснения. Всё, что он счел нужным сказать, это то, что Шато де Каденак…

– Постойте! – воскликнул поручик. – Как вы сказали? Шато де Каденак?

– Ну да, – недоуменно подтвердил Сушкин, – Шато де Каденак. А что такого? Это – вино, которое…

– Да нет же! – перебил Сушкина поручик. – Неужто вы сами всё позабыли?

– Да что же?

– Каденак! Фамилия Базиля! Легенда о рыцаре... – поручик все более и более понижал тон и закончил почти шепотом: «Кальберг!»

Сушкин вздрогнул. Настал его черт залиться краской:

– Признаюсь, да: без своих записей я словно без головы… их столько было! А разбирая их, я до рассказа… Митрофана Андреевича, верно?

Поручик кивнул.

– …до рассказа Митрофана Андреевича о Бочарове еще не дошел!

– Но тогда-то, еще тогда – разве вы…

Сушкин нахмурился:

– Странно, но – нет. И тогда я этого не припомнил. Наверное, виной тому ваш собственный рассказ!

– Мой рассказ?!

Поручик изумился, но Сушкин совершенно серьезно подтвердил уже сказанное:

– Да, мой друг, ваш собственный рассказ. Вы так увлекательно рассказывали о своем приключении… гм… в бывшем винном погребе Кальберга, что я, похоже, больше увязал рассказ Митрофана Андреевича с вашим, нежели с более давним – Сугробина. Ведь и вы упоминали медок, сотерн… разве нет?

Поручик вздохнул:

– Да, было дело.

– Вот так и получилось, что…

– Но теперь-то!

– А теперь, – Сушкин пригнулся к столу и понизил голос, – теперь мы с вами очутились в презабавнейшей ситуации. Сотерн. Чрезвычайно редкий. Коллекционный… полагаю, мы выяснили, откуда он взялся!

Поручик тоже пригнулся к столу:

– Что будем делать?

Сушкин, словно пребывал в некоторой нерешительности, пожевал губами и только потом предложил:

– Боюсь, ни прямо здесь, ни прямо сейчас мы с вами ничего сделать не сможем. Нам нужно как-то убраться отсюда: потихоньку. Так, чтобы наш уход не показался странным. Однако и это… не так-то просто. Нужен маневр!

– Что вы хотите сказать?

– Покамест сидим как ни в чем не бывало. Пьем наш «грог» и мило болтаем. Не делаем строгих лиц, не выдаем своих открытий явными выражениями наших лиц. Если их еще не успели подметить, нам, возможно, и повезет. Но если на нас уже обратили внимание…

– На нас не могли не обратить внимание!

– Вы имеете в виду, что всем известно, кто мы такие?

– Конечно!

– Нет, это – пустяки.

Сушкин взглядом обвел помещение и невольно улыбнулся.

– Чему вы улыбаетесь? – немедленно спросил поручик.

– Давайте-ка я закончу рассказ: тогда вы лучше поймете суть происходящего и наше с вами собственное место в нем. Заодно и время скоротаем… неприметно. А потом просто встанем и уйдем. Полагаю, так будет хорошо.

Во взгляде поручика – уже в который раз! – появилось сомнение, но настаивать на чем-то ином он не стал.

Как выяснилось уже вскоре – напрасно.

30.

– Человек – я вновь поразился той ловкости, с какою он изображал из себя официанта…

– Изображал?

– Конечно: рожа-то у него отнюдь не лилейной была… да вы сами посмотрите: один из таких «официантов» нам грог подавал!

Поручик припомнил внешность подававшего «грог» человека: двухметрового роста детина с кулаками что пудовые гири, стянутыми к затылку волосами, покрытыми поверх каким-то подобием короткой косынки, на косой сажени плечах – свободный кафтан: не иначе как для того, чтобы развернуться при случае легче было; на ногах – высокие сапоги с подозрительно оттопыренными голенищами…

«Уж не оружие ли в них какое припрятано?» – подумал поручик и согласился с репортером:

– Да, пожалуй, назвать таких людей официантами – немножко погрешить против истины!

Сушкин кивнул:

– Вот именно. Если в других заведениях официанты, половые, мальчики – не более чем черновой люд, то здесь это – элита. Боевое подразделение: имейте это в виду, если вдруг нам придется… гм… отступать с некоторым шумом.

– Буду иметь.

– Вот и славно… – Сушкин на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями. – На чем я остановился? Ах, да! Собственно, мое удивление ловкостью, с какою молодчик обращался с приборами, а затем и с бутылкой – он откупорил ее самым заправским образом, как будто немало лет проработал сомелье, – и породил мой первый – правда, выраженный пока еще без слов – вопрос. Говоря проще, я так посмотрел сначала на «официанта», а затем на Сугробина, что граф не выдержал и расхохотался. И, конечно, тут же пояснил, что к чему.

«Дорогой мой! Ты, разумеется, прав: никакие это не официанты. А ловкость их происходит от умения обращаться с чем хочешь и когда хочешь. Это – наша гвардия, если угодно: ибо чем мы хуже Его Императорского Величества? У Николая – гренадеры. У нас – … э…»

Сугробин отхлебнул пива и жестом отпустил дожидавшегося распоряжений «официанта».

«У нас, – повторил он, когда «официант» ушел, – самые умелые и самые отчаянные головорезы. За весь мир не поручусь – говорят, такие же еще и в Японии встречаются, – а вот за Европу – точно. Ты что-нибудь слышал о сицилийской мафии?»

Вопрос не показался мне странным. Он даже не застал меня врасплох: помните? – мы с Николаем Васильевичем уже проводили такую параллель!

«Да, конечно, – ответил я. – Вы хотите сказать, что превосходите эту организацию?»

Сугробин довольно подтвердил:

«Безусловно. Где сицилийцы и где мы? Наша власть простирается от моря до моря с запада на восток и от моря до моря с севера на юг. Миллионы квадратных верст – и все наши! А какие богатства на этих верстах разбросаны! Веришь, за год мы имеем обороту в без малого сто миллионов рублей!»

А вот эта информация меня ошарашила:

«Сто миллионов рублей?» – недоверчиво переспросил я.

«Сто миллионов!» – повторил Сугробин. – «Сам понимаешь, при таком размахе, куда там макаронникам с нами тягаться!»

«Но… – я даже начал слегка заикаться. – Но… это просто невероятно!»

«А то ж!»

Сугробин снова расхохотался, а затем, отсмеявшись, посмотрел на меня настолько серьезно, что я вздрогнул:

«Но к этому мы еще вернемся», – заявил он, глядя на меня своими притушенными глазами и не моргая. – «Я покажу тебе наши учетные книги, чтобы сомнений не оставалось!»

Я растерялся:

«Господи! – воскликнул я. – А это еще зачем?»

«И к этому мы тоже еще вернемся. А пока – давай есть!»

Не говоря более ни слова, Сугробин начал поглощать свой завтрак.

Я был вынужден последовать его примеру и, должен признаться, сделал это – на удивление самому себе! – не без удовольствия. Еда оказалась приготовленной превосходно. Картофель был проварен ровно настолько, чтобы рассыпаться во рту, а не расползаться в клейкую массу. Масло – вологодское – будто едва, секунду назад, перестали взбивать из лучших сливок. Гренки – именно гренки, а не пережаренный хлеб. А соус – выше всяких похвал. Правда, его чесночная основа была не к месту ни по времени суток, ни к моему вину, однако сам по себе он был настолько хорош, что я отбросил всякое стеснение и – под одобрительный взгляд Сугробина – навалился на него, чувствуя, что всё преходяще, а вот вкус – нет!

Сотерн, пусть он и не вязался с поданными на стол блюдами, тоже оказался великолепен. До тех пор мне всего-то два или три раза доводилось пить сотерн из черного винограда, но те вина были ничто в сравнении с бутылкой из «красных запасов» удивительного притона! Извините, поручик, но – честное слово! – не могу удержаться от того, чтобы не припомнить это ощущение еще раз: если бы раньше мне сказали, что бывают вина, за которые искренне не жаль заплатить большие деньги, я бы рассмеялся такому чудаку в лицо. Но теперь я пил с таким наслаждением, с таким наслаждением смаковал каждый глоток, что сомнений у меня не осталось: за такое произведение искусства не жаль отдать никакие суммы!

Завтрак, однако, подошел к концу. Опять из ниоткуда материализовался громилоподобный «официант», прибрался на столе, подал пепельницы и курительные наборы: перед Сугробиным появились машинка для резки сигар и коробка с сигарами, передо мной – папиросница.

Такое разделение удивило меня не меньше, чем ранее – вид самого «официанта» и – снова без слов – я взглядом задал Сугробину вопрос.

Граф ответил просто:

«У тебя табачные крошки чуть ниже верхней пуговицы сюртука. Такое бывает только если человек курит папиросы, предварительно – на весу – обстукивая их о портсигар. Мы, знаешь ли, не лыком шиты!»

Я невольно опустил взгляд и посмотрел на свой сюртук: и впрямь – крошки были! Я смахнул их и покачал головой:

«Вижу, что не лыком шиты!»

Сугробин улыбнулся:

«Ну что: поговорим?»

Приятная сытость и легкое – не шумящее в голове – ощущение опьянения придали мне смелости и какого-то удальства:

«Поговорим!» – согласился я и небрежно закурил.

Сугробин тоже закурил – на это ему потребовалось чуть больше времени: сигара разгоралась плохо – и окатил меня очередным холодным взглядом.